С 1905 г. старец Иосиф, преемник о. Амвросия, стал часто прихварывать и видимо ослабевать. В мае месяце, после серьезной болезни, он сложил с себя должность скитоначальника, и св. Синод назначил о. Варсонофия на эту должность, связанную, по Оптинским обычаям, и со старчеством. О. Варсонофий, волевая, яркая личность, являлся также носителем особой благодати Божией.

О. Нектарий, всегда стремившийся жить незаметно, уступил ему — своему в действительности ученику — первенство.

Через пять-шесть лет старец Варсонофий вследствие интриг и клевет был переведен из Оптиной Пустыни настоятелем Голутвинского монастыря, находившегося в полном упадке. Через год схиархимандрит о. Варсонофий преставился (1912).

На нем исполнились слова апостола Павла о том, что во все времена, как и в древности, так и теперь, «рожденные по плоти» гонят «рожденных по духу» (Галат. 5, 25).

С уходом из Оптиной о. Варсонофия о. Нектарий не мог уклониться от старчества и волей-неволей должен был его принять. Он, надо думать, пытался достигнуть того, чтобы его освободили от этого послушания. Вот как об этом повествует, со слов очевидцев, монахиня Нектария:

«Когда его назначили старцем, он так скоморошничал (юродствовал), что даже его хотели сместить, но один высокой духовной жизни монах сказал: “Вы его оставьте, это он пророчествует”».

«Теперь все то сбывается, что он тогда прообразовывал. Например, оденет халатик на голое тело, и на ходу сверкают у него голые ноги: в 20-22 гг. у нас даже студенты, курсистки и служащие ходили на службу босые, без белья, или пальто на рваном белье. Насобирал разного хламу: камешков, стеклышек, глины и т.д., устроил крохотный шкафчик и всем показывает, говоря: “Это — мой музей”. Теперь там музей. Взял фонарик электрический, спрятал его под рясу, ходил по комнате и от времени до времени сверкает им: “Это я кусочек молнии с неба схватил и под рясу спрятал”. — “Да это же не молния, а просто фонарь!”, — говорили ему. “А, догадались!” Вот и теперь, время от времени делает он нам свои небесные откровения, но по великому своему смирению весьма редко и по великой нужде».

О первых шагах старчествования о. Нектария записала монахиня Таисия со слов Елены Александровны Нилус, жившей несколько лет в Оптиной Пустыни и хорошо знавшей о. Нектария.

«Батюшка о. Нектарий был духовным сыном старца о. Иосифа, преемника батюшки о. Амвросия и его же, — о. Иосифа, духовником.

Принимал он в хибарке покойных своих старцев, отцов Амвросия и Иосифа, где и стал жить сам. Но по глубокому своему смирению старцем себя не считал, а говорил, что посетители приходят собственно к батюшке о. Амвросию в его келию, и пусть келия его сама говорит с ними вместо него. Сам же о. Нектарий говорил мало и редко, и притом часто иносказательно, как бы полуюродствуя. Часто давал что-нибудь, а сам уходил, оставляя посетителя одного со своими мыслями. Но этот молчаливый прием в обвеянной благодатью келии величайшого из оптинских старцев, где так живо ощущалось его личное присутствие, как живого, эти немногие слова его смиренного заместителя, унаследовавшего с даром старчества и его дар прозорливости и любви к душе человеческой, это одинокое чтение и размышление оставляли в душе посетители неизгладимое впечатление.

Был случай, когда посетил о. Нектария один протоиерей-академик. “Что же я мог ему сказать? Ведь он ученый, — рассказывал после сам старец. — Я и оставил его одного в батюшкиной келии. Пусть сам батюшка его и научит”. Протоиерей же, в свою очередь, горячо благодарил старца за его прием. Он говорил, что, оставшись один, обдумал всю прошлую свою жизнь и многое понял и пережил по-новому в этой тихой старческой келии.

Но не всех принимал старец таким образом. С некоторыми он много и очень оживленно говорил, поражая собеседника своими многими и всесторонними знаниями. В этих случаях он оставлял свою манеру немного юродствовать. После одной из таких бесед, его собеседник, также протоиерей с академическим образованием, поинтересовался: “Какой батюшка Академии?” Еще в другой раз о. Нектарий имел разговор с одним студентом об астрономии. “Где же старец окончил Университет?” — полюбопытствовал этот последний».

К началу старчествования относится запись инокини М., духовной дочери митрополита Макария, к которому ее направили оптинские старцы. Митрополит же переслал ее рукопись в редакцию Троицкого Слова (1917).

Воспроизводим эту запись.

«Судьба кидала меня из стороны в сторону. Причин описывать не буду: но я вела веселую, рассеянную жизнь. Я не добилась того, чего хотела; душа моя болела всегда об этом, и я, чтобы найти самозабвенье, искала шумную, веселую компанию, где бы можно было заглушить эту боль души. Наконец это перешло в привычку, и так осталось, пока, наконец, в силу некоторых обстоятельств мне не пришлось вести жизнь в семье, — с год до того времени, как мне поехать в Оптину Пустынь. За этот год я отвыкла от кутежей и поездок в увеселительные места, но не могла свыкнуться с семейной обстановкой, а надо было на что-нибудь решиться и окончательно повести жизнь по одному пути. Я была на распутье — не знала, какой выбрать образ жизни.

