1994 Отцы и дети - Незримые фурии сердца - Джон Бойн - RutLib.com

Дальше: 2001 Фантомная боль

1994
Отцы и дети

Из этих

Когда в начале пятидесятых мой приемный отец Чарльз в первый раз гостил в тюрьме Маунтджой, мне не разрешали его навещать. Конечно, я еще был мал, а Мод ничуть не прельщало очистительное и вместе с тем удручающее свидание в темнице, однако неуемное желание посетить узилище не покидало меня с той поры, как семилетний Джулиан поведал о своих впечатлениях, полученных в застенке во время встречи его отца с клиентом-женоубийцей. Насколько я знаю, Мод ни разу не съездила к мужу, хотя каждую неделю получала пропуск. Она их не выбрасывала – аккуратная стопка этих пропусков лежала на телефонном столике в прихожей нашей маленькой квартиры. Однажды я спросил, не собирается ли она использовать по назначению один из этих драгоценных мандатов, и моя приемная мать, вынув сигарету изо рта, загасила ее о вышеупомянутую стопку.

– Надеюсь, ты получил ответ? – усмехнулась она.

– Может, тогда я его навешу? – предложил я.

Мод нахмурилась и достала из портсигара шестьдесят четвертую сигарету за день.

– Что за странная мысль? Как тебе взбрело в голову?

– Все же он мой отец. И наверное, будет рад общению.

– Чарльз тебе не отец, – возразила Мод. – Ты приемыш. Об этом сказано не раз. Выкинь из головы всякую блажь, Сирил.

– Но дружеское лицо…

– С чего ты взял, что у тебя дружеское лицо? По правде, твоя физиономия всегда казалась мне кислой. Над этим тебе стоит поработать.

– Хорошо, знакомое лицо.

– Наверняка он обзавелся кучей знакомств. – Мод прикурила сигарету. – Говорят, в тюрьме очень развито чувство локтя. Я думаю, Чарльз там как рыба в воде. Раньше он всегда легко сходился с чужаками. Нет, о твоем визите не может быть и речи. Я этого не допущу.

Тогда в тюрьму я так и не съездил. Но теперь, когда Чарльз опять оказался за решеткой, а я дожил почти до пятидесяти лет, ничье разрешение мне не требовалось. Получив пропуск, я с нетерпением ждал возможности посмотреть, как живет уголовный элемент.

Утро выдалось славным. Из-за увечной ноги я уже не мог ходить на большие расстояния, но сейчас решил, что этот путь я одолею, и, сняв костыль с крючка у двери, вышел на улицу. По Пирс-стрит я дохромал до моста через Лиффи и перебрался на О'Коннелл-стрит, держась, как обычно, ее левой стороны, дабы не приближаться к универмагу Клери, где некогда я стал невольной причиной гибели Мэри-Маргарет Маффет и усердного полицейского-гомофоба. Разумеется, колонна Нельсона давно сгинула. После того как ИРА сбросила адмирала с пьедестала, остатки сооружения снесли управляемым взрывом, так неумело подготовленным, что ущерб от разлетевшихся магазинных витрин по О'Коннелл-стрит составил тысячи фунтов. Но воспоминания мои были живы, и освежать их не хотелось.

Я миновал «Центр ирландских писателей», где недавно присутствовал на вечере в честь выхода книги Игнаца, четвертой и последней в невероятно популярной серии о путешествии во времени словенского мальчишки, захватившей детские (и многие взрослые) умы во всем мире. Естественно, там были все ирландские писатели, и когда кто-то обронил, кем мне доводится Мод, несколько человек, представившись, стали задавать вопросы о ее творчестве, на которые я не мог дать ответа. Один издатель спросил, не хочу ли я написать предисловие к юбилейному изданию «И жаворонком, вопреки судьбе…», но я отклонил предложение, хотя за качественную работу мне посулили двести фунтов. Журналист, которого я не раз видел в «Программе для полуночников», уведомил, что Мод превозносят совершенно незаслуженно, ибо жанр романа – не женское дело, и минут десять разъяснял свою позицию, но Ребекка, жена Игнаца, вызволила меня из его паутины, за что я был ей безмерно благодарен.

С Дорсет-стрит я свернул к клинике Девы Марии, откуда до тюрьмы рукой подать, однако настроение у меня было прекрасное, какое иногда случается в чудесное утро, когда просто радуешься жизни. Минуло семь лет с той ужасной нью-йоркской ночи, когда в одночасье я потерял двух самых дорогих мне людей, шесть – с суда, пять – как после многочисленных операций на ноге я навсегда покинул Штаты, четыре – как вернулся в континентальную Европу, три – как приехал в Дублин, два – как Чарльза арестовали по обвинению в мошенничестве и уклонении от налогов, год – как он вновь очутился в тюрьме и все-таки обратился ко мне за сыновней поддержкой.

Сперва я очень сомневался, надо ли возвращаться в Ирландию. За время изгнания я нередко тосковал по улицам моего детства, но вновь ступить на них казалось неосуществимой мечтой.

Однако я был несказанно рад вернуться домой, оставив позади годы странствий. Я даже нашел работу на своем былом поприще – в парламентской библиотеке на Килдар-стрит, тихой заводи, куда сами депутаты наведывались редко, а вот их помощники и чиновники, искавшие ответы на вопросы, какие на слушаниях могли бы задать их начальникам, заглядывали постоянно.

Там-то я и столкнулся с фигурой из моего прошлого – мисс Анной Амбросией, вместе с которой в середине шестидесятых недолго служил в министерстве образования. Оказалось, она вышла замуж за своего ухажера-еврея с нееврейским именем Педар О'Мурху и произвела на свет полдюжины дочерей, одну, по ее словам, непослушнее другой. Анна продвинулась по службе и к пятидесяти трем годам стала начальницей отдела, кем некогда была мисс Джойс. Мы тотчас узнали друг друга и условились в обеденный перерыв посидеть в буфете.

– Угадай, сколько за эти годы сменилось министров, которых пришлось ублажать? – спросила она.

– Не знаю. Восемь? Девять?

– Семнадцать! Сплошь болваны. Одни вообще неграмотные, другие не умели делить столбиком. Как в насмешку, самого тупого из правительства всегда назначали министром образования. И знаешь, кто приводил их в божеский вид? Маггинс, вот кто. При тебе он был нашим министром?

– Нет, другой. – Я назвал фамилию.

– А, тот чокнутый. – Анна хмыкнула. – На следующих выборах его прокатили. Это он врезал тебе в тот день, когда его застукали со спущенными штанами?

– Нет, пресс-секретарь. – Я усмехнулся. – Счастливые воспоминания.

– Сама не знаю, зачем я здесь столько проторчала, – грустно сказала Анна. – Могла бы объездить мир, как ты. У тебя, наверное, была классная жизнь.

– Было по-всякому. А ты, значит, никогда не думала отсюда уехать?

