Отключки и стволовые клетки

Я плачу налоги. Голосую — за любимых участников комедийных реалити-шоу, но еще и на выборах. Звоню друзьям в дни рождения. Пользуюсь банным полотенцем не дольше недели, прежде чем отправить его в стирку. Ежедневно пью рекомендованное количество воды. Держу банку. Все это говорит о том, что я взрослая. Вообще-то… вот написала я это — и тут моя двадцатичетырехлетняя ассистентка принесла мне перекусить, крекеров и хумуса. Так что, наверное, мне еще есть над чем поработать.

Но когда я училась в колледже, до взрослости точно было еще пилить и пилить. Ничего из вышеперечисленного я не делала. На первом курсе я пила так: два пива у себя в комнате в общаге, потом в бар, где употребляла примерно четыре мартини. Четыре настоящих мартини — я про те, что с водкой «Кетель Уан» и «грязные», и я всегда возвращалась к бармену и жаловалась, что «грязи» многовато, чтобы мне бесплатно долили водки. Все остальные заказывали то, что обычно заказывают студенты — типа водки с клюквой или «Джека…» с колой, но у меня всегда было пиво и мартини. А потом я иногда завершала вечер вином или шампанским, хотя отмечать было нечего.

Как оказалось, я выиграла в генетическую лотерею — вышла одной из тех телочек, которые склонны отключаться. Тем из вас, кто не учился в старшей школе или не ходил на вечеринки в колледже, скажу, что отключка — это когда мозг засыпает, но тело продолжает делать то, на что нацелилось твое в жопу пьяное естество. Отключиться — это не вырубиться в пьяном ступоре. Это совсем наоборот. Мозг спит, как невинный младенец, а тело зажигает и продолжает принимать решения. Решения типа: Давай поедим этих «ходячих тако» в одном месте в Чикаго, где тако едят, накидав в пакет с «Фритос», пихают прямо горстью в рот. Потому-то отключки так опасны. С виду можно казаться просто пьяной девчонкой, но на деле ты — зомби, который потом ни фига не вспомнит. По-настоящему штырит в отключках то, что иногда приходишь в себя, пока еще занят тем ужасом, к которому тебя потянуло, когда отключился. Внезапно снова появляешься в своем теле, как путешественник во времени, — и понятия не имеешь, сколько тебя не было.

Лучше всего — то есть технически хуже всего — я помню, как отключилась в колледже вот каким манером. Сначала полностью выписался мозг, а потом я вдруг вернулась в свое тело и осознала все вокруг. Поглядела на юг, а там какой-то незнакомец меня обрабатывает, прямо в моей постели. А? Что? Але! Я повторю. Кто-то, кого я никогда в жизни не видела и с кем не была знакома, шурует языком у меня в вагине, как будто золото ищет. В то время я встречалась с одним парнем, и это был не он. Этого чувака я не знала, но он явно со мной сближался. Я легонько похлопала его по плечу, потому что не хотела пугать, и к тому же — что я о нем знала к тому моменту? Чувак явно настоящий джентльмен: он мне лижет, а это деяние, достойное рыцарского звания. В лучшие дни — когда я знаю, что у меня будут гости, только что приму душ и всячески себя обихожу — моя вагина все равно пахнет, как мелкий зверек со скотного двора. Свежевымытая коза или что-то такого же размера и мощи. Но в целом хорошенький зверек. Встретишь такого в зоопарке — обязательно купишь гранулированный корм, чтобы угостить. Это в лучшие дни. А в худшие? После того, как я пила всю ночь? Наверное, как нечищеный аквариум с акулами. Я так думаю, что лизать мне после ночи в городе — это как Индиане Джонсу зайти в какую-нибудь опутанную паутиной комнату, где нужно сделать мудрый выбор из чаш.

Этот святой поглядел на меня, когда я его побарабанила по плечу. Горячий парень, так что я себя мысленно хлопнула по плечу и подумала: «А ты молодец, Шумс». Он посмотрел вверх, но остался внизу, поэтому пару секунд это выглядело так, словно я его рожаю. Я сказала: «Привет, я Эми, не думаю, что имела удовольствие…» Он очень смутился — до того, как я успела сказать «…быть представленной». Бережно, как только могла, я объяснила, что произошло. Чувак оооочень быстро сбежал. Я ворвалась в комнату к соседке, Дениз, и спросила: «Зачем ты мне позволила привести домой случайного мужика? Ты же знаешь, у меня есть парень!» Она опешила и тут же начала защищаться. Судя по всему, я даже не выглядела особо пьяной, когда весь вечер ходила по бару именно с этим парнем — и мы держались за руки, как будто мы пара. Дениз так поняла, что я сознательно его выбрала и бросила своего бойфренда. Я же в буквальном смысле не помнила, где его подцепила. Несколько лет спустя я встретилась с ним в баре и очень, очень извинялась. Он, казалось, немножко напрягся, но попытался сделать вид, что не возражает. Зная, с чем чувак в ту ночь столкнулся у меня между ног, думаю, он, скорее всего, обрадовался, что так легко получил от меня карточку «освобожден-из-тюрьмы-выметайся». Он, наверное, передернулся, увидев меня, а в его памяти внезапно всплыли сцены подводной рыбалки и старый затонувший корабль, покрытый планктоном и водорослями. Я этого, кстати, не стыжусь. Вагина должна выглядеть и пахнуть, как вагина. Так что, дорогие женские журналы, уберите-ка от меня свои странные ароматизированные моющие средства. Я позволю своей сохранить естественный аромат куриной лапши; большое спасибо.

Были у меня в колледже и другие примечательные отключки — вроде той, когда я съела пиццу от «Папы Джонса» целиком или когда опрокинула такси в кювет и ободрала руки, выбираясь из него. Еще я как-то раз пошла домой к какому-то чуваку, у которого было больше двух питбулей — а это самый красный из всех красных флагов. И еще сестра до сих пор любит мне напоминать про тот случай, когда я посадила ее в машину к незнакомцам, чтобы подольше потусоваться. Во время отключек я обычно ем как в последний раз — но тот случай, когда мой мозг уснул, а я позволила незнакомцу разбудить свою немытую вагину, определенно держит первое место. Хочу призвать всех юных дам, читающих это, избегать употребления алкоголя в опасных для вас количествах — особенно если ваши гены выкинули вот такой фокус и с вами случаются отключки. Это до безумия опасно, и мне повезло, что попался хороший парень, который отнесся к моей интимной зоне как к ресторану «Золотой Кораль».

Но вернемся к той части, где говорилось, что сейчас я — закаленный умный взрослый человек. Я довольно часто пью вино и скотч, — иногда мартини или текилу, просто намешать, — но не злоупотребляю, и уж точно не напиваюсь до отключек. Дело не только в уроке, который преподала мне Эми эпохи колледжа: мне просто честно больше не нравится быть пьяной. Я тут не выступаю за сухую трезвость. В смысле, с ума-то не сходите. Но теперь мне не нравится заходить дальше легкого подпития. Мне хорошо, и я полностью взяла свое поведение под контроль.

Ребят, я тут отключилась пару месяцев назад.

И этим не горжусь. Не думаю, что это мило: это даже не смешно. Но иногда печальное и сложное стечение обстоятельств спускает тебя под откос, морально и физически. И все, что можно сделать — это посмеяться. Потом поплакать. А затем напиться.

Все началось с того, что женщина по имени Мег пошла с подругой на «Катастрофу» . У Мег рассеянный склероз, она не знала, что РС в фильме будет занимать такое место, но в итоге ей очень понравилось, что его включили в историю. И Мег написала мне — потому что ей хотелось связать моего папу с невероятным врачом из Нью-Йорка, который ей помог.

Доктор Садик — единственный врач в Соединенных Штатах, которому Управление санитарного надзора разрешило лечить пациентов с РС стволовыми клетками. Для меня мысль о том, что папе может стать лучше, находилась за пределами возможного. Тысяча благодарностей дорогой Мег, я очень воодушевилась из-за предстоящей встречи папы с доктором Садиком — но при всем при этом мне не хотелось ни на что особо надеяться. С годами я заметила, что папина готовность принимать лекарства и следовать врачебным рекомендациям пошла на убыль. В клинике, где он сейчас живет, ему несколько раз в неделю предлагают физиотерапию, но ходит он туда нерегулярно, а иногда и вовсе не ходит. Я несколько месяцев оплачивала ему специалиста по акупунктуре, — а он, ни слова мне не сказав, попросил ее больше не приходить. Пару лет назад мы с ним из-за этого поругались. В итоге он на меня наорал, что просто больше не хочет пытаться.

И вот это меня раздавило. Когда я поняла, что он выбросил полотенце и хочет просто позволить болезни сделать неизбежное, мое сердце разбилось. Тем, у кого РС, приходится справляться с очень многим: им трудно есть, ходить, контролировать внутренности (что хорошо отражено в этой книге) — не говоря уж о том, как рассеянный склероз подрывает когнитивные способности и эмоциональное равновесие. Папа никогда не смотрел на жизнь, исполнившись надежды. Он всегда был мрачным. Даже в пору папиного расцвета, когда он был молод, богат и красив, Тим Бертон в сравнении с ним показался бы Ричардом Симмонсом. Но тут было другое. Он велел мне отступить и дать ему угаснуть. Я не виню папу за то, что он захотел сдаться, — но то, что он сказал, меня все равно сломало.

С тех пор я скорбела по папе, который еще жив. С рассеянным склерозом ясно одно: физические возможности будут отказывать все больше и больше, пока совсем не иссякнут. Из-за этого мы пережили вместе множество «последних разов». Самым душераздирающим был последний раз, когда мы отправились на серфинг. Мы всегда любили вместе кататься на волнах, — поэтому, когда стало понятно, что папа скоро не сможет ходить, он попросил меня в последний раз сопроводить его на пляж. День был довольно облачным, в воздухе чувствовалась прохлада. На пляже — только мы с папой, больше никого. Когда мы зашли в океан, я сделала смелое лицо. Волны были сильными — приходилось напрягать ноги, чтобы пройти прибой. Папа боролся. Я видела, как его сбивает с ног, и меня размазывало. Я завела его в воду и отвернулась к морскому горизонту, чтобы папа не видел, как сердце у меня вываливается из груди в море. Видеть своих родителей в такой физической немощи — этого я не пожелаю никому.

Мы ждали хорошую волну. Последнюю, на которой прокатимся вместе. Когда мы увидели, что она на нас идет, мы встретились глазами и кивнули друг другу, как джазмены, сговорившиеся выйти на бридж. Мы присели, склонились к берегу, подняв руки над головой — и нырнули. Катились и катились на ней — на долгой, мощной волне. Чувствовали, как нас несет сила океана. Когда мы остановились, я подняла голову, чтобы посмотреть, где папа. Он был рядом со мной, щурился от соленой воды и убирал волосы с глаз. Он взглянул на меня, и мы улыбнулись друг другу — широко-широко, тараща друг на друга глаза, чтобы не разреветься. Я взяла его за руку и вела, пока мокрый песок не сменился сухим. Мы отдышались — стараясь не поддаваться серьезности момента.

Я никогда не хотела отказаться от надежды, что однажды мы снова выйдем туда вместе. Но ни одно из исследований РС, которые я читала, не позволяло думать, что такое возможно. Поэтому я решила, что не буду пытаться вылечить папу, а вместо этого стану делать все, что могу, чтобы его пребывание на этой земле было как можно более приятным и удобным. Попроси он меня привезти ему пятьсот леденцов «Вертерс Ориджинал», чтобы сосать их без перерыва, — я бы привезла. Пожелай бухла (хотя он меня никогда об этом не просил), — я бы обеспечила. Попроси печенья с травой (а вот это просил), я привезу. Я все сделаю для папы. Куплю ему хоть экзотический танец, хоть экзотическую кошку — да что угодно.

Поэтому, получив от Мег мейл про доктора Садика, первым делом я вспомнила обещание, которое дала папе — оставить его в покое. А потом подумала: ДА НИ ХЕРА! Он пойдет к этому врачу! Мне было реально наплевать — даже если бы пришлось везти его на каталке, а он бы брыкался и орал. Ну, брыкаться он уже не может, просто бы орал.

И в итоге я его даже не стала спрашивать. Просто сказала, что отвезу к особенному врачу — и так это сказала, чтобы все прозвучало волнующе и волшебно, как будто этого стоит ждать. И папа заглотил наживку.

На следующий день его два часа везли с Лонг-Айленда на встречу со мной, Ким и доктором Садиком в его кабинете на Манхэттене. С папой никогда не знаешь наперед, что тебе достанется сегодня. Из-за лекарств он бывает не в себе, бывает даже каким-то злым. Но когда он в тот день появился из лифта в приемной врача, улыбался и не выдал никому из окружающих ничего гадкого. Папа может вести себя как заправский умник и с юмором выкладывать свои соображения людям — но иногда он совершенно не смешной, а просто недобрый. Я видела, как он кричал на двух заботливых милейших санитаров, которые просто пытались ему помочь снова сесть в коляску. Он груб с медсестрами: если повезет, то держится высокомерно и холодно, а если нет — заигрывает и ведет себя агрессивно. Но в тот день он не позволил себе никаких неподобающих взглядов и прикосновений. В какой-то момент, когда медсестра спросила, кто из нас старше, Ким или я, он ответил: «Крупненькая», — и указал на меня. Но если не считать этого легкого наезда, все шло неплохо.

Мы с папой держались за руки, пока доктор Садик объяснял, к чему приведет в ближайшие полгода лечение стволовыми клетками. Разговор еще не дошел до середины, а папа перебил доктора Садика, прямо на половине фразы:

— Мне надо пописать.

Сопровождающий отвез папу в туалет, где он пробыл очень долго. Дольше обычного раз в пять. Пока отец был в уборной, доктор Садик объяснил, что лечение стволовыми клетками может как минимум привести к значительному улучшению — и даже, возможно, снова позволит папе ходить. Отличные, поразительные новости. Но по нам с Ким, наверное, было видно, что мы не купились — поскольку доктор Садик начал ссылаться на тех, кто мог подтвердить качество его лечения.

— Нет, доктор, мы не из-за вас волнуемся, — сказала я.

Я решила говорить прямо. И признала: да, я очень боюсь, что отец либо воспротивится лечению — вообще, полностью, наглухо, — или с ним станет так трудно, что врач откажется им заниматься. Доктор Садик — человек настолько упорный и настолько преданный своей работе, что иногда даже ночует в кабинете, — не без юмора парировал:

— Нет-нет, я буду его лечить, нравится ему это или нет. Он может дать мне в челюсть или обзываться, но я его все равно не отпущу.

А потом доктор своим обычным тоном, как само собой разумеющееся, заметил:

— Просто ваш отец не хочет попусту надеяться.

Меня пронзила боль. Ну конечно же. Почему я сама этого не поняла? Это очень важная тема в моей жизни, даже в моем фильме. «Катастрофа» — это во многом письмо с объяснением в любви моему отцу. Там я попыталась ему сказать: «Пусть ты нехорошо обходился с людьми и совершал ошибки, — я тебя люблю, и твоя жизнь не прошла незамеченной». Я хотела, чтобы он увидел себя так, как вижу его я — человека больного, несовершенного, но в то же время, как мне кажется, просто чудесного. Надо понимать, потребность защитить себя, доходящая до полного скотства, у нас в крови. Мы с отцом оба так часто обжигались, что ограждаемся юмором и мрачностью от того, что может причинить боль. Я крепко насела на папу за то, что он не хотел бороться с РС, но и он сопротивлялся не без причины. Его уже столько раз сбивало с ног. В буквальном смысле.

Мы с Ким немножко всплакнули и понимающе кивнули доктору Садику, когда папу вкатили обратно в кабинет. Я сжала его руку; было ясно, что у него слегка испортилось настроение.

Я задержала дыхание; прямо на папу я смотреть не могла. А доктор Садик тем временем подробно объяснял, что ждет его в ближайшие полгода — и, хотя не обещал, что будет легко, сосредоточился на результатах.

Во время обсуждения папа смотрел в пол, и доктор Садик мягко замечал: «Посмотрите на меня, Гордон». Когда он закончил объяснять, папа опять опустил глаза. Повисла долгая тишина. Мы все сидели, не шевелясь.

А потом папа поднял глаза и сказал:

— Ладно, буду надеяться на вас и поверю вам.

Мы с Ким ушам своим на хер не верили. Я никогда в жизни не слышала, чтобы папа произносил слова «надеяться» и «верить». По-моему, он мог бы подойти к Стене Плача или сидеть с Далай-ламой на горе в Тибете — и его бы вывело из себя, если бы кто-то рядом слишком громко напевал. Или он вдруг пожаловался бы на то, что хочет есть. Не духовный папа человек.

Я обняла его и тут же села на свое место. Слезы сами покатились по моему лицу. Наклонившись к папе, я сказала: «Я так тобой горжусь! Я тебя люблю!» Дело было не в том, что он согласился на лечение. Дело было в том, что у него все-таки осталась надежда.

Мы назначили следующий прием у доктора Садика, попрощались, и я пошла домой, провести вечер с моим парнем Беном. Бен очень добрый. Меня потряхивало от переживаний, но я старалась держать себя в руках. Мы уютно устроились в гостиной, и я воскликнула:

— У меня был трудный день. Хочу сегодня вечером выпить вина!

Я откупорила бутылку, взяла бокал. Мы начали смотреть новую серию «Девочек» , и она — такое совпадение — была про отца Ханны, который переживал непростое время, решив стать открытым геем, и только что признался в этом Ханне. Роли родителя и ребенка поменяли местами, Ханна пришла отцу на помощь, когда он загрустил и растерялся. Серия заканчивалась тем, что они идут через Таймс-сквер вдвоем, и он с печалью говорит: «Я не знаю, что делать», — а Ханна отвечает: «Все хорошо, я с тобой… я всегда буду с тобой».

Все слезы, которые я смогла удержать за всю мою жизнь, в тот момент вылились разом. Дамба открылась, и я безудержно разревелась. Бен был зайкой — он смотрел, как у меня течет из носа на диван, и я вся была в соплях; а когда, наконец, отдышалась — он меня обнял. Отревевшись, я выпила еще бокал вина и взяла косяк. Я хотела, чтобы этот день закончился поскорее. Понять все, что я поняла про папу, было само по себе непросто. А тут еще рядом оказался мой парень, и все это произошло при нем. Отец — алкоголик и мать — уж не знаю, кто; поэтому я почти не способна поверить, что те, кого я люблю, не сделают мне больно, причем так, как от них в жизни не ожидаешь. Мне приходится бороться со своими первыми побуждениями и обуздывать инстинкты, чтобы принять хоть какую-то любовь. Тот вечер не был исключением.

Пора было закругляться с этим днем. И побыстрее. Я приняла пять миллиграммов амбиена — почти предельную для себя ежевечернюю дозу — и стала готовиться ко сну. Ноги у меня ныли из-за восьми миль, которые мы с Беном проехали с утра на велосипедах. (Фу, мы такая белая пара, просто бесит.) Я была вымотана — и физически, и умственно — и к тому же немножко пьяна. Добавить в коктейль еще и амбиен было не очень разумно: как я совсем скоро узнала по своему суровому опыту, он усиливает воздействие алкоголя — и наобо-его-в-рот. Если бы подробности произошедшего вам излагала я, то я бы сказала, что выпила еще бокал вина, а потом проснулась утром.

Но по рассказам моего любящего терпеливого парня (который, когда я наутро открыла глаза, невидяще таращился в потолок), после того бокала вина было еще ДО ФИГА.

Если верить Бену, вскоре после того, как я помолилась святой троице, амбиену, вину и траве, я начала макать крекеры в масло, как будто оно гуакамоле. Пока он смотрел на это пищевое безумие, я его обвиняла в том, что он меня осуждает. Бен рассказал, что я гонялась за ним по гостиной со словами: «Ты меня осуждаешь!» — внаглую так, а он отвечал: «Да ты же всю квартиру маслом уделаешь!»

Потом я села на диван посмотреть телевизор, продолжая есть масломоле. Я включила «Семью Кардашьян» (он это шоу терпеть не может) и, не затыкаясь, болтала про Хлою и про то, как она изменилась. По крайней мере, Бен считает, что я говорила именно это — потому что понимал процентов тридцать того, что я молола. В конце концов я разогрела две замороженных пиццы, при этом одну на хер сожгла, а потом ему удалось меня уложить. В постели я захватила все подушки и сложила их на свою сторону, вместо того, чтобы как обычно поделить по две на брата. Потом опустилась на них головой, как принцесса на горошине. Он сказал: «Эми, каждому по две подушки», — на что я изысканно ответила: «Не сегодня, сучара». Включайте Стиви Уандера, «Разве она не прелесть».

В общем, урок в следующем: не надо мешать алкоголь, амбиен и траву в день, когда вы сначала проехали чертов марафон на велике, узнали, что у вашего отца снова появилась воля к жизни, и посмотрели душещипательную серию «Девочек», которая попала просто в яблочко. Если моя книга вас научит чему-то одному, то пусть будет это.

Эта отключка в тридцать четыре была совсем не то, что опасные истории, в которые я впутывалась в колледже. Но я все равно не советую никому пробовать себя в этом виде деятельности. Даже взрослым, состоящим в полных любви и поддержки отношениях, пьющим в безопасности у себя дома. Бен отнесся к произошедшему очень великодушно. Он не осуждал и не ругал меня, но обеспокоился. Ему не понравилось, что я решила на нем «оторваться». И его можно понять. Потому что так — нечестно, и я больше так не делала.

Непростые были годы, когда я видела, как папа так вот отрывается от жизни — и знала, что он всерьез говорит о прекращении попыток улучшить свое состояние. Какая-то часть меня все понимает. Жизнь для отца почти всегда очень мрачна. Я здоровая, я крепкая — и даже мне все равно приходится раза два за день бороться с желанием все бросить. А в сезон раздачи премий — три раза. Когда папа был моложе и здоровее, он путешествовал, ходил на вечеринки, гулял и пил. Знаю, он, скорее всего, скучает по тем временам. Думаю, мне повезло, что у меня пока еще есть физическая возможность натворить глупостей.

Иногда, когда я его навещаю и вижу, что сегодня у него особенно потухший взгляд или что ему грустно, я пытаюсь поднять ему настроение. Выкатываю его на прогулку, вовлекаю во что-то, заставляю участвовать. Он все еще здесь, когда захочет — и это так приятно видеть. От сознания, что он, возможно, снова будет ходить, мир для него посветлел — и, кажется, папа возвращается. Я выкатываю его коляску на свежий воздух, заставляю смотреть в небо. Вижу, как солнце освещает его лицо и как он оживает, а каждая клеточка его тела начинает светиться и тянется дать жару. Впрочем, он ведь для этого и родился.