У меня была хорошая знакомая, религиозная барышня; и вот однажды она мне сказала, что ей попалась в руки книга «Тихая пристань для отдыха страдающей души» Вл. П. Быкова. В ней говорится про Оптину Пустынь Калужской губ.; какие прекрасные там старцы, — духовные руководители, как они принимают на советы к себе всех, желающих о чем-либо поговорить с ними, и как они сами собою представляют пример христианской жизни.

Мы заинтересовались этой пустынью и решили обе туда съездить. Первой едет на масляной неделе моя знакомая и возвращается оттуда какая-то особенная. Она рассказывает мне, что ничего подобного, что она там увидала и услыхала, и представить себе не могла. Она говорит мне о старцах. Первый, к которому она попала, это о. Нектарий, живший в скиту. Он принимает мало народу в день, но подолгу держит у себя каждого. Сам говорит мало, а больше дает читать, хотя ответы часто не соответствуют вопросам; но читающий, разобравшись хорошенько в прочитанном, найдет в себе то, о чем заставили его читать, и видит, что действительно это, пожалуй, важнее того, о чем он настойчиво спрашивал. Но бывают с ним и такие случаи, когда долго сидят молча и старец, и посетитель, и, не сказав ни слова друг другу, старец назначает ему придти к нему в другое время.

Другой старец, о. Анатолий, с иными приемами. Этот успевает в день принять иногда по несколько сот человек. Говорит очень быстро, долго у себя не держит, но в несколько минут говорит то, что особенно важно для вопрошающего. Также часто выходит на общие благословения, и в это время быстро отвечает некоторым на вопросы, а иногда просто кому-нибудь делает замечания. Она у него была не более 5 минут. Но он указал ей на главные ее душевные недостатки, которых, как она говорит, никто не знал, — она была поражена. Она бы хотела его еще раз увидать, дольше поговорить с ним, но не могла, так как у ней уже нанят был ямщик, и она должна была ехать домой. Вот какое впечатление вынесла моя знакомая и рассказала мне. Мне, конечно, по рассказам ее более нравился о. Анатолий, с ним, мне казалось, лучше можно было поговорить о своей жизни. Хотелось скорее, скорее ехать туда. Но постом ехать бесполезно, так как в это время в Оптиной трудно новенькому человеку добиться беседы со старцем, потому я отложила до Пасхи. Наконец, в Страстную пятницу я выехала, а в субботу рано утром приехала в Козельск. Наняла ямщика и через час подъехала к “благодатному уголку России”. Остановилась я в гостинице около святых ворот у о. Алексея. Привела себя в порядок, выпила наскоро чашку чаю и скорее побежала к о. Анатолию. Дорогой мне кто-то указал могилку почитаемого батюшки о. Амвросия, я припала к холодной мраморной плите и просила его устроить на пользу мне эту поездку. Вот вхожу на паперть храма. Мне указывают на дверь направо, — в приемную о. Анатолия. Вхожу туда и вижу, что стоит кучка народу, окружив кого-то, но кто стоит в центре ее — не видать. Только что я хотела перекреститься и не успела еще положить на себе крестное знамение, как вдруг толпу кто-то раздвигает, и маленький старичок с милой улыбкой и добрыми, добрыми глазами вдруг кричит мне: “Иди, иди скорей сюда, давно ли приехала-το?” Я подбегаю к нему под благословение и отвечаю: “Только сейчас, батюшка, приехала, да вот и тороплюсь сюда к вам”.

— Ведь у тебя здесь родные, да, да? — спрашивает о. Анатолий.

— Нет, батюшка, у меня родных нигде нет, не только здесь, — отвечаю я.

— Что ты, что ты, ну пойдем-ка сюда ко мне, — и о. Анатолий, взяв меня за руку, ввел к себе в келию. Келия его была необычайно светла, солнце ее всю заливало своим ярким светом. Здесь батюшка сел на стул около икон, а я встала пред ним на колени и стала рассказывать ему о своей жизни. Долго рассказывала я, а батюшка в это время или держал меня руками за голову, или вставал и ходил по комнате, или уходил в другую комнату, как бы чего ища, и все время тихонько напевал: “Пресвятая Богородице, спаси нас”. Когда я окончила свою повесть, батюшка ничего определенного не сказал, что надо делать мне дальше, а на вопрос мой, когда он может исповедовать меня, он сказал, что сейчас же. Тут же произошла и исповедь сначала по книге, а потом так. Но что это была за исповедь! Ничего подобного раньше я и представить себе не могла.

Ведь я не исповедовалась и не причащалась уже 8 лет. Теперь я, по неведению своему, не думала, что надо все так подробно говорить, я поражалась, когда сам старец задавал мне вопросы, вынуждая меня отвечать на них, и тем самым произносить грехи своими устами. Исповедь окончилась. Молитву разрешительную он прочел, но велел пойти еще подумать, не забыла ли еще чего, и в 2 часа опять придти к нему на исповедь. При этом он дал мне несколько книжечек и отпустил меня. Пришла я в номер свой, как говорят, сама не своя, и стала все вспоминать с самого начала. И тут только подумала я, как странно встретил меня о. Анатолий, словно мы были давно знакомы.

В 12 час. была обедня. Отстояв ее, я опять пошла к о. Анатолию. Сказала ему кое-что из того, что припомнила; но он опять велел подумать и вечером после вечерни еще придти на исповедь. Видно было, что он что-то знал, чего я не говорила, но и вечером я не вспомнила и не сказала того, что было нужно. От о. Анатолия я отправилась в скит к о. Нектарию, чтобы принять только благословение. Но как только увидела я его, так сразу почувствовала, что он мне роднее, ближе. Тихие движения, кроткий голос при благословении: “Во имя Отца и Сына и Святого Духа” — все у него так священно. Келейник о. Стефан провел меня в келью к батюшке. Я не могла удержаться, чтобы не рассказать ему о своей жизни и о цели поездки.

Батюшка все время сидел с закрытыми глазами. Не успела еще я окончить свой рассказ, как к батюшке постучался его келейник и сказал, что пришла братия к батюшке на исповедь. Батюшка встал и сказал мне: “Вы придите завтра часов в 6, и я с вами могу поговорить часа два. Завтра я буду посвободнее”. Я приняла благословение и ушла.

В 12 час. ночи началась полунощница и утреня. Я все это простояла. После утрени говеющим читали правило. Обедня должна быть в 5 часов. После правила я пошла в номер немного отдохнуть, так как сильно устала, во-первых, от бессонной ночи в поезде, а во-вторых, от всех волнений, пережитых за день. Ни звона к обедне, ни стука в дверь будилыцика — ничего не слыхала я и когда проснулась и побежала в церковь, то там в это время только что причастились и Св. Дары уносили в алтарь. Ах! Как страшно мне стало в эту минуту и я, стоя на паперти, горько заплакала. Тут только я вспомнила, что приехала говеть без должного к сему подготовления... Тут я почувствовала, что Господь Сам показал на деле, что нельзя к этому великому таинству приступать небрежно, не очистив себя и духовно, и телесно. Весь день плакала я, несмотря на то, что это был день Светлого Христова Воскресения. Днем я пошла к о. Анатолию со своим горем и спрашивала, можно ли причаститься на второй или третий день праздника? Но о. Анатолий не позволил, а посоветовал поговеть в Москве на Фоминой неделе. На мои вопросы о дальнейшей жизни о. Анатолий отвечал уклончиво: то говорил, что хорошо сделаться доброю матерью чужим детям, то говорил, что лучше этого не делать и жить одной, так как в противном случае будет очень трудно. Затем батюшка посоветовал мне со своими вопросами обратиться в Москве к указанному им старцу Макарию и все, что он посоветует, исполнить. Так на этом беседа была окончена. Вечером я пошла к о. Нектарию. Там три приемные были заняты народом. Ровно в 6 часов батюшка вышел на благословение. Я стояла в переднем углу во второй комнате. Батюшка, по благословении всех возвращаясь из третьей приемной, вторично благословил меня и тут же, обратясь к прочим, сказал: “Простите, сегодня я не могу принять”, и сам пошел к себе в келию. Я за ним. Народ стал расходиться. Долго разговаривала я с батюшкой. Батюшка сказал мне: “Если бы вы имели и весь мир в своей власти, все же вам не было бы покоя и вы чувствовали бы себя несчастной. Ваша душа мечется, страдает, а вы думаете, что ее можно удовлетворить внешними вещами или наружным самозабвением. Нет! Все это не то, от этого она никогда не успокоится... Нужно оставить все...”

После этого батюшка долго сидел, склонив на грудь голову, потом говорит:

— Я вижу около тебя благодать Божию; ты будешь в монастыре...

— Что вы, батюшка?! Я-то в монастыре? Да я совсем не гожусь туда! Да я не в силах там жить.

— Я не знаю, когда это будет, может быть скоро, а может быть лет через десять, но вы обязательно будете в монастыре.

Тут я сказала, что о. Анатолий посоветовал мне сходить в Москве к сказанному старцу митрополиту Макарию за советом. “Ну что же, сходите к нему, и все, все исполните, что батюшка о. Анатолий вам сказал и что скажет старец”, — и тут батюшка опять начал говорить о монастыре и как я должна буду там себя вести. В девятом часу вечера я ушла от батюшки. Со мной происходило что-то необычайное. То, что казалось мне таким важным до сего времени, то теперь я считала за пустяки. Я чувствовала, что-то должно совершиться помимо меня, и мне теперь незачем спрашивать о своей дальнейшей жизни. Золото, которое было на мне, жгло мне и руки, и пальцы, и уши и, придя в номер, я все поснимала с себя. Мне было стыдно самой себя. Батюшка о. Нектарий произвел на меня такое впечатление, что я готова была на всю жизнь остаться здесь около него и не возвращаться в Москву, — готова терпеть все лишения, но лишь бы быть здесь. Но сделать это сразу было невозможно. Город с его шумом, семья, которая несколько часов тому назад для меня была дорога, — все это стало теперь далеким, чужим... На третий день праздника, во вторник, по благословению о. Нектария я ездила смотреть Шамординскую женскую пустынь, находящуюся в 12 верстах от Оптиной. Познакомилась с матушкой игуменьей Валентиной. Посмотрела келию батюшки о. Амвросия. Здесь все стоит в том виде, как было при батюшке. На столе лежит пачка листков для раздачи, издания их Шамординской пустыни. Монахиня, которая все это мне показывала, сказала мне, что почитающие батюшку кладут иногда эту пачку листков к нему под подушку, потом помолятся и, вынув один листок из-под подушки, принимают его как от батюшки. Я сделала то же и вынула листок: “О. Амвросий руководитель монашествующих”. Монахиня взглянула на листок и говорит мне: “Должно быть, вы будете в монастыре?” Я отвечаю: “Не знаю, едва ли?” — “А вот увидите, что будете, — такой листок вышел”. Я не обратила на это внимания, а листочек все-таки припрятала. Все мне понравилось в Шамордине. Вернувшись в тот же день в Оптину, рассказала батюшке о своем впечатлении и сказала, что буду у старца митрополита Макария просить благословения поступить в Шамордино, чтобы и к батюшке быть ближе.