– Мысль приходила. Но ты же знаешь, как оно на госслужбе: коготок увяз – всей птичке пропасть. А потом еще изменили закон, замужним женщинам позволили работать, и я решила поддержать этот почин. Кроме того, деньги-то нужны, когда у тебя муж и шестеро детей. Я не жалуюсь, в общем-то я счастлива. За исключением моментов, когда была в полной жопе.

Краем глаза я заметил, как запыхавшаяся молоденькая официантка влетела в буфет и, с ужасом глянув на часы (видимо, опоздала на работу), юркнула за стойку. Тотчас из кухни появилось еще одно знакомое лицо – заведующая буфетом, готовая задать взбучку провинившейся.

– Простите, миссис Гоггин, – залепетала девушка. – Это все автобусы, такие ненадежные…

– Ты, Хасинта, сама как автобус. В ненадежности не уступишь шестнадцатому маршруту.

Анна прислушалась к нагоняю и скорчила рожицу:

– Эту даму лучше не сердить. Она тут правит железной рукой. Даже Чарли Хоги ее боится. Был случай, она его вытурила, когда он шлепнул по заднице официантку.

– На днях он зашел в библиотеку, – сказал я. – Первый раз за все время. Удивленно огляделся и говорит: кажется, я не туда попал.

– Надо запомнить эту фразу, – усмехнулась Анна. – Пригодится для его эпитафии.

– Однако эта миссис Гоггин тут давненько. Помню, я был мальчишкой, а она уже здесь работала.

– Говорят, собирается на пенсию. Скоро ей стукнет шестьдесят пять. Ладно, расскажи о себе. Верно ли я слышала, что ты сбежал из-под венца?

– Где ты это слышала?

– Уже не помню. Ты же знаешь, у нас слухи расходятся быстро.

– Слух верен лишь отчасти. Венчание я сдюжил и смылся с застолья.

– Бог мой! – Анна покачала головой, стараясь не засмеяться. – Ну ты даешь!

– Спору нет.

– Зачем ты это сделал?

– Долго рассказывать.

– И больше не женился?

– Нет. – Я поспешил сменить тему: – А что стало с мисс Джойс и мистером Денби-Денби? Ты с ними общаешься?

Анна отставила чашку и навалилась на стол:

– О, тут целая история! Мисс Джойс лишилась работы, когда закрутила роман с министром обороны.

– Иди ты? – удивился я. – Она всегда была такая правильная.

– В тихом омуте… Ну вот, втрескалась по уши, а он, конечно, был женат. Когда она стала навязчивой и начала требовать большего, он так устроил, чтоб ее вышибли со службы. Нечего и говорить, она осатанела, но что тут сделаешь? В то время у министров как было – что хочу, то и ворочу. Да и сейчас так же. Она пыталась продать свою историю газетам, но те не захотели огорчать семейного человека. Вмешался архиепископ, поговорил с редактором «Айриш тайме».

– И что с ней стало?

– Последнее, что я знаю, – она уехала в Эннискорти и там открыла книжный магазин. Еще говорили, будто она сочинила песню, которая чуть не победила на конкурсе Евровидения. С тех пор о ней ни слуху ни духу.

– А что мистер Денби-Денби? Он, наверное, на пенсии?

– Тут история весьма печальная. – Анна посмотрела в сторону, улыбка ее угасла.

– Что произошло?

– В отлучке ты, наверное, не следил за ирландской прессой?

– От случая к случаю. А что?

– История кошмарная. – Анна поежилась. – Кончилось тем, что его убили.

– Убили? – Наверное, я вскрикнул, потому что миссис Гоггин посмотрела в мою сторону. Наши взгляды встретились, и она отвернулась.

– Да, убили. Ты, конечно, знаешь, что он был из этих?

– Из каких? – спросил я невинно.

– Из этих.

– То есть?

– Голубой.

– Ах вон что. Да, я всегда это подозревал, несмотря на его бесконечные поминания легендарной миссис Денби-Денби и выводка маленьких Денби-Денби. Он их выдумал?

– Нет, они вправду существовали. Но тогда в стране было до черта таких миссис Денби-Денби, знать не знавших, чем за их спинами занимаются муженьки. Тебе-то, наверное, это известно лучше других. Верно ли я понимаю, что ты сам из этих?

– Да, – признался я.

– Так я и думала. Помнится, когда мы вместе работали, ты не проявлял ко мне ни малейшего интереса. Кажется, он из этих, однажды сказала я мисс Джойс, но она возразила – вряд ли, для этого ты слишком милый.

– Похоже на комплимент, – сказал я.

– Сейчас это модно, да?

– Что?

– Быть из этих.

– Не знаю. Думаешь?

– Уверена. Вот тебе Бой Джордж, вот тебе Дэвид Норрис. У нас полстраны таких, только они это скрывают. У моей соседки младший сын такой. – Анна фыркнула. – Для нее это позор, но я молчу. Мое дело сторона. А еще две женщины, хозяйки цветочной лавки, что рядом с нами, живут вместе, и Педар говорит, они тоже из этих…

– Вернее, из тех.

– Ну да, из тех. Вот уж не думала, что бывают такие женщины. Для мужчин это еще туда-сюда, но для женщин – уж вообще, да?

– Никогда я об этом не задумывался, но, полагаю, разница небольшая.

– Ты стал очень современным, Сирил. Вот что значит пожить за границей. Моя старшая дочка Луиза хочет с друзьями поехать в Америку, по программе обмена, а я всеми силами стараюсь ее не пустить, потому что там все такие чересчур современные. Если не дай бог уедет, ее непременно изнасилует чернокожий и ей придется делать аборт.

Я поперхнулся чаем.

– Боже мой, что ты выдумываешь!

– Нет, что ли? Это правда.

– Вовсе нет. Так говорят только ограниченные люди.

– Я вовсе не расистка, если ты на это намекаешь. У меня муж еврей, не забывай.

– Тем не менее. – Я подумал, не уйти ли, пока она не наворотила еще всякой дури.

– Дочь заявляет, она уедет, что бы мы с отцом ни говорили. Смотри, сама будешь виновата, талдычу я, но разве она послушает? Как же. Разве мы были такими в их возрасте? Разве так огорчали родителей?

– Я-то рос в необычной семье.

– Да, помню, ты что-то такое рассказывал. Тебя воспитала Эдна О'Брайен или кто-то вроде нее, верно?

– Мод Эвери. Моя приемная мать.

– Точно, Мод Эвери. Ее так превозносят – ну прям второй Толстой.

– Ты рассказывала о мистере Денби-Денби, – перебил я, не давая ей углубиться в новую тему.

– История кошмарная, – подавшись вперед, прошептала Анна. – Оказалось, на Гардинер-стрит он снимал дешевую квартиру, о которой жена его не знала, и водил туда парней сам знаешь для чего. Продолжалось это бог весть сколько. Видимо, однажды что-то пошло не так, потому что соседи заявили об ужасном запахе из его квартиры. Через две недели там его и нашли прикованным к батарее, с половинкой апельсина во рту и со спущенными штанами.

– Господи! – Я поежился, представив эту картину. – Парня поймали?

– Да. В конце концов. Дали пожизненное.

– Бедный мистер Денби-Денби. Какая страшная смерть.

– Наверное, ты еще тогда знал?

– О чем?

– О нем. Вы с ним… не того?

– Нет, конечно! – Меня аж передернуло. – Он мне в отцы годился!

Похоже, Анну это не убедило.

– Остерегайся этих парней, Сирил. Я говорю о тех, что слоняются возле каналов. Там какой только заразы нет. Все они больны СПИДом. И прикончат тебя за милую душу. Очень надеюсь, ты с ними не якшаешься.

Я не знал, обидеться мне или рассмеяться. Дело в том, что за последние семь лет я ни с кем даже не целовался, не говоря уж о прочем, к чему не имел ни малейшего желания. И мысли не было ночью шастать у Большого канала в поисках продажного парня.

Но, прежде чем я успел ответить, к нам подошла официантка Хасинта:

– Желаете еще чаю?

– Нет, пора возвращаться в контору, – сказала Анна. – Само ничего не сделается. Рада была повидаться, Сирил. Как-нибудь еще заскочу к тебе. Ты в библиотеке каждый день?

– Кроме пятницы. Но только во время парламентских сессий.

– Чудесно. Значит, увидимся. Помни наш разговор и береги себя. Я не хочу оплакивать еще одного мистера Денби-Денби.

Анна ушла, а я заказал официантке еще чайничек, который через пару минут принесла сама миссис Гоггин.

– Можно вас ненадолго отвлечь? – спросила она. – Вы мистер Эвери, кажется?

– Да. Сирил. Садитесь, пожалуйста.

– А я Кэтрин Гоггин. Не уверена, что вы меня помните…

– Помню, конечно. Очень приятно вас видеть.

– Вы снова здесь работаете?

– Да вот, сподобился. Библиотекарем. Только что устроился, но работа мне нравится.

– Это место засасывает, да? – улыбнулась миссис Гоггин. – Никак отсюда не выберешься. Я рада, что вы опять здесь. Говорят, вы жили в Соединенных Штатах?

– Да, какое-то время. И в Европе.

Она кивнула на мой костыль:

– Что у вас с ногой? Недавно поранились?

– Нет, это было семь лет назад. Тогда я жил в Нью-Йорке. Однажды вечером мы с другом шли через Центральный парк, на нас напали.

– Господи, это ужасно! Как ваш друг, с ним все хорошо?

– Он умер. Почти сразу. Еще до приезда «скорой».

– Бандитов нашли?

Я покачал головой:

– Нет. И, по-моему, не особо искали.

– Сочувствую вам. Зря я спросила. Не мое это дело.

– Ничего.

– Просто я вас запомнила еще с той поры. Вы очень похожи на одного моего давнего знакомца.

– Близкий вам человек?

– Не так чтобы очень. – Она отвернулась. – Дядюшка мой. История давняя.

– А я помню вашего сына, – сказал я. – Как он поживает?

Миссис Гоггин вздрогнула и нахмурилась:

– Что вы имеете в виду?

– У вас же сын, верно? Двадцать с лишним лет назад мы с вами случайно встретились в кафе. Наверное, вы не помните. Это был день моей свадьбы, поэтому он так врезался в память. Вот только имя мальчика я забыл…

– Джонатан.

– Верно! Очень развитой парнишка.

Миссис Гоггин улыбнулась:

– Теперь он врач. Психиатр. Недавно женился на чудесной девушке Мелани. Они знакомы с самого детства.

– А другие у вас есть?

– Что – другие?

– Другие дети.

Она помолчала, затем покачала головой:

– Нет. А как у вас с этим?

– У меня сын. Лиам. Ему двадцать один.

– Вот уж, наверное, радость вам.

Я пожал плечами, сам не вполне понимая, почему вдруг разоткровенничался.

– Мы с ним не очень близки. Он не может простить, что вырос без меня. Обида справедливая, и я, как ни стараюсь, не могу навести мосты.

– Старайтесь изо всех сил. Самое главное, чтобы он был в вашей жизни. Не теряйте его из виду.

В буфет ввалилась толпа депутатов, громогласных и напыщенных.

– Похоже, надо возвращаться к работе. – Миссис Гоггин вздохнула и встала. – Надеюсь, теперь мы будем видеться чаще.

– Конечно. – Я проводил ее взглядом.

Почему-то разговор этот вспомнился сейчас, когда я подходил к воротам тюрьмы Маунтджой. Я предъявил паспорт и пропуск дежурному, который внимательно их изучил, а затем велел мне снять пиджак и ботинки и пройти через металлоискатель. Я же думал о миссис Гоггин, о том, как она на меня смотрела, и мне ужасно хотелось снова с ней увидеться.

Тюрьма Джой

Оказалось, тюремный зал ожидания прекрасно уравнивает все социальные слои – это было видно по тем, кто в разной степени возмущения, стыда и бравады пришел навестить узников. Я сел в конце ряда белых пластиковых кресел, привинченных к полу, и постарался не замечать запаха хлорки. Надпись, выцарапанная на правом подлокотнике, извещала, что «Деано – труп», а на левом – что он же «сасет хер». На стене висел плакат с изображением жизнерадостного полицейского, юного бодряка и горько рыдающей старухи, увенчанный лозунгом «Вместе мы всё одолеем!». Я предположил, что речь, видимо, о тюремном сроке.

Оглядевшись, я подметил молодую женщину в спортивном костюме, пытавшуюся угомонить стриженного под индейца малыша, чьи волосы на концах были выкрашены зеленым, что хорошо сочеталось с колечками цвета авокадо в мочке левого уха. Не совладав с мальчиком, она переключила внимание на младенца в коляске, оравшего точно обезумевшая кошка.

– Забот у вас полон рот. – Я сочувственно улыбнулся женщине и посмотрел на малыша, который теперь скакал по креслам и из воображаемого автомата расстреливал ничего не подозревавших посетителей. Этой забаве его, вероятно, обучил ныне заключенный отец.

– Пошел на хер, старый пердун, – беззлобно бросила женщина.

Я понял намек на нежелательность общения и пересел к даме примерно моих лет, с виду донельзя испуганной здешней обстановкой. Вцепившись в сумочку, она обшаривала взглядом зал, словно еще никогда не видела столь ужасных человеческих особей.

– Вы здесь впервые? – спросил я.

– Разумеется, – кивнула дама и, многозначительно посмотрев на меня, добавила: – Я из Блэкрока. Знаете, произошло жуткое недоразумение. Судебная ошибка. Мне и моему Энтони тут не место.

– Все мы здесь не по своей воле.

– Нет, я говорю, мы не должны быть здесь. Моего сына посадили, а он ничего не сделал. Энтони всегда был приличным юношей.

– Можно узнать, в чем его обвиняют?

– В убийстве.

– В убийстве?

– Да, но он его не совершал, не делайте такие глаза.

– И кого он якобы убил?

– Жену. Однако нет никаких улик, кроме отпечатков пальцев, анализа ДНК и показаний очевидцев. И потом, коли на то пошло, невестка моя была стервой и сама напросилась. Мне ее ничуть не жалко. Она была приезжей, а я говорила Энтони, что жениться нужно на местной.

– Понятно. – Я подумал, не стоит ли мне опять пересесть. – Он под следствием?

– Нет, суд уже состоялся, пожизненное заключение. Я хочу обратиться к нашему депутату, посмотрим, что можно сделать. Я ему все растолкую, он поймет, что допущена ошибка, и освободит моего сына. А вас что сюда привело?

– Мой приемный отец отбывает срок за уклонение от налогов.

– Какой позор! – неподдельно ужаснулась дама и прижала к себе сумочку, словно я мог ее украсть. – Не знаете, что все обязаны платить налоги? Как вам не стыдно!

– С чего вдруг? – возразил я. – Ко мне это не имеет отношения. Я-то плачу налоги.

– И что, орден вам за это? Будь моя воля, я бы таких уклонистов не сажала в тюрьму. Я бы их вешала.

– А с убийцами как поступали бы?

Дама раздраженно отвернулась, и я обрадовался появлению симпатично молодого тюремщика, который, проверив посетителей по списку, коридором провел нас в зал для свиданий, где все расселись за белые пронумерованные столики. Через пару минут в зал гуськом вошли мужчины в шерстяных робах и серых штанах, выглядывая знакомые лица. Я слегка удивился, когда Чарльз с безудержной радостью замахал мне рукой, однако настоящим потрясением стало то, что вместо рукопожатия он заключил меня в крепкие объятия.

– Сядь, Эвери. – К нам шагнул старший надзиратель, обдав нас жуткой волной застарелого пота. – Никаких физических контактов.

– Но он мой сын! – возмущенно вскричал Чарльз. – Что это за страна такая, где человеку нельзя прилюдно обнять свое чадо? Ради этого отдали свои жизни Роберт Эммет, Джеймс Коннолли и Патрик Пирс?

– Сядь – или отправишься обратно в камеру. – Надзиратель явно был не расположен к дискуссии. – Выбирай.

– Ладно, – пробурчал Чарльз, усаживаясь напротив меня. – Ей-богу, Сирил, здесь со мной обращаются как с преступником. Это уж ни в какие рамки.

С нашей последней встречи он постарел (ему перевалило далеко за семьдесят), однако выглядел хорошо. Он всегда был красив, и возраст его не портил, что характерно для тех, кто этого вовсе не заслуживает. Вот только седая щетина на подбородке и щеках меня удивила. Насколько я помнил, он брился ежедневно, а всех бородатых и усатых считал социалистами, хиппи и репортерами. Меня озадачило, что в тюрьме он забросил свой утренний ритуал. Кроме того, от него пахло несвеже и зубы его заметно пожелтели.

– Ну, как поживаешь? – улыбнулся Чарльз. – Наконец-то мы свиделись.

– У меня все хорошо. Я бы пришел раньше, если б вы позвали.

– Не извиняйся. Пропуска дают не часто, и обычно я отсылаю их старинным друзьям и девицам. Но, похоже, все они перемерли. В смысле, друзья, девицы-то просто не являются. А тут как-то я вспомнил о тебе и думаю – почему бы его не позвать?

– Я тронут.

За два года после моего возвращения в Дублин мы виделись дважды. Первый раз – в универмаге «Браун Томас» на Графтон-стрит. Я подошел к Чарльзу поздороваться, а он принял меня за продавца и спросил, где мы торгуем носовыми платками. Я указал нужный отдел, и он отправился за покупкой. Второй раз – он попросил принести ему гуталин и мороженое, когда в следственном изоляторе ожидал суда.

– Ну как она, тюремная жизнь? – спросил я. – Все в порядке?

– Многонациональная банда грабителей банков меня не насилует, если ты об этом.

– Нет, я о другом.

– Что ж, все не так уж плохо. С прошлого раза многое изменилось к лучшему. У меня в камере есть телевизор, чем я весьма доволен, поскольку пристрастился к австралийским мыльным операм и не хочу пропустить какой-нибудь сюжетный поворот.

– Я рад, что вы с пользой проводите время.

– Я даже подумываю съездить в Мельбурн, когда освобожусь. Похоже, приятное местечко. Сплошь драмы, чудесные пляжи и красивые девушки. Ты смотришь «Соседей», Сирил?

– Видел. Но не сказать, что смотрю.

– Напрасно. Великолепный сериал. Шекспировские характеры.

– По-моему, Австралия не впускает туристов с судимостью.

– Если что, пограничнику всегда можно дать на лапу, – подмигнул Чарльз. – У всякого своя цена. Меня уже тошнит от Ирландии. Пора где-нибудь освежиться.

Я изумленно покачал головой:

– Похоже, первый срок вас ничему не научил. Да и второй тоже.

– О чем ты? Чему я должен научиться?

– Тому, что у нас есть такая мелочь под названием «подоходный налог». И его надо платить. Иначе посадят.

– Это случайность, – отмахнулся Чарльз. – Я знаю все налоговые законы и считаю, что ничего предосудительного не совершил. Да, в прошлый раз были все основания упрятать меня за решетку. В сороковые и пятидесятые я заработал кучу денег, но все схоронил, ни гроша не заплатив государству. В правительстве одни фашисты, которые пекутся лишь о собственном благе. Если хочешь знать мое мнение, истинный преступник – Макс Вудбид. Это он крутил дело так и сяк и дал мне скверный совет. Интересно, как он сейчас? Ты о нем что-нибудь слышал? Пару недель назад я послал ему пропуск, но пока никакого ответа. Думаешь, он все еще на меня злится за ту историю с Элизабет?

– Не думаю. Уже почти десять лет, как Макс умер, и теперь ему, наверное, все равно. Вы не знали?

Чарльз смущенно почесал голову. «Может, у него мозги пошаливают?» – подумал я.

– Да, вот ты сказал, и я как будто припоминаю, что он помер. Бедняга Макс. В общем-то, он был не такой уж плохой. Жену взял из знати, как всякий разумный человек. Я тоже так делал. Потом раз-другой я женился на ровне. Затем взял из низов. Все не мог найти нужный уровень. Наверное, следовало искать по диагонали или по кривой. Но Элизабет воистину была красавица. Все при ней: стиль, деньги, воспитание и отменные ноги.

– Я ее помню, – сказал я. Несомненно, красивую внешность Джулиан унаследовал от матери. – У вас с ней был роман.

– Не было никакого романа. – Чарльз сморщился, как будто проглотил какую-то гадость. – Несколько раз переспали, вот и все. Роман предполагает чувства, а их не было. Во всяком случае, с моей стороны. За нее говорить не стану. Она, поди, тоже умерла?

– Да.

– Все поумирали. – Чарльз вздохнул и, откинувшись на стуле, вперил взгляд в потолок. – Бедняга Макс. Жаль, он умер, не успев передо мной извиниться. А ведь наверняка хотел.

– За что извиниться?

– За то, что в первый раз я здесь очутился из-за него. И что дал мне в рыло, когда я подмазывал присяжных. Хотя это все равно не помогло. Сынок его, если не ошибаюсь, из вашей братии?

– Что? – нахмурился я. – Какой еще братии?

– Голубков.

– Джулиан? – От нелепости этого я чуть не рассмеялся. – Вовсе нет. Он был стопроцентный натурал.

– А я слышал иное. Он же подцепил… эту… – Чарльз подался вперед и прошептал: – СПИДную заразу.

– Так не говорят. Болезнь называется СПИД. И не «голубок», а «голубой».

– Как ни называй, но она-то его и сгубила, верно?

– Да.

– Вот я и говорю, что он, значит, из голубков, – ухмыльнулся Чарльз.

– Нет. – Я представил, как взбеленился бы Джулиан, услышь он этот разговор. – СПИДом может заболеть любой, независимо от сексуальных пристрастий. Но теперь это неважно. Его больше нет.

– У нас тут двое с вирусом, – оглянувшись, прошептал Чарльз. – Их, конечно, содержат отдельно, но порой выпускают поиграть в пинг-понг, и тогда все другие сидят взаперти. Потом надзиратели моют ракетки в хлорке. Смотри не проболтайся.

– Буду нем как рыба. Но мы, кажется, говорили о налогах? И вашей неготовности их платить.

– Я считаю, со мной обошлись очень несправедливо, – нахмурился Чарльз. – На сей раз это была чистая оплошность.

– Насколько я знаю, вы оплошали на два миллиона.

– Наверное, где-то так. Поправь меня, если я ошибаюсь, но ведь есть такая вещь, как артистическая льгота. Скажем, писатели не платят налог со своих доходов. Спасибо мистеру Хоги, щедрому покровителю искусств.

– Верно, – сказал я. Закон этот был очень выгоден Игнацу, чьи книги раскупались хорошо. – Лишь одна деталь, Чарльз, – вы-то не писатель.

– Нет, однако большая часть моего дохода – от художественных произведений. Ты знаешь, каким тиражом книги Мод разошлись по всему миру?

– По последним данным, что-то около двадцати миллионов.

– Двадцать два миллиона! – ликующе провозгласил Чарльз. – И каждый год тираж, слава тебе господи, прирастает почти на миллион.

– Наследование авторских прав не означает, что вы можете пользоваться налоговой льготой. На суде вам это разъяснили, хотя, по-моему, все и так очевидно.

– Но согласись, это жуткая несправедливость. Налоговый инспектор всегда завидовал моему успеху.

– Успех-то не ваш, но вашей жены, – возразил я. – Положа руку на сердце, вы получали такие хорошие деньги, что вовсе не было нужды жульничать.

– Ладно, бог с ним. – Чарльз пожал плечами. – С долгом я рассчитался, а мой банковский счет пополняется беспрерывно. В следующем году, может быть, маленько заплачу. По настроению. Благослови господь университеты, правда? Во всех изучают творчество Мод. Кроме канадских. Что за чертовщина, а? Почему это канадцам не нравятся ее романы?

– Не могу сказать.

– Странные люди. Выясни это, хорошо? А ты по-прежнему трудишься в министерстве образования? Кажется, там есть отдел межнациональной культуры… – Он осекся, явно не зная, как закончить фразу.

Меня это слегка встревожило.

– Чарльз, уже почти тридцать лет, как я ушел с государственной службы.

– Правда? Зря, работа отменная. С хорошей пенсией. Наверняка ты бы хотел вернуться. А что ты натворил? Ухватил секретаршу за лохматку? Пошалил с ней за закрытыми дверями?

Я вздохнул и посмотрел в окно. На тюремном дворе одни заключенные играли в футбол, другие курили и болтали.

Я ждал, что вот-вот разразится драка, как всегда бывало в фильмах, но нет. Напротив, все, похоже, радовались хорошей погоде. Весьма огорчительно.

– Сколько вам еще осталось? – спросил я.

– Всего шесть месяцев. Знаешь, здесь не так уж скверно. Кормежка очень хорошая. И сокамерник мой, Дензел, пристойный парень. Ограбил три почтовых отделения, но слышал бы ты его рассказы! – Чарльз рассмеялся. – Ты мог бы вставить их в свои книжки, только, боюсь, он тебя обвинит в краже интеллектуальной собственности. Ты же знаешь этих уголовников. На досуге все штудируют кодекс.

– Я не пишу книги, Чарльз. Я работаю в парламентской библиотеке.

– Ты писатель, не выдумывай. Сочиняешь детские книжки о мальчишке-хорвате, путешествующем во времени, точно?

– Мальчишка – словенец. И книги эти пишет Игнац.

– Какой еще Игнац?

– Ну он мне… вроде как сын.

– По-моему, твоего сына зовут Колм.

– Нет, Лиам.

– И он писатель?

– Да нет же. – Я вздохнул. – Писатель – Игнац. Лиам – студент.

– Это он написал про женщину, которая так ненавидела покойного мужа, что каждый день ходила на кладбище и мочилась на его могилу?

– Нет, то написала Мод. – Я вспомнил одну из самых мелодраматичных сцен в романе «И жаворонком, вопреки судьбе…».

– Ах да, Мод. – Чарльз задумался. – Бедняжка Мод. Нынешняя популярность ее бы взбесила.

– Наверняка. Но она давно почила, не изведав этой напасти.

– Как она говорила? «Пошлость популярности»?

– Точно.

– И слава богу, что она не дожила. Хотя иногда я по ней скучаю. Мы не особо ладили, но она не была дрянью. Вот только дымила как паровоз, а я не любитель курящих женщин. Ведь она тебе не родная мать. Погоди, ты не знал? Наверное, не надо было говорить.

– Да знал я. На этот счет я никогда не заблуждался.

– Вот и славно. Помни, ты – не настоящий Эвери.

– И это мне известно, – усмехнулся я.

– Но я рад, что мы тебя усыновили. Ты хороший мальчик. Добрый. И всегда был таким.

В душе моей шевельнулось какое-то безымянное чувство, но, изучив его внимательнее, я понял, что слегка растроган. За все сорок девять лет нашего знакомства с Чарльзом ничего приятнее я от него не слышал.

– И вы были неплохим отцом, – солгал я. – С учетом всех обстоятельств.

Он покачал головой:

– Похоже, мы оба понимаем, что это неправда. Я был ужасным отцом. Тобой совсем не интересовался. Таким уж я уродился. Ничего не попишешь. Однако я дал тебе кров, а это уже что-то. Другие и этого не делают для своих детей. Ты так там и живешь, Колм?

– Я Сирил, – поправил я. – Если вы о доме на Дартмут-сквер, то – нет. Вы его лишились, когда первый раз попали в тюрьму, помните? Дом купил Макс.

– Да-да, верно. Кажется, сейчас там живет его сын со своим… – Чарльз изобразил кавычки, – партнером.

– Нет, Джулиан там не живет. Он умер.

– Не может быть! – вскрикнул Чарльз. – Какой ужас! Погоди, я, кажется, припоминаю. На него напали, да? Какие-то бандиты. Забили до смерти.

Я выпрямился и прикрыл глаза. Господи, сколько это будет продолжаться?

– Нет, это случилось не с Джулианом. С Бастианом.

– А Макс рассказывал мне, что сын его умер по дороге в больницу.

– Макс ничего вам не говорил. Рассказал я. Все это произошло с Бастианом.

– Кто такой Бастиан?

– Неважно, – сказал я, хотя это было важно. Очень важно. – Чарльз, вы меня беспокоите. Вы давно показывались врачу?

– Давненько. А что?

– Просто вы всё… немного путаете.

– Я не маразм, если ты об этом.

– Вы хотели сказать, у вас нет маразма, – опять поправил я.

Чарльза выставил палец и повторил:

– Я не маразм.

– Хорошо, вы не маразм, – согласился я. – Но ведь никакого вреда, если врач вас осмотрит.

– Только если я сам к нему схожу. Или к ней. Говорят, нынче есть хорошенькие докторицы. Что дальше? – Он рассмеялся. – Бабы начнут водить автобусы и получат право голоса, если их не остановить.

– Тюремное начальство не выпустит вас на прием к врачу. Скажет, пусть врач приедет сюда. Разве что потребуются анализы. А они могут потребоваться.

– Ну поступай как знаешь, а для меня важно одно – выйти отсюда и оказаться дома.

– Кстати, где вы теперь живете? – Я не имел понятия о месте его обитания. После недавнего развода (если я верен в подсчетах, третьего, последовавшего за пятой женитьбой) он кочевал с квартиры на квартиру.

– Как – где? На Дартмут-сквер, где всегда и жил. Я люблю этот дом. Оттуда меня и вынесут.

– Вряд ли. Поскольку вы там больше не живете. Этот дом вы давным-давно продали.

– Пусть я не живу в нем, но это не означает, что я не могу в нем умереть. Включи-ка воображение. А то какой же ты писатель?

– Который не пишет.

– Я категорически не желаю умереть в тюрьме, как Оскар Уайльд и Лестер Пигготт.

– Оба умерли не в тюрьме.

– А могли бы, если б фашисты своего добились.

– Ладно, предоставьте это мне. Я разберусь. У нас в запасе шесть месяцев.

– Если только за примерное поведение меня не выпустят раньше.

– Окажите любезность, Чарльз, не будьте паинькой, хорошо? Отсидите весь срок. Этим вы облегчите мне задачу.

– Ладно, я не против. Как-нибудь за завтраком устрою бучу, и тогда уж – от звонка до звонка.

– Спасибо. Весьма признателен.

– Пустяки. Куда нынче отправимся?

– Наверное, вы останетесь здесь. Кажется, по вторникам у вас уроки живописи?

Чарльз гадливо сморщился:

– Я их бросил. На этюдах с натуры нам голышом позировал отвратительно жирный изготовитель фальшивых паспортов, весь в наколках. Даже на члене у него выколото слово «мать» – вот уж радость для Фрейда. Мне хотелось ослепнуть. Тебе-то, поди, понравилось бы. Или этому, Джулиану. Слюной бы изошел.

– Ну, возвращайтесь в камеру и подремлите, – сказал я. – Короткий сон вас освежит.

– Пожалуй. Ночью я не спал совсем. А ты что будешь делать?

– Не знаю. Может, схожу в кино. Предполагалась встреча с Лиамом, но он ее отменил. Опять.

– Кто такой Лиам?

– Мой сын.

– Я думал, его зовут Инки или как там.

– Игнац. Это другой сын.

– Ну ты ходок! – восхищенно ухмыльнулся Чарльз. – Весь в меня! Сколько детей ты настрогал с разными бабами?

Я улыбнулся, встал и протянул ему руку. Пожатие его было не таким крепким, как раньше.

– Я не маразм, – сказал он тихо и даже умоляюще. – Просто кое-что путаю. Старость. Она ко всем приходит. И к тебе придет, помяни мое слово.

Я промолчал. На обратной дороге я думал, как сильно он заблуждается. Старость не пришла к Мод, Джулиану, Бастиану. И к сотням молодых мужчин и женщин, которых в разгар эпидемии я навещал в Нью-Йорке. Старость приходила далеко не ко всем. И я не знал, придет ли она ко мне.

Два бара

Мой телевизор сломался, и я пошел смотреть футбол в баре «У Дохени и Несбитта» на Бэггот-стрит. Матч этот вызвал ажиотаж и всеобщее помешательство. Еще в прошлую субботу игроков английских «Арсенала» и «Ливерпуля» проклинали, а нынче боготворили, потому что благодаря предкам, полвека назад покинувшим родину, они надели футболки сборной Ирландии.

Разумеется, бар был полон народу, но я, заказав пинту, отыскал угловой столик с хорошим обзором экрана. Чтобы убить время до начального свистка, я, прислонив костыль к стене, достал из кармана последнее творение Игнаца в серии «Флориак Ансен» и открыл страницу, на которой остановился вчера. Путешествующий во времени герой перенесся в ледниковый период, где взбаламутил эскимосов, понапрасну обучавших его, убежденного вегетарианца, подледному лову. Я одолел всего пару страниц, когда в телевизоре включили звук и все головы повернулись к большому экрану под потолком. Команды вышли на поле. Отзвучали гимны, от яркого солнца, заливавшего стадион «Гиганты», игроки щурились, комментатор пенял на жару, которая на руку итальянцам, но не нашим, не привычным к такой благодати.

Возле стойки я заметил двух парней, которые с пинтами в руках выглядывали себе местечко на ближайшую пару часов. С одним из них я встретился взглядом, и мне ничего не осталось, как показать на свободные стулья за моим столиком. Парень глянул на приятеля, что-то ему сказал, и через минуту они сидели рядом со мной.

– Вот уж не ожидал тебя здесь встретить, – сказал я как можно дружелюбнее.

– Я тоже, – ответил Лиам. – Не знал, что вы интересуетесь футболом.

– Нынешний матч никого не оставит равнодушным. Тебя сочтут предателем, если завтра на работе ты не сможешь обсудить каждый финт, увиденный по телевизору.

Лиам отхлебнул пива и глянул на экран.

– Джимми, познакомься: это Сирил, – представил он меня приятелю, своему ровеснику медвежьего облика. Я легко вообразил, как после регбийного матча в Доннибруке этот здоровяк не моргнув глазом заглатывает десяток пинт «Гиннесса». – Мой… – он с трудом справился с фразой, имевшей единственное легитимное завершение, – отец.

– Твой старик? – Озарившись искренней радостью, Джимми чокнулся с моим стаканом. – Приятно познакомиться, мистер Вудбид.

– Вообще-то я Эвери. Пожалуйста, называй меня Сирилом. Я не привык к обращению «мистер Эвери».

– Сирил? Сейчас редко услышишь это имя. Оно старинное, да?

– Видимо, так. Я-то древний.

– А сколько вам?

– Сорок девять.

– С ума сойти!

– И не говори.

– Я думал, столько не живут. Поэтому вы с костылем? Коленки уж не держат?

– Кончай, а? – сказал Лиам.

– Слушай, а ведь твой папаня одногодок с моей матушкой. – Джимми ткнул его в бок. – Сирил, вы женаты или свободны? Месяц назад маманя порвала со своим дружком, и с тех пор жить с ней – чистый кошмар. Не желаете куда-нибудь ее сводить? Угостите пиццей и парой пива. Она у меня неприхотлива.

– Пожалуй, нет, – сказал я.

– А чего так? – Джимми как будто обиделся. – Для старухи она еще очень даже ничего.

– Не сомневаюсь, но вряд ли мы друг другу подойдем.

– Тянет на молоденьких, да? Уважаю, раз вы еще способны оттянуть.

– Женщины его не интересуют, – сказал Лиам.

– Как такое может быть? Он ведь еще живой. Вон, дышит. Пускай коленки хрустят, но машинка-то работает, верно?

– Они его не интересуют, – повторил Лиам. – Вообще. Соображай.

Парень задумался.

– В смысле, он голубой, да? – Джимми посмотрел на меня и вскинул руки: – Без обид, Сирил.

– Никаких обид.

– Я ничего не имею против голубых. Пусть хоть все вокруг будут голубые. Мне больше бабочек достанется.

Я рассмеялся и прихлебнул пиво. Даже Лиам скупо улыбнулся, что я видел не часто.

– Неподалеку от меня живет парень, он из ваших, – продолжил Джимми. – Алан Дилейни, знаете его?

– Нет.

– Высокий такой. Брюнет. Кривой на один глаз.

– Нет, не припомню. Но мы, знаешь ли, не устраиваем слеты.

– А что так? Хороший способ с кем-нибудь познакомиться.

Не такая уж глупая мысль, подумал я.

– Он славный парень, этот Алан. Тот еще затейник. Кого только к себе не водит! А вам какие мужики нравятся? Ничего, что я спрашиваю?

– Сейчас – никакие, – сказал я. – Мне и одному хорошо.

– Так не годится. Вы старый, но ведь не развалина. Хотите, познакомлю с Аланом?

В поиске поддержки я посмотрел на Лиама, но его, похоже, забавляли этот диалог и мой конфуз.

– Дайте свой телефон, Сирил, – сказал Джимми. – Вон, запишите на картонке. А уж я постараюсь, чтоб Алан его получил.

– Право, в этом нет никакой…

– Давайте номер, – не отставал Джимми. – В таких делах я мастак. Сосватаю вас запросто.

На пивной подставке я записал первые пришедшие в голову цифры – так было проще с этим покончить. Джимми спрятал картонку в карман.

– Если у вас все сладится, Сирил, проставитесь пивом.

– Охотно, – сказал я.

– Вас всегда тянуло к мужикам? – спросил Джимми.

– О господи! – простонал Лиам. – Это когда-нибудь закончится?

– Я просто спрашиваю. Питаю глубокий интерес к половым вопросам.

– Угу, ищешь приключений на свою задницу.

– Да, меня всегда тянуло к мужчинам, – сказал я.

– Однако разок воткнули и женщине. Дабы произвести на свет сей великолепный мужской образчик.

– Слушай, хватит, а? – вскипел Лиам. – Смотри футбол.

– Так еще не началось.

– Тогда смотри рекламу и помалкивай.

– Когда же и поговорить, как не во время рекламы? – Минуту Джимми передохнул и продолжил: – Значит, матушка Лиама – ваша единственная женщина?

Я заметил, что ответ как будто интересует и Лиама.

– Да, – сказал я, сам не особо понимая, почему так откровенничаю перед посторонним человеком с его простодушными вопросами. – Единственная.

– Чтоб я сдох! – изумился Джимми. – Уму непостижимо. Я-то приближаюсь к двузначному числу.

– Пятерке далеко до двузначных чисел, – сказал Лиам.

– Пошел ты! – взъярился Джимми. – Не пять, а шесть!

– Минет не считается.

– Еще как считается! И потом, пять – все лучше, чем твоя разнесчастная двоечка.

Я отвернулся. Мне хотелось знать о сыне больше, но в разумных пределах.

– А почему у вас разные фамилии? – спросил Джимми после паузы, во время которой я поймал взгляд бармена и заказал еще три пинты.

– Что, прости?

– Я не понимаю, почему он – Вудбид, а вы – Эвери.

– Все просто, Лиам взял фамилию матери.

– Вообще-то дядину, – сказал Лиам. – Дядя Джулиан был мне как отец.

Я молча принял жесткий удар. Джимми смотрел на нас и широко улыбался, словно не мог взять в толк, пикируемся мы или дело серьезнее.

– Джулиан ваш брат? – спросил он.

– Нет, старший брат матери Лиама. Несколько лет назад он умер.

– Вон как. Печально. – Джимми чуть сбавил тон.

– Я его очень любил, – с чувством произнес Лиам, хотя обычно не проявлял эмоций. Фраза явно адресовалась мне.

– Начали. – Джимми кивнул на экран, где игроки обеих команд осторожно перепасовывали мяч. Отдельные болельщики стали подбадривать наших, но вскоре смолкли, ибо ничего особенного пока что не происходило.

– Как вы познакомились? – спросил я. Лиам досадливо тряхнул головой, мол, занудные вопросы – к Джимми.

– Вместе учимся в Тринити, – сказал тот.

– Ты тоже изучаешь историю искусства?

– Вот еще, я на экономическом. Некоторые хотят делать деньги, Сирил. Я вот мечтаю о роскошной машине и большом доме с джакузи, где плещутся гадкие бабенки.

– В смысле, гладкие?

– А, ну да. Хотите знать мою главную цель в жизни?

– Это стоит услышать, – сказал Лиам.

– Ну поведай.

– Хочу особняк на Вико-роуд рядом с домом Боно.

– Зачем? – спросил я.

– Как – зачем? Представляете, какие вечеринки мы бы закатывали? Я, такой, через изгородь кричу Боно: эй, чувак, прихвати Мадонну, Брюса и Кайли и валите ко мне, повеселимся в джакузи. А Боно, такой: через пять минут, Джимми, мы у тебя. Вы знаете, что Салман Рушди жил у него в садовом сарае?

– Нет. Серьезно?

– Так я слышал. Пережидал… эту, как ее?

– Фетву?

– Точно! Салман, такой, сидит на газонокосилке и строчит свои книжки, а Боно, такой, в спальне протирает солнечные очки. Потом, наверное, сгоняют партию в шахматы или еще чего.

Итальянцы пробили по нашим воротам, и весь бар испуганно ахнул, но потом облегченно выдохнул, когда мяч лишь чиркнул перекладину. Собеседники мои не отстали от прочих болельщиков, и я подумал, что, возможно, у них гораздо больше общего, чем казалось по первому впечатлению.

– Столь крепкая дружба экономиста и гуманитария выглядит неожиданной, – сказал я.

– А что такого? – Лиам посмотрел на меня, словно я сморозил несусветную глупость.

– По-моему, это люди разного склада.

– Не вижу разницы.

– Мы дружим только потому, – вмешался Джимми, – что ваш сын увел у меня девушку, а потом ее сманил один хмырь-социолог. Нас связывает, так сказать, совместная злость.

– Понятно, – рассмеялся я.

– Социологи, они самое дерьмо. Скопище мудаков. Какой чурбан захочет стать социологом? Что это за профессия? Куда ты сунешься с таким дипломом?

– Никто ее не сманивал, и я ее не уводил, – окрысился Лиам. – Она совершеннолетняя, сама решает.

– Сучка она, и больше никто. – Джимми тряхнул головой. – Шлюха подзаборная, готовая дать любому и каждому.

Похоже, разрыв с девушкой его задел сильнее, чем Лиама. Интересно, подумал я, а как мой сын вообще строит отношения с женщинами? Плохо, если он такой же рохля, как я в его годы, однако не лучше, если он пойдет по стопам своего дяди. Мы с Джулианом оба не годились в образчики.

С Лиамом мы встретились не сразу после смерти моего друга. Вины моей в том нет, но я горько сожалел, что не сумел исполнить последнюю волю умирающего – сообщить Алисе о смерти брата. Той ночью мы с Бастианом так и не добрались до своей квартиры. Наверное, меня везли в операционную, когда мявшийся полицейский принес весть в дом на Дартмут-сквер. Я долго был в коме, а когда очнулся, Игнац, сидевший у моей кровати, оглушил страшной вестью: Бастиана больше нет, тело его переправили в Голландию, там Арьян и Эдда и похоронили сына. Снедаемый горем и отчаянием, я даже не вспомнил о своем обещании. Любопытно, что тогда же Игнац порвал с Эмили, не проявившей сочувствия к нашей семейной трагедии. Как говорится, не было бы счастья…

Прошло еще несколько лет, прежде чем я более или менее оправился и, дождавшись окончания суда, вернулся в Дублин. Я написал Алисе большое письмо, где каялся в том, как с нею обошелся, и поведал, что судьба свела нас с Джулианом в последние дни и минуты его жизни. Уверенности, что это ее утешит, не было, но все же я надеялся. В конце письма я написал, что Джулиан невольно обмолвился о ребенке, которым увенчалась наша единственная с нею близость. Я вполне понимаю, писал я, почему меня не известили, но хотел бы увидеть нашего сына, если она не возражает.

Ничего удивительного, что ответ пришел не скоро. Похоже, письмо много раз переписывали, прежде чем остановиться на последнем варианте в таком отчужденном тоне, словно автор его с трудом меня вспомнил, что, конечно, было маловероятно, поскольку мы состояли в официальном браке и имели общего ребенка. В детстве, писала Алиса, мальчик, разумеется, беспрестанно спрашивал об отце, и она сказала ему правду: в день свадьбы я ее бросил, унизив перед родными и друзьями. Но о моих «склонностях» умолчала. Я не хотела ранить его еще больше, хватит и того, что он вырос безотцовщиной.

Алиса сомневалась в нужности моего знакомства с сыном и предлагала обсудить это при личной встрече. И вот однажды после работы я, пребывая в жутком волнении и страхе, в пабе «Герцог» встретился со своей женой, которую не видел со дня нашей свадьбы, состоявшейся двадцать с лишним лет назад. С пинтой пива и номером «Айриш таймс» я сидел в уголке. Алиса опоздала на четверть часа.

– Ну наконец-то, – сказала она. – Ты же обещал вернуться через пару минут.

Я улыбнулся – остроумно. Выглядела она сногсшибательно: темные волосы до плеч, умные глаза, как всегда, яркие и насмешливые.

– Извини, маленько заплутал. Что-нибудь выпьешь?

– Бокал белого вина. Большой.

– Сорт любой?

– Самый дорогой, что у них есть.

Я кивнул и направился к бару. Когда вернулся, Алиса сидела на моем месте лицом к залу, газета и мой стакан переехали на другой край столика.

– У тебя сильно поредели волосы. – Алиса пригубила вино, игнорируя мою попытку чокнуться. – Не сказать, что ты обрюзг, однако не мешало бы сбросить несколько фунтов. Мало двигаешься?

– Мне это непросто. – Я показал на не замеченный ею костыль, и она, к ее чести, слегка смутилась.

– Наверное, нам стоило встретиться в баре отеля «Шелбурн». Так сказать, продолжить с того места, где остановились. Где последний раз я тебя видела. Сияющим как медный грош.

– Да? – усомнился я. – Правда?

– Именно таким.

– Ну ладно.

– И больше я тебя не видела.

Повисло молчание.

– В тот день я все-таки дошла до алтаря, – наконец проговорила Алиса. – В прошлый раз не было и этого. Можно сказать, прогресс. Надеюсь когда-нибудь добраться до медового месяца.

– Не знаю, что тебе ответить. – Я прятал глаза. – Мне ужасно стыдно. Я поступил трусливо, подло и бессердечно.

– Это еще мягко сказано.

– Сейчас перед тобой другой человек. – Я тщательно подбирал слова. – Не тот, что ушел из «Шелбурна».

– Да ну? А с виду тот самый. Только подурневший. И ты не ушел, ты сбежал.

– Мне нет оправдания. И загладить мою вину перед тобой невозможно. Но, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что жизнь вела меня к моменту, когда придется осознать, кто я такой. Да, надо было сделать это гораздо раньше и, уж конечно, не впутывать тебя в свои проблемы, но мне не хватило мужества и зрелости быть честным даже перед собой, не говоря уже о других. Однако эта жизнь моя и больше ничья. Сейчас я такой, каким меня сделал мой жизненный опыт. Я не смог бы стать другим, даже если б хотел.

– Знаешь, я думала, что больше никогда тебя не увижу. – Тон ее стал жестче. – Ей-богу. И, если честно, надеялась, что так оно и будет.

– То есть ничего уже не поправить?

– В точку.

– Пожалуйста, пойми, что…

– Хватит. – Алиса пристукнула бокалом о стол. – Заканчивай, ладно? Я не хочу ворошить прошлое. Его не вернешь. Мы встретились не для этого.

– Ты сама начала этот разговор, – раздраженно сказал я.

– Я еще и виновата? По-моему, я вправе слегка погневаться.

– Я пытаюсь объясниться, вот и все. Если б ты знала, каково быть геем в Ирландии того времени…

– Мне это совсем не интересно, – отмахнулась Алиса. – Политикой я не занимаюсь.

– Речь вовсе не о политике, но об общественном мракобесии и…

– