2001
Фантомная боль
Марибор
Летом 2001-го, вскоре после моего пятьдесят шестого дня рождения, Игнац предложил вместе с ним съездить на литературный фестиваль в Любляне. Обычно в таких поездках его сопровождала жена Ребекка, но совсем недавно она родила девочек-близняшек (уже вторую пару после мальчиков, появившихся на свет год и два месяца назад) и не хотела покидать Дублин. Вот потому-то Игнац и пригласил меня.
– Он весь издергался, – сообщила Ребекка, однажды утром вкатив двухъярусную коляску в библиотеку. С виду слегка ошалелая, она рухнула в кресло напротив меня и, казалось, готова проспать неделю-другую, дай ей такую возможность. – По-моему, он уже раскаивается, что вообще принял это приглашение.
Младенец на верхнем ярусе срыгнул на братца, обитавшего этажом ниже, от чего вознесся хоровой вопль, в котором солировала сама Ребекка, и секретарша стрельнула в нас неодобрительным взглядом.
– А чего ему дергаться? – спросил я, когда малышей обтерли. – Уж сколько раз он бывал на таких фестивалях. Пора бы привыкнуть.
– Но в Словении он не был с тех пор, как оттуда уехал.
– С тех пор, как его выслали.
– Да?
– А разве не так?
Ребекка пожала плечами и отвернулась:
– История запутанная.
Я озадаченно нахмурился. Игнац говорил, что после смерти матери бабка спровадила его к отцу в Амстердам – мол, ей недосуг поднимать еще одного оболтуса. Я полагал, все так и было.
– Я боюсь, поездка его расстроит, – сказала Ребекка. – Он какой-то пришибленный. И спит плохо.
Я глянул на младенцев:
– Вам вообще удается поспать?
– Не особо. Кажется, последний раз я нормально спала еще в марте. Теперь, наверное, высплюсь только в следующем году, и то если повезет. Понимаешь, поездка обещает быть нелегкой. Он очень знаменит в тех краях.
– Он знаменит везде.
– Да, но…
– Слушай, давай я пригляжу за детьми, – предложил я. – А ты езжай в Словению.
– Правда? Ты хочешь пять дней нянчиться с четырьмя младенцами?
– Горячего желания нет. Но я готов. Так уж трудно, что ли?
– Пустяки! – рассмеялась Ребекка. – Делов-то!
– Да справлюсь я. Знаешь, тебе не мешает передохнуть.
– А что, я плохо выгляжу? – всполошилась Ребекка. – Плохо, да? Как распустеха? Ты это хочешь сказать?
– Вид у тебя неизменно роскошный. – Я не лукавил, ибо, несмотря на усталость и конвейер деторождения, выглядела она, как всегда, сногсшибательно.
– Я себя чувствую той старухой с «Титаника». – Ребекка подперла ладонями подбородок. – Только еще менее аппетитной. Я так одрябла, что на конкурсе в купальниках проиграла бы матери Терезе.
– Наверняка Игнац думает иначе. – Я постарался изгнать устрашающую картинку.
– Не дай бог! Если он еще ко мне сунется, я отчекрыжу ему причиндалы. Четырех детей за год с небольшим мне хватит. Хорошо бы, конечно, скинуть их на тебя и удрать, но ничего не выйдет.
– Почему?
– Потому что я лучше справляюсь с кормлением грудью.
– М-да. Резонно.
И вот так взмывший в небо самолет доставил меня в сумбур встречи самого известного словенского экспатрианта, через двадцать с лишним лет вернувшегося на родину. В зале прилета нас окружила толпа фотокорреспондентов и телевизионщиков, совавших микрофоны под нос Игнацу и задававших вопросы на непостижимом наречии. Невероятно шумная орда встречающих ребятишек создавала впечатление, что мы прибыли в составе детского оркестра. Всеобщий восторг был вполне понятен, ибо уже вышла восьмая книга в серии «Флориак Ансен». За чашкой кофе я ждал больше часа, пока Игнац терпеливо раздавал автографы. Затем лимузин нас доставил на устроенный издателем фуршет с шампанским, предварявший вечернее выступление Игнаца в местном театре, на которое были раскуплены все билеты.
За всю писательскую карьеру Мод лишь однажды участвовала в публичном чтении своего романа – тот кошмарный вечер отражен в биографии, написанной Алисой, которая не была на том мероприятии, а вот я все видел своими глазами. В книжный магазин в центре Дублина набились десятки читателей, журналист из отдела культуры «Санди пресс» представил Мод и огласил список ее произведений, созданных к тому времени. Моя приемная мать, вся в черном, сидела в углу и безостановочно курила, морщась при всяком сомнительном комплименте ведущего. (Она даст фору любому писателю-мужчине, сказал, например, журналист. Или вот еще: У нее хорош слог, но еще лучше ноги. И особый перл: Для меня непостижимо, как она умудряется сочинять романы, да еще ухаживать за мужем и ребенком. Надеюсь, она не манкирует супружескими обязанностями!) Когда ведущий смолк, Мод подошла к микрофону и без всяких вступлений начала читать первую главу недавно изданного романа «Среди ангелов», не вызвавшего абсолютно никаких откликов. Видимо, Мод, не имевшая опыта творческих встреч, неверно поняла суть публичного чтения, ибо, через сорок минут закончив первую главу, ошпарила взглядом зааплодировавших слушателей и, рявкнув: «Тихо вы, еще не всё!», приступила ко второй главе. А затем к третьей. Лишь через два с половиной часа, когда последний слушатель вышмыгнул из магазина, она захлопнула книгу, ухватила меня за руку и ринулась на улицу, где поймала такси до Дартмут-сквер.
– Никчемная трата времени, – по дороге домой негодовала Мод. – Зачем они вообще пришли, коль им не нравятся мои произведения?
– Наверное, они думали, чтение займет всего несколько минут, – сказал я. – А потом вы ответите на вопросы.
Мод покачала головой:
– В романе четыреста тридцать четыре страницы. Чтобы его понять, нужно выслушать все до конца. А еще лучше – прочесть. Как за десять минут понять смысл книги? Это время на три сигареты! Мещане! Дикари! Скоты! Чтоб я еще раз… Больше никогда, Сирил, я тебе обещаю.
И слово свое она сдержала.
Игнац, конечно, таких оплошностей не допускал. Поднаторевший в выступлениях, он знал, как долго публика готова его слушать, и умел расположить ее к себе, с продуманной самоиронией отвечая на вопросы. На третий день, разделавшись с бесчисленными интервью для газет, радио и телевидения, которые организовал его издатель, Игнац предложил съездить в Марибор, город на северо-востоке страны.
– Чем он знаменит? – Я сунулся в путеводитель, с которым последние дни не расставался, точно Люси Ханичёрч со своим «Бедекером» в фильме «Комната с видом».
– Там я родился, – сказал Игнац. – Там жила моя семья.
– Правда? – Я удивился, потому что он никогда не поминал этот город. – Ты уверен, что хочешь туда вернуться?
– Не вполне. Но, думаю, лучше съездить.
– Почему?
Игнац долго молчал.
– Я не последний раз в Словении, – наконец сказал он. – Приеду еще, хоть ненадолго. С детьми, когда подрастут. И я не хочу, чтобы надо мной довлело прошлое. Лучше сейчас с ним покончить навеки.
В прокате взяв машину, мы очутились на промозглых разбитых улицах, где прошли детство и отрочество Игнаца. Он молчал, когда вел меня по городу, вспоминая знакомые короткие пути, узнавая магазины и дома друзей детства. Фасад старой школы, заколоченной досками, был разрисован нераспознаваемыми граффити, а ее недавно выстроенное новое здание так выглядело, словно вряд ли устоит под сильным ветром. Мы пообедали в ресторане, где на нас глазели посетители, узнавшие знаменитого земляка, но как будто робевшие к нему подойти. Осмелился только девятилетний мальчик, обедавший с отцом, и попросил подписать книгу о Флориаке Ансене. Они с Игнацем говорили по-словенски, и я, естественно, ни слова не понял, однако не стал выпытывать тему их беседы. Потом мощеным проулком мы пришли к лачуге с заколоченными окнами и обвалившейся крышей. Потрогав входную дверь, Игнац прикрыл глаза и глубоко вздохнул, стараясь то ли унять волнение, то ли сдержать слезы.
– Что это? – спросил я. – Куда мы пришли?
– Вот мой дом, – сказал Игнац. – Здесь я родился и вырос.
Я удивленно разглядывал домишко, слишком тесный даже для одного, не говоря уж о семье с ребенком.
Игнац понял, о чем я думаю.
– Там всего две комнаты, – сказал он. – Маленьким я спал вместе с родителями. Позже, когда отец нас бросил, мать стелила мне на полу. Туалет на улице. Помыться негде.
Я молчал, не зная, что ответить. Об отце его мы не говорили с тех пор, как двадцать один год назад Джек Смут ударом ножа в спину убил мерзавца.
– Ты хочешь войти в дом? – спросил я. – Наверное, если оторвать доски…
– Нет, не хочу, – поспешно сказал Игнац. – Просто решил взглянуть.
Я осмотрелся:
– Кого-нибудь из соседей ты помнишь?
– Так, кое-кого. Многие, наверное, уже умерли.
– А друзей?
– Их почти не было. Я не собираюсь никого навещать.
– Тогда пошли? Дом ты увидел.
– Пошли. Вернемся в отель?
– Давай по пиву? Что-то захотелось выпить.
Игнац улыбнулся:
– Наши желания совпадают абсолютно.
