Иерусалим
Апрель

Мы плетемся к дорожному знаку с надписью «Иерусалим». Жара просто убийственная. Я уже жалею, что решил идти пешком, но здесь в принципе невозможно припарковаться. Нигде. Служба безопасности не дремлет. Остановишься на углу на минутку, и к тебе тут же подходит солдат. Интересуется, что ты тут делаешь, даже не столько из профессионального интереса, сколько от скуки.

Лилиан на фоне знака «Иерусалим» – это, конечно, банально, но почему нет? Мой нищенский гонорар не предполагает, чтобы я заново изобретал колесо.

Если кого-то интересует вопрос о конце света, спросите меня. Я режиссирую трехчасовую документалку о конце света – три серии по шестьдесят минут, – снимаемую на деньги норвежцев и финнов, которых по идее должны заботить только проблемы лесозаготовок, но они по каким-то неведомым мне причинам вышли на Джо’на. Достаточно заиметь офис в Лондоне, и тебя непременно сочтут большой шишкой. Кто-нибудь, где-нибудь.

Разумеется, я был не первой кандидатурой на этот проект. Хитовый режиссер года ушел с телевидения, разговорившись с одним из ведущих модельеров мира в поезде до Милана: сказал, что всю жизнь мечтал заниматься дизайном бюстгальтеров, что-то там накалякал на бумажной салфетке и тут же был нанят для запуска новой линейки. Никто не предвидел такого исхода. Однако когда в боливийском отеле Эдисон все-таки получил свою автоматную очередь, это было вполне ожидаемо. В него попало четыре пули, но он выжил. Видимо, на одном самомнении, которого у него хватит на десятерых. Не поверите, по ошибке. Недотепа киллер перепутал его с кем-то другим. Но ему в тюрьму все равно приходили письма поддержки от благодарных фанатов и посылки с гостинцами.

Четыре или пять других режиссеров отказались от предложения, сославшись на занятость. Ни один успешный профессионал не хочет работать с Джо’ном. Я далек от успеха, насколько это вообще возможно, и тоже не горю желанием работать с Джо’ном, особенно за те деньги, которые он мне заплатит, но я не в том положении, чтобы перебирать. Я по-прежнему не родил никакой гениальной идеи для мегакартины, призванной поразить воображение Джо’на. Впрочем, и остальные – тоже. Хорошо, когда ты не один.

* * *

Все уверены, что конец света когда-нибудь грянет. На этот случай предусмотрен детально расписанный протокол, словно для важного светского мероприятия. Всем нравится завершенность. Конец – делу венец. Все хотят получить приглашение на вечеринку. Хотя некоторые культуры прибегают к цикличности. Мир, каким мы его знаем, закончится, но из него прорастет новый мир, и жизнь продолжится, только без нас. Так что, может быть, это еще не конец.

Начинаем. Лилиан начитывает текст на камеру. Ее тоже достала жара. Она сердито выплевывает фразы. Заставляю ее начать снова. И поактивнее жестикулировать. Джо’н особо на этом настаивал:

– Больше жестов в минуту – вот залог хорошего сюжета. Контакт со зрителем, все дела.

– Все стремятся в Иерусалим, – говорит Лилиан. – Так было всегда. История не знает другого города, за который велось столько сражений.

– Почему же не знает? – говорит Семтекс. – А Византия? А Вавилон? Все армии мира прошлись по их улицам. И не забудем Багдад.

Оператора не обманешь. Можно обмануть редактора, можно обмануть политика, знатока-консультанта, заводчика мадагаскарских руконожек, старшего администратора, но оператора не обманешь. Они видели все в этой жизни. Их можно заставить страдать, можно загнать в ледяную радиоактивную воду или под перекрестный огонь, но обмануть оператора не получится. Может быть, им не хватает энциклопедических знаний, может, они не смогут назвать по памяти даты жизни королевских особ или объяснить значение слова «эпифеномен», но их не обманешь. Они все понимают. Они все видят.

– Всем известно, что ты был в Багдаде, Семтекс, – огрызается Лилиан. – Не надо нам напоминать о своих похождениях. Ты крутой перец, да. Только история с бомбой в машине уже давно всем надоела.

Я тогда был с Семтексом. В Багдаде. В самое неподходящее время. Мы сидели в кафе в злачном квартале, куда явно не стоило забираться. Какой-то пафосный американец, который сам толком не знал, что у него есть из альбомов Доктора Алимантадо, сказал нам, что это опасный район и не надо туда ходить, так что мы были просто обязаны туда отправиться. У меня брезжило смутное подозрение, что американец прав, но он был таким феерическим мудаком и настолько поверхностным знатоком регги, что если бы я прислушался к его совету, то перестал бы себя уважать. Мы пили чай, грелись на солнышке и вяло отбивались от официанта, который пытался уговорить меня – на немецком, которого мы оба не знали, – заказать масгуф, знаменитое рыбное блюдо иракской кухни с якобы божественным вкусом подсоленной грязи.

«Тойота королла» остановилась прямо напротив нашей веранды. Я запомнил марку автомобиля, потому что когда-то сам на таком ездил. Это была моя первая машина. Водитель вышел и посмотрел на меня. Характерный был у него взгляд: спокойный, самоуверенный взгляд, присущий крупным банкирам, владельцам больших киностудий и Эдисону. Взгляд человека, убежденного, что Вселенная создана для него.

У меня жутко чесалась промежность. Я даже подумывал, не отменить ли всю съемку. Конечно, отмена выглядела бы трусостью, непростительным пораженчеством, а признавать поражение совсем не хотелось, однако мошонка чесалась так сильно, что я уже тихо прикидывал, где раздобыть героин. Я уговаривал себя, что смогу потерпеть зуд еще пару дней, а уж дома я знаю, что делать, и тут подо мной рухнул стул. Его выбил из-под меня обломок выхлопной трубы, которому придало ускорение, я даже не знаю, сколько килограммов взрывчатки.

Есть народы крикливые, есть народы спокойные. В Ираке любят кричать. Поднялся такой ор, что у меня заложило уши. Если бы начиненная взрывчаткой машина рванула где-нибудь в Токио, японцы отнеслись бы к такому событию хладнокровно, по-сегунски спокойно и невозмутимо. Я посмотрел на тела, лежавшие на тротуаре, понял, что толку от нас никакого, и мы с Семтексом ушли восвояси. Слава богу, у нас не было камеры, и нам не пришлось делать трудный моральный выбор, стоит ли пожинать плоды чужого несчастья.

Нас с Семтексом разнесло бы в клочья, если бы «короллу» не угнали за три секунды до взрыва и она не рванула бы в двухстах метрах дальше по улице.

Я был спокоен, как слон. Сам поражался своему спокойствию. В ушах звенело, я был весь в пыли и в каких-то ошметках, видимо, оставшихся от прохожих, но я дошел до отеля твердой, степенной походкой. Крутой перец. И только когда я закрылся в номере, у меня подкосились ноги и меня вырвало на ковер. Я не мог встать еще пару часов. Я всерьез опасался, что мне повредило спину. Лежа в номере на полу, я размышлял, что получилась бы классная шутка: Семтекса чуть не размазало по асфальту семтексом, – но есть вещи, о которых не шутят. По прошествии времени многое представляется нам смешным. Многое, но не все. Особенно для участников событий. Пользу из этого материала извлечет уже следующее поколение иракских комиков.

Суть в том, что если люди не знают о твоей слабости, то ты вроде как и не слабак. Интересно, что происходит с другими за закрытыми дверьми, когда завершается представление. Интересно, как много крутых парней рыдает в подушку, когда их никто не видит.

В тот день я, наверное, израсходовал изрядную долю отпущенной мне удачи.

* * *

Прямо не верится, что я снова работаю с Семтексом, в Иерусалиме. Если бы все зависело от меня, я бы категорически отказался. Но ради детей мы готовы на все. Ради детей мы делаем то, чего никогда бы не сделали только ради себя. Даже если бы отказ означал полный крах моей телевизионной карьеры, я все равно бы отказался, не задумываясь. Но ради сына…

У Семтекса нет близких друзей – что, в общем, понятно, учитывая его характер, – но есть один старый приятель, с которым он был знаком еще в юности и до сих пор поддерживает связь. Этот приятель – директор гимназии. Лучшей гимназии в нашей округе, куда надо записываться заранее, причем очереди можно и не дождаться. Куда мой сын переходит на следующий год, к вящей радости его матери. Мне не за что извиняться. С чего бы мне становиться светочем принципиальности и безукоризненной честности, единственным во всей Британии? Как и везде, в лондонском образовании все решают знакомства и связи. К тому же мы с Семтексом вроде как помирились. Почти.

Хотите навести порядок на Ближнем Востоке? Я знаю, как это сделать. Легко. Пусть Ближний Восток оккупируют китайцы. И уже очень скоро все моджахеды и хасиды будут дружно взрывать узкоглазых едоков риса. На самом деле враг моего врага – по-прежнему мой враг, если с ним или с ней мы враждуем сильнее, особенно на моей территории. Лилиан снова свела нас с Семтексом, как в старые добрые времена.

– Сегодня ты еще не выступал с историей о бомбе в машине. Думаешь, уже пора?

Лилиан чуть подается вперед, почти незаметно, но в той манере, которую каждое высшее позвоночное безошибочно примет за проявление агрессии. Многие женщины такие смелые и дерзкие на язык исключительно потому, что ни разу не получали кулаком в репу.

Нельзя также не отметить, что Лилиан по-прежнему носит глубокое декольте, хотя ей уже хорошо за полтинник. У нее шикарная грудь для ее возраста; в этом смысле француженки дадут фору любому. Они изобрели дамочек средних лет, имеющих целый штат молодых любовников. Разглядываю ее ожерелье и прикидываю про себя, сколько оно может стоить. Забавно: ожерелье стоимостью в миллион с виду не отличается от дешевых стекляшек за пятнадцать фунтов. Чтобы понять разницу, надо их тщательно изучить, привлечь ювелира для экспертизы, а какой в этом смысл? По сути, бриллианты – это лишь имитация кварца.

– Я не крутой перец, Лилиан, – говорит Семтекс. – Если тебе хочется остренького, то это к Баксу. Он у нас всем перцам перец. У него на ухе повис чей-то аппендикс, и Бакс сказал только: «Не пора ли обедать?»

Лучше бы он помолчал. Всякий раз, когда я слышу слово «Багдад», с моим желудком что-то творится. У меня кружится голова. Глупо хлопаться в обморок, когда тебя только что нарекли крутым перцем, но всегда можно сослаться на малярию. Если ты переболел малярией или тебя подстрелили, в этом есть свои плюсы: можно хлопнуться в обморок или рухнуть на стул и заявить, что это последствия малярии или что-нибудь вроде «После той шальной пули я уже никогда не был прежним».

Странно, что Семтекс так скромничает. Хотя, может, и нет. Я сидел спиной к взрыву. А он видел взрыв. Видел, как разнесло в клочья ни в чем не повинных прохожих. Это был чуть ли не единственный раз, когда я помню его без камеры. Как большинство операторов, он буквально приклеен к своей камере, и там, в Багдаде, он снимал постоянно. Но наступает момент, когда хочется сделать маленький перерыв. Выпить чашечку чая без вездесущей камеры. Эта бомба была, возможно, самым зрелищным событием из всех, при которых ему доводилось присутствовать. Кадром всей его жизни. Максимальным приближением к черте, когда ты столкнулся со смертью лицом к лицу и отделался легким испугом. И он держал руки в карманах. У Дозволителя извращенное чувство юмора, и он никогда не преминет напомнить тебе, кто тут главный.

– Не пора ли работать, коллеги? – Обожаю разыгрывать эту карту.

Жара и замечания Семтекса выматывают Лилиан. Если речь не идет об установке света, операторов на съемках обычно не слышно. Понятно, что интеллектуалку-француженку, говорящую на трех языках и читающую на трех мертвых языках (потому что папенька не пожалел денег на лучшую школу в Париже), получающую баснословные деньги в лучшем парижском университете, где она числится лектором и бывает от случая к случаю, бесит, что ее перебивает какой-то хрен, который не только не стыдится признаться, что он бросил школу в пятнадцать лет, но и сообщает об этом чуть ли не в каждом своем комментарии, тем более если означенный хрен одет, как бомж.

Справедливости ради надо сказать, что Семтекс надел новую футболку с надписью «Хвала Баалу» угаритской клинописью. Он уверяет меня, что это малоизвестная клинопись, которую Лилиан либо знает, либо не знает. А если не знает, то гордость ей не позволит спросить. Футболка достаточно стильная. Но я уверен, что его оранжевые армейские штаны – те же самые, в которых он ходит уже лет пятнадцать (для засекреченных съемок и конспирации у него есть черные джинсы).

Моя жена просто впадает в ярость – в священную ярость, соизмеримую с гневом по поводу голода или пыток в странах третьего мира, – при одной только мысли, что человек носит одни и те же штаны десятилетиями. «Он был в тех же брюках, что и лет десять назад». Эллен может забыть о моем дне рождения, но штаны Семтекса она помнит.

Как большинство самоучек, Семтекс раздражает прежде всего тем, что, как большинство самоучек, он почти ничего не знает. Но он открыл для себя главную ценность знаний: их можно использовать для того, чтобы досаждать людям. Милое дело – кого-нибудь выбесить.

Лилиан все-таки сообразила, что Семтекс нарочно старается ее задеть, и начинает начитывать свой текст заново, с преувеличенной бодростью. Я размахиваю руками, побуждая ее энергичней размахивать руками. Тем временем Циклон Энни сидит в баре отеля, под кондиционером. В общем, это и хорошо, что она не стоит у меня над душой, но меня возмущает неравное распределение труда.

Я стараюсь не злиться на Лилиан, Энни и жару. Злость – штука неконструктивная. Иногда можно добиться желаемых результатов, если как следует наорать на человека, особенно если он мельче тебя (то есть относится к подавляющему большинству, как сказала бы моя жена). Но чаще злость только мешает. Я сохраняю спокойствие. Думаю о Бонго Хермане и его битве с мощной армией звука. Ничего никогда не получится так, как ты хочешь; не то чтобы в каждом бочонке меда обязательно есть ложка дегтя, просто бочонок мог бы быть и побольше.

– Иерусалим – священный город для трех крупнейших мировых религий, – продолжает Лилиан.

Я поправляю:

– Как минимум для четырех. Растафарианство? – Я знаю, что Бонго Херман меня бы одобрил.

Если ты утонченная, интеллектуально развитая женщина, у тебя должно быть чувство юмора, поэтому Лилиан делает вид, что оно у нее есть.

– Не понимаю, чем ислам так уж сильно отличается от иудаизма. Евреи, арабы… Какая разница? Семиты, они и в Африке семиты.

Она не скажет такое на камеру, поскольку не хочет, чтобы ее зарезал какой-нибудь незадачливый официант в ресторане арабской кухни в Лилле. Однако она не знает, что камера продолжает работать, и ее размышления в любой момент могут стать достоянием широкой общественности. Ей приходится начинать снова.

– Пять, – говорит Семтекс.

– Что?

– Пять религий. Еще ханаанеяне. Древние жители Ханаана, которые основали Иерусалим до того, как его захватили иудеи, и назвали в честь Шалема, бога вечерней звезды. Иеру-Шалем. Обожаю религии, практикующие человеческие жертвоприношения. Этот город построен на костях заживо поджаренных детишек.

– Иерусалим – один из древнейших городов мира. – Лилиан упорно начитывает свой текст, невзирая на человеческие потери.

– Я бросил школу в пятнадцать лет, но даже я знаю, что есть города намного древнее, – говорит Семтекс. – Дамаск, Вавилон.

– У каждой религии есть свои представления о конце света, – частит Лилиан.

– Нет, – снова перебивает ее Семтекс. – Армагеддон, Рагнарек – это еще не конец света. Просто конец очередного этапа. Армагеддон – это не настоящий Армагеддон, а просто конец ожидания в приемной. Рагнарек – хлопотный переход к тому же самому, что было раньше, через кровавые битвы и скорбные вопли, но на севере все депрессивные.

– Если ты такой умный, вставай на мое место. Вы меня выжали, вы меня выжали, как лимон, – стонет Лилиан.

Пылая праведным гневом, она идет прочь, хотя в условиях жаркого климата и когда надо карабкаться в гору на высоченных каблуках, подобная демонстрация получается не особо эффектной. Лилиан быстро соображает, что зря не пошла вниз по склону, пусть и в другую сторону от отеля, но теперь уже поздно менять направление.

– Никто не хочет, чтобы все закончилось по-настоящему. Никто не хочет, чтобы все закончилось окончательно, – комментирует Семтекс, снимая спину удаляющейся Лилиан.

– Никто, кроме ученых, – говорю я. – Наука предсказывает энергетическую смерть Вселенной. Мы все умрем без единого стона, в глухой тишине, потому что вселенская усталость возьмет свое.

– Неудивительно, что ученых никто не любит.

Стоит ли утихомирить обильно потеющую Лилиан, которая старательно делает вид, что подъем в гору ее не парит? Нет. Сегодня мы отсняли три довольно объемных куска, что уже превышает среднесуточную норму трудов для Лилиан: два включения на час работы.

Французы не умеют работать. Если бы не орды туристов, приезжающих во Францию ради сыра, вина и нудистских пляжей, они бы давно обанкротились как страна. И я искренне не понимаю, почему американцы считают Париж романтическим городом. Лично я, пока дожидался, когда мрачный алжирец все-таки снизойдет до того, чтобы подать мне несвежую пиццу, ничего романтического в этом вашем хваленом Париже не обнаружил.

Камера продолжает снимать. Семтекс собирает сюжеты для своего фильма «Приступы бешенства у Лилиан». Пока что лучшая вспышка гнева была в тот раз, когда мы подкупили администратора в отеле, чтобы он поселил Лилиан в комнату для прислуги и к тому же неубранную. Она буквально взвилась от ярости. Мы сохранили это для потомков. Еще один замечательный приступ ярости: когда с нашей подачи Лилиан арестовали за проституцию в берлинском отеле. Правда, это и нам аукнулось. У нас ушел целый день, чтобы вытащить Лилиан из участка.

– Нет лучше шутки, чем старая шутка, – говорит Семтекс.

Это правда. Хорошие шутки никогда не надоедают.

Отдаю Семтексу деньги. Ненавижу проигрывать в споре. Я был уверен, что сегодня Лилиан воспользуется какой-то другой из своих фразочек. Выжатой, как лимон, она была вчера.

По всему миру в честь Лилиан съемочные группы используют кодовый французский акцент и тянут слова: «Вы меня выжааали, как лимооон». Или: «Я разбита, как стееклооо». Или коронное: «Это рабство как оно есть». Можно бы посочувствовать Лилиан, но я заполняю зарплатные ведомости и знаю, сколько она получает.

Я спрашиваю у Семтекса:

– Откуда ты все это знаешь?

– Прочел в путеводителе. Сегодня утром.

– Давай, что ли, снимать перебивки. Кстати, а почему Баал?

– Он был изначальным Князем тьмы, – говорит Семтекс. – Это моя дань уважения лично тебе. В честь Баала сжигали детей. Он был франшизой. Покупаешь имя Баала и добавляешь к нему любое, какое хочешь. Когда карфагеняне проигрывали войну грекам, они стали жечь заживо еще больше детей. Они были уверены, что проигрывают войну, потому что жгут мало детишек.

– Если сжигаешь мало детишек, значит, ты просто сжигаешь мало детишек.

Не понимаю, почему карфагенян судят так строго за человеческие жертвоприношения. Человек, познавший глубины отчаяния, может им лишь посочувствовать. Когда все плохо, надо делать хоть что-нибудь. «Хоть что-нибудь» почти всегда лучше, чем «ничего». Если бы только Семтекс не был таким замечательным оператором! Но его операторское чутье, его объектив – всегда в самую точку. Когда у тебя было самое лучшее, все остальное уже не катит.

Я ненавижу историю. Я присутствовал при ее зарождении. Геродот. Сериал о его книге, с которой и началась вся история.

Это была моя первая работа на телевидении. Херби устроил меня помощником оператора после того, как мы познакомились в поезде, когда я ехал в армейский лагерь базовой подготовки.

Поначалу работа помощника оператора казалась подарком судьбы. Как будто ты в отпуске в солнечной Греции, и тебе еще за это платят. И работать на телевидении! Все мечтают работать на телевидении. Почему-то считается, что это круто. К тому же мне надо было всего лишь таскать штатив, делать разметку и по возможности получать удовольствие от жизни. Я никогда не жалел, что не пошел по армейской стезе (я даже не мог довести сапоги до положенного блеска), хотя моего дядю Джо это всегда удручало.

Разумеется, уже на четвертый день съемок я выл от скуки, а очарование телевидения изрядно поблекло. Особенно в Фермопилах, где триста спартанцев противостояли миллионной армии персов.

Битва при Фермопилах, возможно – самое знаменитое сражение всех времен, вдохновившее неучей-подростков по всему миру расхаживать со спартанскими лозунгами на одежде, но сражение, как это ни парадоксально, проигранное. Проигравших обычно не чествуют, чествуют победителей. Представьте, как эти спартанцы бесили успешных военачальников – спартанцы, которых передавили, как муравьев, но почему-то прославили на века, объявив образцом воинской доблести. Они проиграли, их всех перебили, изрубили в капусту, превратили в кровавую кашу под подошвами персов. Да, убить могут любого. Жаль, что меня так не чествуют за поражения. В этом деле я мастер.

Это было и первое выступление Лилиан в роли телеведущей. На каком званом обеде она получила этот ангажемент? Потому что устроиться на работу можно только двумя путями: познакомившись с кем-нибудь в поезде или обаяв собеседника на званом обеде. Хоть кто-нибудь в этой жизни сумел устроиться на работу благодаря своим знаниям, умениям и таланту? Лилиан была молода, и, как всякий восемнадцатилетний юнец, я питал смутную надежду на секс. Разумеется, Лилиан совершенно не интересовал долговязый нескладный помощник оператора, вот почему я гоняю ее вверх-вниз по лестницам Иерусалима, прекрасно зная, что не буду использовать эти кадры. Вчера она психанула после четвертого подъема.

Сейчас в Фермопилах проходит автомагистраль. В память накрепко врезалось, как я вдыхаю свинец, обильно потею и рискую получить пищевое отравление в тамошнем придорожном кафе. Но мне запомнился и монолог Лилиан. Она говорила о трехстах мускулистых педрилах, как они прихорашивались перед битвой. Это избитая тема. Почему-то все забывают о других участниках битвы. Там были не только спартанцы. Там много кто был.

После съемок я позвонил Херби, чтобы еще раз поблагодарить за то, что тот устроил меня на работу. Это один из уроков, который я получил от дяди: людей надо благодарить. Вот я и благодарил. За тридцать лет благодарность окупилась всего однажды. Но, может быть, и не стоило ждать ничего другого. Может быть, так и действует любая система азартных игр: раз в тридцать лет ты выигрываешь.

– Феспийцы, – сказал Херби. – Спроси о феспийцах.

Феспийцы. Они умерли без фанфар, в арьергарде. У них был убогий пиар. Они не были статными мускулистыми красавцами, их никто не прославил в веках, никто не пел им хвалу на афинской сцене. Афиняне сделали себе имя на воровстве чужих идей (и вообще всего, что не прибито гвоздями; великие цивилизации суть великие воры), спартанцы – проводя все свое время в спортзалах. Вот тогда я и начал подозревать, что в мире нет справедливости. Твои поступки и действия ничего не решают. Совсем ничего.

* * *

Вся эта апокалиптическая эпопея напоминает великолепный собор, который выстроен из гранитных обид и крепкой вражды, вытесанной из самых твердых пород дерева. Я не думаю, что Джо’н в состоянии оценить все величие механизма, который он привел в действие.

Во-первых, никто не хочет работать с Циклоном Энни. Никто. В качестве исполнительного продюсера она бесит всех, потому что вообще ничего не делает и в то же время мешает работать всем остальным. Не говоря уже о том, что, кроме внутренней британской политики, она не разбирается больше ни в чем и до этой иерусалимской кампании выезжала за границу всего два раза в жизни.

Во-вторых, на проекте продюсером числится Джек-Список. С самого начала было понятно, что он будет бездельничать, лежа в шезлонге у бассейна в иерусалимском отеле, но его пригласили на яхту какого-то олигарха, так что теперь Джек бездельничает в шезлонге в открытом море, где его потчуют трюфелями и дорогущим шампанским многолетней выдержки. Однако знаю, что он непременно притащится в монтажную аппаратную исключительно для того, чтобы отравлять мне жизнь.

По поводу его отсутствия на съемках у меня смешанные чувства. С одной стороны, если бы передо мной постоянно маячила рожа Списка, я мог бы не выдержать и оскорбить его действием; с другой стороны, он наслаждается жизнью на яхте, а я тут за него вкалываю. На самом деле я один вкалываю за всех и получаю за это гроши, причем гроши оскорбительно малые, за которые будет работать только совсем уж отчаявшийся человек.

Я в одиночку мог снять весь сериал за те же гроши и с меньшей нервотрепкой, так зачем было брать на проект еще два рта? Джо’н не делает одолжений, и мне непонятно, с чего вдруг он устроил такую халяву для Энни и Джека. Хотя с Джеком все более-менее ясно: он бисексуал, и одна из его бабушек была цыганкой, так что он любит вставлять в разговор всякие хитровывернутые словечки типа «гаджо» и, когда бывает на скачках, притворяться, как круто разбирается в лошадях.

Я знаю, что Лилиан не хотела со мной работать, но она совершила ошибку, сказав об этом Джо’ну. Джо’н, конечно же, не преминул сообщить мне, сияя, как медный грош: «Она считает, что ты бездарный мудила, Бакс».

Сомневаюсь, что Лилиан употребила именно эти слова, но смысл высказывания был понятен, и Джо’н воспользовался шансом назвать меня в лицо бездарным мудилой. Хотя Джо’н по каким-то известным ему одному причинам относится к Лилиан чуть ли не с благоговением, он просто не мог упустить возможность причинить подчиненным побольше мучений.

Но вот главный прикол: при всей неприязни друг к другу мы могли бы неплохо сработаться. Пусть Джек прохлаждается на яхте. Пусть Циклон Энни отшелушивается в спа-салоне, списывая дорогущие процедуры на представительские расходы и периодически делая «ценные» замечания для проформы. Но знаете что? Всегда полезно иметь рядом кого-то, кто может вставить свои два пенса. У нас у каждого есть слепые пятна.

Лилиан могла бы сказать что-то такое, что еще не было тысячу раз сказано другими ведущими в кадре. Семтекс мог бы снимать потрясающие видеозарисовки вместо того, чтобы искать приключения с мордобоем. Все могло бы сложиться как нельзя лучше. Лев и агнец могли бы скооперироваться и открыть модный ночной клуб для единорогов. Мы все получили бы по куску пирога. Мы все пережили бы свой звездный час. Но нет.

На монтаже Энни тоже будет придираться, но это неважно. Вся фишка в том, чтобы отобрать лучшие сюжеты. Лакомые кусочки. Фрагменты, которые сразу цепляют. Проникновенные кадры. Остроумные шутки. Когда просматриваешь отснятый материал, у тебя нет сомнений, какие куски пойдут в дело. Разногласия вызывает вопрос очередности.

В художественном кино, если ты понимаешь, что получается полная муть, ты ставишь лучшие сцены в конце, чтобы зритель ушел с положительным впечатлением, которое, возможно, перекроет первый час откровенной тоски. В документальном кино все по-другому: зритель, как правило, не сидит в кинозале, словно в ловушке, заплатив за билет свои кровные в надежде получить что-то стоящее.

Чтобы удержать зрителя у экрана, надо сверкнуть сиськами в самом начале. Вы провели скрытую съемку на месте тайного массового захоронения или на засекреченной военной базе. Ваш гость признается в чудовищном злодеянии. Уникальные кадры. Только для нашей программы. Я уже с первой минуты могу сказать, стоит ли смотреть ту или иную документалку, потому что если там будет что-то интересное, они сразу откроют все карты. Смотрите, что у нас есть. Не переключайте канал. Оставайтесь с нами.

Совершенно неважно, как ты расположишь четыре выпуска в черновом монтаже: скажем, Фрашо-керети, Дабик, Рагнарек, Армагеддон, – потому что Энни обязательно скажет: нет, пусть будет Армагеддон, Рагнарек, Дабик, Фрашо-керети. Но это тоже неважно, потому что потом придет Джо’н и заявит: Дабик, Рагнарек, Фрашо-керети, Армагеддон. И даже это неважно, потому что на следующем просмотре он, может быть, скажет, что надо вернуться к твоему изначальному варианту, поскольку так лучше всего. Забей на все, что тебе говорят. Пока не завершился финальный монтаж, пока программа не вышла в эфир, это неважно.

Интересно, что всякий апокалипсис непременно случается где-то поблизости. Светопреставление всегда локально. Ни одна из семитских религий не предполагает, что конец света грянет где-нибудь в Антарктиде или в Монтевидео.

* * *

В баре отеля Циклон Энни мило беседует с молоденьким парнем. Видимо, заманивает в Лондон на собеседование, чтобы разорвать его в клочья и испить его слез.

Но все мы – пешки в игре, затеянной Джо’ном с целью создать мини-ад для всех участников. Да, мне очень не хочется работать с Энни, но меня утешает, что ей тоже не хочется работать со мной, поскольку она понимает, что я вижу ее насквозь, и то, что я вижу, ее явно не красит. И речь не о ее достижениях на поприще извращенного психологического садизма.

На съемках, обычно ближе к концу, всегда наступает момент, когда все прекращают любезничать, хватаются за клинки и говорят именно то, что думают. Иногда этот момент наступает чуть раньше.

– Как там Лилиан? – интересуется Энни.

– Сегодня как-то не очень. Ну, знаешь, бабские штучки.

Решаю бить на опережение. Лучшая защита – это нападение. Энни все равно бы взъярилась, даже если бы я пожелал ей хорошего вечера.

– Бакстер, только не обижайся, но ты не годишься для работы продюсера. Ты не умеешь… работать с людьми. Тебе не хватает… – Энни болезненно морщится, потому что пытается подобрать единственно верное слово, которое сразит меня наповал. Чего бы ей это ни стоило.

– Ты… ты еще как-то пригоден… для натурных работ… определенного уровня. Элементарного уровня.

Она снова морщится, словно ей неприятно открывать горькую правду.

– Но в том, что касается работы с людьми… Может быть, тебе надо чаще… смотреть телевизор. Ты вообще что-нибудь смотришь, кроме собственных программ?

Ого! Это уже высший класс. Я давно понял, что мы пришли в этот мир не для радости и удовольствий. Это не значит, что ты ежедневно хлебаешь дерьмо большой ложкой, но чаще все-таки да, чем нет. Меня бесят люди, убежденные, будто над ними глумятся за то, что они чернокожие, или геи, или транссексуалы, или приехали из какой-то глухой деревни, или говорят с явным северным, южным, западным или восточным акцентом. Они видят частности, но не видят общей картины: почти все время мы жрем дерьмо.

Однажды я собрался заказать в типографии красочный календарь с фотографиями копрофагов, сиречь существ, поедающих экскременты, как те животные, которых я изучал, когда работал на викторине по естествознанию: гориллы, кролики, большие панды, гиппопотамы, вполне очевидно – навозные жуки (которые, благодаря потрясающему чувству юмора Дозволителя, собирают навоз, ориентируясь по звездам) и мы, люди. Homo, так сказать, sapiens.

Таким образом я мог бы распространять свою жизненную философию в виде шуточного подарка. Но, подумав как следует, решил, что это будет напрасная трата денег. Кому интересна моя философия? Я не совсем понимаю, почему людям так хочется, чтобы их слушали. Каждый стремится высказать свое мнение, протолкнуть свои взгляды в народ, внести свои жалкие несколько пенсов. Но что это меняет? Да, я согласен с твоей пламенной критикой четверки защитников в субботнем матче. Или не согласен. И что?

Энни любит выдерживать паузы, словно тщательно подбирая слова. Но даже не сомневаюсь, что она подготовила речь заранее. Ее называют не только Циклоном Энни, но еще и Бомжихой. Из-за удручающего неумения одеваться и из-за привычки ходить с пластиковыми пакетами, набитыми всевозможными документами.

Вот и сейчас она перебирает бумаги, лежащие у нее на коленях. Еще одна идиотская привычка. Отчеты, журналы, просто белые листы – она постоянно таскает с собой целую гору бумаг, чтобы с ними сверяться и перекладывать с места на место. Она редко когда их читает. Как люди, которые носят очки без диоптрией, потому что считают, что в очках у них умный вид. Не знаю, зачем она это делает; она должна понимать, что я давно раскусил все ее хитрые приемы. Эта пантомима может произвести впечатление разве что на вчерашних студентов-троечников, но уж никак не на старину Бакса. – Жалко, что ты не умеешь работать с людьми… что у тебя еще нет чувства такта, какое было… у того же Херби. Я как раз вспоминала Херби, кто-то сегодня о нем написал в своем блоге. Жаль, что все так получилось. Ты, наверное, коришь себя за то, что покинул его в беде.

Она ударила по самому уязвимому месту. Полоснула мне прямо по горлу, метя в яремную вену, в самом разгаре съемок, в баре в иерусалимском отеле. Это Перл-Харбор. Вероломное нападение без объявления войны. Классический терроризм. Взрываешь бомбу, и пока уцелевшие приходят в себя, взрываешь еще одну.

Я знал, что так будет. Я еще в самом начале решил пропускать мимо ушей все, что скажет Энни, даже если она обвинит меня в зверском детоубийстве или изобретении рабства. Но она явно готовилась и размышляла, чем меня можно задеть. Это тщательно разработанная провокация, и я чувствую, как закипаю внутри. Женщина, которая не умеет снять крышку с объектива и не знает, как включить камеру, женщина, которая не может прицельно поссать в ведро тугой жаркой струей, женщина, чье умение общаться с людьми ограничивается отточенным навыком доводить их до отчаяния, – эта женщина говорит, что мне надо больше смотреть телевизор и что я бросил Херби в беде…

К счастью, я уже взял себе виски со льдом и могу сделать долгий глоток. Этой хитрости я научился у Херби: когда на тебя нападают, откройся атаке. Когда атакующий берет разбег, чтобы посильнее тебя пнуть, распахни перед ним дверь. Используй ускорение против него самого. Скажи ему сердечное «спасибо». И пока он морщит лоб в недоумении, вздрючь по полной программе.

– Да, наверное, я сделал не все, что мог. Можно было бы сделать больше.

Это чистая правда. С другой стороны, есть немало других людей, которые могли бы сделать для Херби еще больше меня, но не сделали. Его бывшая жена. Его брат. Джо’н, Джек-Список и все остальные, кого он привел на телевидение и кто там прекрасно устроился.

– Ты совсем не давала ему работы, да, Энни?

Как всякий ушлый политик, она делает вид, что не слышит вопроса.

– Это же было самоубийство? – спрашивает она.

– Нет.

Потому что действительно нет. Это было не самоубийство. Скорее разбитое сердце. Зачем мы вообще говорим о покойниках? В нашем бизнесе – это плохая примета. Делаю еще один продолжительный глоток.

Она вытягивает шею.

– Кажется, твой стул шатается.

– Нет, Энни, он не шатается. У тебя как со зрением?

Я встаю. Она ждет, когда я сделаю два-три шага.

– Бакстер, я чуть не забыла…

Она никогда ничего не забывает. Это война. Война на уничтожение.

– Ты слышал, что Гэвин Херрон скончался?

Нет, я не слышал. Энни говорит, что он умер от лейкемии, без гроша в кармане, в одиночестве, в каком-то хосписе для бедствующих пенсионеров их бывшего телевизионного начальства (интересно, кто финансирует этот хоспис?), хотя я не совсем понимаю, почему он считается телевизионным начальством. Он был еще более непригодным, чем Джо’н.

– Он распорядился, чтобы не было никаких похорон, – продолжает Энни.

Выходит, он был не такой уж дурак, этот Херрон по прозвищу Цапель. Он знал, что никто не придет на его похороны. Так бывает со всяким мелким провинциальным заморышем. Всем наплевать.

У больших толстых мерзавцев есть своя притягательность. Сила тяжести. Зловещее очарование. Будь большим и весомым. Превышай бюджет. Если Джо’н все-таки попадет под автобус, на его похоронах соберется весь телецентр, хотя бы лишь для того, чтобы от души посмеяться и, может быть, по окончании церемонии втихаря обоссать его могилу. Я бы тоже встал в очередь.

– Он же был твоим другом, да?

Ясно. Энни рассчитывала получить удовольствие, сообщив мне печальную новость. Но тут она прокололась. Он совершенно не был мне другом.

– Нет.

Энни видит, что я не вру.

Выдержав массированный обстрел, я чувствую, что заслужил небольшой отдых. Мчусь к себе в номер, пока Семтекс не втянул меня в очередное дурацкое предприятие, но по дороге к лифту вижу Лилиан. Она сидит в маленьком баре с каким-то немцем. Я даже знаю его в лицо. Большой Босс с одного из их телеканалов. Стоит ли по пути в номер задержаться для светской беседы с весомым тевтонцем? В жизни мы сталкиваемся с потрясающим количеством мудаков, и мне что-то не хочется умножать их число по собственной инициативе.

– Эоны подбирают себе партнеров, – изрекает Лилиан.

Что?! Лилиан любит цитировать глубокомысленные изречения гигантов мысли, особенно малоизвестных. Но с малоизвестностью надо быть осторожнее, иначе твои сотрапезники на званом обеде не опознают цитату и никто не поймет, что ты получил первоклассное образование.

Разумеется, всегда есть люди вроде меня, которые не опознают цитату исключительно по той причине, что им совершенно по барабану какой-то умерший в безвестности замшелый мыслитель, чьи труды не растащили на афоризмы лет двести назад. Властитель дум, не сумевший удержать власть. Или Лилиан сказала «ионы»? Я ужасно устал. Это беда всякого жителя промозглой пещеры под названием Лондон: когда попадаешь в солнечный климат, у тебя плавится мозг. И ты плавишься вместе с ним. Полдня на солнце – и я полутруп. А квантовая физика – это новая мистика для всех, кто устал от Атлантиды.

Я отвечаю:

– Клипеус черный.

Всегда нужно иметь в запасе несколько общих фраз. На случай, когда у тебя отключается мозг, потому что ты слишком устал или слишком напуган. К примеру, когда тебя ловят на чем-то таком, что ты не должен был делать, в чужой стране.

Это я понял после того, как шиит с автоматом на дорожной заставе в Басре почему-то распсиховался, когда я попытался с ним договориться. Он орал дурным голосом и размахивал автоматом. Я стоял в полной растерянности вместе с нашим никчемным гидом-переводчиком, а остальная съемочная группа сидела в машине. Целых десять минут. Из машины это смотрелось так, будто я давил на него психологически, стараясь смутить взглядом. «Произвело впечатление», – сказал потом Семтекс. Но я-то знаю, как было на самом деле. Я просто оцепенел. Я не знал, что говорить и что делать, но чуть погодя бесноватый шиит выдохся сам и дал нам проехать, потому что наступило время ужина.

Разумеется, когда тебя ловят на чем-то таком, чего ты не должен был делать на военном объекте или рядом с бассейном в резиденции президента в чужой стране, обычно это означает стопроцентный кабздец котенку, но существует непреложное правило: если тебя обнаружат, сострой довольную рожу, потому что ты как раз и хотел поговорить именно с этими отморозками с прожекторами и стволами. Сделай вид, что ты сам ищешь тех, кто ищет тебя.

Вот тут как раз и пригодится запас общих фраз, потому что когда в тебя целятся из огнестрельного оружия, трудно сообразить что-то на месте. Разве что у тебя есть убедительная легенда получше, чем: «Я услышал, как кричит ребенок. Он звал на помощь и просил принести телекамеру, вот я и перелез через стену высотой в дюжину футов, чтобы помочь малышу». Простая фраза вроде «У меня в саду расцвели нарциссы» может быть очень действенной.

Если ты повторишь свою фразу несколько раз, с уверенным видом и тихим смешком, это может помочь разрядить напряжение и предотвратить катастрофу. Проблема в том, что сейчас многие знают английский, и достаточно хорошо, чтобы понять, что ты несешь бред. И тогда собеседник рассердится, что будет очень некстати.

Преимущество фразы «клипеус черный» над фразой «у меня в саду расцвели нарциссы» заключается в том, что она звучит просто. Любой, кто более-менее знает английский, поймет слово «черный», и ему станет ясно, что ты стремишься к сотрудничеству и изо всех сил стараешься объяснить, почему ты посреди ночи проник на охраняемый объект, перерезав колючую проволоку. Но кто знает, что такое клипеус? Судя по моему опыту, охранники совершенно не разбираются в анатомии насекомых и пауков.

Я улыбаюсь и нажимаю на кнопку вызова лифта.

– Что такое эоны, Бакс? – спрашивает Лилиан.

– Без понятия.

– Но ты же носитель английского языка. Ты должен знать. Я хочу улучшить свой английский. Я прошу помощи.

– Все, Лилиан. Слишком поздно.

Видимо, потому, что я так явно стремлюсь сбежать, она представляет меня Большому Боссу. Разумеется, вы полагаете, что я с радостью ухвачусь за возможность выпить с Бароном фон Дармоедом. Но нет. Я выбираю прямо противоположную тактику. Скользнув по нему рассеянным взглядом, иду прочь, настолько сосредоточенный на высоком искусстве и погруженный в свои гениальные замыслы так глубоко, что даже не замечаю богатеньких немцев, готовых сорить деньгами.

У немцев есть деньги, и они всегда рады затеять совместное производство, потому что теперь, спустя семьдесят лет после того, как они разрушили всю Европу и сожгли в газовых камерах миллионы людей, им хочется нравиться всем и каждому и поехать с тобой в отпуск. Нет ничего эффективнее, чем игнорировать человека, при условии, что человек замечает, что его игнорируют.

Я уже вхожу в лифт, когда Барон говорит:

– Да, я вспомнил! Вы сняли тот фильм про мужика с ложкой. Отличный фильм, великолепный.

Мне нравится думать, что я умею владеть собой, но тут устоять невозможно. Кто-то, кто видел один из моих фильмов, не последний на телевидении человек, с виду вроде бы не психбольной, кто-то, кому понравилось мое творение и кому нет корысти говорить мне об этом, говорит мне, что я снял великолепный фильм.

Стало быть, вот он, момент, которого я ждал всю жизнь: переломный момент. Потный, усталый, в холле не самого дорогого отеля в Иерусалиме, я все-таки вытащил свой счастливый билет. Сейчас все изменится. Барон фон Дармоед осыплет меня деньгами, и жизнь сразу станет малиной. Прямо здесь, в холле не столь дорогого отеля, как мне бы хотелось, в жарком Иерусалиме.

Мужика с ложкой звали Ли. Ему нравилось запихивать ложку себе в ухо. Он только этим и занимался, в ущерб всей остальной осмысленной деятельности, которая обычно ассоциируется с человеческим бытием.

– Это лучшее, что есть в жизни, – говорил он.

С этим было трудно спорить.

Однажды у Ли жутко чесалось правое ухо, и он в отчаянии запихал туда черенок чайной ложки, пытаясь унять зуд. Но как только ложка вошла в наружное слуховое отверстие, он почувствовал не только мгновенное облегчение, но и безостановочное блаженство. Он ограничил себя несколькими ложко-часами в день – вечером, после работы, – но все закончилось тем, что он целыми днями сидел с ложкой в ухе. Не ходил на работу, не выбирался из дома, не встречался с друзьями, не делал вообще ничего. Ли объяснял, что удовольствие не такое пронзительное, как оргазм, но гораздо приятнее, потому что оно не кончается до тех пор, пока ложка остается на месте.

– Меня все жалеют, но меня не надо жалеть, – говорил он. – Если бы они знали, как мне хорошо. Если бы они знали!

Светила медицины так и не пришли к единому мнению, что это было: неврологическая патология, нарушение нейронных связей, самовнушение или самое настоящее сумасшествие. Кстати, Ли жил в Йоркшире. Спустя десять лет после выхода фильма в эфир, я оказался проездом в Илкли и решил заглянуть к нему в гости. Я постучал к нему в дверь – именно постучал, потому что звонок не работал, – и он по-прежнему сидел с ложкой в ухе. Мы поговорили, и мне стало ясно, что это уже не лечится. Так легко выпасть из жизни. Ложка в ухе свела на нет все остальные потребности, свойственные человеку. Но с другой стороны, почти все наши усилия направлены на достижение счастья или положения, при котором счастье становится достижимым посредством денег и уважения окружающих, но если ты обретаешь счастье по цене чайной ложки, то почему нет?

Я чуть не прослезился от этой внезапно свалившейся на меня похвалы, и мой голос едва заметно дрожит, когда я говорю:

– Спасибо.

Барон фон Дармоед – мой новый лучший друг.

– Наверное, вы мой любимый режиссер документального кино, – добавляет Барон.

Вот он, мой звездный час. Когда меньше всего этого ожидаешь. В холле какого-то паршивого трехзвездочного отеля. Все десятилетия тяжких трудов, все испорченные выходные, все пропущенные отпуска, острая нехватка обедов в дорогих ресторанах – кажется, все-таки окупились. У меня слезятся глаза, но, надеюсь, не слишком заметно.

– Да, – продолжает Барон. – Вы и еще старина Джек-Список. Я восхищаюсь его умением представить все так, словно он превозносит богатых. Он такой диверсант.

Он смеется, давая понять, что мы все друзья-приятели по клубу великих талантов. Налог. Теперь я уже не удивляюсь. Нельзя получить столь высокую похвалу без налога. Причем, на мой скромный взгляд, налог получается таким высоким, что лучше было бы обойтись и вовсе без похвалы.

– Бакс – гонфалоньер ревизионизма, – говорит Лилиан.

Мне лень самому выяснять, что это значит, поэтому я не стесняюсь спросить:

– Кто такой гонфалоньер?

– Посмотри в словаре, Бакс.

– Ой, да, – говорит Барон. – До меня доходили слухи, что вы работали над каким-то грандиозным проектом. Исторический фильм о Франции, если я ничего не путаю.

– Да, было дело.

– И когда мы сможем его увидеть?

– Теперь, наверное, очень нескоро. У нас был пожар. Все материалы сгорели.

– В адском пламени, – говорит Лилиан.

– Очень жаль. Но у вас же была страховка? – сочувствует мне Барон.

– Была.

Я хочу сменить тему. У него за спиной, на большом телеэкране, «Барселона» играет с мадридским «Реалом». Барселонцы только что открыли счет. Решаю исполнить свой коронный номер и говорю:

– «Реал» победит два-один.

– Было очень приятно с вами пообщаться, Бакстер. Мне бы хотелось остаться, но надо ехать в аэропорт, – говорит Барон, встает и уходит.

По-настоящему встает и уходит. Вот тебе и совместное производство. У меня нет визитной карточки, чтобы ему вручить. Можно было бы предположить, что если ты познакомился с одним из своих любимых режиссеров документального кино, и у тебя есть деньги на производство документального кино, то ты либо сразу предложишь взаимовыгодное сотрудничество, либо проявишь желание поддерживать связь, – но нет, в жизни так не бывает. Дозволитель этого не дозволяет.

* * *

Сижу у себя в номере, осмысляю произошедшее. Неужели я только что стал свидетелем редчайшей вещи на свете: сладостной мести? Той самой мести, что будоражит воображение почище любых эротических фантазий. Той самой мести, что породила больше драматических переживаний, чем что бы то ни было, со времен изобретения драмы в Афинах 16 марта 666 года до Рождества Христова.

Гэвин Херрон мертв. В свое время он изрядно надо мной поиздевался. Его офис располагался в Лидсе, и он каждый раз приглашал меня на совещания к девяти утра, так что мне приходилось выезжать из дома в пять, чтобы не опоздать. Хотелось ли мне туда ездить? Конечно нет. Но когда тебе назначает встречу человек, от которого может зависеть твоя карьера, ты бросаешь все и бежишь. Даже если приходится выезжать в пять утра.

Эти поездки обошлись мне в изрядную сумму, не считая затраченных мыслительных ресурсов и потраченного зря времени. Результат был нулевым. Но я все равно продолжал ездить в Лидс. Классический синдром ожидания автобуса: прождав на остановке пятнадцать минут, ты говоришь себе, что уже нет смысла идти пешком. Наверняка автобус вот-вот подъедет. И ты целый час топчешься на остановке, хотя давно бы уже был на месте, если бы тебе сказали, что автобус придет через час и пятнадцать минут. Я даже снял одну документалку по собственному сценарию и отправил ее Херрону. Этому человеку платили за то, чтобы он смотрел документальные фильмы. Это была его работа. За полгода он не нашел время посмотреть получасовую документалку.

Цапель оставил свое теплое, пусть и провинциальное местечко и ушел на фриланс, что его и сгубило. Ему не было и пятидесяти. Умереть в одиночестве – это печально. Ищу информацию в Сети и читаю, что он хотел, чтобы его помнили как человека, который «старался, как мог». Может быть, он и вправду старался, как мог, если учесть, что он был совершенно никчемной, бездарной бестолочью. Мне хотелось бы хлопнуть стаканчик и насладиться моментом, но я не могу.

Да, мне хотелось увидеть его униженным и оскорбленным, сломленным, обнищавшим и ввергнутым в бездну отчаяния. И все-таки наказание должно быть соразмерно преступлению. Мне совершенно его не жалко, он изрядно попортил мне жизнь, но я не хотел, чтобы он двинул кони. Пусть не око за око, а, скажем, око и передний зуб за мое око. Небольшой процент за беспокойство. Низкооплачиваемая работа лектором на подменах в каком-нибудь заштатном университете, но уж никак не полное уничтожение. Мне даже досадно, что у меня нет желания злорадствовать. Откуда эта потребность в справедливости? Еще один ушел навсегда, а нас по-прежнему слишком много.

Звоню портье, заказываю будильник для Энни и Лилиан на четыре утра и отключаю свой телефон, чтобы обезопасить себя от ответного удара. Впрочем, при заселении они там что-то напутали с моим номером, и когда я расписывался в регистрационной книге, я специально написал свое имя с ошибками. Да, это ребяческие проделки, но, как говорится, бери, что дают.

Мой номер на втором этаже. Я не люблю селиться в отелях выше второго этажа, потому что если придется эвакуироваться через окно, то, сиганув со второго, ты скорее всего выживешь. Может, ты что-то себе сломаешь, может быть, перелом будет серьезным – все зависит от того, как архитекторы здания представляли себе концепцию этажей, – но ты выживешь. На всякий случай еще раз внимательно изучаю план эвакуации при пожаре, потому что с Циклона Энни запросто станется включить пожарную сигнализацию, чтобы разбудить меня вместе со всеми остальными, а то и устроить настоящий пожар.

Однажды я застал Энни со спичками на задах здания телецентра, прямо под окном кабинета Джо’на. Застал за весьма интересным занятием, которое можно было охарактеризовать как попытку поджога.

– Ты это зачем? – спросил я.

– Просто ради интереса, – сказала она, собирая сгоревшие спички. Я бы с радостью на нее настучал, но вообще-то я одобрил ее начинание и пожелал ей удачи. Вот что делает с человеком работа на телике. Напрочь стираются все моральные ориентиры.

* * *

Следующим утром приезжает какой-то удод из «Иерусалим-Фильм» и желает общаться: поболтать с нами о съемках, по-дружески нас расспросить, что и как, и обсудить штативы. Разумеется, он вовсе не из «Иерусалим-Фильм». Небольшая поправка: по документам-то да, но на деле он тайный агент, который пытается выяснить, не готовим ли мы какой-то опасный заговор. Может быть, мы и готовим, но не в том смысле, который может касаться его интересов. Сотрудники службы разведки, они все одинаковые, я распознаю их за милю.

Я чуть было не устроился на работу в МИ-6. Я обихаживал дочку одного из их боссов. Даю подсказку: если человек никогда не рассказывает о своей работе, если он никогда не ноет, какой у него маленький офис, как долго ему добираться до места работы, какой идиот у него начальник, то человек либо служит в разведке, либо служит бухгалтером. Однажды он посмотрел на меня со значением и спросил: «Тебе было бы интересно устроиться на работу?» Я сказал «да». Больше он к этому разговору не возвращался. Может быть, я не прошел какую-то скрытую проверку. Или, может быть, все дело в том, что я попробовал обиходить вторую дочку большого босса. Эх, молодость, молодость…

Я чуть было не устроился на работу в ЦРУ. Или я думаю, что в ЦРУ. Я познакомился в поезде со старым американским пилотом, который участвовал во Второй мировой и был сбит над Тихим океаном. Потом он летал на U-2, когда их еще официально не существовало.

– Вот по ним я скучаю, – сказал он. – Если ты хоть разок полетал на U-2, тебе всегда будет их не хватать. Всегда. Это лучше всего на свете. То есть в прямом смысле слова: всего.

Мы поговорили о войне, поскольку я снимал документалку о Перл-Харбор. Я показал ему Ист-Энд, рассказал о похождениях моего дяди. Мы крепко выпили, он сказал, что работает курьером, посещает посольства США по всему миру. Как я понял, развозит шифровки или ключи шифрования. В конце вечера он предложил мне работу.

– Мы всегда ищем талантливую молодежь. Это опасная работа, но не такая опасная, и если бы она не была опасной, то и не было бы никакого веселья, – сказал он. Я сказал «да» и с тех пор больше его не видел.

Я чуть было не устроился много куда и чуть было не получил много чего.

* * *

Я иду к себе в номер и звоню жене. Я много езжу по миру и знаю, что есть семейные пары, которые не расстаются ни на минуту, потому что не только живут под одной крышей, но и вместе работают. Лично мне кажется, что время от времени следует отдыхать друг от друга. У Эллен нормальная, постоянная работа. Она руководит телефонной справочной службой в небольшой страховой компании. Я бы не выдержал на такой работе. Меня пугает сама мысль о том, чтобы работать в одном и том же офисе, день за днем, от звонка до звонка, выполняя одни и те же манипуляции, изо дня в день. Может быть, я продержался бы месяца два или три, но не больше. Единственное, что меня утешает в моем бедламе: я живу той единственной жизнью, которая мне подходит. Жизнью на телике.

– Ты мне приснился сегодня ночью и выбесил меня во сне, – говорит Эллен. В этой борьбе ты всегда проигравший. – Люк не может с тобой разговаривать, он сейчас занят.

Проверяю результаты футбольных матчей. Как я и предсказывал, «Реал Мадрид» выиграл со счетом 2:1. Я совершенно не разбираюсь в футболе. Но попросите меня предсказать результат матча двух руандийских команд, о которых я в жизни не слышал, и я дам верный прогноз. При условии, что я не делаю ставки. И не прошу никого из знакомых сделать ставку от моего имени. Этого не разрешается. Я пытался.

Дозволитель дал мне эту единственную суперспособность, но я не могу ей воспользоваться. Разве что лишь для того, чтобы произвести впечатление. Я пытался устроиться футбольным комментатором, но, разумеется, эта работа всегда достается знаменитым спортсменам и тренерам. Я потом получил очень милую открытку с Карибских островов, от бывшего руководителя спортивной редакции, которому я отсылал свои предсказания, чтобы подтвердить свою профпригодность, и который внезапно уволился с телевидения. Он писал, что ему очень жаль, что он не смог «найти для меня местечко».

Я давно не был на форумах, пора зайти посмотреть, что там нового. Меня умиляет, что телевидение на самом деле это не о производстве программ и фильмов, это о злословии за глаза, о ренегатстве, интригах и подлых ударах в спину.

Бесноватая Букашка пишет: Нынче Князь тьмы обретается в славном городе Иерусалиме, где его наблюдали в компании Fifi la Folle. Значит ли это, что Апокалипсис близок, когда сокрушающий стулья зверь прибывает в Священный град? Я в трудах и заботах, вовсю поливаю свои помидорчики.

Я не злюсь на Бесноватую Букашку. Если человек способен смеяться над собственной незначительностью, это достойно всяческого уважения. Приятно, что на тебя обращают внимание. Лучше пусть поливают помоями, чем игнорируют. Но, если честно, зачем вообще напрягаться? Как говорится, чем меньше мозгов, тем больше ора…

На протяжении многих лет до меня постоянно докапывался некий Я-купил-Закон-Божий. Я выяснил, кто это был: низкопробный телевизионный критик и несостоявшийся драматург Гарри Грант. И вот однажды случилась невероятная встреча. Из тех встреч, которые не устроишь нарочно. Я пришел сдавать кровь в клинику на Харли-стрит и когда, запыхавшись, поднялся на четвертый этаж, мне навстречу на лестницу вышел Грант.

Я не верю в телепатию, но в то мгновение мы оба подумали об одном и том же.

Мы на четвертом этаже. Только вдвоем на пустынной лестнице. На лестнице с очень высокими пролетами и очень низенькими перилами. До низа далеко, внизу – твердый каменный пол, на котором нет даже ковра, чтобы смягчить падение. Грант – низкорослый, тщедушный, с тонкими ручками, похожими на две недоваренные макаронины. Удивительно, как ему вообще хватает сил нажимать на клавиши на клавиатуре. Я, как все отмечают, достаточно крупный мужчина. Ничто не мешает мне поднять Гранта за шкирку и сбросить вниз. В лучшем случае он на всю жизнь останется калекой.

Я мог бы сказать что-то вроде «Далеко падать, да?» или «Ты умеешь летать?». Но в этом не было необходимости. Ситуация была предельно ясна. В этом-то и заключалась вся прелесть момента. И что самое забавное: помимо критики моих фильмов, которые Грант называл полным дерьмом, он постоянно писал о том, какой я жестокий и агрессивный мерзавец, и как я избил двух официантов в ресторане, где я не был ни разу в жизни. Если ты называешь кого-то жестокий и агрессивный скотиной, то не жалуйся, что этот кто-то поступает с тобой по-скотски.

Мне хватило одного взгляда на его лицо. Преклонись предо мною, и этого будет достаточно. Я выждал пару секунд, чтобы еще немного его помучить, и пошел забирать свои результаты.

* * *

Князь тьмы? Это прозвище я получил давным-давно. Я тогда работал на Фуада, получившего руководящую должность по этнической квоте, хотя он происходил из очень богатой пакистанской семьи. Настолько богатой, что он не мог даже примерно назвать число слуг у них в доме с точностью до десятка. Меня бесит, когда Пакистан представляют бедной страной. Это богатая страна, просто все ее богатства сосредоточены в руках нескольких особенно жадных жлобов.

Фуад затеял какой-то совместный проект с Циклоном Энни, и они постоянно ругались из-за бюджета: кому достанутся самые лакомые кусочки. Фуаду хватило бы хладнокровия устранить Энни физически, если бы существовала такая кнопка, которую можно нажать и сбросить Энни в бассейн с акулами. Целыми днями он размышлял, где добыть такую кнопку, но у него имелся один недостаток, совершенно убийственный на телевидении: он был категорически не способен вступать в рукопашную схватку. В одной комнате с Циклоном Энни он мгновенно терялся.

Я не знаю, почему он выбрал меня. Наверное, потому, что я случился поблизости, когда Фуад договорил с Энни по телефону и в сердцах грохнул трубкой об аппарат. Он велел мне пойти к ней и заставить ее передумать.

– И что мне ей сказать?

– Я не знаю. Ты у нас парень талантливый, перспективный. Постарайся ее убедить. И не возвращайся, пока не добьешься того, чтобы она вняла голосу разума.

Это было очень странно: я был самым младшим на студии, а Энни тогда пребывала на пике своего могущества. Хотя, может, поэтому меня и выбрали. Потому что меня не жалко. Расходный материал. Корм для Циклона. Или, может быть, у Фуада была сумасшедшая идея, что поскольку я молод и рьян, я сумею разжечь в Бомжихе огонь пламенной страсти и сотворить некое генитальное волшебство.

Я тогда только начал работать на телике, но уже знал, что Энни печально известна не только скверным характером, но и непробиваемым упрямством. Теперь, когда я стал старше, хитрее и беспринципнее, я, может быть, и нашел бы какой-то рычаг воздействия, но тогда я заранее чувствовал себя побежденным.

Раньше на Шарлотт-стрит был итальянский ресторанчик, где подавали изумительную лазанью. Лазанья, она как поэзия: многие ее не любят, и каждый уверен, что запросто сможет ее приготовить. Ее часто готовят с дешевой томатной пастой, утратившей волю к жизни, но вопреки общепринятым принципам общепита, направленным на получение прибыли, в том ресторане делали потрясающую лазанью за какие-то смешные деньги.

Я ел с удовольствием и аппетитом и размышлял, не податься ли мне во французский Иностранный легион, если они еще на закрыли набор новобранцев. Я решил, что не буду тратить зря время, рискуя быть растерзанным Циклоном Энни, а просто тихонечко вернусь в студию, соберу свои вещи и пойду искать счастья где-нибудь в другом месте.

Вот важный урок: успех настигает тебя тогда, когда ты окончательно сдался; но сдаться надо по-честному, притворство здесь не прокатит.

Когда я пришел в студию, Фуад сиял, как медный таз.

– Отлично сработано, Бакс, – сказал он.

Пока я в унынии вкушал лазанью, Циклон Энни позвонила Фуаду, чтобы заключить мир. Я не знаю, что заставило ее смягчиться: явно что-то такое, что можно было бы повернуть к ее выгоде. Как бы там ни было, Фуад связал это чудо с моим отсутствием.

Где-то через неделю Фуад застал меня одного в аппаратной.

– Элла, – сказал он. – Элле надо уйти.

Элла тогда режиссировала большой документальный сериал о Гражданской войне в США, в котором Фуад выступал исполнительным продюсером. По общему мнению, Элла была совершенно не приспособлена к режиссерской работе, но на телике таких полно – в этом смысле она не была исключением, – и непонятно, с чего бы Фуад так напрягся.

– Она растрачивает бюджет. Сделай что-нибудь, Бакс. От нее надо избавиться.

Опять же странная просьба. Если учесть, что на студии со мной считались примерно так же, как с приходящей уборщицей.

– Как?

При наличии четких инструкций я был готов сделать практически все, что угодно. Эх, молодость, молодость…

– Я не знаю. Включи фантазию. И не возвращайся, пока все не сделаешь.

– И все-таки: как?

– Если хочешь, чтобы тебе продлили контракт, ты найдешь способ. Мне все равно, что ты сделаешь. Делай что хочешь. Главное, чтобы был результат.

К тому моменту я уже и не знал, хочу ли я, чтобы мне продлевали контракт. Мы с Фуадом ездили на Эдинбургский телефестиваль, и там я наблюдал, как он ест омара. Это позволило мне заглянуть в такие глубины его души, что с тех пор мне было стремно находиться с ним в одном здании. Я был молод, полон оптимизма и ни капельки не сомневался, что найду себе другую работу. А если не найду сам, то Херби мне поможет.

И что я мог сделать, чтобы избавиться от Эллы? Как убедить человека уйти с козырного проекта, с большого многосерийного фильма, который, даже если получится полным дерьмом (а таковым он и был), все равно не пройдет незамеченным? Уговорить ее презреть все блага мирские и устроиться волонтером в лепрозорий? Подкинуть ей запрещенные наркотики? Притвориться, что я могу предложить ей работу в Голливуде? Раздобыть где-нибудь миллиардера, который возьмет ее замуж? Заразить ее некоей редкой, но противной вирусной инфекцией?

Нет, на такое я не подряжусь. Если я родился и вырос в Южном Лондоне, это еще не значит, что жители Хампстеда могут заставить меня разгребать их дерьмо. Я разозлился всерьез и совсем было собрался послать Фуада куда подальше, но он уже вышел из аппаратной.

Я вернулся домой, раскурился травой под незаслуженно недооцененный альбом Бернинга Спира и принялся размышлять о грядущем субботнем свидании с невероятно высокой пиарщицей, которая с таким диким энтузиазмом приняла мое приглашение сходить на спектакль камерного авангардного театра, что я ни капельки не сомневался, что меня ждала бурная ночь. Эх, молодость, молодость…

Тогда я еще не понимал, что пиарщики реагируют с диким энтузиазмом на всякое приглашение – просто в силу профессиональной деформации. Больше я никогда не встречался с пиарщицами и не ходил на авангардные постановки.

Спустя несколько дней я вспомнил, что забыл в кабинете Фуада кое-какие нужные мне журналы, и поехал на студию. Я очень надеялся, что Фуада не будет на месте, и поэтому он был на месте. Он посмотрел как-то странно, словно я восстал из мертвых, и у меня на шее выросли щупальца. Взгляд был примерно такой: 80 процентов неприкрытого страха, 15 процентов восхищения и 5 процентов жадности.

Он молча вышел из комнаты. Вышел, заметно пошатываясь. Его секретарша вручила мне конверт, в котором лежал подписанный шестимесячный контракт, причем с изрядным повышением зарплаты. Я не понимал, что происходит. И лишь через несколько дней я узнал, что Элла была найдена мертвой в собственном доме, и смерть наступила, как писали в таблоидах, при сомнительных обстоятельствах.

Спустя пару недель Фуад подыскал мне новую работу в другой телекомпании.

– Я замолвил за тебя словечко. Это отличная возможность для роста. Мне очень жалко тебя терять, но было бы несправедливо тебя удерживать, – сказал он.

Платили там даже больше. Наверное, это была моя лучшая работа на телике: сериал о стриптизершах и об их отношении к глобализации, международной политике и валютному курсу – скоротечная новаторская попытка представить текущие события «доступными и актуальными». Больше всего мне понравилось, как пышногрудая стриптизерша срывала с себя эротичную школьную форму и объясняла арабам, что им нужно больше порно, и тогда мир воцарится на Ближнем Востоке. Она все правильно говорила.

Новый шеф был доволен моей работой. Уже потом он мне признался:

– А ведь я не хотел тебя брать. Когда человека рекомендует такой говнюк, как наш Фуадец, тут явно дело нечисто. В конце концов он признался, что жутко тебя боится, что ты – Князь тьмы, и все в таком духе. Я подумал, что это прикольно, но все равно не хотел тебя брать. Потом он сказал, что будет платить тебе сам, и тогда я согласился.

Больше мы с Фуадом ни разу не говорили, чему я был только рад. Пару раз мы с ним виделись в студии, но он сразу сбегал. Сейчас он владеет мотелем где-то на Оркнейских островах и частенько рассказывает в интервью для газет, как он рад, что «выбыл из этих крысиных бегов» по собственной инициативе. Это распространенная тактика, когда пытаешься делать вид, что тебя не списали в утиль, и ты вовсе не подыхаешь в канаве. Как те бегуны в парке, которые сосредоточенно выполняют упражнения на растяжку, всем своим видом давая понять, что относятся к делу серьезно, но по сути всего лишь скрывают свою одышку. Если тебя выкинули на помойку, это уже навсегда. Ты не стремишься быть ближе к природе, не развиваешь духовность, не заботишься об экологии. Ты уже умер и тихонько смердишь в неприметной канаве.

* * *

Когда я собирал материалы для викторины по естествознанию, я наткнулся на паука-краба, чья маскировочная окраска имитирует птичий помет. Вот же не повезло паучку. Во-первых, будь я пауком, мне было бы неприятно, что меня сравнивают с каким-то другим животным. Почему не назвать меня пауком – хитроумным охотником, свирепым ткачом или проглотом? Нет, меня обозвали пауком-крабом (хотя забавно, что некоторых крабов называют крабами-пауками; неужели так сложно придумать оригинальные названия, не нагромождая сравнения?). Во-вторых, этот паук маскируется под птичий помет, целыми днями сидит неподвижно и даже пахнет говном, чтобы привлекать мух и отпугивать хищников. Моя позиция такова: если ты выглядишь как говно и ведешь себя как говно, то и незачем убеждать себя, будто ты паук; если ты так хорошо изображаешь говно, то ты говно и есть, потому что случайные прохожие все равно не отличают тебя от говна.

* * *

фффФрэнк звонит из Лондона. Я его чуть не убил, но он всегда помнит о моем дне рождения и присылает смешные открытки и милые забавные подарки: прикольный брелок или кружку с надписью «фффФрэнк не ограбил банк». В отличие от тех неблагодарных уродов, которым я помогал и оказывал всяческие благодеяния. Они либо вообще этого не замечали, либо сразу же забывали. Хотя, возможно, я к ним несправедлив. Может быть, они помнят и как раз поэтому не стремятся мне помогать.

– Как там в Иерусалиме? – интересуется он.

Разговор должен был начинаться иначе.

– Тут все прекрасно. Ну что? – спрашиваю я.

– Бакс, все сорвалось.

– Что случилось?

Я должен был сразу сообразить, что ничего не получится. Это же фффФрэнк. Человек патологически невезучий. Решительный, смелый. Но невезучий. Это важно, когда ты работаешь каскадером. Вот почему я его чуть не убил. Или, как все настойчиво утверждают, таки убил – и фффФрэнка, и еще двух каскадеров, – и должен был загреметь в тюрьму лет на двадцать, но дал щедрую взятку какому-то важному полицейскому чину. Это мне нравится. Это очень на меня похоже.

– Я все сделал, как ты сказал.

Значит, фффФрэнк сразу уходит в глухую защиту. Прелестно.

– Я прождал его часа три. Когда он появился, я выскочил перед ним, наставил на него пушку и сказал: «Стив просил передать привет». А потом он меня ударил.

– Что он сделал?

– Бакс, это был слабый, девчачий удар. Нет, вообще не удар. Он просто дернулся от испуга. Но я-то этого не ожидал. Меня застали врасплох. Я споткнулся о какую-то клумбу в его гребаном саду. Он спрятался в доме, а мне пришлось делать ноги.

Значит, мой план напугать Джо’на, разыграв сцену попытки убийства, с треском провалился. Мне казалось, что это будет отличный спектакль в рамках восстановления вселенского равновесия: фффФрэнк, одетый, как ниндзя, выскакивает из кустов в загородной резиденции Джо’на. Да, именно в загородной резиденции. Несмотря на замашки беспризорника из трущоб, Джо’н происходит из очень небедной семьи.

фффФрэнк должен был пригрозить Джо’ну бутафорским пистолетом и сказать: «Стив просил передать привет», – чтобы Джо’н до конца своих дней ломал себе голову, который из трехсот тысяч Стивов в Великобритании не пожалел денег на киллера. Я очень гордился этой придумкой. Это был дьявольски умный замысел. Потом пистолет дал бы осечку, и безликий убийца растворился бы тенью в ночи, оставив Джо’на дрожать от страха.

Вот только Джо’н почему-то не задрожал, а вырубил вооруженного убийцу одним четким ударом. Тот самый Джо’н, который боялся пройти пешком по центру Ливерпуля средь бела дня, потому что «там всякое может случиться». Я думал, что невозможно презирать Джо’на еще сильнее, но оказалось, что очень даже возможно. Он неожиданно совершил смелый поступок, и мне стало труднее его презирать, и поэтому мое отвращение к нему только усугубилось.

Не знаю, откуда взялось мнение, что людьми можно манипулировать. У меня лично ни разу не получалось, хотя я старался. Очень старался. Люди делают что хотят, и хоть ты убейся. Я не могу добиться даже того, чтобы жена покупала мою любимую марку печенья.

– Ничего страшного. Спасибо, фффФрэнк, – говорю я. Всегда говори людям «спасибо». – Созвонимся, когда я вернусь.

* * *

Мы снимали документальную драму о мафии, в которой был эпизод со взорванной яхтой. Я никого не убивал. Это был несчастный случай. Когда работаешь со взрывчаткой, надо заполнить кучу бумаг и соблюсти все положенные бюрократические процедуры. Нельзя просто пойти в магазин, купить пару шашек динамита, поджечь фитили и взорвать, что тебе нужно. Существуют определенные правила, техника безопасности, подотчетность. Все не так просто.

Заключительную проверку проводил каскадер, как раз фффФрэнк. Он приехал из Дакки, и по-настоящему его звали Сиддхартха. Он долго не мог устроиться на работу и думал, что дело в его неанглийском зубодробительном имени. Проще всего было бы сократить до Сида, но он почему-то назвался Фрэнком.

Впрочем, это не особенно помогло. Работы по-прежнему было мало, и он рассудил, что теперь дело в том, что у него слишком обычное имя: распространенное и поэтому плохо запоминающееся. И он придумал себе имя фффФрэнк. Имя, которое легко произносится, но сразу же выделяется в титрах, врезается в память и, самое главное (как ему виделось), отражает его выдающиеся способности в области экстремального вождения. Но работы по-прежнему было мало.

Я познакомился с фффФрэнком в кружке картежников, куда меня ввел мой финансовый консультант, лживый, жуликоватый и беспринципный пакистанец с Брик-лейн. Мне довелось сыграть в покер всего однажды – жена категорически не одобряла это занятие, – и тогда я не выиграл. С другой стороны, я и не проиграл. Но почему-то считается, что человека губят азартные игры, а не тяжелый упорный труд.

фффФрэнк был на яхте, проводил заключительную проверку. Видимо, кто-то что-то напутал со временем, и яхта взорвалась раньше срока. Как мне и было обещано, взрыв получился весьма эффектным. Жалко, что камеры на берегу не работали. Даже если бы эти кадры потом не вошли в фильм, это был бы шикарный сюжет для новостей из мира культуры: каскадер погибает на съемках.

Когда снимают большой фильм, все, кто присутствует на площадке: актеры, электрики, костюмерши, поставщики продовольствия, всевозможные прихлебатели и зеваки, – всегда спешат объяснить режиссеру, что по их мнению, ему следует делать. Мне никто не сказал ни единого слова. Я был человеком, который убил каскадера.

Я был на удивление спокоен. Мы все знаем, что в жизни случается много плохого, и когда-нибудь что-то плохое случится и с нами тоже. Когда-нибудь все закончится. Кто-то умрет. Ты умрешь. Или пусть не умрешь, но перестанешь работать. Просто я думал, что со мной это случится чуть позже, чем в тридцать пять лет, но вот как оно обернулось.

Я взял лодку и поплыл к обломкам яхты. Это был полный абзац, даже в двойном размере. Я примерно представлял, как все будет. В худшем случае меня посадят на пару лет за непредумышленное убийство. Потом можно будет переквалифицироваться в массажиста или массовика-затейника. Устроиться на спокойное место без всякой ответственности. Наверное, разрешат иногда видеться с сыном.

И тут я увидел голову фффФрэнка, качавшуюся на волнах. Он улыбался и показывал мне большой палец. И тогда я понял. Все будет, как в покере. Я ничего не выиграю, но мне не дадут проиграться по-крупному. фффФрэнк временно потерял слух, его одежда почти вся сгорела, но он был спокоен, как слон. Он действительно думал, что это прикольно.

Был скандал, обвинения выдвигали обе стороны, и адвокаты неплохо подзаработали на встречных исках. Но фффФрэнк не стал подавать в суд. «Взрываться – это моя работа». Он считал, что я сделал ему одолжение. Его заметили, стали чаще приглашать на съемки. Теперь у него постоянно была работа. «Я твой должник».

Я решил пробежаться по форумам. Откуда у этих придурков столько свободного времени? Им что, больше нечем заняться?

Полный Кумкват пишет: Поистине ни один стул в славном граде Иерусалиме не защищен он могучего седалища небезызвестной нам туши. Невероятно. Ходят слухи, что достойный во всех отношениях бразилец (а уж достоинством он оснащен, кто б сомневался) будет снимать очередной пляжный сериал по заказу французских продюсеров, явно недальновидных. Было бы здорово, если бы справедливость восторжествовала хоть раз.

Если бы справедливость восторжествовала хоть раз? Мне это нравится. Все хотят торжества справедливости. Может быть, встреча с Грантом на лестнице – это как раз оно и было? Может быть, такой случай выпадает один раз в жизни?

Внутренняя Звезда пишет: Князь тьмы? Скорее Князь жировых отложений, человек необъятных размеров. Запирайте двери на все замки, прячьте стулья. Антихрист должен прийти, а не вкатиться, как шар. В Библии ясно написано, что Антихрист – не тот, кто колышется, как желе.

Вот так всегда и бывает, когда ты давно никого не убиваешь. Все наглеют, потеряв страх.

* * *

Мы идем в тайский ресторан, хотя поскольку мы в Иерусалиме, никаких тайцев там нет и в помине. В наше время нельзя полагаться на национальную идентичность. Лучшее кассуле из всех, что я пробовал, подавали в Майами, лучший борщ – в Танжере, лучший тирамису – в Копенгагене.

– Интересно выходит с этим Фрашо-керети, – говорит Семтекс. – Они же первыми изобрели посмертное воздаяние, да? Эти зороастрийцы?

Он в замечательном настроении. У него новая девушка, вот в чем дело. Изменить человека практически невозможно, но если кто-то и может его изменить, то только женщина. Или хотя бы слегка укротить.

– И, как все пионеры, остались ни с чем, а вся слава досталась другим. Хотя, может быть, они украли свое учение у кого-то другого, – говорю я. – Вороватые иранцы.

Сегодня был очень хороший день. Если даже оператор бурлит впечатлениями, значит, произошло что-то действительно впечатляющее. Лилиан начитала отличный текст, как зороастрийцы пришли к идее добра и зла, рая и ада и Фрашо-керети, конечной трансформации мира, когда праведники обретут все блага, а грешники будут вечно гореть в огне. Мы превращаемся в слаженную команду, в машину для производства программ. Мы не сразу наладили механизм, но теперь он запущен, и работа идет. Можно даже позволить себе парочку оптимистических мыслей. Просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Участие в этой программе пригодится мне в плане карьерного роста. Циклон Энни вернулась в Лондон, у нее там еще одни съемки, и уже как бы пора отравлять жизнь другой съемочной группе, а то непорядок. Лилиан заявила, что проведет тихий вечер у себя в номере. Мы с Семтексом сидим в симпатичном, вроде бы неплохом тайском ресторане. Блюда на соседних столах пахнут просто волшебно.

Раздается едва слышный треск, и подо мной ломается стул. Это очень досадно, потому что я не качался на нем, не подпрыгивал на сиденье, и я не такой уж тяжелый на самом деле. То есть, конечно, тяжелый, но не настолько. Пока я пытаюсь встать на ноги, ко мне подлетает наш официант и говорит:

– Вы заплатите за порчу стула.

Я понимаю его беспокойство за предмет мебели, который был с виду вполне элегантным, хоть и непрочным. Наш официант – не совсем официант. Может, безработный актер, или студент, подрабатывающий на полставки, или приятель приятеля. Может, даже владелец заведения – кто угодно, но только не официант. Потому что он не понимает саму суть официантской работы. Будь мы в США, я мог бы подать на них в суд за ущерб, причиненный седалищу.

Я молчу, ничего не говорю. Я не собираюсь платить за стул, но не хочу уходить восвояси, потому что я жутко голодный и мы достаточно долго ждали, когда нас обслужат. Делаю мысленную пометку насчет чаевых. Поскольку вряд ли есть что-то важнее.

Это момент высшей власти. Момент, когда ты разишь супостатов карающей дланью и возвышаешь убогих и сирых. Когда ты стоишь, всемогущий, над миром, и в твоей власти – исправить любую вселенскую несправедливость. Ты правишь миром, пусть лишь долю секунды. Ты один вершишь судьбы, определяя размер чаевых. Десять процентов? Пятнадцать? Двадцать? Какова будет награда? Вот он, твой шанс воздать каждому по заслугам. Ты вершишь праведный суд, словно старец с седой бородой. Ты зришь в самый корень. Они были любезны? Внимательны? Предупредительны? Может быть, слишком навязчивы? Долго ли ты дожидался заказа, а если долго, то виноват ли в этом официант? Если тебя обслужили из рук вон плохо, если официант был угрюм, неприветлив и груб, сам ли он в том виноват? Или ты предъявляешь к нему (или к ней) слишком высокие требования?

Возможно, у него неприятности? Или он приболел? Или ему задержали зарплату? А может, твой официант – добрейшей души человек, но его доконали придирки придурочного начальства? Ты его слишком поощряешь или наказываешь недостаточно строго? Тебя подкупила его улыбка или ввело в заблуждение хмурое выражение лица? Может быть, он тебе приглянулся внешне? Или ты оставляешь крупные чаевые исключительно потому, что желаешь прослыть человеком щедрым? Покупаешь приязненное отношение и уважение к себе?

– Почему ты не вмешался? – спрашиваю я у Семтекса, который сидит непривычно тихо и сосредоточенно изучает скатерть.

– Джули. Она говорит, что мне надо учиться держать себя в руках. И не вступать в перепалки. – Он вертит в руках вилку. Необузданный бешеный Семтекс, буйный псих и дикарь, всегда заводившийся с полоборота, теперь укрощен, окультурен и прижат к ногтю.

Официант приносит заказ. С грохотом ставит тарелки на стол. Передо мной – красный карри со свининой, перед Семтексом – зеленый карри с курицей.

– Я заказывал желтый карри с тофу, – вежливо говорит ему Семтекс.

Да, именно желтый с тофу. Я своими ушами слышал. Тем более весь мир уже в курсе, что Семтекс никогда не закажет курицу.

– Нет. Не. Заказывал, – шипит официант.

Это уже за гранью. Я понимаю, что официантам ежедневно приходится иметь дело с забывчивыми недоумками. Но даже если клиент не прав, тебе платят за то, чтобы клиенты всегда были правы. Унеси курицу. Ты всегда можешь ее разогреть для другого клиента. Если ты разозлился всерьез, плюнь в желтый карри. Это будет справедливо.

– Он заказывал желтый карри, – вступаю я в беседу в своей лучшей манере «ребята, давайте жить дружно».

– Жри карри! – вопит официант дурным голосом. – Жри карри, невежда!

Это явно не просто грубость и не плохой день на работе. Это ненависть в чистом виде. С таким я сталкиваюсь впервые. Можно подумать, что мы зверски замучили и убили кого-то из его близких родственников. Я оглядываюсь, нет ли где скрытой камеры. Может быть, это какой-то розыгрыш? Проделки Лилиан? С нее бы сталось подкупить официанта, чтобы испортить нам вечер, – хотя какой смысл затевать представление, если не можешь на нем присутствовать?

Официант продолжает орать на Семтекса, чтобы тот ел карри с курицей. Семтекс встретил Семтекса из официантского мира. Я вспоминаю всех официантов и работников сферы услуг, которые вежливо осведомлялись у Семтекса: «Чем я могу вам помочь?» – и получали по роже в качестве благодарности за стремление услужить. И вот теперь этот бешеный официант орет на Семтекса благим матом, в гневе брызжа слюной.

Семтекс сидит, опустив очи долу. Мнет салфетку в руках.

– Пожалуйста, принесите мне тофу.

Это ужасно: наблюдать за унижением некогда гордого психа, безропотно терпящего оскорбления. Как будто великолепного дикого зверя, снежного барса или пуму, посадили в тесную грязную клетку в каком-нибудь занюханном зоопарке. Это неправильно. Так не должно быть.

Хватаю свою салфетку и наматываю на кулак. Потом встаю, и официант ложится.

* * *

Когда мы наконец добираемся до отеля, портье вручает мне письмо. Настоящее письмо, в конверте. Написанное от руки. Я уже лет пятнадцать не держал в руках таких писем.

Mon Cher Бакстер,

Прости, что приходится так с тобой обойтись.

Но я больше не выдержу эту мелочную мизерабельную возню. Я не хочу в этом участвовать. Все-таки надо себя уважать. Я ухожу из проекта. Да, надо было отказаться с самого начала, но… как ты знаешь, мы все совершаем ошибки. Не надейся, что я вернусь, и не трать время на уговоры.

Я понимаю, что ставлю тебя в очень трудное положение, но я объясню всем участникам этой программы, что мое решение уйти никак не зависело от тебя. Мы прошли вместе долгий путь. Каким стройным и симпатичным ты был в самом начале! Ты хороший профессионал, по меркам нашего дурдома, и не самый большой профан среди прочих. Не огорчайся. Я снимаю с тебя всю ответственность. Ты старался, как мог.

Adieu,

Лилиан

Мне нравится думать, что я способен предвидеть любой прокол, но такого я не ожидал. Это трындец. Трындец в десятой степени. Очень паршиво, практически смерти подобно. Последний гвоздь в крышку моего гроба. Сначала пожар, потом Бангкок, потом статуи, а теперь еще и это. Посмотрев в словаре слово «мизерабельный», погружаюсь в унылые думы. Отчасти (процентов на тридцать от общих переживаний) восхищаюсь ее решением уйти. Мы, работники телевидения, в основном гоним полную лажу, но, как говорил Херби: «Да, за редким исключением мы гоним полную лажу, но это лажа с красивой картинкой». Молодец, Лилиан. Надо быть принципиальной. Надо себя уважать. Но ты не могла подождать еще хотя бы неделю?

Можно себе представить, что будет дальше. Слухи и домыслы. Бакс, маньяк и массовый убийца, нашел себе новое развлечение: выгнал с проекта одну из лучших телеведущих нашего времени. После того, как избил смертным боем парочку официантов и растратил бюджет на судебные издержки.

Энни и Джек разорутся, что они вообще не при делах, поскольку они в тот момент не присутствовали на съемках. Все свалят на меня. Они заявят, что будь они рядом, то уж точно исправили бы ситуацию своей начальственной магией вуду. Да, мы все попытаемся уговорить Лилиан вернуться, но я точно знаю, что она не вернется. Я всегда интуитивно не доверял людям, пьющим жасминовый чай. Сейчас мы на той стадии, когда уже поздно искать замену, потому что отснято почти полпрограммы, но отснято еще недостаточно, чтобы обойтись вообще без ведущей. Она выбрала идеальное время, чтобы уйти и загубить весь проект. Концу света пришел конец.

Включаю ноутбук, чтобы проверить почту. Там меня дожидается письмо от Джо’на. Он интересуется, как идут съемки. Есть и второе письмо от Джо’на. Оно адресовано Джеку. Джо’н перепутал получателей, и письмо улетело ко мне.

Джекко,

Жду нидаждусь, когда мы увидимся в Сен Тропе. Привезу с собой всякого. Яхта будет в порту? Скажи Рону, пусть захватит побольше шампусика. Я ему написал, но ты знаишь, какой он забывчивый. Напомни ему, ага?

Насчет Израиля даже ни парься. Толстомясый прекрасно управица сам. Он чуток странный, с его одиржимостью Херби и упорным желанием брать на съемки Симтекса, но элиментарные вещи ему по силам. Я только волнуюсь, как бы он ни обидил Лил, но он сейчас в полной жопе и будит паинькой.

Низабудь про шампусик.

До встречи.

Д’н

В такие дни начинаешь жалеть, что человечество изобрело письменность. Заметит ли Джо’н, что отправил письмо не тому адресату? А если заметит, станет ли переживать?

Я почти четверть часа борюсь с выключателями, пытаясь погасить весь свет в номере, чтобы можно было спокойно заснуть. Наконец попадаю на нужную комбинацию, совершенно случайно. Дозволителю нравится потешаться над нами.

Назад: Статуи Февраль

Дальше: Зак Май

Иерусалим Апрель

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Иерусалим
Апрель