2008
Серебряный серфер
Аквааэробика с Алехандро
На вокзале Хьюстон я, подслеповато сощурившись, вглядывался в расписание, пытаясь разобрать, с какой платформы отходит наш поезд. Все последние дни я был взбудоражен предстоящей поездкой, о которой прежде не мог и помыслить, и теперь, когда, так сказать, час пробил, я переживал из-за того, какие чувства она в нас разбередит. Осмотревшись, в толпе пассажиров я разглядел свою семидесятидевятилетнюю мать, энергично катившую чемодан на колесиках. Я поспешил ей навстречу и, чмокнув в щеку, хотел забрать поклажу.
– Поди прочь, – отвергла она мою помощь. – Я не отдам свой багаж носильщику на костыле.
– Отдашь как миленькая. – Я вцепился в чемодан.
Мать выпустила ручку и посмотрела на табло расписания, нисколько не щурясь.
– Отправляемся, значит, вовремя, – сказала она. – Редкостное чудо.
Я не переставал удивляться ее живости. У нее даже не было своего врача – он, мол, без надобности человеку, который не болеет вообще.
– Идем садиться? – сказал я. – Отыщем местечко получше.
– Ну веди.
Я зашагал к головным вагонам, надеясь, что там будет меньше народу. Хотелось быть как можно дальше от шумной молодежи и родителей с маленькими детьми, облюбовавших места в хвосте поезда.
– Ты прям как старик, – сказала мать, когда я поделился своим соображением.
– Так я и есть старик. Мне уж шестьдесят три.
– Но быть развалиной совсем не обязательно. Мне вон семьдесят девять, а я вчера ходила на дискотеку.
– Не сочиняй!
– Ей-богу. Ну ладно, это был ужин с танцами. Сговорилась с приятельницами.
В приглянувшемся мне вагоне мы сели у окна напротив друг друга.
– Уф, хорошо! – выдохнула мать. – Я на ногах с шести утра.
– Почему встала в такую рань?
– Ходила на тренировку.
– Куда?
– На тренировку, – повторила она.
Я решил, что, наверное, все-таки недослышал.
– Ты ходишь в спортивный зал?
– Ну да. А ты нет, что ли?
– Не хожу.
– Понятно. – Мать окинула взглядом мое брюшко. – А надо бы. Тебе не помешало бы сбросить лишек веса.
Я пропустил это мимо ушей.
– И давно ты ходишь в спортзал?
– Уже четыре года. Разве я не говорила?
– Нет.
– На юбилей Мелани подарила мне абонемент. Три занятия в неделю. Для спины, для сердца, а еще аквааэробика с Алехандро.
– А это что такое?
– Это когда в бассейне бабки виляют кормой под попсовую музыку.
– Какой кормой? Что за Алехандро?
– Тренер-бразилец, двадцати четырех лет. Если мы себя ведем хорошо, он нас балует – снимает рубашку. Слава богу, мы в бассейне, ибо всем сразу надо остудиться.
– О господи! – Я озадаченно покачал головой, стараясь не засмеяться.
– Говорят, что я старуха, только мне не верится, – подмигнула мать. – Ну какая ж я старуха – все во мне шевелится!
– Наверное, этого мне лучше не знать.
– Вообще-то Алехандро, по-моему, гей. Вроде тебя, – пояснила она, словно я мог это запамятовать. – Если хочешь, я вас познакомлю.
– Это было бы здорово. Думаю, он только и мечтает, чтоб его свели с человеком, который годится ему в дедушки.
– Пожалуй, ты прав. И потом, у него, вероятно, уже есть друг. Но ты всегда можешь прийти на занятие и вместе с нами на него попялиться. Клуб для тех, кому за шестьдесят.
– Не произноси это число, мам. Слышать его от тебя уж совсем страшно.
Мать улыбнулась и посмотрела в окно. Поезд тронулся. Предстояло ехать пару часов до Корка, потом автобусом до Бантри, а там я возьму такси до Голина.
– Ну давай, рассказывай, – попросила мать. – Что у тебя новенького?
– Да в общем-то ничего. Вот купил вазу в гостиную.
– И только сейчас об этом говоришь?
Я улыбнулся:
– Красивую.
– А на свидание-то ходил?
– Ходил.
– Как, бишь, его зовут?
– Брайан.
– И как все прошло?
– Не особо.
– Что так?
Я пожал плечами. В прошлый четверг в баре «Парадная гостиная» я встретился с мужчиной за пятьдесят, который после тридцати четырех лет супружества только что вышел, так сказать, из подполья. Весь вечер он плакался, что дети с ним не разговаривают, и под благовидным предлогом я поспешил откланяться. Выслушивать его не было сил.
– Тебе надо чаще выходить на люди и с кем-нибудь встречаться, – сказала мать.
– Периодически я так и делаю.
– Раз в год.
– Этого достаточно. Мне и так хорошо.
– Ты когда-нибудь заходишь на чаты?