Я предложил дойти до центра, где подметил пару приличного вида баров, но Игнац решил наведаться в знакомое ему питейное заведение неподалеку. В том баре не было ничего особенного – несколько столиков на тротуаре перед кулинарией, но Игнац как будто обрадовался возможности именно там выпить местного пива. Между нами витало какое-то напряжение, и я терялся, что лучше – оставить парня в покое или разговорить.
– Ты помнишь, как мы впервые встретились? – наконец спросил я, внутренним взором вновь увидев тот вечер, когда на пороге своей квартиры мы с Бастианом обнаружили бесчувственного паренька – вытравленные волосы, синяк под глазом, в кровь разбитое лицо. – Ты походил на испуганного щенка, который не знает, чего ждать от людей, пинка или кормежки.
Игнац чуть улыбнулся:
– А ты знаешь, что я замыслил вас обокрасть?
– Не только замыслил, но и воплотил. Утром ты умыкнул мой бумажник, помнишь?
– Верно, я запамятовал.
– Есть ли шанс получить мои деньги обратно?
– Пожалуй, нет, – усмехнулся Игнац. – Но, если угодно, вечером я расплачусь ужином.
– Я боялся, ты нас сонных прирежешь.
– Скажешь тоже! – Игнац как будто обиделся. – Я решил, если сбыть краденое, я смогу уйти с улицы. Избавиться от отца. Лишь потом я придумал план лучше и вернул тебе бумажник, надеясь, что вы меня приютите.
Я прихлебнул пиво.
– Скажи спасибо Бастиану. – Кольнуло болью, как всякий раз, когда я вспоминал давно минувшие счастливые дни. Просто не верилось, что уже четырнадцать лет, как нет моего друга. – Я-то решил, он спятил.
– Но все равно согласился.
– Он уговорил.
– Слава богу. Иначе не знаю, что со мной стало бы.
– Ты малый крепкий, не прибедняйся. Все было бы хорошо.
– Кто знает.
– Как жаль, что его нет с нами, – помолчав, сказал я.
– Очень жаль. Судьба-сволочь.
– Воистину.
– А ты по кому-нибудь тоскуешь? – спросил Игнац.
– Конечно.
– Я не про Бастиана. По кому-то другому.
– Нет. – Я покачал головой. – Я из того поколения геев, кому, считай, повезло, если хоть раз в жизни встретилась любовь. А новых отношений я не хочу. Кроме Бастиана, мне никто не нужен.
– Даже Джулиан?
– Это другое. Джулиан всегда был недостижимой мечтой. А Бастиан – реальность. Он любовь всей моей жизни. Джулиан – морок, хоть я его любил и до сих пор по нему скучаю. В конце мы вроде как примирились, но не вполне. – Я вздохнул. – Знаешь, вот оглядываюсь я на свою жизнь и, ей-богу, ничего не понимаю. Казалось бы, чего проще – быть честным со всеми, особенно с Джулианом. Но тогда все выглядело иначе, все было по-другому.
– Лиам говорит, Джулиан не понимал, почему ты сразу во всем не признался.
Я опешил:
– Вы говорили о нас?
– Тема возникла случайно, – осторожно сказал Игнац. – Ты же не против?
– Наверное, нет. Я рад, что вы дружите.
– Конечно, дружим. Мы же братья.
– Одно из другого не вытекает.
– У нас вытекает.
– Что ж, хорошо.
Вообще-то Лиам был крестным первой пары близнецов, но в глубине души я иногда завидовал его дружбе с Игнацем. Они стали братьями, которых связывал так называемый отец, по крови родной лишь одному из них.
– А если кто-нибудь появится? – спросил Игнац.
– В смысле?
– Новая любовь.
– Не знаю. Может быть. Но вряд ли.
– Понятно.
– Можно я кое о чем спрошу? – Я решил коснуться темы, которую мы не затрагивали больше двадцати лет.
– Валяй.
– Вот сейчас мы в другой стране, и мне пришло в голову, что мы никогда не говорим об Амстердаме. Не о городе, но о том, что там произошло.
– Не говорим.
– Иногда я думаю, со мной что-то не так. – Я понизил голос, хотя подслушивать было некому. – Я не чувствую угрызений совести. И никакой вины.
– С какой стати?
– Я убил человека.
– Не ты, – Игнац помотал головой, – Джек Смут.
– Нет, это сделали мы. Все мы были там. И я – соучастник.
– Он получил по заслугам, – возразил Игнац. – Если б Джек его не зарезал, одному богу известно, как оно обернулось бы. Я-то, в отличие от тебя, его знал. Он бы меня не отпустил. Никогда.
– Я это понимаю и потому ни капли не раскаиваюсь.
– Часто об этом думаешь?
– Временами. А ты нет, что ли?
– Нет. Вообще не думаю.
– Ну и ладно.
– Я не сожалею, если ты об этом.
– Я тоже не сожалею. Он бы не оставил тебя в покое, это яснее ясного. Но, знаешь, я теряюсь в догадках, куда Джек спрятал труп. И все эти годы ждал, что полиция выйдет на наш след.
– Не выйдет. Трупа давно нет.
– Откуда такая уверенность?
– Оттуда.
– Ты знаешь, что с ним произошло? – удивился я.
– Да.
– Как ты узнал?
– Смут рассказал.
– Я не предполагал, что вы общаетесь.
– Изредка.
– Я-то боялся поддерживать с ним связь. Решил, лучше максимально отдалиться. Правда, после смерти Бастиана получил весточку. Письмо. Ума не приложу, как Джек узнал. Наверное, Арьян и Эдда заглянули к нему в бар.
– Ты ответил на письмо?
– Да. На том связь оборвалась. Пожалуй, как-нибудь надо ему написать. Если он, конечно, еще жив.
– Жив, чего ему сделается. Мы с ним виделись в мой последний приезд в Амстердам.
– Ты зашел в бар? – изумился я.
– Да, а что такого? Я там бываю довольно часто, потому что голландский издатель приглашает меня на выход в свет каждой моей книги. В баре ничего не изменилось. Джек, конечно, постарел. Но живет припеваючи, бар по-прежнему дает доход. Я даже познакомился с той женщиной с фотографии.
– С какой фотографии?
– Ну помнишь, на стене рядом с вашим любимым столиком? Вы с Бастианом всегда за него садились.
– Старое фото, где Джек со своим другом?
– Ну да, а еще с ними девушка, срезанная рамкой.
– Вспомнил! Снимок сделан на Четэм-стрит.
– В тот вечер предполагался наш совместный ужин, помнишь? В Амстердаме та женщина проводила свой отпуск. Оказалось, она-то и помогла спрятать труп. Выходит, мы ей обязаны.
Я припомнил, как мертвеца затолкали в багажник арендованной машины, потом Смут сел на пассажирское сиденье, а за рулем, мне показалось, была женщина. Приезжая из Дублина. Давнишний друг Смута. Она спасла ему жизнь, когда погиб его возлюбленный.
– И что, вы об этом говорили? – спросил я, надеясь услышать «нет». Пусть минуло много лет, но было бы опрометчиво говорить с посторонними о событиях той невероятной ночи.
– Ни словом не обмолвились. Позже Смут мне все рассказал.
– И куда дели труп?
Игнац усмехнулся:
– Наверное, лучше тебе не знать.
– Нет, скажи.
Игнац вздохнул и пожал плечами:
– Ладно. Помнишь, в семнадцатом веке добрые бюргеры топили уличенных содомитов в амстердамских каналах, привязав им на шею мельничный жернов?
– Да.
– Вот так же поступили и с трупом. Он канул на дно и больше не всплыл.
– Господи! – Меня тряхнуло. – Не знаю, что и сказать.
– По-моему, все справедливо. Я… – Игнац вдруг осекся и побледнел. Проследив за его взглядом, я увидел низенькую старуху, волочившую сумку на колесиках, следом брела пегая дворняга. Изрезанное глубокими морщинами старушечье лицо стало бы находкой для фотографа-портретиста. Не спуская глаз с бабки, Игнац отставил бокал. Старуха подошла к дверям бара и что-то крикнула на словенском. Через минуту на улицу вышел официант, он вручил ей пивной бокал и поставил на землю миску с водой для собаки. Старуха села за столик и, скользнув по нам взглядом, испустила тяжкий вздох человека, придавленного мирским бременем.
– Знаменитый писатель, – сказала она по-английски с очень сильным акцентом.
– Наверное, – ответил Игнац.
– В газете я видела твое фото. И все ждала, когда ты здесь объявишься.
Игнац промолчал, однако лицо его сморщилось в гримасу отчаяния, презрения и страха. Таким я его еще не видел.
– А ты кто? – Старуха окинула меня насмешливым взглядом.
– Я его отец, – сказал я, как обычно не вдаваясь в ненужные подробности.
– Чего ты врешь? – Бабка ощерилась беззубым ртом. – Какой ты ему отец?
– Приемный. – Раньше я никогда не уточнял, ибо Игнац был мне гораздо ближе родного сына.
– Ты ему не отец, – сказала старуха.
– Вам-то откуда знать? – спросил я раздраженно.
– Оттуда, что папаша его – мой сын. А уж собственного сына я распознаю.
Игнац прикрыл глаза и отхлебнул пиво. Рука его дрожала. Никакого сходства между ним и старухой я не заметил, но его молчание подтверждало ее слова.
– Помню, у тебя была точно такая же собака. – Он кивнул на псину, дремавшую под столом.
– Это ее сынок. Или внук. Я уж запуталась.
– Игнац, мне уйти? – спросил я. – Наверное, вам лучше поговорить вдвоем.
