Дальше: Одиннадцать. Замерзшие в тропиках

Десять. Звук африканского города

Y bien, ahora os pregunto:

¿No veis estos tambores en mis ojos?

Ну, хорошо: вот сейчас я вас спрашиваю:

Вы не видите этих барабанов у меня в глазах?

НИКОЛАС ГИЛЬЕН

Прозвище

(El Apellido), 1958

Старые, разваливающиеся дома Гаваны до сих пор дышат, поскольку в их окнах нет стекол, только железные решетки. В них уже не увидеть прекрасных молодых женщин, похожих на цветы, а слова писателя Абилио Эстевеса о том, что можно заглядывать в окна, гуляя по городу, и подсматривать за роскошными обнаженными телами, представляют собой по меньшей мере преувеличение. Но пожалуй, нет другого города на свете, где у прохожего есть столько возможностей полюбоваться домашними сценами. А что гаванские семьи делают у себя дома? Очень много времени они посвящают музыке.

Пройдитесь по улице Гаваны, и вы услышите музыку, звучащую чуть ли не из каждого окна, из каждой двери — болеро, сон, гуахира, дансон, конга, чаранга, пачанга, нуэва-трова, филин (что доказывает: для «лифтовой» музыки лифт не нужен), джаз, афро-джаз, джаз афро-латино, рок, хип-хоп. В большинстве баров и ресторанов играет живая музыка, и почти все группы заслуживают, чтобы вы остановились и послушали. Традиционные инструменты — барабаны, маракасы и гитары, особенно тресы. Неизменно популярны также духовые инструменты, прежде всего деревянные. По всему городу много недорогих клубов, часто они располагаются, как принято в Гаване, в неожиданных старых пространствах, получивших вторую жизнь. Один такой клуб — «Фабрика-де-Арте-Кубано» (Fábrica de Arte Cubano), который называют просто «ла-фабрика», устроился на бывшем кирпичном заводе в Ведадо. Клубы должны быть недорогими, иначе никто не сможет туда ходить. Иной раз концерты проходят в совсем неформальной обстановке — на пустырях или на улице.

Танцы всегда занимали центральное место в гаванской жизни. Согласно сантерийской легенде, рассказанной гаванским антропологом Лидией Кабрерой, Чанго соблазнил Очун с помощью танца. Он принялся плясать, и «она сразу сказала „да“, и они стали жить вместе». Вот так все и должно происходить в Гаване.

Троллоп писал: «Они обожают танцевать, у них есть собственные танцы и собственная музыка, кажущиеся постороннему человеку странными и трудными для восприятия. Их мелодии поразительны и очень красивы». В «Сесилии Вальдес» жизнь вращается вокруг танцев, и, когда в романе юный отпрыск богатого рода оценивает женщину, которую не любит, но собирается вести под венец, он приводит в ее пользу тот довод, что она хорошо танцует.

Музыка не выходит из моды никогда, хотя танцевальные стили иногда меняются. Музыка революции — нуэва-трова и пачанга — популярна до сих пор. Нуэва-трова имеет корни в американской протестной музыке, распространению которой на Кубе способствовала Джоан Баэз. Сильвио Родригес и Пабло Миланес пели песни о революции и поют до сих пор. Пачанга, которую любят и сегодня, представляет собой жизнерадостную смесь сона и меренге в сопровождении сатирических куплетов, обожаемых гаванцами. Это ведомый перкуссией танец, в котором участвуют бонго, конги, каубеллы и духовые инструменты. Че Гевара дал знаменитое определение кубинскому строю: socialismo con pachanga, социализм с пачангой.

Но в основе всей гаванской музыки и большинства кубинской лежит сон. Видимо, он происходит от сочетания африканской барабанной музыки и испанских песен. Хотя они впервые были объединены в провинции Орьенте, к 1910 году сон стал уличной музыкой чернокожего населения Гаваны, и бонго с маракасами прорисовывали его узнаваемый и заразительный ритм. Слово «сон» к тому времени вполне прижилось. Впервые оно использовано в песне под названием Son de Ma Teodora («Сон моей Теодоры»), написанной чернокожей доминиканкой по имени Теодора Хинес, как считается, в 1580 году.

Африканская музыка, танцы, религия — любые проявления африканской культуры — пугали белых, как местных, так и иностранных. На самом деле они боялись чернокожих, которых угнетали, — этот страх, как подчеркивал Хосе Марти, коренился в их расизме. 29 января 1879 года статья журнала Harper’s Weekly, посвященная фестивалю в Гаване, говорит, что уличные танцы «создают у зрителя ощущение, что его унесло за пределы цивилизации, в страну горилл и других всевозможных обезьян».

И потому с музыкой боролись. Когда сон впервые зазвучал на улицах Гаваны в начале XX века, его останавливала полиция, как и большинство других проявлений африканской культуры. Если конхито — ансамбль, исполняющий сон, — ловили за традиционной игрой на улице, музыкантам грозила конфискация инструментов. В 1919 году в восточной части Гаваны, в Гуанабакоа, арестовали солдат за непристойное поведение: они танцевали под сон. Но запретить ритм нельзя. Сон был неотразимо притягателен. Он захватил Гавану и остался в ней. К концу 1920-х годов конхито получили широкое признание, особенно группа под названием Sexteto Habanero.

Сон исполнялся с помощью квадратного бонго, маракасов, голоса и ботихо. Ботихо — еще одно изобретение, придуманное на Карибских островах, — это глиняный кувшин с отверстием сверху и еще одним сбоку, изначально применявшийся для перевозки керосина из Испании на острова. В XIX веке эти кувшины превратили в музыкальные инструменты, наполняя их водой в зависимости от того, какой высоты звук требовался. В кувшин нужно было дуть, как правило, через верхнее отверстие, чтобы получать глубокие вибрирующие звуки. В 1920-е годы исполнители сона постепенно заменили ботихо контрабасом, добавили трес и обычную гитару. Sexteto Habanero взяли еще и корнет и превратились в Septeto Habanero. Участники ансамбля с годами менялись, но группа дожила до своего девяностолетнего юбилея в 2010 году.

Сон распространился вместе с развитием радио, которое, как и железные дороги, телеграф, кино и телевидение, появилось на Кубе раньше, чем в большинстве стран мира. К 1933 году на Кубе было 62 радиостанции, почти все они находились в Гаване и субсидировались американцами; ни в одной другой стране Латинской Америки такого не было. Американцы, создавшие эти станции, планировали, что там будут исполнять классическую музыку, которую очень любили в Гаване, городе музыкантов и композиторов мирового класса. Но эфир заняла популярная музыка, и в первую очередь сон.

Ритмы сона захватили повседневную жизнь Гаваны. Уличные продавцы, прегонтеро, зазывали клиентов в ритмах сона. Их своеобразные «частушки» превратились в особый жанр песен, так называемый сон-прегон. Кубинский баск Мойсес Симонс написал песню El Manisero на основе зазываний продавцов арахиса, одних из самых популярных уличных торговцев в Гаване.

Впервые El Manisero была записана в 1928 году студией Columbia Records в исполнении Риты Монтанер, и, хотя с тех пор было сделано по меньшей мере 160 вариантов этой песни, никто не исполнил ее лучше, чем Рита. Есть и видеозапись, где она поет эту песню. Mani, mani, mani, — выводит певица, удерживая ноты в течение четырех полных тактов, и все это время ее чуть поднятое к небу лицо выражает нечто среднее между мольбой и величайшим счастьем. Если вы, как многие поклонники творчества Монтанер, не понимаете по-испански, по ее голосу и лицу вы можете подумать, что в этой песне поется о чем-то более возвышенном, нежели торговля арахисом. А она быстрым стаккато, напоминающим мягкие постукивания по коже бонго, выводит: Si te quieres por el pico divertir, cómprame un cucuruchito de mani. «Арахис, арахис, арахис… побалуй себя, купи у меня кулечек арахиса». И всё. Но Рита Монтанер и пела, и выглядела так, словно влюблена. Возможно, в Гавану.

Громким хитом оказалась запись El Manisero, сделанная в 1930 году студией Victor Records при участии Дона Аспиасу и его Havana Casino Orchestra. На саксофоне играл Марио Бауса. Тот самый Бауса, гаванец, создавший афро-кубинский джаз, который изменил облик всего нью-йоркского джаза.

Запись Аспиасу стала первой пластинкой кубинской музыки, перевалившей за миллион проданных экземпляров. Очевидно, продюсерам не понравились ни термин сон-прегон, указанный в сборнике гаванских песен, ни даже просто «сон» — они назвали этот стиль «румбой». Раньше этого слова не существовало, если только это не искаженное rumba (чувственный парный танец, созданный чернокожими гаванцами в 1860-х из обрывков воспоминаний о традиционном африканском танце). Естественно, что El Manisero — это нечто другое. Но слово прижилось, и с тех пор эту типичную гаванскую музыку по всему миру стали называть румбой, и мало кто за пределами Кубы знает правильный термин — «сон».

* * *

Один кубинский антрополог как-то раз сказал мне, что если какой-нибудь нетерпеливый гаванец барабанит пальцами по столу или прилавку, то он обязательно будет выстукивать сон. Мне не удалось это проверить, но я замечал, что люди в Гаване ходят в ритмах сона.

Анаис Нин, парижанка и дочь кубинца, отметила в своем дневнике в 1922 году, что, когда ей было всего девятнадцать и сон только начинал завоевывать Гавану, у местных мужчин и женщин была особая походка:

В том, как люди ходят по улицам, отражается своеобразная небрежность. Это медленный, волочащийся шаг, сознательное раскачивание, скользящее змееподобное движение…

Если вам доведется услышать сон на гаванской улице, что бывает достаточно часто, взгляните на прохожих, и вы увидите, насколько безупречны они в своей походке.

* * *

Жители Гаваны говорят не так, как все остальные испаноговорящие. Причина тому — влияние африканских языков. Долгое время большинство кубинских экспертов в этом вопросе отрицали африканскую природу гаванского диалекта. Интеллектуальный класс, в большинстве своем белый, был склонен воспринимать африканское наследие просто как досадные девиации кубинской культуры. Поклонники белой музыки (гуахиры или криольи — баллады в стиле кантри в медленном ритме 6/8), как правило, считали бодрый сон вырождением кубинской музыки. Но затем большая часть этих настроений изменилась, преимущественно стараниями белого гаванца Фернандо Ортиса.

Родившийся в Гаване в 1881 году Ортис основал Кубинскую академию языка в 1926 году и Общество афро-кубинских исследований в 1937-м. Он написал больше дюжины книг обо всем, от языка до музыки и ураганов. Ортис настаивал, что Куба принадлежит не испанцам, не африканцам и не таино по отдельности, а всем им вместе, соперничающим между собой в процессе создания новой культуры. Он назвал это явление «транскультурацией». Транскультурация, писал Ортис, это результат того, что несколько культур, «снявшихся с родных якорей, столкнулись с проблемой разрушения своих культурных устоев и с переходом к процессам декультурации и аккультурации». В этих условиях становятся бессмысленными споры о том, что африканское, а что нет. Это — кубинское, а кубинское абсорбировало в себя и что-то африканское. Сегодня некоторым такая мысль не покажется блестящей, но кубинцам того времени она предлагала новый способ взглянуть на самих себя.

Латиноамериканцы в целом говорят иначе, чем потомки испанцев. Они сокращают слова. Venga acá («иди сюда») превратилось в ven acá, а para allá («вон там») стало p’allá (произносится «pie-ya»). В карибских диалектах звуки s и r склонны исчезать. Como estás («как дела?») становится como’ta. Ustedes («они») эволюционировало в utedi.

Исчезновение r и s, возможно, объясняется влиянием африканских языков. В гаитянском креольском, представляющем собой синтез французского и разных африканских языков, очень редко попадаются r или s. Там, где во французском звучит r, в креольском часто говорят w. Gros, то есть «большой», по-креольски будет gwo.

Хотя r и s выбрасывают из слов по всей Кубе, а также в Пуэрто-Рико и Доминиканской Республике, в Гаване это явление особенно сильно заметно. Мне всегда нравилось, как гаванцы называют меня по фамилии, произнося ее «Koo-lan-key».

Даже испаноговорящие иностранцы часто приходят в смятение от того, как в Гаване говорят на испанском. Так было всегда. В 1859 году Ричард Генри Дана писал:

Никому не сравниться со мной в моей любви к устной испанской речи… но мне очень не нравится, как разговаривают на этом языке простые кубинцы на улицах. Их голоса и интонации — тонкие, нетерпеливые, слишком много губных звуков, отчего возникает впечатление страстности и одновременно детскости, и меня поражает, что здесь склонны ослаблять язык и отнимать у него открытость гласных и силу более твердых согласных.

Большая часть всего этого актуальна и сегодня, хотя не понятно, чью речь имел в виду Дана — чернокожих или белых кубинцев. В то время процесс транскультурации еще не закончился, и они говорили совершенно по-разному. То была эпоха «Сесилии Вальдес», и негритянский говор в романе отличается числом сокращений от речи белых. Чернокожие обращаются к белой женщине «сенья» вместо «сеньора», а к белому мужчине — «сеньо» вместо «сеньор». Конкретно эти урезанные формы уже исчезли; возможно потому, что они ассоциировались с рабством.

Сегодня гаванцы из разных социальных слоев не говорят на разных диалектах. Все пользуются языком, подвергшимся разнообразному влиянию, в том числе африканскому. Ортис выделяет 1200 африканских слов, прочно вошедших в кубинский испанский. Устная речь кубинца быстрая, как и жаловался Дана, слова формируются в глубине гортани и словно выкатываются на язык, отчаянно набирая скорость, пока наконец не вылетят изо рта, проглотившего некоторые их части целиком. Перед гласной s выбрасывается; ее заменяет аспирированный h, так что más o menos («более-менее») произносится máhomeno. В некоторых кварталах, особенно тех, что известны своей традиционной африканской культурой, например Кайо-Уэсо в Сентро-Хабана, существует собственный акцент. Певица Селия Крус говорила с акцентом Кайо-Уэсо, отпечатавшимся в гаванской культуре точно так же, как бруклинский акцент принес свою долю славы Нью-Йорку.

Всякий раз, когда Фидель выступал, всем в Гаване было ясно, что он не из этого города. Он говорил медленно, слоги скорее выкатывались, а не выпрыгивали, между фразами — большие паузы. Возможно, в этом не было культурного колорита, зато его манеру речи очень ценили заграничные журналисты, даже испанские, поскольку он был единственным кубинцем в Гаване, кого иностранцы могли понять.

* * *

Лэнгстон Хьюз, поэт «Гарлемского ренессанса», выучил испанский, когда ездил к отцу в Мексику. В 1930 году он побывал на Кубе и написал письмо ямайскому писателю Клоду Маккею, также деятелю «Гарлемского ренессанса», пребывая в восторге оттого, что в Гаване познакомился с молодым поэтом по имени Николас Гильен, который «произвел здесь некоторую сенсацию своими стихами на кубинско-негритянском диалекте в ритмах народной музыки». Это восхитило Хьюза, поскольку он сам был чернокожим и писал стихи в ритме блюза и джаза. Гильен писал в стиле сон. Хьюз хотел перевести некоторые его стихи, но ему было трудно подбирать английский эквивалент местному сленгу и сохранять ритм сона. Он горячо убеждал молодого Гильена продолжать усердную работу в том же направлении. Вскоре после отъезда Хьюза Гильен заслужил репутацию одного из важнейших поэтов Кубы благодаря сборнику «Мотивы сона» (Motivos de Son); это восемь стихотворений на языке чернокожей Гаваны. Гарсиа Лорка, собираясь в путешествие на Кубу в 1930 году, как раз когда были опубликованы «Мотивы сона», говорил, что он отправляется в «страну Николаса Гильена».

Гильен шокировал и чернокожих и белых, когда писал об африканских чертах — о волосах, носах и губах. Он был убежденным коммунистом, и его стихи — это музыка протеста, но, перефразируя Че, протеста в ритмах сона:

Cuba, palmar vendido,
sueño descuartizado,
duro mapa de azúcar y de olvido…

Две медленные целые ноты сменяются быстрыми строками, словно сон того продавца арахиса:

Куба: проданная пальмовая роща,
Нарисованная и разделенная на четыре части мечта,
Суровая карта сахара и забвения…

Хьюз был прав: трудно переводить Гильена, переносить его строки на другой язык и сохранять в них все то африканское, гаванское и присущее сону. Потому кубинец так и не приобрел такой большой известности на других языках, как в испаноязычном мире. В 1948 году Хьюз наконец-то взялся выпустить небольшое издание со своими переводами Гильена, избегая тех, где диалект был особенно сложен. Он заместил гарлемским сленгом жаргон гаванского чернокожего населения, однако, пожалуй, это лучшие переводы Гильена на английский. Вот сделанный Хьюзом перевод важной гаванской темы — пота — в стихотворении «Прачка» (Wash Woman):

Under the explosive sun
of the bright noon-day
washing,
a black woman
bites her song of mamey.
Odor and sweat of the arm pits:
and on the line of her singing,
strung along,
white clothes hang
with her song.

Под горячим солнцем
Яркого полудня,
Стирая,
Чернокожая женщина
Сжимает в губах песню маммеи.
Запах и пот подмышек:
И на нити ее пения,
Натянутой как струна,
Белые одежды висят
Вместе с ее песней.

* * *

Если прогуляться по Гаване, заглядывая в окна — а кто удержится от такого в этом городе открытых окон, — то часто можно увидеть (особенно в таких кварталах, как Кайо-Уэсо, Регла и Гуанабакоа, известных своей негритянской культурой) куклу, сидящую на широком выступе с большой дорогой сигарой и стаканом рома. Иногда замечаешь, как взрослый человек курит и выпивает вместе со своей куклой. Бывает, что лучшее место в гостиной занято одной или несколькими куклами. Сгодится любая кукла — есть большие и маленькие, есть белые, с темной кожей и азиатки. Однажды днем в Гуанабакоа я увидел, как единственный диван в гостиной отдан вместо куклы большому желтому надувному медведю, нелепо улыбающемуся своей сигаре сорта «коиба».

В городе встречаются и другие забавные вещи: красочные флаги над дверными проходами и окнами, мужчины в бусах тех же ярких цветов, что и флаги, круг со скрещенными стрелами, нарисованный на стене, полные бумажные пакеты, лежащие в глубоких расщелинах у корней хлопкового дерева или у ствола королевских пальм, где оставляют еще и бананы. Любой гаванец, наливая из бутылки с ромом, нередко плеснет несколько капель на землю.

Это всё прекрасные примеры транскультурации: обычаи нескольких африканских религий переплелись с практиками испанского католичества, чтобы создать, пожалуй, самую распространенную религию светской Гаваны. Куклы символизируют духов предков; флаги и бусы сделаны в любимых цветах разных африканских божеств. У них у всех есть свои любимые цвета. Последователь Чанго носит красно-белые бусы, а последователь мудрого Орулы — зелено-желтые. Эти бусы в Гаване повсюду. В бумажные пакеты под хлопковым деревом сейбой сложены подношения африканским духам-ориша. Капли рома, выплеснутые на пол, — это тоже для ориша.

Сейба, символ Гаваны, почитается и африканцами, и европейцами. Испанцы считали, что это дерево благословила Дева Мария, когда оно подарило ей тень. Африканцы видели в нем замену африканскому баобабу, поскольку у него такие же большие корни с глубокими трещинами. Кору сейбы африканцы применяли для лечебных чаев, а листья использовали для магических отваров вроде приворотного зелья.

Подношения под королевской пальмой, высоким и стройным символом Кубы, предназначены западноафриканскому ориша Чанго, который живет на таких пальмах и любит красный цвет, а еще обожает бананы. Чанго ассоциируется с молниями, а высокие пальмы иногда выполняют роль громоотвода. Когда у пальмы срывает верхушку, кто-то обязательно скажет: «Чанго!» В Гаване есть три популярные религии африканского происхождения. Круг с двумя перекрещенными стрелами, чаще всего встречающийся в Кайо-Уэсо, представляет собой «четыре основные точки вселенной», как об этом говорит религия Пало Монте родом из Центральной Африки. Самая знаменитая африканская религия в Гаване — это Сантерия, кубинская версия Лукуми — религии народа йоруба, сегодня живущего в Нигерии. В Африке культура йоруба считается одной из богатейших. Церемонии Пало Монте происходят по ночам и сопровождаются употреблением огромного количества рома и игрой на огромных гулких барабанах, а сантерийские торжества устраиваются при дневном свете. На них обильные возлияния не приветствуются, а на маленьких двусторонних барабанах выстукивают сложные ритмы.

Третья африканская религия, распространенная в Гаване, — это Арара, большее влияние имевшая на Гаити. Арара — это религия королевства Дагомея, созданного в 1600 году и находившегося на территории современного Бенина; основало его племя фон. Это было одно из нескольких сильных и независимых западноафриканских государств. Еще одно принадлежало йоруба. Европейцы в конце концов уничтожили их все; Дагомея прекратила существование в конце XIX века.

Во всех трех религиях есть некий Бог, а также множество духов-ориша, обладающих невероятной силой. Бог, известный у йоруба как Олодумаре, — всесилен, существовал всегда и в целом непостижим. Ориша сотворены Богом, им присущи человеческие недостатки, например гнев, зависть и жадность. Каждый ориша обладает полом и личностью. В отличие от Бога, к ним можно обратиться, их можно умилостивить и даже подкупить приношениями.

Для того чтобы по-настоящему связаться с духом в каждой из этих трех религий, верующий должен пригласить духа занять его тело через ритуальный танец. Этот процесс — что-то потрясающее. Когда дух входит, не только стиль танца меняется от человеческого к тому, что присущ этому духу, но преображаются выражение лица, жесты, голос, вся личность танцора. Часто эта трансформация выглядит ненастоящей, но временами кажется, словно некая пугающая сила овладела человеком, и очень сложно вернуть адепта назад.

В Гаване многие люди — белые, чернокожие, смешанной расы — практикуют все три религии, а также римское католичество в соответствии с африканской убежденностью, что все верования полезны и надо использовать то, что лучше подходит к текущей задаче. Предполагается, что на Кубе светское общество, и в Гаване часто об этом заявляют. Но хотя гаванцев не привлекают религиозные институты, их, видимо, тянет к верованиям. В новелле «Игра на альте» (El Juego de la Viola) современный гаванский писатель Гильермо Росалес рассказывает о мальчике, который начал говорить «клянусь Богом», а потом понял, что это не имеет смысла, поскольку он не верит в Бога. Отец предложил ему поклясться «Отцом Сталиным». Надо ведь чем-то клясться.

Когда Деси Арнас, он же Рикки Рикардо, пел Babalú под свой большой барабан, мало кто из американцев — и даже из кубинцев — понимал, что он поет песню для ориша по имени Бабалу Айе, исцеляющего больных. Барабан Пало Монте был выбран им скорее ради драматического эффекта, чем из религиозных предпочтений.

В Гаване почти во всем ищут скрытый африканский смысл. В 1926 году в одном из парков Центральной Гаваны стали копать землю, чтобы посадить хлопковое дерево в память Панамериканской конференции. О значении этого много спорили; звучало предположение, что все затеяли для Сарабанды, одного из божеств Пало Монте, которому потребовалась земля. А почему статую Хосе Марти окружают ровно двадцать восемь пальм? Неужели Чанго покровительствует Марти? Почему двадцать восемь? Нумерология очень важна, ведь у каждого ориша свое число.

На Кубе африканская культура сохранилась, пожалуй, лучше, чем в других некогда рабовладельческих странах. В XVII веке европейские работорговцы провоцировали вражду между племенами и народами Африки, чтобы те отправлялись на войну, брали пленных и продавали их в рабство. В Западной Африке дагомейский народ фон стал воевать с йоруба и разбил их, после чего множество йоруба отправились на Кубу и в другие рабовладельческие страны.

На Кубе работорговцы рассуждали так же: если племенной менталитет останется в среде невольников сильным, они будут нападать друг на друга и не сумеют объединиться. Поэтому хозяева создавали племенные организации, называемые кабильдо. Племенные традиции и культура душились везде, и только в кабильдо они поддерживались. Белые видели в них союзы, которые помогут им разделять чернокожее население острова и властвовать над ним. А чернокожие считали кабильдо центрами для сохранения своей культуры — языка, музыки и религии. Особенно процветали такие объединения в Гаване, превратив город в очаг африканской культуры. Особенной активностью отличалось кабильдо йоруба; вместо того чтобы подавлять другие этнические группы, оно культивировало общий бунт против власти белых, самым знаменитым проявлением которого стало восстание Апонте в начале XIX века.

Помимо кабильдо существовали абекуа, тайные общества, созданные для сохранения африканской культуры. По мере роста свободного населения эти общества старались преследовать экономические интересы своих участников. Абекуа были особенно сильны среди свободного чернокожего населения Гаваны и контролировали определенные сферы городского труда, например работу в доках, а также некоторые районы вроде Реглы, где находились доки и проживало большинство тех, кто в них трудился.

Пока не победила революция, негативно относившаяся ко всем религиям, островом правило католичество, а африканские религии, как и большинство элементов африканской культуры, за пределами кабильдо подавлялись. Транскультурация, включившая африканские практики в общую систему католичества, произошла легко, поскольку у католичества было много общего с африканскими верованиями. В католичестве у бога три Лица — Отец, Сын, Дух Божий, с 1962 года называемый Святым Духом, — а ниже располагается огромный пантеон духов, представленных святыми и различными ипостасями Девы Марии. Как и в африканских религиях, у каждого святого свой узнаваемый характер и интересы. Святой Франциск любит животных, святой Лазарь исцеляет больных.

На окраине Гаваны расположен красивый храм XVIII века, освященный в честь святого Лазаря. Каждый день туда приходят люди, у которых болит нога, пошаливает сердце, которым диагностировали СПИД или другое заболевание, и просят святого помочь им. Но поскольку Бабалу Айе тоже лечит больных, некоторое количество народу идут сюда молиться Бабалу, а не Лазарю.

В 1989 году я побывал в этой церкви и спросил у матери-настоятельницы, пожилой женщины по имени Исабель Вальдес Перес, прожившей здесь почти всю жизнь, что она думает по поводу того, что здесь молятся африканским божествам. Она сказала: «Они меняют имена святых: называют святого Лазаря именем Бабалу Айе, а святую Варвару еще как-то. Это не по-христиански. Христианство — это Христос и таинства. Но они — добрые, верующие люди. Потому что так горячо верят в Бога. Они жертвуют животных». Тут она поморщилась, словно откусила кусок лайма: «Но я не говорю: „Нет, так нельзя“. Эти ожерелья не от Бога, но, если они хотят верить, что с этими бусами они могут общаться с Богом, в этом нет ничего плохого. Если ты отказываешь верующему человеку из-за разных обычаев, что это за христианство?»

Собственно говоря, именно такое христианство практиковала католическая церковь до революции, когда у нее была власть. Но ей так и не удалось помешать верующим тайно нести в свои стены африканские верования.

Даже в Сантерии, не использующей католические обряды, разные ориша изображаются как соответствующие католические святые. На Кубе Бабалу Айе выглядит как святой Лазарь, а Чанго похожа на святую Варвару. Оггун, который любит зеленый и черный цвета и покровительствует войнам — и, соответственно, жертвам войны — и больницам, выглядит как святой Петр. Йемайя, одна из самых важных ориша, символизирует женскую природу, материнство и море, любит голубой и белый цвета, — еще и Черная Мадонна Реглы. Этот образ Девы Марии, чернокожей, как и Йемайя, возник в Испании IV века. Она считается святой покровительницей Реглы, сурового, видавшего виды района на восточной стороне Гаванской бухты.

Католики радуются, что даже при коммунистической власти католичество продолжает играть важную роль в Гаване: ежегодно 7 сентября совершается грандиозное паломничество к Черной Мадонне Реглы. При этом игнорируется тот факт — который уже не является ни для кого секретом, — что многие паломники приходят поклониться Йемайе.

Женщины в Регле часто наряжаются в бело-голубые одежды в честь Йемайи, а мужчины надевают белое в честь Обаталы, которая покровительствует отцам и заодно представляет собой Пресвятую Деву Милосердную, почитаемую в церкви на другой стороне гавани в Хабана-Вьеха.

Белые кубинцы часто участвуют и в африканских религиозных обрядах, и в европейских. Такая транскультурация хорошо работает в обществе, где мало «чистых» европейцев или «чистых» белых и все труднее определить чью-либо этническую принадлежность. Как писал Гильен в 1931 году:

Vale más callarse, amigos,
y no menear la cuestión;
porque venimos de lejos,
y andamos de dos en dos.

Лучше вести себя тише, друг,
И не заводить разговор;
Ведь мы пришли издалека
И идем вместе, по двое.

* * *

Бабалаво, сантерийские жрецы, пользуются большим уважением. Даже после того, как революция отменила все частное предпринимательство, власти закрывали глаза на деньги, которые жрецы собирали на религиозные церемонии и тому подобные мероприятия — а принести в жертву животное стоило очень дорого. Гаванец мог копить год или два на возможность оплатить церемонию.

Бабалаво учатся несколько лет, и, помимо знания древней религии, они должны говорить на йоруба, языке ориша. В 1980-е годы я бывал у одного бабалаво в Гуанабакоа, который, когда ему было уже за семьдесят, выучил язык и религиозные обряды у своего деда-йоруба, который родился в Африке и был продан в рабство.

Встречался я и с бабалаво в Кайо-Уэсо. «Кайо-Уэсо» означает «костяной ключ», и в здешних краях, где во всем ищут тайное африканское значение, название квартала очень интригует, ведь это место известно популярностью Пало Монте и Сантерии. На самом деле топоним появился в XIX веке благодаря кубинцам, вернувшимся из Ки-Уэста обратно в этот район. Они называли Ки-Уэст «Кайо-Уэсо» просто потому, что «уэсо» (hueso, кость) по звучанию похоже на «уэст» (west, запад).

Тот бабалаво жил вместе со своей женой в одном из тех трех- и четырехэтажных зданий, вид которых наводил на мысль: следующим ураганом их обязательно сдует. И действительно, еще в 1970 году государственный инспектор приходил и говорил жильцам, что их дом ненадежен, признан негодным, и им надо перебраться в здание поновее. Но люди так и не переехали, а дом так и стоял. Когда я поднимался по крутой, узкой, облицованной плиткой лестнице, трудно было не думать о тех двадцати годах, в течение которых жильцы ждут нового здания. Еще я обратил внимание, что, как и в большинстве гаванских квартир, высота здешних потолков больше семи метров, что хорошо для охлаждения горячего воздуха, но опасно для тех, кто под ними живет, поскольку куски отваливающейся штукатурки проходят долгий путь, прежде чем достигают пола.

Но этот бабалаво получал от государства определенные привилегии. Как и другим лидерам африканских религий, ему разрешали вести свое дело: проводить церемонии и давать советы за деньги.

В 1989 году одним жарким летним днем мы сели в «шеви» 41-го года, принадлежащий его беззубому другу. Владение одной из таких конфискованных американских машин обычно означало, что ты в фаворе у властей, но «шеви» 41-го года — не самое то же самое, что «бьюик» 58-го. Это был настоящий кафетеро, кашляющий и булькающий, с ручной коробкой, в которой было лишь две передние передачи.

Мы направлялись на ферму — к счастью, она находилась в Гаване, а я не сомневался, что этому «шеви» за город не выехать. То была особая ферма, она поставляла жертвенных животных для бабалаво. «Без жертвы ничего не получится», — сказал мне этот бабалаво, и я понимал, что он говорит не о той жертве, которую продолжала требовать революция.

Совершить ритуальное убийство непросто. Скрутить маленькую коричневую головку голубке, возможно, легко, но лишить жизни цыпленка уже труднее, а чтобы зарубить козла, требуется отточенная техника. Наша цель, городская ферма на маленьком заднем дворе, предлагала цыплят, голубей, козлов и даже черепах — Чанго любит черепах. Я обрадовался, не увидев собак. Оггун любит собак, и в Нигерии их жертвуют, но и Оггун должен понимать, что какими бы африканцами ни были эти гаванцы, собак они обожают. Тем не менее, сказал мне бабалаво, на Кубе бывали «крайние случаи».

Владелец фермы, высокий мужчина с длинными белыми шелковистыми волосами и добродушным лицом, сказал, что этот бизнес принадлежит его семье уже семьдесят лет. Когда я спросил его, скрывает ли он свое дело или власти дали ему разрешение, он двусмысленно пожал плечами.

Никогда не знаешь, что встретишь в Гаване.

Назад: Девять. Возвращение мулатки

Дальше: Одиннадцать. Замерзшие в тропиках