В четверг вечером, совершенно изменившаяся, как бы воскресшая духовно, я поехала домой. Тут я вспомнила разъяснение одной дамы — духовной дочери о. Анатолия, — что и в святых вратах Оптиной при выходе висит икона Воскресения Христова, — как бы знамение того, что все, побывавшие в Оптиной, выходят оттуда как бы воскресшие.

Через две недели по приезде из Оптиной я собралась идти к указанному старцу. Перед этим я молилась и говорила: “Господи, скажи мне волю Свою устами этого старца”. И вот я услышала от него то, чего и предположить не могла. Он сказал, что в Шамординской пустыни мне будет трудно, но чтобы я ехала лучше на Алтай, и я там буду нужна для миссии. Так как раньше я решила исполнить все, что он мне скажет, то я тут и ответила ему, что я согласна.

Я стала готовиться к отъезду и ликвидировать свои дела. Через две недели я была уже готова к отъезду, но старец задержал поездку, хотел дать мне попутчицу. В это время я еще раз успела побывать в дорогой Оптиной пустыни.

Батюшка о. Нектарий сильно обрадовался моему решению и перемене, происшедшей во мне, а о. Анатолий сначала даже не узнал: так переменилась я и в лице, и одежде.

О. Анатолий на мои вопросы о дурных помыслах, могущих приходить ко мне, живя в монастыре, ответил: “Помыслы — это спасение для вас, если будете сознавать, что они худы и бороться с ними и не приводить их в исполнение”.

О. Нектарий говорил: “Во всякое время, что бы вы ни делали: сидите ли, идете ли, работаете ли, читайте сердцем: “Господи, помилуй”. Живя в монастыре, вы увидите и познаете весь смысл жизни. В отношении ко всем наблюдать надо скромность и середину. Когда будут скорби и не в силах перенести их, тогда от всего сердца обратитесь к Господу, Матери Божией, святителю Николаю и своему Ангелу, имя которого носите от св. крещения, и по времени и терпении скорбь облегчится”.

На вопрос: “Можно ли не пускать в свою душу никого?” — батюшка ответил: “Чтобы никаких отношений не иметь, этого нельзя, — ибо тогда в вашей душе будет отсутствие простоты, а сказано: мир имейте и святыню со всеми, ихже кроме никтоже узрит Господа. Святыня — это простота, рассудительно являемая пред людьми. Рассуждение выше всех добродетелей. Серьезность и приветливость можно совместить, за исключением некоторых обстоятельств, которые сами в свое время объявляются и заставляют быть или серьезнее, или приветливее.

В трудные минуты, когда явно вспоминается легкая мирская жизнь, лучше почаще вспоминать имя Божие святое и просить помощи, а то, что грешно, то, следовательно, и опасно для души. Лучше хотя и мысленно стараться не возвращаться вспять.

Не всякому по неисповедимым судьбам Божиим полезно жить в миру. А кто побеждает свои наклонности, удалившись в обитель, ибо там легче спастись, тот слышит глас откровения Божия: “Побеждающему дам сесть на престоле Моем”.

Эта поездка в Оптину еще более укрепила меня.

Через несколько дней я уехала на Алтай и поступила в монастырь, указанный мне старцем митрополитом Макарием.

Вот как дивно исполнились слова, сказанные батюшкой о. Нектарием: “Я вижу около вас благодать Божию, вы будете в монастыре”. Я тогда удивилась и не поверила, а через два месяца после этого разговора я действительно уже надела на себя иноческую одежду. Благодарю Господа, вразумившего меня съездить в этот благодатный уголок — Оптину Пустынь.

Не поехала бы туда — и до сих пор не была бы в монастыре и до сих пор носилась бы в бурных волнах житейского моря. Слава Богу за все».

К самому началу периода старчествования о. Нектария относится и запись протоиерея о. Василия Шустина, изданная в бытность его в Сербии в 1929 г.

Это личные воспоминания об отце Иоанне Кронштадтском, о старцах Варсонофии и Нектарии, к которым о. Василий, а тогда Василий Васильевич, студент технологического института, был необычайно близок.

О. Варсонофий познакомил его с девушкой, собиравшейся в монастырь, и велел ей выйти за него замуж. Для Василия Васильевича это тоже было полной неожиданностью. Вскоре после этого о. Варсонофий умер. Повенчавшись, молодые в тот же день отправились в Оптину, чтобы первый свадебный визит, по завещанию старца, сделать ему, на его могилку. Приведем полностью рассказ об этой поездке.

«Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали и спрашиваем служившего иеромонаха: кто теперь старчествует? “О. Нектарий”, — отвечает тот. Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая скит, послал меня к отцу Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе — он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти. Мы решили после обеда пойти к нему. Все на нас с любопытством смотрели, так как весть о нашей особенной свадьбе разнеслась по Оптиной. Это ведь было предсмертное благословение батюшки. Итак, в три часа мы пошли по знакомой дорожке в скит. О. Нектарий занимал помещение отца Иосифа, с правой стороны от ворот. Я с женой разделился. Она пошла к крылечку снаружи скитских стен, а я прошел внутрь скита. Келейник, увидав меня, узнал. Он был раньше келейником у старца Иосифа. Он тотчас же доложил батюшке. Батюшка вышел минут через 10, с веселой улыбкой.

Отец Нектарий в противоположность отцу Варсонофию был небольшого роста, согбенный, с небольшой клинообразной бородой, худой, с постоянно плачущими глазами. Поэтому у него всегда в руках был платок, который он, свернув уголком, прикладывал к глазам. Батюшка благословил меня и пригласил за собой. Провел он меня в исповедальную комнату, а там я уже увидел мою супругу, она встала и подошла ко мне, а батюшка поклонился нам в пояс и сказал:

— Вот радость, вот радость. Я был скорбен и уныл, а теперь радостен (и его лицо сияло детской улыбкой). Ну, как же теперь мне вас принимать. Вот садитесь рядышком на диванчик, — и батюшка сел напротив... — Ведь вас благословил великий старец... Старец Варсонофий настолько великий, что я его и кончика ноготка на мизинце не стою. Из блестящего военного в одну ночь, по благословению Божию, сделался он великим старцем. Теперь только, после смерти, я могу рассказать это дивное его обращение, которое он держал в тайне.

И о. Нектарий рассказал историю обращения о. Варсонофия.

— Вот как велик был старец Варсонофий! И удивительно был батюшка смиренный и послушный. Как-то он, будучи послушником, шел мимо моего крылечка, я ему говорю в шуточку: “Жить тебе осталось ровно двадцать лет”. Я ему говорил в шуточку, а он и послушался, и ровно через двадцать лет в тот же день 4 апреля и скончался. Вот какого великого послушания он был.

Перед такой силой о. Нектария меня невольно передернула дрожь. А он продолжал:

— И в своих молитвах поминайте “блаженного схиархимандрита Варсонофия”. Но только три года поминайте его блаженным, а потом прямо “схиархимандрита Варсонофия”. Сейчас он среди блаженных... Ищите во всем великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает... Вот для меня великая радость — это ваше посещение. Я был скорбен и уныл. Все приходят люди с горестями и страданиями, а вы имеете только радости. Это посещение ангела... Сейчас у меня много посетителей, я не могу вас как следует принять. Идите сейчас домой и приходите к шести часам вечера, когда начнется всенощная, и все монахи уйдут в церковь. Келейника я своего тоже ушлю, а вы и приходите, пускай другие молятся, а мы здесь проведем время.

Благословил нас, и мы опять разошлись: я пошел через скит, а жена через наружное крылечко.

Когда отзвонили ко всенощной, я с женой отправился в скит. Дверь в доме старца была заперта. Я постучал, и открыл ее мне сам о. Нектарий. Потом он впустил жену и посадил нас опять вместе в исповедальной комнате.

— Пришли ко мне молодые и я, как хозяин, должен вас встретить по вашему обычаю. Посидите здесь немножко, — сказав это, старец удалился. Через некоторое время он несет на подносе два бокала с темною жидкостью. Поднес, остановился и, поклонившись нам, сказал:

— Поздравляю вас с бракосочетанием, предлагаю вам выпить во здравие.

Мы с недоумением смотрели на старца. Потом взяли бокалы, чокнулись и стали пить. Но пригубив, я тотчас же остановился, и моя жена так же. Оказалось, что в бокалах была страшная горечь. Я говорю батюшке “горько”, и моя жена также отвернулась. И вдруг это самое мною произнесенное слово “горько” меня ошеломило, и я представил, как на свадебных обедах кричат “горько”, и я рассмеялся. И батюшка прочитал мои мысли и смеется.

— Но, — говорит, — хотя и горько, а вы должны выпить. Все, что я делаю, вы замечайте, оно имеет скрытый смысл, который вы должны постигнуть, а теперь пейте.

И мы с гримасами, подталкивая друг друга, выпили эту жидкость. А батюшка уже приносит раскрытую коробку сардин и велит всю ее опустошить. После горького мы вкусили сардины, и батюшка все унес. Приходит снова, садится против нас и говорит:

— А я молнию поймал. Умудритесь-ка и вы ее поймать — хочешь, покажу?