– Нет! – Он даже испугался.
Удивительно, подумал я, ему за тридцать, у него жена и четверо детей, он успешный писатель, но боится остаться наедине с этой старухой.
– Ладно, посижу, – сказал я спокойно.
– Значит, ты его приютил? – Старуха разглядывала меня, цедя пиво.
– Да.
– Сочувствую.
– А я так очень рад.
– Он же грязный паршивец. – Бабка сплюнула на землю и потянулась к Игнацу, но тот отпрянул от ее руки, словно от тлеющей головешки. – Такой богач – и хоть бы грош послал бабушке! – Она закрыла ладонями лицо и весьма ненатурально зарыдала.
– Той самой бабушке, что сплавила его с рук долой? – спросил я.
Игнац достал бумажник, вытряхнул из него все, что там было, – тысяч двадцать-тридцать толаров – и отдал старухе. Та бесцеремонно схватила купюры и, скатав их в рулон, спрятала за пазуху.
– У самого денег куры не клюют, – бормотала она, – а мне какие-то жалкие крохи.
Пес мгновенно вскочил, когда старуха поднялась и поволокла сумку-тележку дальше по улице. Я проводил ее взглядом, Игнац отвернулся.
– Неожиданная встреча, – сказал я. – Как ты?
– Нормально.
– Ты знал, что увидишь ее?
– Предполагал. У нее заведенный порядок. Каждый день ходит неизменным маршрутом. Ходила, по крайней мере. – Он помолчал. – Я ведь не рассказывал, почему уехал из Словении?
– Ты говорил, после смерти матери бабка не захотела тобой заниматься.
– Это не вся правда. Какое-то время я жил у нее.
– И почему не остался?
– Потому что она ничуть не лучше моего отца. Тоже на мне зарабатывала.
– То есть?
– Тем же способом. Тут было полно мужиков, которые, устав от жен, искали какого-нибудь разнообразия. Как-то раз с одним из них бабка меня застукала. Я был совсем пацан. Увидев, что происходит, она прикрыла дверь и ушла в кухню. От злости швыряла кастрюли и сковородки. Но пальцем не шевельнула, чтоб меня выручить. Потом отлупила, обозвала мерзким никчемным говнюком. А затем смекнула, что я могу стать источником дохода. Я был смазливый парнишка. Хорошенький. Раз уж ты вожжаешься с мужиками, сказала она, отныне будешь это делать под моим началом и деньги отдавать мне.
– Боже мой! – Я отставил бокал.
– Она торговала не только мной. Были и другие. Один мой одноклассник от нее сбежал и утопился в Драве. На панихиде мужики, которые нас трахали, сокрушались о его погибшей душе и выражали соболезнования его матери, словно сами ни в чем не виноваты. После этого и я решил сбежать, но топиться не собирался. Нет, у бабки я украл деньги на билет. Поезд привез меня в Прагу. Чтобы выжить, я занимался тем единственным, что умел делать. Но теперь хоть деньги доставались мне. Потом перебрался в Амстердам. Я вовсе не думал там задерживаться. Просто не знал, куда еще податься. Я слышал, там живет мой отец, и надеялся, что он мне поможет. Выправит мою жизнь. Но он оказался не лучше бабки. Я же хотел оставить Марибор как можно дальше. В конце концов получилось. Все это в прошлом. И вот он я нынешний. Благодаря тебе и Бастиану.
Мы еще долго сидели, молча пили пиво. Потом вернулись в Любляну и ближайшим рейсом вылетели в Дублин.
Самолеты
Прошел месяц. Я обедал в парламентском буфете, когда вдруг ко мне подсела депутат фракции «Солдаты судьбы». Я удивился, поскольку прежде эта весьма бестолковая слуга народа со мной никогда не заговаривала, а сейчас радостно улыбалась, словно встретила старинного друга. То и дело она поглядывала на свой пейджер, как будто надеясь, что сигнал его придаст ей значимости.
– Как поживаете, Сесил? – спросила дама.
– Меня зовут Сирил, – сказал я.
– А разве не Сесил?
– Нет.
– Или вы просто фордыбачите?
– Могу показать именной значок, если угодно.
– Не надо, верю, – отмахнулась депутат. – Пусть Сирил, если вам так больше нравится. Что читаете?
Я показал обложку – «История ночи» Колма Тойбина. Роман я купил давно, но до сих пор всё руки не доходили.
– Я не читала. – Дама взяла книгу и посмотрела аннотацию. – Интересная?
– Да.
– Стоит прочитать?
– Это уж вам решать.
– Может, надумаю. А вы читали Джеффри Арчера?
– Нет, – сознался я.
– Он классный! Рассказывает историю, что я и люблю. А этот ваш рассказывает? Или на двадцати страницах описывает цвет неба?
– Пока что не описывал.
– Слава богу. Я люблю писателей, которые не рассуждают о небе. Джеффри Арчер, я думаю, на него вообще не смотрит.
– Тем более что сейчас он сидит в тюрьме, – добавил я.
– Небо голубое, – объявила депутат. – Вот и все.
– Не всегда, – возразил я.
– Всегда. Не валяйте дурака.
– Ночью оно не голубое.
– Хорош, а?
– Ладно.
Может, она с кем-нибудь меня спутала, подумал я. Приняла за коллегу? Если заведет речь о голосах избирателей и внутрипартийных кознях, надо указать ей на ошибку.
– Ну вот что, Сирил. Будьте умницей, отложите книгу и давайте поговорим. Я рада, что мы пересеклись. У меня хорошие новости. Нынче ваш счастливый день.
– Правда? И в чем счастье?
– Хотите, чтоб ваша жизнь изменилась к лучшему?
Я откинулся на стуле и скрестил руки, ожидая вопроса, верю ли я, что Иисус Христос принял муку за меня лично.
– Моя жизнь меня вполне устраивает, – сказал я.
– Но могла бы быть лучше, правда? Как у всякого. Моя, например, могла бы стать лучше. Хорошо бы меньше работать! Хорошо бы меньше нянчиться с избирателями!
– Хорошо бы волосы перестали редеть! – подхватил я. – Вот было бы здорово! Хорошо бы читать без очков, как раньше!
– Тут я ничем не смогу помочь. Вы обращались к министру здравоохранения?
– Нет. Вообще-то я пошутил.
– Такие проблемы по его части. Я же имею в виду кое-что интимнее.
О господи, подумал я. Она меня клеит.
– Надеюсь, под словом «интимнее» вы не подразумеваете…
– Попридержите лошадок, будьте умницей. Вы не даете мне рта раскрыть. – Дама осмотрелась по сторонам, выглядывая официантку, и, не увидев ее, принялась щелкать пальцами. Депутаты за соседними столиками презрительно сморщились.
– Зря вы так, – сказал я. – Это невежливо.
– Единственный способ привлечь внимание обслуги. С уходом миссис Гоггин здесь воцарился бардак.
Через минуту-другую к нам подошла официантка с видом человека, пресытившегося жизнью.
– Чего расщелкались? – спросила она. – Чего расшумелись?
– Извините, – сказал я.
– Дорогуша, принесите нам чайку. – Моя собеседница коснулась руки официантки, которую, судя по значку, звали Хасинтой. – Горячего и крепкого, будьте умницей.
– Сами возьмите. Не знаете, где налить? Новенькая, что ли?
– Я тут второй срок, – надулась депутат.
– Тогда должны знать порядок. А чего вы тут расселись? Кто вас сюда посадил?
– Что значит – кто посадил? – гневно оскорбилась дама. – Я вправе сидеть где пожелаю.
– Вы должны сидеть, где велено. Вон, садитесь за столик своей фракции и не выпендривайтесь.
– Ох, нет на вас миссис Гоггин!
– Теперь я здесь миссис Гоггин. Новая. Так что сами наливайте себе чай. Подавальщиков не дождетесь. И в следующий раз садитесь на отведенное вам место или вообще не приходите. – С этим Хасинта отбыла.
– Это ж надо! – сказала дама ошеломленно. – Полный беспредел. А я тут с ног сбилась, устраивая лучшую жизнь для такого вот рабочего класса. Вы видели мою недавнюю речь?
– Речь видеть нельзя, – поправил я. – Можно только слышать.
– Не цепляйтесь к словам, вы прекрасно поняли.
Я вздохнул.
– Чем могу быть полезен? Вам что-то нужно в библиотеке? В два часа я буду на своем рабочем месте. А пока… – Я раскрыл книгу, где как раз дошел до пикантного эпизода и не хотел потерять его нить.
– Вы можете быть полезны, Сесил.
– Сирил.
– Да, Сирил. – Дама тряхнула головой. – Надо затвердить. Сирил. Бельчонок Сирил.
Я скривился:
– Если можно, без этого.
– Вы вдовец, если не ошибаюсь? – Она улыбнулась, точно Чеширский Кот.
– Ошибаетесь. Я в разводе.
– Да? – Дама как будто расстроилась. – А я думала, жена ваша умерла.
– Вынужден вас огорчить. В полном здравии она поживает себе на Дартмут-сквер.
– Не умерла, значит?
– По крайней мере, в нашу последнюю встречу была жива. В воскресенье мы вместе обедали, так она просто излучала здоровье. И язвительность.
– Что вы делали?
– Вместе обедали.
– Зачем?
Я уставился на нее, гадая, к чему весь этот разговор.
– По воскресеньям мы часто обедаем вместе. Приятная традиция.
– Понятно. Вдвоем, что ли?
– Нет. Она, ее муж Сирил Второй и я.
– Сирил Второй?
– Да нет, просто Сирил.