– Что-что?
– На чаты заходишь? – повторила она.
– А что это?
– Место встречи геев. Там они обмениваются фото, сообщают, кому сколько лет, какой тип мужчин их интересует, и если повезет…
– Ты шутишь?
– Вовсе нет, этот способ знакомства очень популярен. Странно, что ты о нем не слышал.
Я покачал головой:
– Да нет, я уж лучше по старинке. Откуда ты все это знаешь?
– Я серебряный серфер.
– Кто ты?..
– Серебряный серфер. Знаешь, я так пристрастилась к этой игре! Каждую среду я хожу на компьютерные занятия в торговом центре «ИЛАК». Преподавателя зовут Кристофер.
– Он тоже снимает рубашку?
– Ой, нет и не надо, – сморщилась мать. – Он страшноват.
– Ты слишком много общаешься с внуками, – сказал я.
– Кстати, я говорила, что у Джулии появился кавалер? – спросила она, имея в виду свою старшую внучку.
– Вот как?
– Да. На прошлой неделе я их застукала, когда они куролесили в гостиной. Матери я ничего не сказала, но потом сама поговорила с Джулией – мол, ты того, осторожнее, побереги шмоньку. В семье хватит одной падшей женщины.
– Что значит – куролесили?
– О господи! – Мать подняла глаза к небу. – В каком веке ты обитаешь? Ты живой вообще?
– Конечно, живой, – обиделся я. – Нет, я догадываюсь, что это некая форма… – я замешкался, подбирая слово, – интимной близости…
– Да целовались они. Но чем дальше в лес… В молодости легко теряешь голову, а ей всего пятнадцать. Правда, парень милый. Очень воспитанный. Лицом смахивает на парнишку из группы «Уэстлайф». Будь я лет на шестьдесят моложе, я бы сама им занялась! – Мать рассмеялась. – Ладно, как там на работе? Что без меня творится в парламенте?
– Да ничего особенного. Все спокойно. Потихоньку готовлюсь к пенсии.
Мать замотала головой:
– Нет, я не разрешаю. Я еще не такая старая, чтоб заиметь сына-пенсионера.
– Осталось два года. А потом все.
– И чем займешься?
– Бог его знает. Может, попутешествую, если сил хватит. Хотелось бы посмотреть Австралию, но я не уверен, что в своем возрасте выдержу такую поездку.
– В прошлом году один мой приятель, тоже серебряный серфер, поехал в Австралию. У него дочь живет в Перте.
– Хорошо съездил?
– Нет, в самолете его хватил инфаркт, обратный перелет из Дубая он совершил уже в гробу.
– Отличный пример, – сказал я. – Вдохновляющий.
– Ему не стоило ехать вообще. Он уже перенес четыре инфаркта. Косая только и ждала случая. Он был дока в электронных таблицах. И в почте. А вот тебе надо ехать. И взять с собою меня.
– Правда? Ты бы отправилась в Австралию?
– За твой счет – охотно.
– Дорога ужасно долгая.
– Говорят, первым классом добираться весьма комфортно.
Я улыбнулся:
– Ладно, я подумаю.
– Увидели бы Сиднейскую оперу.
– Наверное.
– Взобрались бы на мост Харбор-Бридж.
– Это без меня. Я боюсь высоты. Да и не пустят меня с костылем.
– Тебе не говорили, что ты состарился раньше срока?
В Лимерике села молодая пара, занявшая места через проход от нас. Похоже, эти двое крепко поругались и лишь на время взяли передышку, дабы не привлекать внимания. Она буквально кипела, он прикрыл глаза и сжал кулаки. Контролер проверил их билеты и прошел в следующий вагон. Парень, с виду лет тридцати, достал из рюкзака банку «Карлсберга». Когда он ее вскрыл, на спутницу его попала капелька пены.
– Не можешь потерпеть? – спросила женщина.
– А зачем? – Парень приложился к банке и сделал добрый глоток.
– Хоть бы в кои-то веки ты не нажрался еще до шести часов.
– И ты бы каждый день нажиралась, если б жила с такой бабой.
Мы с матерью переглянулись, она кусала губы, стараясь не засмеяться.
– Здесь не курят. – Женщина буравила взглядом спутника, доставшего табак и папиросную бумагу. – Ты в поезде.
– Правда? А я думал, в самолете. Сижу гадаю, чего это мы не взлетаем.
– Да пошел ты!
– Дамы вперед.
– Сказано же, здесь курить нельзя! – повысила голос женщина.
– А я и не курю. Просто свернул на потом. – Парень покачал головой и обратился к нам: – И у вас полвека такая же бодяга?
Я на него уставился – он принял мать за мою жену что ли? Не зная, что сказать, я только мотнул головой и отвернулся к окну.
– Нынче в поездах очень удобно, верно? – Мать сделала вид, что ничего не произошло.
– Угу.
– Не то что раньше.
– Да?
– Я уж сто лет не ездила в поезде. Из дома-то я уехала автобусом. На другое не было денег.
– Тогда ты и познакомилась с Джеком Смутом, да? – спросил я.
– Нет, в автобусе я познакомилась с Шоном Макинтайром. Джек встречал его в Дублине. – Мать вздохнула и прикрыла глаза, на секунду переносясь в прошлое.
– Ты давно говорила с Джеком?
– Примерно месяц назад. Собираюсь съездить к нему.
Я кивнул. Каждый из нас подробно рассказывал о своей жизни, но ту почти тридцатилетней давности амстердамскую ночь мы обходили молчанием. Казалось, лучше о ней не говорить, хотя мы знали, что оба были действующими лицами той истории.
– Можно вопрос? – спросил я.
– Конечно. О чем?
– Почему ты так никогда и не вернулась? В смысле, в Голин, к родным.
– А как вернуться-то? Они же меня выгнали.
– Я понимаю, ну а позже? Когда страсти улеглись.
– Вряд ли что-нибудь изменилось бы. – Мать развела руками. – Отец мой был не из тех, кто меняет решение. Мать знать меня не желала. Несколько раз я ей писала, она не ответила. Братья – все, кроме, наверное, Эдди – всегда были на стороне отца, потому что каждый мечтал унаследовать ферму и боялся впасть в немилость. Покажись я на родине, отец Монро вытурил бы меня из поселка верхом на осле. А твой папаша и не думал мне помогать.
– Выходит, нет. – Я ковырял пятнышко на столе, вспоминая нашу давнюю первую встречу в парламентском буфете.
– И самая главная причина – деньги. В то время разъезжать было дорого, а заработанные крохи уходили на жизнь. В отпуск я на пару дней отправлялась в Брей, а уж поездка на юг в Гори или Арклоу была настоящим приключением. Потом я стала ездить в Амстердам. Но я не особо горевала по родным местам. Все осталось в прошлом. Я и не думала возвращаться. Не хотела. До сегодняшнего дня.
– Понятно.
Я посмотрел на наших соседей, теперь уже сидевших рядышком. Женщина устало закрыла глаза, привалившись к плечу мужа. Парень ее приобнял и поцеловал в маковку. Сейчас они выглядели идиллической парой с открытки. Не дай бог на рельсовом стыке тряхнет вагон, подумал я, и они снова вцепятся друг другу в глотку. Я улыбнулся и кивнул на них:
– Юные влюбленные.
– Это нам знакомо. – Мать закатила глаза. – Это мы проходили.
Кеннет
После нашей встречи в больничной часовне вновь мы свиделись не сразу. Вполне возможно, что фраза о «горбунье-монашке из общины редемптористов» оказалась случайным совпадением, ведь Чарльз и Мод могли перенять ее от матери отказника – вместе с его крохотным тельцем. А возможно, Чарльз просто своими словами описал тогдашнюю ситуацию. Даже совпадение дат рождения могло быть чистой случайностью. Ведь сколько детей родилось в тот день в Дублине. И все же я мгновенно понял, что это не просто совпадение, что все эти годы мы присутствовали в жизни друг друга, не сознавая, кем друг другу доводимся.
Момент, конечно, был крайне неудачный. Мать, только что потерявшая одного сына, была не готова всего через пару часов обрести другого. Мое предположение ее сразило напрочь, и мне ничего не оставалось, как по телефону вызвать ее невестку и потом на такси их обеих отправить домой. Выждав пару недель (я даже не пошел на похороны Джонатана, хотя очень хотел), я отправил письмо, в котором ясно дал понять: мне от нее ничего не нужно, я не из тех бедолаг, кто через много лет жаждет возмездия за свое несчастное детство. Я хочу просто поговорить, вот и все, хочу, чтоб мы узнали друг о друге то, чего не знали до сегодняшнего дня.
Вскоре она ответила.
Давай встретимся, написала она. И поговорим.
Встречу назначили на вечер четверга в отеле «Басуэллс», что напротив парламента. Весь день я жутко нервничал, но перед входом в бар вдруг совершенно успокоился. Зал был почти пуст, лишь в углу сидел министр финансов и, закрыв руками лицо, ронял слезы в свой «Гиннесс». Я поспешно отвернулся, не желая влезать в какие бы то ни было передряги. В дальнем конце зала я разглядел миссис Гоггин (мысленно я все еще называл ее по-старому); я помахал ей, она ответила встревоженной улыбкой. Перед ней стояла уже почти пустая чашка, и я спросил, не заказать ли еще чаю.
– А ты что будешь пить? – осведомилась она.
– Наверное, выпью пива. После дневных трудов меня мучит жажда.
– Тогда я, пожалуй, к тебе присоединюсь.
– Вот как? – удивился я. – Вам светлого?
– Темный «Гиннесс», если не возражаешь. Сейчас мне это нужно.
Я даже обрадовался, решив, что выпивка поможет снять напряжение. Вернувшись с двумя пинтами, я сел за столик.
– Ваше здоровье!
Мы чокнулись, в нарушение традиции не глядя в глаза друг другу. Я не знал, как себя вести. Мы помолчали, затем перебросились репликами о погоде и состоянии занавесок на окнах.
– Ну вот, – проговорила миссис Гоггин.
– Вот, – повторил я. – Как вы?
– С учетом всех обстоятельств, ничего.
– Тяжелая утрата.
– Да.
– Как невестка и внучки?
– Держатся. Мелани молодец. Но я слышу, как по ночам она плачет. Они с Джонатаном друг друга очень любили. Вместе с самого детства, ему бы еще жить и жить. Ты и сам знаешь, каково это, когда близкий человек уходит преждевременно.
– Знаю, – сказал я. Еще в бытность ее заведующей буфетом я поведал ей о Бастиане.
– Время и вправду лечит?
– Да, – кивнул я. – В какой-то момент понимаешь, что жизнь продолжается. И тогда выбираешь, жить тебе или умереть. Бывает, подметишь забавную сцену на улице, услышишь смешную шутку, заинтересуешься телепередачей, и тебя вновь окатит тоской по ушедшему, но это уже и не горе, а, скорее, злость на судьбу, забравшую у тебя дорогого человека. Я вспоминаю Бастиана каждый день. Но уже привык, что его нет. Знаете, когда у нас все только начиналось, привыкнуть к нему живому было еще труднее.
– Почему?
Я задумался.
– Потому что мне это было внове, – сказал я. – В юности я крепко напортачил, и когда вдруг возникли человеческие отношения, я был к ним не готов. Обычно этому искусству учатся с молодости.
– Он очень хорошо обеспечил семью, – сказала миссис Гоггин. – Я о Джонатане. Спасибо ему за это. А Мелани – прекрасная мать. С Рождества я живу у них. Но пора уже возвращаться к себе. На следующей неделе съеду.
– Вы всё о родных, а сами-то вы как? Как справляетесь?
– Горе это мне не изжить никогда. Никакой родитель этого не сумеет. Но как-то одолеть его надо.
– А что отец Джонатана? – спросил я, поскольку в наших беседах он не возникал вообще.
– Ой, он давно сгинул. Просто случайный знакомый. Я даже не помню его лица. Понимаешь, Сирил, я хотела ребенка, а для этого нужен мужчина. Он был в моей жизни всего одну ночь, сделал свое дело, а больше я от него ничего не хотела. Наверное, я выгляжу очень бесстыжей?
– Нет. Человеком, который сам за себя в ответе и не желает, чтоб его судьбой распоряжались другие.
– Может, и так, – помолчав, сказала она. – В любом случае я получила все, что хотела. Джонатан был хорошим сыном. Надеюсь, и я была хорошей матерью.
– Не сомневаюсь.
– Тебя это задевает?
Я вскинул бровь:
– Почему?
– Потому что я не была хорошей матерью тебе.
– Я не собираюсь ни в чем вас обвинять. Об этом я уже сказал в письме. Я не ищу ссоры и прочих неприятностей. Для этого я слишком старый. Как и вы.
Глаза ее увлажнились.
– Точно? Или это просто слова?
– Точно. Не будет никаких сцен. Абсолютно.
– Наверное, родители тебя очень любили.
Я помолчал.
– Вообще-то они были весьма странные. Обычными людьми их никак не назовешь. Этакое своеобразное представление о родительском долге. Порой я себя чувствовал квартирантом, а они как будто и сами не вполне понимали, что я у них делаю. Нет, надо мной не измывались, ни разу в жизни пальцем не тронули. Наверное, даже по-своему любили. Видимо, само понятие родительства было им как-то чуждо.
– А ты их любил?
– Да, – сказал я, ни секунды не колеблясь. – Очень любил обоих. Вопреки всему. Но детям это свойственно. Они ищут тепла и надежности, и Чарльз с Мод худо-бедно этим меня обеспечили. Я не злобствую, миссис Гоггин. Во мне нет ни капли горечи.
– Расскажи о них, – попросила она.
– Даже не знаю, с чего начать… Чарльз служил в банке. Человек очень состоятельный, он вечно мухлевал с налогами. И за это дважды попал в тюрьму. В молодости был жуткий бабник. И весельчак. Постоянно мне напоминал, что я не настоящий Эвери. Хотя это было совсем не обязательно.
– Ой, как нехорошо.
– Да нет, он не старался обидеть. Говорил так, походя. И потом, его уже нет. Нет их обоих. Я был с ним рядом, когда он умер. И до сих пор по нему скучаю.
– А что мать?
– Приемная, – поправил я.
– Нет, она твоя мать, – покачала головой миссис Гоггин. – Не оскорбляй ее память.
Я почувствовал подступившие слезы. Конечно, она права. Кто, как не Мод, был мне матерью?
– Она писательница, – сказал я. – Вы это знаете, да?
– Знаю. Я прочла почти все ее книги.
– Понравились?
– Очень, очень. В них есть сострадание. Наверное, она была чуткая женщина.
Я невольно рассмеялся:
– Вообще-то, нет. Она была гораздо холоднее Чарльза. Почти не вылезала из своего кабинета, где сочиняла и курила, и лишь изредка выплывала в клубах табачного дыма, пугая детей. Мое присутствие в доме она, по-моему, просто терпела. Порой во мне она видела союзника, порой – источник раздражения. Но уже давно ее нет в живых. Почти полвека. Однако я часто ее вспоминаю, потому что в определенной степени она стала частью национального сознания. Книги, фильмы. Похоже, ее знают все. Теперь она и на посудном полотенце.
– Как это? – не поняла миссис Гоггин.
– Писательская фишка, – пояснил я. – Помните картинку – восемь стариков, якобы лучшие из лучших? Йейтс, О'Кейси, Оливер Сент-Джон Гогарти и прочие. Картинка эта была везде – на плакатах, кружках, столовых приборах и подставках. Писательницу никогда не допустят на посудное полотенце, говорила Мод. Долгое время так и было. Но вот сподобились. Теперь и она точно посередке полотенец.
– Так себе увековечивание, – усомнилась миссис Гоггин.
– Пожалуй.
– У тебя есть братья или сестры?
– Нет.
– А хотел бы иметь?
– Да, было бы неплохо. Я вам рассказывал о Джулиане. Он был мне как брат. Пока я не понял, что влюблен в него. Я жалею, что не познакомился с Джонатаном.
– Я думаю, он бы тебе понравился.
– А я так просто уверен. Наша единственная встреча оставила приятное впечатление. Наверное, нехорошо так говорить, но мы с вами нашли друг друга только благодаря его смерти.
– Знаешь, за семьдесят с лишним лет на белом свете я поняла одно: мир этот – полное говно, – навалившись на стол, сказала миссис Гоггин. Выбор слова меня удивил. – Никогда не знаешь, что тебя ждет за углом, но чаще всего какая-нибудь гадость.
– Несколько циничный взгляд на жизнь, миссис Гоггин.
– Не думаю. И по-моему, нам пора отказаться от официоза, как ты считаешь?
Я кивнул:
– Вот только не знаю, как к вам обращаться.
– «Кэтрин» тебя устроит?
– Вполне.
– В парламенте я никому не разрешала так себя называть. Приходилось оберегать авторитет. Помню, однажды Джек Линч назвал меня по имени, и я ему выдала: премьер-министр, говорю, еще раз позволите себе такую фамильярность, и на месяц двери буфета для вас закроются. На другой день я получила букет и записку с извинением, адресованную миссис Гоггин. Хороший был человек. Ну еще бы, родом из Корка. Земляк мой. Я его простила.
– Я бы в жизни не назвал вас по имени. Я трепетал перед вами. Как и все другие.
– Да ну? Странно, ведь я сама доброта, – усмехнулась Кэтрин и добавила: – Ты помнишь, как вы с другом прикинулись взрослыми и дули пиво, а я вас шуганула?
– Конечно! – Я рассмеялся, припомнив те счастливые озорные дни с Джулианом. – А заодно вы приструнили священника.
– Разве?
– Ну да. Прежде с ним никто так не разговаривал. А уж тем более женщина. Что его и взбесило.
– Ай да я.
– Ай да вы.
– Ты был с тем самым парнишкой, которого потом похитили?
– С ним. Это случилось всего через несколько дней.
– Да уж, история всех взбаламутила. Кажется, ему отрезали ухо?
– И еще по пальцу на руке и ноге.
– Ужас. – Кэтрин покачала головой. – Когда он умер, газетчики себя вели беспардонно.
– Мерзавцы! – При воспоминании о том времени в душе моей всякий раз вскипала дикая злоба. – Годами о нем молчали, а тут обрадовались – как же, такая новость! Помню, какая-то женщина позвонила на радио – мол, она так ему сочувствовала в истории с похищением, а теперь он вызывает гадливость. Согнать бы всех этих голубых в кучу, сказала она, да расстрелять, пока всех нас не заразили.
– Но он-то не был геем?
– Нет.
– Бедный мальчик. Вот тебе Ирландия. Как думаешь, когда-нибудь наша страна изменится?
– Мы этого уже не застанем.
Она вдруг закрыла руками лицо (совсем как министр финансов в своем углу), и я встревожился, что чем-то ее расстроил.
– Миссис Гоггин… Кэтрин… что с вами?
– Все хорошо. – Она убрала руки и вяло улыбнулась. – Ты, наверное, хочешь кое-что узнать. Почему не спросишь?
– Меня не интересует то, о чем вы не хотели бы говорить. Повторяю, я не ищу повода причинить вам боль или доставить неприятности. Можем поговорить о прошлом или же забудем о нем и направим взгляд в будущее. Как вам угодно.
– Понимаешь, я никогда об этом не говорила. Ни с кем. Даже с Шоном и Джеком. И с Джонатаном. Он ничего не знал о том, что произошло в сорок пятом. Сейчас я об этом жалею. Не знаю, почему не рассказала ему. Надо было. Он бы меня не осудил, нет. И попробовал бы тебя разыскать.
– Если честно, я бы хотел узнать, как оно все получилось, – сказал я осторожно.
– Еще бы. Было бы странно, если б ты не захотел. – Кэтрин помолчала и прихлебнула пиво. – Пожалуй… пожалуй, стоит начать с моего дяди Кеннета.
– Хорошо.
– История долгая, так что запасись терпением. Я выросла в маленьком поселке Голин, что в Западном Корке. Родилась я в 1929-м, мне было всего шестнадцать, когда все это случилось. Конечно, у меня была семья – мамаша, папаша, всё как положено. И выводок братьев, один другого глупее, и только самый младший, Эдди, был славный парнишка, но слишком уж робкий.
– Я даже не слышал о Голине, – сказал я.
– О нем никто не слышал. Кроме тех, кто оттуда родом. Вроде меня. И моих родных. И дяди Кеннета.
– Вы с ним ладили?
– О да. Он был всего на десять лет старше и всегда меня выделял, чувствуя схожесть наших характеров, а я так вообще от него была без ума. Ох, какой красавец! Единственный мужчина, в кого я по-настоящему влюбилась. Не подумай, мы не были кровными родственниками. Он женился на тетушке Джин, маминой сестре. Если не ошибаюсь, родом он был из Типперери, но ему это простили. Знаешь, его все любили. Высокий, ладный, немного смахивал на актера Эррола Флинна. Смешно рассказывал анекдоты. Здорово играл на аккордеоне – как затянет какую-нибудь старую песню, все плачут. Я-то была совсем девчонкой. Шестнадцать годков всего, дуреха непутевая. Сама без памяти втрескалась и постаралась его влюбить в себя.
– Это как же? – спросил я.
– Ну как, завлекала. Подлавливала его одного, заигрывала беспрестанно. Сама не понимала, что делаю, но мне это нравилось. На велике прикачу к нему на ферму, через изгородь болтаю с ним, а сама, бесстыжая, юбку вздергиваю. А я, знаешь, была хорошенькая. Просто конфетка. Все поселковые парни зазывали меня на танцы. Но я положила глаз на Кеннета. На окраине поселка был пруд. Однажды ночью Кеннет и тетушка Джин надумали искупаться. Голышом. А я подглядывала. И все видела – как он ее обнимал, что с нею делал. И жутко хотела, чтоб он так же обнимал меня и то же самое делал со мною.
– Вы ему признались?
– Не сразу. Все говорили, Кеннет и Джин – прекрасная пара. Они всюду ходили под ручку, что даже для женатых было дерзко. Отец Монро провел с ними беседу. Мол, плохой пример для молодежи, парни и девушки, глядя на них, пустятся во все тяжкие. Помню, Кеннет покатывался со смеху, когда о том рассказывал. Представляешь, говорит, из-за того, что мы ходим под ручку, наш поселок вмиг превратится в Содом и Гоморру!
И тогда я просунула руку ему под локоть и говорю: может, тебе со мной так походить? До сих пор помню его лицо. Его обалделость и желание. О, я наслаждалась своей властью над ним! Я чуяла ее в себе. Тебе этого не понять, но рано или поздно всякая девушка осознает свою власть над мужчиной. Обычно лет в пятнадцать-шестнадцать. Сейчас даже раньше. Осознает, что власти у нее больше, чем у всех мужчин вместе взятых, ибо мужчинами руководят их желания и отчаянная потребность в женщине, и в том наша сила. Я всегда верила, что если б женщины объединили эту свою власть, они бы правили миром. Но они этого не делают. Не знаю почему. А мужчинам, тупым слабакам, хватает ума понять, что главенство дорогого стоит. И в том они нас превосходят.
– Ко мне это не относится, – сказал я. – Я никогда не главенствовал. Вечно был тем, кто хочет, а не тем, кого хотят. Всю жизнь я изнывал от желания, и только Бастиан ответил мне взаимностью. Всем прочим был нужен не я, а мое тело – нечто плотское и осязаемое. Для них я был никто, а с Бастианом все стало по-другому.
– Потому что он тебя любил.
– Потому что любил.
– Может, оно и к лучшему. С женщиной хлопот не оберешься, но мужчина ей все прощает, если сам имеет возможность пошалить. Я-то не понимала, какую беду затеваю. Но, говорю, наслаждалась тем, что заставляла мужчину сходить с ума от желания. И вот однажды он дошел до ручки – сграбастал меня и поцеловал, и я, не будь дура, ответила ему поцелуем. Ни до, ни после я так не целовалась. Дальше – больше, оглянуться не успели, как у нас разгорелся, что называется, роман. После школы я прибегала к нему, он уводил меня на сеновал, и там мы как сумасшедшие кувыркались.
– Значит, это он мой отец?
– Он. Из-за нашей связи бедняга жутко переживал. Он ведь любил жену и казнился тем, что делает. После всякой нашей встречи плакал. Бывало, я злилась и думала, что он хочет и рыбку съесть, и в пруд не лезть. Но вправду испугалась, когда он сказал, что бросит жену и убежит со мной.
– Вы этого не хотели?
– Нет, это было бы чересчур. Меня и так все устраивало, и потом, я знала, что если убегу с ним, то через месяц ему надоем. Однако с той поры и я чувствовала свою вину.
– Но вы же девчонка, а он – взрослый мужчина, – сказал я. – Сколько ему было, двадцать пять? Двадцать шесть?
– Двадцать шесть.
– Значит, он отвечал за свои поступки.
– Да, конечно. Но ему бы и в голову не пришло закрутить любовь со мной, если бы я его к тому не подталкивала. Он не из таких. Хороший был человек, сейчас-то я понимаю. Потом дурман схлынул и он решил со мной порвать, заклиная все сохранить в тайне. Но я, идиотка молодая, взбеленилась: черта с два, говорю, думаешь, поматросил и бросил? Но Кеннет уперся и даже плакал – мол, никогда не думал, что превратится в такую скотину. Дескать, он по слабости мною воспользовался, но если б вернуться назад, он бы в жизни так не поступил. Умолял все забыть, как будто ничего не было, и я, видя его муку, наконец сообразила, что совершила нечто дурное. Я тоже расплакалась, потом мы обнялись и решили расстаться друзьями, поклявшись, что грех наш никогда не повторится и никто ни о чем не узнает. Повернись оно все иначе, мы бы, наверное, сдержали слово. Постепенно история эта забылась бы, и мы считали бы ее просто большой ошибкой.
– А что случилось?
– Ты и случился. Я поняла, что жду ребенка. А в те времена не было позора страшнее. Я не знала, что делать, кому довериться, а потом мать проведала, рассказала отцу, тот – священнику, который уже на другой день в церкви Богоматери Звезды Моря перед соседями и родными заклеймил меня шлюхой.
– Так и назвал?
– Именно так. Тогда в стране заправляли попы, ненавидевшие женщин. Боже мой, они ненавидели все, что касалось плотского желания, и хватались за любую возможность унизить нас и оскорбить. Наверное, потому, что сами страшно вожделели запретной плотской любви. Втихаря-то они, конечно, шустрили. И тогда, и сейчас шустрят. Ох, Сирил, что он обо мне говорил! А потом дал пинка. Мог бы – забил бы насмерть. На глазах всего поселка предал меня позору и выволок из церкви, а мне всего шестнадцать и ни гроша в кармане.
– А что Кеннет? – спросил я. – Он-то вам не помог?
– Вроде как пытался. Выскочил из церкви, хотел всучить деньги, но я швырнула их ему в лицо. По глупости я во всем винила только его, но теперь понимаю, что сама виновата не меньше. Бедняга, он жутко боялся. Если б открылось, что он отец ребенка, его жизнь рухнула бы, он бы не пережил скандала. Ну вот, автобусом добралась я до Дублина и жила там вместе с Шоном и Джеком до того дня, как Шонов отец приехал убивать их обоих и в том почти преуспел. Джек Смут выжил чудом. В тот вечер ты и родился. На полу остывающее тело Шона, Джек в луже крови, натекшей из него и меня, а ты воплем возвещаешь о своем прибытии в этот мир. Но у меня был план. Я задумала его вместе с горбуньей-монашкой, помогавшей таким, как я. Падшим женщинам. Мы сговорились, что она отдаст младенца в семью, которая мечтает о ребенке, но не может завести собственных детей.
Я прикрыл глаза. Вот, значит, как я родился. Вот как оказался у Чарльза и Мод на Дартмут-сквер.
– По сути, я сама еще была ребенком и не смогла бы заботиться о малыше. Вдвоем мы бы не выжили. Я поступила, как считала правильным. Да и сейчас так считаю. И если мы с тобой надеемся на какие-то отношения, я должна спросить: ты согласен, что я поступила правильно?
Голин
Церковь Богоматери Звезды Моря купалась в солнечных лучах. По дорожке мы молча прошли на погост; я встал в сторонке, а мать бродила меж могил, читая имена на надгробиях.
– Уильям Хоббс, – прочла она, покачивая головой. – Я его помню. Одноклассник мой. Вечно лазал под юбки девчонкам. Учитель бил его смертным боем. Вон, сказано, умер в 1970-м. Интересно, что с ним случилось? – Мать перешла к другой могиле. – А вот мой кузен Тейг. С ним, видимо, его жена Эйлин. Знавала я одну Эйлин Ни Бритнах. На ней, что ли, он женился? – Затем она шагнула к камню в затейливой резьбе и схватилась за щеку: – О господи! Отец Монро! И он здесь!
Я подошел и глянул на эпитафию, высеченную в мраморе. Отец Монро. 1890–1973. Возлюбленный пастырь. Добрый святой человек.
– О детях его, конечно, молчок, – сказала мать. – На похоронах прихожане, поди, костерили бедолаг, родивших от него. Женщины всегда шлюхи, а попы – агнцы, которых сбили с пути истинного. – Она вдруг присела на корточки и тихо проговорила: – Помнишь меня, отец Монро? Я Кэтрин Гоггин. В сорок пятом ты меня изгнал из поселка, потому что я ждала ребенка. Хотел меня уничтожить, да не вышло. Ты просто чудовище, пусть ты сгоришь со стыда за свою жизнь, где бы сейчас ни был.
Казалось, она готова голыми руками вывернуть камень из земли и разбить вдребезги. Тяжело дыша, мать встала и пошла дальше. А я невольно задумался: что было бы, если б священник проявил не жестокосердие, но сострадание? Если б растолковал моему деду, что оступиться может каждый? Если б сельчане не ополчились на мать, а встали на ее защиту?
Я побрел следом за матерью, но остановился, заметив надгробие Кеннета О'Риафы. Я бы прошел мимо, если б не строчка «И его жена Джин». Я посмотрел на даты. Этот Кеннет родился в 1919-м. Совпадало. А умер в 1994-м – в год, когда я сидел у смертного одра Чарльза. Интересно, кто сидел рядом с Кеннетом? Не Джин, она умерла в 1989-м.
Подошла мать, посмотрела на надпись.
– Ну вот он, – сказала она. – Нет, ты глянь, что они сделали.
– Что?
– Тетя Джин умерла первой. У нее было свое надгробие: Джин О'Риафа. 1921–1989. Но потом этот камень убрали, главным покойником стал ее муж. Кеннет О'Риафа. И его жена Джин. Удумали. Вечно мужчины все себе захапают. Ладно, спите спокойно.
– О детях ничего не сказано.
– Вижу.
– Могила моего отца, – тихо сказал я, больше самому себе. Никаких особых чувств не было. А что я должен почувствовать? Я его не знал. В описании матери он не выглядел злодеем. Может, в этой истории вообще не было злодеев? А только обычные люди, хотевшие как лучше.
– Жили, наворотили бед, а конец один, – печально проговорила мать. – Стоило оно того?
Очнувшись от раздумий, я понял, что стою у могилы один. Поискал глазами мать и увидел, как она входит в церковь. Я еще немного побродил средь надгробий, читая эпитафии и гадая, что случилось с детьми, пожившими так недолго. Потом остановился и задумчиво оглядел холмы, окружавшие поселок. Голин. Родина матери и отца. Деда и бабки. Здесь я был зачат и мог бы прожить совсем иную жизнь.
Я вошел в церковь. Мать встала коленями на приступку сиденья, уткнувшись головой в спинку соседней скамьи.
– Молишься? – спросил я.
– Нет, вспоминаю. Кое-что не меняется совсем. Вот тут я и сидела.
– Когда?
– В день моего изгнания. На мессу мы пришли всей семьей, отец Монро вызвал меня к алтарю. Я сидела вот на этом самом месте. Рядом братья, мать и отец. Прошло столько лет, а я их вижу, словно все это было вчера. Вот они, как живые. Сидят. Смотрят, обливают презрением. Почему они от меня отказались? Зачем мы покидаем близких? Зачем я тебя бросила?
Скрипнула дверь, из ризницы вышел человек лет тридцати. Священник. Увидев нас, он улыбнулся и, положив что-то на пюпитр, подошел к нам.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, отче, – ответил я. Мать промолчала.
– Вы туристы? Нынче славный денек для путешествий.
– Здесь мы проездом, – сказала мать. – Не поверите, последний раз в этой церкви я была шестьдесят три года назад. Захотелось еще разок взглянуть напоследок.
– Вы отсюда родом? – спросил священник.
– Да. Гоггины. Может, слыхали?
– Гоггины… – Священник нахмурился и покачал головой. – Что-то знакомое… Кажется, кто-то говорил, что давным-давно такие здесь жили. Но, по-моему, никого из них уже не осталось. Наверное, всех разбросало по свету аж до Америки.
– Скорее всего. Бог с ним, я никого не ищу.
– Вы к нам надолго?
– Нет, – сказал я, – вечером возвращаемся в Корк, оттуда утренним поездом в Дублин.
– Что ж, приятных впечатлений, – улыбнулся священник. – Мы рады всем гостям. Голин – чудесное место.
Мать чуть слышно фыркнула и качнула головой. Потом встала и, не попрощавшись со священником, хлопотавшим у алтаря, с гордо поднятой головой в последний раз вышла из церкви Богоматери Звезды Моря.