Подходит к шкафу, вынимает электрический фонарик, завернутый в красную бумагу, и начинает коротко зажигать, мелькая огнем.

— Вот это разве не молния! — и он, улыбаясь, положил фонарик в шкаф и вынул оттуда деревянный грибок, положил его на стол, снял крышку, и высыпал оттуда золотые пятирублевые и говорит:

— Посмотри, как блестят! Я их вычистил. Здесь их 20 штук на 100 рублей. Ну, что? Посмотрел, как золото блестит, ну и довольно с тебя. Поглядел, и будет.

Собрал опять монеты и спрятал. И еще батюшка кое-что говорил. Потом он опять вышел. Смотрим, снова несет нам два больших бокала, на этот раз со светло-желтой жидкостью, и с той же церемонией и поклоном подносит нам. Мы взяли бокалы, смотрели на них и долго не решались пить. Старец улыбался, глядя на нас. Мы попробовали. К нашей радости, это было питье приятное, сладкое, ароматное, мы с удовольствием его выпили. Это питье было даже немного хмельное. На закуску он преподнес шоколаду миньон, очень жирного и очень много, и велел все сесть. Мы пришли прямо в ужас. Но он сам подсел к нам и начал есть. Я посмотрел на батюшку и думаю: как это он ест шоколад, а ведь по скитскому уставу молочное воспрещается. А он смотрит на меня, ест и мне предлагает. Так я и остался в недоумении. Он велел нам обязательно доесть этот шоколад, а сам пошел ставить самовар... В 11 часов отец Нектарий проводил нас до наружного крыльца и дал нам керосиновый фонарик, чтобы мы не заблудились в лесу, а шли бы по дорожке. При прощании пригласил на следующий день в 6 часов. Кругом в лесу стояла тишина, и охватывала жуть. Мы постарались скорее добраться до гостиницы. Богомольцы шли от всенощной, и мы вместе с ними незаметно вошли в гостиницу.

На следующий день мы опять в 6 часов вечера пришли к батюшке. На этот раз келейник был дома, но батюшка не велел ему выходить из своей келии. Батюшка опять пригласил нас вместе в исповедальню, посадил и стал давать моей жене на память различные искусственные цветочки и говорит при этом:

— Когда будешь идти по жизненному полю, то собирай цветочки, и соберешь целый букет, а плоды получишь потом.

Мы не поняли, на что батюшка здесь намекает, ибо он ничего праздного не делал и не говорил. Потом он мне объяснил. Цветочки — это печали и горести. И вот их нужно собирать и получится чудный букет, с которым предстанешь в день судный, и тогда получишь плоды — радости. В супружеской жизни, далее говорил он, всегда имеются два периода: один счастливый, а другой печальный, горький. И лучше всегда, когда горький период бывает раньше, в начале супружеской жизни, но потом будет счастье.

Притом батюшка обратился ко мне и говорит:

— А теперь пойдем, я тебя научу самовар ставить. Придет время, у тебя прислуги не будет, и ты будешь испытывать нужду, так что самовар придется самому тебе ставить.

Я с удивлением посмотрел на батюшку и думаю: “Что он говорит? Куда же наше состояние исчезнет?” А он взял меня за руку и провел в кладовую. Там были сложены дрова и разные вещи. Тут же стоял самовар около вытяжной трубы. Батюшка говорит мне:

— Вытряси прежде самовар, затем налей воды; а ведь часто воду забывают налить и начинают разжигать самовар, а в результате самовар испортят и без чаю остаются. Вода стоит вот там, в углу, в медном кувшине, возьми его и налей. Я подошел к кувшину, а тот был очень большой, ведра на два, и сам по себе массивный. Попробовал его подвинуть, нет — силы нету, — тогда я хотел поднести к нему самовар и наточить воды. Батюшка заметил мое намерение и опять мне повторяет:

— Ты возьми кувшин и налей воду в самовар.

— Да ведь, батюшка, он слишком тяжелый для меня, я его с места не могу сдвинуть.

Тогда батюшка подошел к кувшину, перекрестил его и говорит: “Возьми” — и я поднял, и с удивлением смотрел на батюшку: кувшин мне почувствовался совершенно легким, как бы ничего не весящим. Я налил воду в самовар и поставил кувшин обратно с выражением удивления на лице. А батюшка меня спрашивает: “Ну что, тяжелый кувшин?” — “Нет, батюшка, я удивляюсь, он совсем легкий”. — “Так вот и возьми урок, что всякое послушание, которое нам кажется тяжелым, при исполнении бывает очень легко, потому что это делается как послушание”. Но я был прямо поражен, как он уничтожил силу тяжести одним крестным знамением! А батюшка дальше, как будто ничего не случилось, велит мне наколоть лучинок, разжечь их, и потом положил уголья. Пока самовар грелся, и я сидел возле него, батюшка зажег керосинку и стал варить в котелочке кожуру от яблок. Указывая на нее, батюшка мне сказал:

— Вот это мое кушание, я только этим и питаюсь. Когда мне приносят добролюбцы фрукты, то я прошу их съесть эти фрукты, а кожицы счистить, и вот я их варю для себя...

Чай батюшка заваривал сам, причем чай был удивительно ароматный, с сильным медовым запахом. Сам он налил нам чай в чашки и ушел. В это время к нему пришла после вечерней молитвы скитская братия, чтобы принять благословение перед сном. Это совершалось каждый день, утром и вечером. Монахи все подходили под благословение, кланялись, и при этом некоторые из монахов открыто исповедовали свои помыслы, сомнения. Батюшка как старец, руководитель душ, одних утешал, подбодрял, другим вслед за исповеданием отпускал их прегрешения, разрешал сомнения и всех, умиротворенных, любовно отпускал. Это было умилительное зрелище, и батюшка во время благословения имел вид чрезвычайно серьезный и сосредоточенный, и во всяком его слове сквозила забота и любовь к каждой мятущейся душе. После благословения батюшка удалился в свою келию и молился около часу. После долгого отсутствия батюшка вернулся к нам и молча убрал все со стола.

В один из моих приездов в Оптину Пустынь я видел, как о. Нектарий читал запечатанные письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук 50, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни письма он откладывал со словами: “Сюда надо ответ дать, а эти письма, благодарственные, можно без ответа оставить”. Он их не читал, но видел их содержание. Некоторые из них он благословлял, а некоторые и целовал, а два письма как бы случайно дал моей жене и говорит: “Вот, прочти их вслух. Это будет полезно”. Содержание одного письма забылось мною, а другое письмо было от одной курсистки Высших женских курсов. Она просила батюшку помолиться, так как мучается и никак не может совладать с собой. Полюбила она одного священника, который увлек ее зажигательными своими проповедями, и вот бросила она свои занятия и бегает к нему за всякими пустяками, нарочно часто говеет только для того, чтобы прикоснуться к нему. Ночи не спит. Батюшка на это письмо и говорит:

— Вы этого священника знаете и имели с ним дело. Он впоследствии будет занимать очень большой пост, о котором ему и в голову не приходило. Он еще ничего не знает об этом, но получит он эту власть вследствие того, что уклонится от истины.

“Какой же это священник, — думаю я, — хорошо известный мне?” Тогда батюшка сказал, что это тот студент Духовной Академии, который приезжал со мною в Оптину в первый раз и который сватался за мою сестру. Но Господь сохранил мою сестру через старца Варсонофия, ибо он расстроил этот брак... (Теперь он, может быть, действительно находится в обновленческой церкви и властвует там). Перебирая письма, о. Нектарий говорит: “Вот называют меня старцем. Какой я старец? Когда буду получать каждый день больше 100 писем, как о. Варсонофий, тогда и можно называть старцем имеющего столько духовных детей...” Отобрав письма, батюшка отнес их секретарю.

О. Нектарий советовал моему отцу продать дом в Петербурге и дачу в Финляндии, а то, говорил он, все это пропадет. Но мой отец не поверил и ничего не продал. Это было в начале Великой войны.

В 1914 году мой старший брат поступил послушником в Оптинский скит и исполнял иногда должность келейника у о. Нектария. Он часто присылал отцу письма с просьбой высылать ему деньги, т.к. он покупал различные книги духовного содержания и составлял там собственную библиотеку. Я всегда возмущался этим и говорил, что раз ушел из мира по призванию, уже порви со своими страстями. А у моего брата была такая страсть: покупать книги. Я написал батюшке о. Нектарию письмо, и довольно резкое письмо, выражающее мое возмущение и удивление. Батюшка не ответил. Брат продолжал присылать свои просьбы, а иногда прямо требования. Тогда я написал батюшке еще более резкое письмо, обвиняя его, что он не сдерживает страсти брата, а потакает ей. Батюшка опять ничего не ответил. Но вот мне удалось с фронта во время отпуска съездить с женой в Оптину. Это было уже в 1917 году, при Временном Правительстве. Приезжаем в обитель, батюшка встречает нас низким-низким поклоном и говорит:

— Спасибо за искренность. Ты писал без всяких прикрас, а то, что у тебя есть на душе, что волнует. Я знал, что вслед за этими письмами ты и сам пожалуешь, а я всегда рад видеть тебя. Пиши впредь такие письма, а после них являйся и сам сюда за ответом. Вот теперь я скажу, что скоро будет духовный книжный голод. Не достанешь духовной книги. Хорошо, что он собирает эту духовную библиотеку — духовное сокровище.

Она очень и очень пригодится. Тяжелое время наступает теперь. В мире теперь прошло число шесть и наступает число семь. Наступает век молчания. Молчи, молчи, — говорит батюшка, и слезы у него текут из глаз... — И вот Государь теперь сам не свой, сколько унижений он терпит за свои ошибки. 1918 год будет еще тяжелее. Государь и вся семья будут убиты, замучены. Одна благочестивая девушка видела сон: сидит Иисус Христос на престоле, а около Него двенадцать апостолов, и раздаются с земли ужасные муки и стоны. И апостол Петр спрашивает Христа: “Когда же, Господи, прекратятся эти муки?”, и отвечает ему Иисус Христос: “Даю Я сроку до 1922 года, если люди не покаются, не образумятся, то все так погибнут”. Тут же пред Престолом Божьим предстоит и наш Государь в венце великомученика. Да, этот государь будет великомученик. В последнее время он искупил свою жизнь, и если люди не обратятся к Богу, то не только Россия, вся Европа провалится... Наступает время молитв. Во время работы говори Иисусову молитву. Сначала губами, потом умом, а, наконец она сама перейдет в сердце...

Батюшка удалился к себе в келию, часа полтора молился там. После молитвы он, сосредоточенный, вышел к нам, сел, взял за руку меня и говорит:

— Очень многое я знаю о тебе, но не всякое знание будет тебе на пользу. Придет время голодное, будешь голодать... Наступит время, когда и монастырь наш уничтожат. И я, может быть, приду к вам на хутор. Тогда примите меня Христа ради, не откажите. Некуда будет мне деться...

Это было мое последнее свидание со старцем.

Вспоминается мне еще один случай с о. Нектарием. Моя жена в один из наших приездов в Оптину написала картину: вид из монастыря на реку и на ее низменный берег во время заката солнца, при совершенно ясном небе и яркой игре красок. Поставила она свой рисунок на открытом балконе и пошла со мной прогуляться по лесу. Дорогой мы поспорили, и серьезно, так что совершенно расстроились и не хотели друг на друга смотреть. Возвращаемся домой: нам сразу бросилась в глаза картина: вместо ясного неба на ней нарисованы грозовые тучи и молнии. Мы были ошеломлены. Подошли поближе, стали рассматривать. Краски — совершенно свежие, только что наложенные. Мы позвали девушку, которая у нас жила, и спросили, кто к нам приходил. Она отвечает, что какой-то небольшого роста монах, что-то здесь делал на балконе. Мы думали, думали, кто бы это мог быть, и из более подробного описания монаха и опросов других догадались, что был о. Нектарий. Это он, владевший кистью, символически изобразил наше духовное состояние с женой. И эта гроза с молниями произвела на нас такое впечатление, что мы забыли свой спор и помирились, ибо захотели, чтобы небо нашей жизни опять прояснилось и стало вновь совершенно чистым и ясным».

Лично мне привелось быть в Оптиной Пустыни в более поздний период, чем о. Василий Шустин, а именно уже во время Первой мировой войны.

Преподаватель словесности нашей гимназии рассказывал нам на уроках, как благодаря старцам Гоголь сжег свое гениальное произведение, — вторую часть «Мертвых душ». Это вызвало у меня предубеждение против старцев вообще.

Но вот началась война 1914 года. Мой брат Владимир, исключительно одаренный, которого любили все без исключения знавшие его, «гордость нашей семьи», глубоко переживал испытания, постигшие нашу родину. Он ушел с благословения родителей добровольно на войну и вскоре был убит осенью 1914 г., когда ему еще не было и 19 лет.

Это была чистая жертва Богу, он «положил душу свою за други своя». Его смерть привела нашу семью в Оптину Пустынь.

Когда мы искали утешения в духовном, то «случайно» наткнулись на книгу Быкова: «Тихие приюты для отдыха страдающей души».

Там описывалась Оптина Пустынь и ее старцы, о которых до тех пор мы ничего не знали.

И я при первой возможности, как только начались каникулы в университете, где я тогда учился, поехал в Оптину Пустынь. Там я прожил два месяца. Это было в 1916 г. А в следующем, 1917 году, тоже летом, пробыл там две недели.

Затем, оказавшись за границей, я имел возможность письменно общаться с о. Нектарием до его смерти.

Кроме меня духовным руководством старца пользовались и некоторые мои знакомые и друзья.

Его благословение приводило всегда к успеху, несмотря ни на какие трудности. Ослушание же никогда не проходило даром.

Монастырь и старцы произвели на меня неожиданное и неотразимое впечатление, которое словами передать нельзя: его понять можно, только пережив на личном опыте.

Здесь ясно ощущалась благодать Божия, святость места, присутствие Божие. Это вызывало чувства благоговейнства и ответственности за каждую свою мысль, слово или действие, боязнь впасть в ошибку, в прелесть, боязнь всякой самости и «отсебятины».

Такое состояние можно было бы назвать «хождением перед Богом».

Здесь впервые открылся мне духовный мир, а как антитеза были мне показаны «глубины сатанинские».

Здесь я родился духовно.

В это время в Оптиной старчествовали в самом монастыре о. Анатолий, а в скиту о. Феодосий и о. Нектарий.

Анатолий — утешитель, Феодосий — мудрец и дивный Нектарий — по определению одного священника, близкого Оптиной.

Напротив, у о. Нектария посетителей было мало; он жил замкнуто в скиту в келии о. Амвросия и часто подолгу не выходил. Благословлял он широким крестным знамением; медленный в движениях и сосредоточенный, — казалось, он несет чашу, наполненную до краев драгоценной влагой, как бы боясь ее расплескать.

На столе в его приемной часто лежала какая-нибудь книга, раскрытая на определенной странице. Редкий посетитель в долгом ожидании начинал читать эту книгу, не подозревая, что это является одним из приемов о. Нектария давать через открытую книгу предупреждение, указание или ответ на задаваемый вопрос, чтобы скрыть свою прозорливость.

И он умел окружить себя тайной, держаться в тени, быть мало заметным. Нет его фотографии: он никогда не снимался; это очень для него характерно.