– То есть вы встречаетесь с бывшей женой и ее новым мужем, которого зовут как вас?
– Похоже, вы поняли.
– Да уж, странно.
– Думаете? Я так не вижу ничего необычного.
– Ничего, если я спрошу, когда вы развелись?
– Ничего.
– Ну и когда?
– Несколько лет назад. Как только вышел закон. К сожалению, Алиса долго не могла от меня избавиться. Насколько я знаю, мы были среди первых, кто воспользовался новым порядком.
– Дурной знак. Наверное, вы были очень несчастливы в браке.
– Не так чтобы очень.
– Тогда почему развелись?
– По-моему, вас это не касается.
– Не будьте таким колючим, все мы тут друзья.
– Но мы-то с вами вроде бы не приятели.
– Станем, когда я изменю вашу жизнь.
– Наверное, зря мы затеяли этот разговор, – сказал я.
– Вовсе не зря. Не волнуйтесь, Сесил. То есть Сирил. Значит, вы в разводе. Я вас не осуждаю.
– Вы очень добры.
– Ничего, если я спрошу, встречаетесь ли вы с кем-нибудь?
– Ничего.
– Ну и?..
– Что?
– Встречаетесь?
– В романтическом смысле?
– Да.
– А что, вы в меня влюбились?
– Не дождетесь! – рассмеялась дама. – Все-таки я депутат, а вы простой библиотекарь. И потом, у меня муж и трое детей, которые учатся на врача, юриста и физрука. В смысле, каждый по отдельности.
– Я понял.
– Ну так что?
– Что – что?
– С кем-нибудь встречаетесь?
– Нет.
– Так я и думала.
– Что вас заставило?
– Чего заставило?
– Что вас заставило думать, будто я ни с кем не встречаюсь?
– Потому что я вас ни с кем не видела.
– Понятно. Но вряд я кого-нибудь приведу к себе на работу, чтобы слегка развлечься за книжными полками.
– Ну вы даете! – Дама расхохоталась, словно ничего смешнее в жизни не слышала. – Ах вы проказник!
– Мы же все тут друзья.
– Верно. Ладно, к делу, Сесил.
– Сирил.
– Вот почему я расспрашиваю. У меня есть сестра. Чудесная женщина.
– Не сомневаюсь.
– Несколько лет назад мужа ее насмерть сбил автобус.
– Вон как. Печально.
– Нет-нет, не поймите превратно, – затрясла головой дама, – автобус не государственный, частник.
– Ясно.
– Мгновенная смерть.
– Бедняга.
– Знаете, он всегда жаловался на здоровье, а мы не обращали внимания. И вот нате вам, а?
– Да уж.
– Поминки устроили в «Шелбурне».
– Там у меня была свадьба.
– Сейчас не об этом. Ваше прошлое – ваше личное дело.
– Приятно, что вы не допытываетесь.
– Значит, сестра овдовела и теперь ищет хорошего человека. Жить одной ей невмоготу. Пару недель назад она ко мне заглянула и в библиотеке случайно увидела вас. Вы показались ей невероятным красавцем. Анджела, спрашивает меня, кто этот жутко красивый мужчина?
Я одарил ее скептическим взглядом:
– Вот как? Такое я слышу нечасто. Мне, знаете ли, уже пятьдесят шесть. Может, она не обо мне спросила?
– О вас, о вас. Я тоже удивилась. Покажи, говорю, о ком ты. Она показала на вас.
– Я польщен.
– Только не подумайте там чего, сестра моя – подарок для любого мужчины. Я рассказала ей о вас. По-моему, друг другу вы подходите идеально.
– Я не уверен.
– Послушайте, Сирил. Сесил? Сирил. Давайте я раскрою карты.
– Сделайте милость.
– Покойный Питер, зять мой, очень хорошо обеспечил сестру. У нее свой дом в Блэкроке, ипотека выплачена. А еще квартира в Маунт-Флоренс, которую она сдает.
– Повезло ей.
– Я все про вас знаю.
– Что именно? У меня впечатление, что вы знаете далеко не все.
– Я знаю, что вы мультимиллионер.
– Ах вон что.
– Вы сын Мод Эвери, да?
– Приемный.
– Но вы наследник ее капиталов. И авторских отчислений.
– Верно. По-моему, это известно всем.
– То есть вы богаты. Вам не нужна работа. Однако вы ежедневно ходите на службу.
– Хожу.
– Ничего, если я спрошу, зачем вам это?
– Ничего.
– Ну так зачем?
– Потому что мне это нравится. Есть повод выйти из дома. Я не хочу целыми днями сидеть в четырех стенах и пялиться в телевизор.
– Вот и я о том же. Вы работяга. В деньгах не нуждаетесь. Тем более в сестриных деньгах. Вот почему вы и она – идеальная пара.
– Я не уверен, что мы друг другу подойдем, – повторил я.
– Погодите, будьте умницей, ничего не говорите, пока не взглянете на ее фото. – Из сумки дама достала фотографию женщины, с которой они были похожи как две капли воды. Наверное, двойняшки, подумал я. – Вот она, Бренда. Красавица, а?
– Сногсшибательная, – согласился я.
– Значит, я дам вам ее телефон.
– Пожалуй, не стоит.
– Почему? – Дама откинулась на стуле, изготовившись обидеться. – Сколько еще повторять, что вы прямо созданы друг для друга?
– Спору нет, сестра ваша очень мила. Но, видите ли, мне не нужна спутница жизни. Ни сейчас, ни вообще.
– Так. Все еще сохнете по бывшей жене, что ли?
– Определенно нет.
– По жене, которая сошлась с другим Сесилом?
– Сирилом. И я очень рад за нее. Все трое, мы добрые друзья.
– Но вы пытаетесь ее вернуть?
– Отнюдь.
– А что тогда? Еще скажите, что Бренда вам не понравилась.
– К сожалению. Просто она – не мой тип.
И тут за столиками, отведенными либерально-консервативной партии, кто-то вскрикнул. Немногочисленные депутаты, болтавшие за кофе с пирожным, повернулись к телевизору на стене. Звук был выключен, но и от немой картинки все разговоры в буфете стихли.
– Включите звук! – крикнул один депутат, и Хасинта, заменившая миссис Гоггин на посту заведующей, нажала кнопку дистанционного пульта. На экране самолет раз за разом врезался в здание Международного торгового центра. Собеседница моя обомлела:
– Боже мой, что происходит?
– Это Нью-Йорк, – сказал я.
– Да нет!
– Точно. Международный торговый центр. Башни-близнецы.
Я медленно подошел к телевизору, у которого уже сгрудились депутаты. В репортаже запись сменилась прямой трансляцией, и на наших глазах еще один самолет врезался во вторую башню. Все хором вскрикнули, люди переглядывались, не понимая, что происходит.
– Пойду-ка я к себе. – Дама цапнула свой безмолвный пейджер. – А то премьер-министр хватится, а меня нет.
– Вряд ли, – сказал я.
– К разговору о Бренде мы еще вернемся. Зарубите себе, вы – чудесная пара.
– Хорошо. – Я ее уже не слушал.
В телестудии ведущий сказал об ужасной катастрофе, но кто-то из выступавших ему возразил: какая катастрофа, если врезались два самолета? Это скорее угонщики. Или террористы. В коридоре сновали депутаты – одни спешили в свои кабинеты, другие искали телевизор. В буфете стало людно. Ко мне подошла Хасинта:
– Я никогда не летала на самолете и теперь в жизни не полечу.
– Боитесь летать? – удивился я.
– А вам не страшно? После такого-то.
Я вновь повернулся к экрану. В новостях сообщили о третьем самолете, врезавшемся в Пентагон. Корреспонденты вели репортажи со столичных улиц: от Белого дома до здания Сената, от парка Молл до мемориала Линкольна. Через пару минут пошла трансляция из Нью-Йорка: охваченные паникой люди метались по Манхэттену, словно в дрянном голливудском фильме ужасов.
Снова сменилась картинка – в Центральном парке репортер стоял на том самом месте, где четырнадцать лет назад мы с Бастианом подверглись нападению и которое с тех пор я не видел. Я невольно вскрикнул, Хасинта взяла меня за плечо:
– Что с вами?
– Я знаю это место, – сказал я, тыча пальцем в экран. – Там убили моего… моего лучшего друга…
– Не смотрите. – Хасинта оттянула меня от телевизора. – Ступайте к себе в библиотеку и спокойно попейте чайку. Нынче к вам никто не придет. Никого не оторвешь от экрана.
Она сама приготовила мне чай. Такая доброта меня растрогала. Хорошая выучка миссис Гоггин, подумал я.
– Тяжело, когда кого-то теряешь, – сказала Хасинта. – Горе, оно не проходит, верно?
– Есть такой термин – фантомная боль. Конечность отрезали, а ты ее чувствуешь.
– Вот-вот, – вздохнула Хасинта.
Я посмотрел на экран: из окон торгового центра падали какие-то черные точки. Картинку поспешно переключили – в студии оба ведущих явно пребывали в шоке.
– Что это сейчас показали? Люди прыгают из окон?
– Все, вырубаю телевизор! – крикнула Хасинта толпе зрителей.
– Нет! – завопили депутаты, упиваясь трагедией.
– Здесь я командую. Как сказала, так и будет. Кому надо, пусть смотрит в другом месте.
Хасинта нажала красную кнопку пульта, экран погас. Недовольно ворча, депутаты разбежались – кто в свой кабинет, кто в ближайший паб. В буфете наступила тишина.
– Упыри, – сказала Хасинта. – Такие вот всегда притормаживают, чтоб лучше разглядеть аварию. В своем буфете я не позволю превращать чужое горе в зрелище.
Я согласно кивнул, хотя и сам хотел посмотреть трансляцию. Интересно, сколько надо выждать для приличия?
– Ладно уж, идите. – Хасинта вздохнула огорченно. – Вижу, вам неймется.
Глупости
Утро Рождества. Городские дороги почти пусты, обещанный снег так и не выпал. Таксист рыскал по волнам радиоприемника, он был удивительно весел, хотя крутил баранку, а не сидел дома с семьей, открывая подарки и опрокидывая стаканчик за стаканчиком.
– Надеюсь, ничего серьезного? – спросил он, глянув на меня в зеркало заднего вида.
– Что, простите?
– Вы едете в больницу. Там ничего серьезного?
Я покачал головой:
– Нет, слава богу. Сноха рожает.
– Отличная новость. Первенец?
– Второй ребенок. У них уже есть мальчик. Джордж. Три года.
Мы встали на светофоре, я смотрел в окно. Улыбаясь до ушей, девчушка в сверкающем синем шлеме ехала на новеньком велосипеде, рядом трусил отец, подбадривая ее. Велосипед слегка вихлял, но девочка держала равновесие, и отец прямо-таки лучился гордостью. Наверное, и я мог стать хорошим отцом. Творить добро в жизни сына. Ну хоть внуками обзавелся: четырех подарил Игнац, одного – Лиам. И вот на подходе шестой.
– Ребенка надо назвать Иисусом, – сказал таксист.
– Простите?
– Ребенка, говорю, назовите Иисусом. Коль в такой день родился.
– Ну это вряд ли.
– У меня-то десять внуков. Трое сидят в тюрьме. Им там самое место. Отморозки. Это всё родители виноваты.
Я отвел взгляд, надеясь уйти от разговора, а тут и больница замаячила. Я расплатился, пожелав водителю счастливого Рождества. В вестибюле я огляделся – нет ли кого знакомого, потом достал телефон и набрал номер Алисы.
– Ты в больнице? – спросил я.
– Конечно. А ты где?
– Внизу, в вестибюле. Спустись, пожалуйста, и проводи меня. Один я заблужусь. Не представляю, куда идти.
Через пару минут Алиса в элегантном праздничном наряде вышла из лифта и помахала мне рукой. Я чмокнул ее в щеку, уловив ароматы лаванды и розы, напомнившие о наших былых свиданиях, помолвке и свадьбе.
– Ты ведь не сбежишь еще до рождения ребенка? – спросила Алиса.
– Очень смешно. Острота совсем не устарела.
– Для меня не устареет никогда.
– Как дела? Есть новости?
– Пока нет. Ждем.
– Кто там?
– Родители Лоры.
– А где Лиам?
– С Лорой, где же еще?
Мы вышли из лифта; в коридоре я увидел моложавую заплаканную женщину, обнимавшую двух маленьких детей. На секунду наши взгляды встретились, я отвернулся.
– Наверное, бедняга потеряла мужа, – сказал я.
– С чего ты взял?
– Не знаю. Просто предположение.
– Возможно.
– Да еще в Рождество. Ужасно.
– Не пялься, – сказала Алиса.
– Я не пялюсь.
– Пялишься. Идем, нам сюда.
Мы свернули за угол и почти безлюдным коридором дошли до холла, где сидела средних лет супружеская пара, вставшая при нашем появлении.
– Сирил, ты, конечно, помнишь Питера и Руфь? – сказала Алиса.
– Разумеется. – Я протянул руку: – Счастливого Рождества. Рад вас видеть.
– И вас с праздником, – сказал Питер, здоровяк в тесной для него рубашке огромного размера. – Да хранит вас Иисус Христос, наш Господь и Спаситель, в сей знаменательный день.
– Заметано. Здравствуйте, Руфь.
– Здравствуйте, Сирил. Давно не виделись. Алиса только что о вас говорила.
– Наверное, все самое плохое.
– Нет-нет, она вас очень хвалила.
– Не слушай ее, – сказала Алиса. – Тебя я даже не поминала. А если что и сказала, то наверняка неприятное.
Мы все уселись.
– Прекрасный способ отметить Рождество, – улыбнулся я. – Я-то думал, что дома буду угощаться пирожками.
– Я не ем пирожки, – сказал Питер. – От них меня жутко пучит.
– Какая жалость.
– Правда, перед уходом я навернул четыре штуки.
– Понятно. – Я чуть отодвинулся.
– Я прячу от него пирожки, – улыбнулась Руфь. – А он всегда отыщет. Такой обжора!
– А вы их просто не покупайте, – посоветовал я. – И тогда он ничего не найдет.
– Нет, это будет страшной обидой.
– Понятно. – Я глянул на часы.
– Если боитесь пропустить мессу, в одиннадцать часов в больничной часовне служат обедню, – сказал Питер.
– Нет, мне и так хорошо.
– Тут прекрасные мессы. Священники служат с душой, потому что для некоторых пациентов это последний обряд.
– Ночью мы были на службе, – сказала Руфь. – Хорошо хоть успели. Сейчас уж не до того.
– Признаться, я редко бываю в церкви, – сказал я. – Извините.
– Ах так. – Руфь откинулась на диване и поджала губы.
– Если совсем честно, последний раз я был в церкви, когда мы с Алисой венчались.
– И что хорошего? – сказал Питер. – Гордиться тут нечем.
– Да нет, я так, к слову.
– Знай ты, что больше не зайдешь в церковь, навеки запечатлел бы тот день в душе, правда? – усмехнулась Алиса.
В ответ я улыбнулся:
– Наверное.
– Где вы венчались? – спросила Руфь.
– В приходе Ренела.
– Хороший был день?
– Утро было хорошее, – сказала Алиса. – А потом все пошло кувырком.
– Венчание – очень важная часть свадьбы. А где было застолье?
– В «Шелбурне». А у вас?
– В «Грешеме».
– Прелестно.
– Давайте оставим тему религии, – предложил я. – И свадеб.
– Хорошо, – согласилась Руфь. – О чем поговорим?
– О чем угодно.
Она растерялась:
– Что-то ничего не приходит в голову.
– Как считаете, стоит показаться с моей сыпью, раз уж я здесь? – спросил Питер.
– Что? – не понял я.
– У меня жуткая сыпь на глупостях. А тут полно врачей. Может, кто-нибудь глянет?
– Не сегодня, – сказала Руфь.
– Знаешь, стало хуже.
– Не сегодня, говорю! Пристал со своими глупостями! Страдалец!
Я сделал отчаянную попытку сменить тему:
– Снег так и не выпал.
– Синоптикам веры нет, – сказала Руфь. – Что хотят, то и творят.
– И не говорите, – поддержал я.
– Долго сюда добирались?
– Не очень. Дороги пустые. В рождественское утро все сидят по домам. Как там Лора?
– Пока без новостей. Схватки начались уже давно, так что скоро, думаю, новости будут. Здорово, правда? Еще внучок или внучка.
– Здорово. Жду не дождусь. У вас уже сколько внуков?
– Одиннадцать.
– Много.
– Так у нас шестеро детей. Питер еще бы настрогал. Но я сказала – нет. Хватит шестерых. И после Диармайда прикрыла лавочку.
– Это уж точно, – согласился Питер. – Ставни спустила и больше не поднимала.
– Прекрати, Питер.
– Не хватало только вывески на глупостях: «Ушла обедать. Не вернусь вообще».
– Питер!
– В какой странный цвет здесь выкрашены стены, правда? – озираясь, сказала Алиса.
– Кто исполнял «Освобожденную мелодию»? – спросил я.
– Летом мы с Сирилом собираемся во Францию.
– У меня в левой коленке боль так и не проходит.
– Я всегда хотел большую семью, – сказал Питер, игнорируя наши отчаянные попытки увести разговор от их интимных мест.
– Шесть – это мало, что ли? – возразила Руфь.
– Больше чем достаточно, – поддержала Алиса. – Я с одним-то намаялась.
– Ну мы же их поднимали вдвоем, – сказал Питер. – У вас-то помощника не было?
Алиса чуть помешкала с ответом – видимо, раздумывала, стоит ли выгораживать меня перед посторонними.
– Нет, не было. Хотя брат мой о нас позаботился. В первые годы он мне очень помог.
Я покосился на нее – друг над другом мы подтрунивали охотно, однако шутки наши никогда не касались Джулиана.
– Сирил, вы близки с Лиамом? – спросила Руфь.
– В общем, да, мы ладим.
– Насколько я знаю, бедный мальчик нуждался в сильной отцовской руке.
– В смысле?
– Ну, после поступка его родного отца. Алисе повезло, что в конце концов она встретила настоящего мужчину.
– А-а.
– Мне нравятся мужественные мужчины. А тебе, Алиса?
– Конечно.
– Мне тоже, – сказал я.
– Только человек большой души примет чужого ребенка. – Питер хлопнул себя по ляжке. – И уж особенно сынка голубого гея. Я о твоем бывшем муженьке, Алиса, ты уж не обижайся. Нет, Сирил, я вами восхищаюсь. Не знаю, смог бы я так поступить?
– Никаких обид. – Алиса улыбалась от уха до уха.
– Одно скажу: слава богу, Лиам не стал таким, как его папаша, – продолжил Питер. – Как думаете, это передается по наследству?
– Рыжесть вот передается, – сказала Руфь. – Так что вполне возможно.
Я взглянул на Алису:
– Ты сама скажешь или мне сказать?
– Давай помолчим и послушаем. Я получаю удовольствие.
– Что-что? – недослышала Руфь.
– Алиса говорит, вы прекрасный скрипач, – сказал Питер. – А я вот бренчу на укулеле. Когда-нибудь играли на укулеле?
– Нет, – признался я. – И скрипку в руках не держал.
– По-моему, Алиса упоминала скрипку – нахмурилась Руфь. – Или виолончель?
– Нет-нет, скрипку – сказала Алиса. – Только вы говорите о моем муже Сириле, который играет в симфоническом оркестре национальной телерадиокомпании. Но это не он. Это мой бывший муж Сирил. Вы уже встречались, не помните? Несколько лет назад. Я думала, вы сориентировались.
– Я – Сирил Первый, – пояснил я. – А где, кстати, Сирил Второй?
– Прекрати его так называть! Дома готовит праздничный стол.
– Бабье дело, – сказал я. – Мне нравятся мужественные мужчины.
– Заткнись, Сирил!
– Приглашение еще в силе?
– Если обещаешь не сбежать до первого блюда.
– Погодите… – Питер переводил взгляд с меня на Алису. – Это твой бывший муж, что ли?
– Верно, – подтвердил я. – Голубой гей.
– Что ж вы сразу-то не сказали? – растерялась Руфь. – Если б знали, что это вы голубой гей, мы бы не наговорили тут всякого такого. Мы приняли вас за второго мужа Алисы. Вы с ним очень похожи, да?
– Ничего подобного! – возмутилась Алиса. – Сирил Второй гораздо моложе и красивее.
– И бесцветный натурал, – добавил я.
– Извините нас, пожалуйста. Мы бы никогда не сказали такое человеку в лицо, правда, Питер?
– Ни в жизнь. Не обижайтесь. Забыли.
– Ладно, – сказал я.
– Но я-то хороша – не дотумкала! – засмеялась Руфь. – А могла бы сообразить, глядя на ваш джемпер.
– Благодарю вас. – Я осмотрел свой джемпер, не вполне понимая, чем он выдает мою ориентацию. – Столько добрых слов я услышал, совсем как в Рождество. Ой, погодите, нынче же и впрямь Рождество!
– Верно ли я понимаю, что вы работаете в парламенте? – спросила Руфь.
– Верно. В библиотеке.
– Наверное, это очень интересно. Вам удается увидеть депутатов и министров?
– Конечно. Они же там работают. Целыми днями шастают по коридорам в поисках собутыльника.
– А Берти? Его вы видите?
– Да, частенько.
– Какой он?
– Да я его, в сущности, не знаю. Мы здороваемся, и все. С виду дружелюбный. Раз-другой пересекались в баре, он, похоже, любит поговорить.
– Я обожаю Берти! – Руфь прижала руку к груди, словно унимая сердцебиение.
– Правда?
– Да. И не осуждаю, что он развелся.
– Мило с вашей стороны.
– Он прекрасный человек, я всегда говорила. Скажи, Питер?
– Все уши прожужжала. – Питер взял со столика книгу – последний роман Джона Гришэма. «Читать, что ли, собрался?» – подумал я. – Слышали бы вы ее, Сирил. Целыми днями: Берти то, Берти сё. Будь ее воля, сбежала бы с ним. Как увидит его по телику, прилипнет к экрану, точно сопливая фанатка «Бойзон».
– Не смеши! – фыркнула Руфь. – Берти красивее любого из этих мальчишек. Понимаете, Сирил, Питер не любит политиков. Для него все эти «Солдаты судьбы», либеральные консерваторы и лейбористы одним миром мазаны – жулье.
– Козлы, – уточнил Питер.
– Пожалуй, это чересчур, – сказал я.
– Еще мягко сказано! – прогремел Питер. – Будь моя воля, я бы всех их повесил. Вам никогда не хотелось прийти с пулеметом и к чертовой матери расстрелять всех этих политиков?
Я вытаращился, не понимая, шутит он или нет.
– Если честно, такая идея меня не посещала, – сказал я.
– А вы ее обмозгуйте. Я бы так и сделал, если б там работал.
– Наверное, Сирил уже ставит индейку в духовку, – сказала Алиса.
– Сирил Второй, – пояснил я Питеру и Руфи.
– Прекрати его так называть!
– А мы обедаем у старшего сына Джозефа, – сказала Руфь. – Представляете, он работает на студии мультфильмов. Мы не против. Всяко бывает. А вот его жареная картошка – пальчики оближешь, скажи, Питер? Джозефу уже тридцать пять, но он еще не женат. Он у нас особенный.
Питер нахмурился, словно вопрос требовал глубокого осмысления, и наконец проговорил:
– Жареная картошка Джозефа даст сто очков вперед любому ресторану. Не знаю, в чем его секрет. Это у него не от меня, уж точно.
– Гусиный жир, – сказала Алиса. – Вот и весь фокус.
– Питер яйца сварить не умеет, – сообщила Руфь.
– А мне и не надо уметь. Для этого есть ты.
Руфь выразительно посмотрела на Алису, словно говоря: «Вот вам эти мужчины!», но та ее не поддержала, опустив взгляд на часы. Близился полдень.
– У вас замечательная дочь. – Я решил сменить тему. – И она сама чудесная мать.
– Да уж, мы воспитали ее правильно.
Из родовой палаты вышла медсестра, наши взгляды обратились к ней, но она молча прошествовала на сестринский пост, где, смачно зевнув, занялась изучением телепрограммы.
– Интересно, почему мужики идут в гинекологи? – задумчиво проговорил Питер.
– Угомонись, – остерегла его Руфь.
– Я просто размышляю. Лорин гинеколог – мужчина. Странная, по-моему, работа. Целый день любоваться глупостями. Подростку это, конечно, любопытно, а вот я бы не смог. Меня никогда не тянуло разглядывать женские глупости.
– А ты, Алиса, как я понимаю, психиатр? – спросила Руфь.
– Нет, никаким боком, – покачала головой Алиса, – с чего вы взяли?
– Но ведь ты, кажется, доктор?
– Ну да, доктор филологии. Я преподаю литературу в Тринити-колледже. Я не врач.
– А я думала, ты психиатр.
– Нет.
– Вообще-то я прикидывал, не стать ли кардиологом, – объявил Питер. – В смысле специализации.
– Так вы, значит, врач? – спросил я.
– Нет, с какой стати? – нахмурился он. – Я строитель.
Я промолчал. Сказать было нечего.
– Знаете, а ведь мы с Питером познакомились в больнице, – поведала Руфь. – Не слишком романтичное место, конечно. Он работал санитаром, а меня доставили с аппендицитом.
– На каталке я повез ее в операционную, – подхватил Питер. – Лежит она такая под простыней и чего-то, знаете, шибко мне глянулась. Уложили ее на стол, и я остался посмотреть операцию. Как сняли простыню, оглядел я ее всю и сказал себе: вот женщина, на которой я женюсь.
– Понятно. – Я приказал себе не смотреть на Алису, чтоб не засмеяться.
– А как у вас это было? – спросила Руфь, и теперь мы с Алисой переглянулись. – Как вы познакомились?
– Мы знали друг друга с детства, – сказал я.
– Не то чтобы знали, – поправила Алиса. – Мы встретились еще детьми. Один раз. С воплем я выскочила из дома Сирила. Вообще-то мы даже не встретились. Просто Сирил меня увидел.
– А чего ты вопила? – спросил Питер. – Тебя что-то расстроило?
– Я испугалась его матери. Больше я ее никогда не видела, о чем очень сожалею, потому что позже стала изучать ее творчество. Мать Сирила – блестящий писатель, знаете ли.
– Приемная мать, – уточнил я.
– Ну вот, потом мы встретились уже взрослыми.
– Алисин брат был моим другом, – сказал я осторожно.
– Тот, который помогал с Лиамом? – спросила Руфь.
– Да, – сказала Алиса. – У меня был один брат.
– Это он, что ли, умер в Америке? – Питер, похоже, знал всю историю. Алиса коротко кивнула. – Да уж, досталось тебе. – Он усмехнулся. – С обеих сторон.
– Досталось – что? – ледяным тоном спросила Алиса.
– Ну как, и брат, и этот твой муженек. В смысле, бывший. – Питер кивнул на меня.
– Что досталось-то? – повторила Алиса. – Я вас не понимаю.
– Не обращай внимания. – Руфь то ли погладила, то ли шлепнула ее по руке. – Он сперва говорит, потом думает.
– Ну вот, опять я напортачил, – ухмыльнулся Питер, а у меня закралось сомнение: он прикидывается или впрямь дурак? Повисло долгое молчание.
– Как книга? – кивнул я на роман Джона Гришэма.
– Ничего, – сказал Питер. – Ваш-то народец книгочей, да?
– Какой народец?
– Ну, ваш.
– В смысле, ирландский? Виноват, я думал, вы тоже ирландец.
– А кто ж еще? – тупо спросил он.
– Ах, вы имели в виду голубых геев?
– Какой ужас, что слова эти вошли в повседневный обиход, правда? – сокрушенно вздохнула Руфь. – А все Бой Джордж.
– Ну да, я о них, – сказал Питер.
– Понятно. Кто-то любит читать, кто-то – нет. Как у всех других.
– Скажите, а кто вам больше по вкусу – Берти Ахерн или Джон Мейджор? – Ухмыляясь, Питер подался ко мне. – Кого вы бы взяли в дружки? Или, может, Клинтон? Клинтон, да? Угадал?
– Я, знаете, не ищу себе дружка. В любом случае я бы не выбрал никого из предложенных кандидатур.
– Умора, когда взрослые мужчины говорят «дружок»! – В подтверждение своих слов Руфь засмеялась.
– Для вас, поди, все это в новинку, – сказал Питер. – Я о рождении малыша.
– Да, пожалуй, – согласился я.
– И о нормальной семье.
– Смотря что понимать под словом «нормальная».
– Да ясно что – мамаша, папаша и детишки. Вы только не обижайтесь, Сирил. Я ничего не имею против вашей братии. Никаких предубеждений.
– Питер – человек широких взглядов, – подхватила Руфь. – Знаете, в восьмидесятые он нанимал на работу чернокожих. А тогда это еще не было модой. И платил им почти как ирландцам. Одного черного, – она понизила голос, – он пригласил домой на обед. Я слова не сказала.
– Что верно, то верно, – гордо сказал Питер. – Мне все едино – черный ты, белый, желтый или голубой, нормальный ты или пидор. Хотя, если честно, таких, как вы, я не понимаю.
– Почему? – спросил я.
– Трудно объяснить. Как это – мужик мужика? Я бы не смог.
– Да вам бы и не предложили.
– Не скажи! – Алиса ткнула меня в бок. – Для своих лет Питер еще очень даже ничего. К нему бы выстроилась очередь. По-моему, он похож на Берти Ахерна.
– Нет, ни капельки, – грустно сказала Руфь.
– Спасибо, Алиса. – Питер был явно польщен.
– А что, среди ваших детей геев нет? – поинтересовался я, и супруги вздрогнули, словно я со всей силы огрел их палкой.
– Нет! – хором сказали они, а Руфь добавила:
– Мы не такие.
– Какие? – спросил я.
– У нас с Питером другое воспитание.
– Однако ваш сын Джозеф готовит вкусную картошку, да?
– И что из этого?
– Ничего. Просто сказал. Я проголодался, только и всего.
– Скажите… – Руфь подалась вперед, – а у вас есть… как это… партнер?
– Нет, – я покачал головой, – партнера нет.
– Вы всегда жили один?
– Не всегда. Кое-кто был. Однажды. Давно. Он умер.
– Извините за вопрос – от СПИДа?
Я стиснул зубы.
– Нет. Его убили.
– Убили? – переспросил Питер.
– Да. Бандиты.
– Это еще хуже.
– Вот как? – удивилась Алиса. – Почему?
– Может, не хуже, однако на убийство никто не напрашивается.
– На СПИД тоже никто не напрашивается, – сказал я.
– Возможно, специально не напрашивается, но если на велике ты катишь против движения, жди, что тебя собьют.
– Вы абсолютно не правы! – выкрикнула Алиса. – Извините, но только дремучие люди так рассуждают.
– Я не обижаюсь, Алиса. Каждый говорит, как думает. И тогда мы останемся друзьями.
– Вот из-за таких взглядов все беды в мире.
– Наверное, можно перекусить в больничной столовой, – вмешалась Руфь.
– Что?
– Раз мы проголодались. Можно поесть в столовой.
– Там подают еще худшую гадость, чем та, которой кормят больных, – сказал Питер. – Давай поедем к Джозефу, а нам позвонят, если что. Картошку надо есть с пылу с жару. Джозеф еще предлагал всем вместе посмотреть «Звуки музыки». Это любимый фильм Стивена.
– Кто такой Стивен? – спросил я.
– Сосед его. Они большие друзья. Давно уже квартируют вместе.
– Понятно.
– Нет, уезжать нельзя, – сказала Руфь. – Потом ты не сможешь вести машину.
– С чего вдруг?
– Уж я тебя знаю, Питер Ричмонд. Как наляжешь на выпивку, так всё. И что будет? Ты лыка не вяжешь, а такси не поймать. Все таксисты сидят по домам с семьями. – Руфь помолчала, теребя губу. – Ужас, когда тебя убивают. Не дай бог.
Из дверей родовой палаты появился Лиам в голубой униформе медперсонала. Увидев нас, он расплылся в улыбке и широко раскинул руки:
– Я снова папа!
Все кинулись к нему. Я растрогался, когда он крепко меня обнял и посмотрел мне прямо в глаза.
– Как Лора? – всполошилась Руфь. – Всё в порядке?
– В полном. Через полчаса можно будет ее навестить.
– Кто у вас? – спросила Алиса.
– Мальчик.
– Уж постарайтесь, чтоб в следующий раз была девочка, – сказала Руфь.
– Дайте хоть небольшую передышку.
– Можно мне его увидеть? – спросил я. – Ужасно хочу подержать внука на руках.
Лиам вновь озарился счастливой улыбкой.
– Конечно, папа, – кивнул он. – Конечно, можно.
Джулиан Второй
В предвкушении жареной картошки Джозефа и «Звуков музыки», получивших восторженную оценку его соседа, Питер и Руфь отбыли первыми. Следом засобиралась Алиса, а я, желая побыть с Лиамом, сказал, что подъеду чуть позже, но еще до того, как Сирил Второй изготовится делить индейку.
– Ты ведь не вздумаешь увильнуть, а? – Алиса сверлила меня холодным взглядом наемного убийцы.
– С какой стати?
– Есть в тебе этакая черта.
– Неправда. Я никогда не увиливаю. Просто, бывает, не остаюсь до конца мероприятия.
– Сирил…
– Я приеду, честное слово.
– Ну смотри. Иначе Игнац, Ребекка и дети очень расстроятся. Я, кстати, тоже. Как-никак нынче Рождество. Нечего тебе одному торчать в своей квартире. Вся семья должна быть в сборе. Кроме того, я купила огромную коробку шоколадных конфет.
– Ну теперь деваться некуда.
– И еще чипсы всякого вкуса.
– Терпеть не могу чипсы.
– А потом мы сыграем в «Кто хочет стать миллионером?». Я даже приобрела сборник вопросов.
– Бог с ним, все равно приеду. Только вопросы буду задавать я.
– Нет, ведущим хочет быть Сирил Второй.
– Прекрати его так называть!
– Заткнись, а?
– Я еще немного пообщаюсь с Лиамом, а ты выкроишь лишний часок наедине со своим молодцем. У вас будет время на поцелуи и прочие пакости, какими занимаются мужчина и женщина.
– О боже ты мой!
– Ты навощишь ему струны.
– Сирил!
– Подтянешь его смычок.
– Сейчас я тебе врежу!
– Кстати, я намерен напиться вдрызг и заночевать у тебя. Не обременю?
– Если ты не против улечься в своей старой комнате, откуда будет слышно, как под аккомпанемент дикого детского ора твоя бывшая жена отдается мужчине на пять лет моложе тебя, то и у меня никаких возражений.
– Весьма заманчиво. Буду к четырем. Даю слово.
Следующие полчаса мы с Лиамом провели возле молодой матери, а затем спустились в больничное кафе и парой пива отметили прибавление в нашем неординарном семействе. Я был в приподнятом настроении от того, что я снова дед, что нынче Рождество, что впереди праздничный обед.
– Очень мило, что ты позволил мне первому взять малыша на руки, – сказал я. – Не знаю, достоин ли я этого. Наверное, у Алисы и Лориных родителей…
– Вся эта чепуха меня больше не занимает, – перебил Лиам. – Она осталась в прошлом.
– Приятно слышать. И тем не менее.
– Послушай, Сирил… то есть папа… – Он поставил бутылку на стол. – Все путем, ясно? Я знаю, что поначалу со мной было непросто, но теперь все по-другому. Как я ни противился, ты заставил себя полюбить. Меня это злило, потому что я был решительно настроен тебя ненавидеть.
– А я столь же решительно был настроен тебя любить.
– Ты понимаешь, что я не мог поступить иначе? – помолчав, спросил Лиам.
– О чем ты?
– Об имени малыша.
– Все правильно.
– Не сочти, что это тебе назло.
– Даже мысли такой не возникло. Вы с дядей были близки и любили друг друга. Это вызывает уважение. И у нас с ним была крепкая связь, только иная. Я его очень любил. У нас были сложности, и не скажешь, что мы оба с честью из них выбрались. Но мы через многое прошли и были рядом до конца.
Лиам вдруг спрятал лицо в ладонях и расплакался.
– Что случилось? – Я взял его за руку.
– До сих пор я по нему тоскую. Как жаль, что его нет с нами.
Я кивнул, но скверная моя часть позавидовала, что сын никогда не полюбит меня так сильно, как любил Джулиана.
– Перед смертью он говорил обо мне? – спросил Лиам. – Вспоминал меня?
Теперь и у меня потекли слезы.
– Ты еще спрашиваешь? Лиам, ты был ему как сын. Он говорил о тебе беспрестанно. Скучал по тебе, но не хотел, чтоб ты видел его таким. Он безумно тебя любил. Ты был самым главным человеком в его жизни.
Лиам улыбнулся и поднял бутылку:
– За Джулиана.
Чуть замешкавшись, я с ним чокнулся и тихо повторил:
– За Джулиана.
По сию пору не знаю, кого мы чествовали – его покойного дядю или новорожденного сына.
Горбунья-монашка из общины редемптористов
Телефонный звонок застал меня на первом этаже больницы; я посмотрел на дисплей, уже зная, что там высветится Алисино имя.
– У тебя час, – с места в карьер сказала она.
– Я уже в пути.
– А потом я запру двери.
– Вот прямо сейчас выхожу из больницы.
– Близнецы спрашивают, где ты.
– Какие?
– Обе пары.
– Не ври. Девчонки еще не умеют говорить и уж тем более не могут интересоваться моим местонахождением.
– Просто будь здесь. И перестань меня злить.
– Как там Сирил Второй? Изнемог от готовки на такую ораву?
– Время пошло. Пятьдесят восемь минут.
– Еду.
Я дал отбой и направился к выходу, но меня остановил тихий плач из-за приоткрытых дверей часовни; интерьер ее, разительно отличавшийся от холодной белизны больничных стен, манил заглянуть внутрь.
В часовне не было никого, кроме пожилой женщины, сидевшей на краю центральной скамьи. Негромко играла какая-то знакомая классическая музыка, дверца исповедальной кабинки была открыта. Я пребывал в нерешительности – оставить старуху наедине с ее печалью или справиться, не нужна ли какая помощь? Ноги сами сделали выбор, но, подойдя к женщине, я опешил:
– Миссис Гоггин? Это вы?
Словно очнувшись ото сна, она подняла бледное лицо и несколько секунд меня разглядывала.
– Кеннет?
– Нет, я Сирил Эвери, парламентский библиотекарь.
– Ой, Сирил! – Она схватилась за грудь, словно от внезапной сердечной боли. – Ну конечно! Прости, я обозналась. Как поживаешь, дорогой?
– Хорошо. Давно мы с вами не виделись.
– Так уж давно?
– С ваших проводов на пенсию.
– Ах да, – сказала она.
– Что-то не так? С вами все хорошо?
– Нет, не совсем.
– Я могу чем-то помочь?
– Вряд ли. Но все равно спасибо.
Я огляделся – нет ли кого из ее родных, однако часовня была пуста, входная дверь сама собой затворилась.
– Можно я немного посижу с вами?
Она довольно долго раздумывала, но потом кивнула и, чуть подвинувшись, освободила мне место на скамье.
– Что случилось, миссис Гоггин? – спросил я. – Что вас так расстроило?
– Сын у меня умер, – тихо сказала она.
– Не может быть! Джонатан?
– Два часа назад. Вот так и сижу здесь.
– Я вам очень сочувствую, миссис Гоггин.
– Мы знали, что это случится. – Она вздохнула. – Но все равно не легче.
– Он долго болел? – Я накрыл ладонью ее безвольную руку в синих прожилках.
– Было то лучше, то хуже. Рак. Обнаружили еще пятнадцать лет назад, но тогда Джонатан с ним справился. А в прошлом году случился рецидив. Через шесть месяцев врачи сказали, что надежды нет. И вот сегодня все закончилось.
– Надеюсь, он не мучился.
– Мучился. Но боль переносил мужественно. Теперь вот страдаем мы – те, кто остался.
– Мне уйти или, может, позвать кого-нибудь из ваших родных?
Миссис Гоггин носовым платком промокнула глаза.
– Не надо никого звать. Посиди еще немного, если можешь.
– Конечно.
– Ты никуда не спешишь?
– Меня ждут, но не страшно, если я слегка опоздаю. Тут есть кому за вами приглядеть? Вы же не одна, правда?
– В пригляде я не нуждаюсь, – сердито сказала миссис Гоггин. – Пусть я старая, но во мне еще полно сил.
– Я даже не сомневаюсь. Но вернетесь-то вы не в пустой дом?
– Нет, конечно. Здесь была моя невестка с внучками. Сейчас они поехали домой. Скоро и я отправлюсь.
– Кажется, я их видел. – Я вспомнил женщину, в больничном коридоре обнимавшую двух девочек.
– Возможно. Они провели тут всю ночь. Все мы были здесь. Ужасно, что дети так вот встретили Рождество. Им бы поджидать Санта-Клауса, а не смотреть на умирающего папу.
– У меня просто нет слов. – Я перевел взгляд на большое деревянное распятие, с которого на нас смотрел сердобольный Христос. – Вы верующая? Бог дает вам хоть какое-то утешение?
– С ним у меня свои отношения, а вот с церковниками я с юных лет не в ладу. А ты сам веришь?
Я покачал головой:
– Ни вот столько.
– Сама не знаю, зачем я тут. Шла мимо, а здесь так спокойно. Просто хотелось где-нибудь присесть. Я никогда не дружила с католической церковью. По-моему, Господу она нужна как рыбе зонтик.
– Наши мнения сходятся, – улыбнулся я.
– Вообще я редко бываю в церкви. Только на свадьбах, крещениях и похоронах. Пятьдесят с лишним лет назад приходский священник за волосы выволок меня из храма, и с тех пор здесь я не частый гость. Постой, а ты-то почему тут? Наверное, что-то случилось, коль в Рождество ты приехал в больницу?
– Нет, все хорошо. Сегодня сноха родила мальчика. Я приехал посмотреть на внука.
– Ну хоть у тебя приятная новость, – через силу улыбнулась миссис Гоггин. – Имя уже придумали?
– Джулиан.
– Необычное. Сейчас оно не в ходу. Сразу вспоминаешь римских императоров. Еще, кажется, одного из «Великолепной пятерки» звали Джулианом, да?
– Вроде бы. Уж сто лет я не читаю такие книжки.
– Как там дела в парламенте?
– Да бог-то с ним, в такой день не до него.
– Да я так просто, чтоб отвлечься от своих мыслей.
– Там всё по-старому. Ваша преемница железной рукой правит буфетом.
– Молодец, – улыбнулась миссис Гоггин. – Не зря я ее учила.
– Уж точно.
– Стоит дать слабину, и депутаты тебя затопчут.
– Скучаете по работе?
– И да и нет. Скучаю по заведенному порядку. Привыкла каждое утро идти на службу, общаться с людьми. Не сказать, что мне там уж очень нравилось. Работала только ради куска хлеба с маслом.
– У меня примерно то же самое. Мог бы не работать, но работаю. О пенсии не мечтаю.
– Ну тебе еще не скоро.
Я пожал плечами:
– Меньше десяти лет. Время пролетит. Ладно, хватит обо мне. Как вы-то справитесь, миссис Гоггин?
– Потихоньку, – сказала она неуверенно. – Я уже теряла близких. Познала злобу, нетерпимость и позор, познала и любовь. И всегда как-то выживала. И потом, у меня есть Мелани и девочки. Мы очень дружны. Мне уже семьдесят два, Сирил. Если царствие небесное существует, вскоре, я надеюсь, мы с Джонатаном встретимся. Тяжело хоронить своего ребенка. Это неправильно.
– Нет, – сказал я.
– Неправильно, – повторила она.
– Он у вас один?
– Нет. Очень давно я лишилась еще одного сына.
– О господи. Простите. Я не знал.
Миссис Гоггин покачала головой:
– Там другая история. Он не умер. Я его бросила. Понимаешь, я забеременела совсем еще девчонкой. А времена были иные. – Она горько усмехнулась и добавила: – Вот потому-то священник и вышвырнул меня из церкви.
– В попах нет ни капли сострадания, – сказал я. – Рассуждают о милосердии, но для них это просто слова.
– Позже я узнала, что священник тот обрюхатил двух женщин – одну в Дримолиге, другую в Клонакилти. Старый ханжа.
– А вы… не от него?..
– Господь с тобой! Нет, это сработал другой человек.
– А что стало с ребенком? Вам не хотелось его разыскать?
– Я знаю подобные истории – видела в кино и по телевизору. Он бы обвинил меня во всех своих злосчастьях, а у меня не хватило б душевных сил это вынести. Я поступила, как считала верным, и что сделано – то сделано. Когда горбунья-монашка из общины редемптористов забрала ребенка, я знала, что больше никогда его не увижу. И понемногу с этим свыклась. Я только надеюсь, что он счастлив.
– Дай-то бог. – Я сжал ее руку, в ответ миссис Гоггин улыбнулась.
– Наши с тобой пути то и дело пересекаются, а?
– Дублин – маленький город.
– Верно.
– Я могу чем-нибудь помочь?
– Нет, спасибо. Сейчас поеду домой. А ты где отметишь Рождество?
– В доме бывшей жены, с ней и ее новым мужем. Они привечают всех бесприютных бедолаг.
Миссис Гоггин улыбнулась и покивала:
– Хорошо, что у вас добрые отношения.
– Не хочется мне оставлять вас одну. Давайте я еще с вами посижу.
– Извини, Сирил, мне лучше побыть одной, – мягко сказала она. – Потом вызову такси. Спасибо тебе за беспокойство.
Я встал.
– Всей душой сочувствую вашей утрате, миссис Гоггин.
– А я тебя поздравляю с внуком. Рада была повидаться, Сирил.
Впервые за все время нашего знакомства я отважился поцеловать ее в щеку и пошел к выходу. У дверей я обернулся – миссис Гоггин сидела прямо, глядя на распятие. Что же это за Бог, подумал я, который допустил, чтобы эта сильная и добрая женщина потеряла двух сыновей?
Я вышел в коридор, и тут меня будто прострелило электрическим разрядом. Когда горбунья-монашка из общины редемптористов забрала ребенка, я знала, что больше никогда его не увижу. Я замер, опершись на костыль и свободной рукой ухватившись за стену. С трудом сглотнул, потом медленно вернулся в часовню.
– Миссис Гоггин, – окликнул я.
Она удивленно обернулась:
– Что, Сирил?
– Вы помните дату?
– Какую дату?
– День рождения вашего сына.
– Конечно, помню. – Она нахмурилась. – Октябрь шестьдесят четвертого, семнадцатое число. Это был…
– Нет, не Джонатана, – перебил я. – Я спрашиваю о вашем первом сыне, которого вы бросили.
Миссис Гоггин помолчала, не понимая, видимо, с какой стати я задаю подобные вопросы. Но потом ответила. Она хорошо запомнила тот день.
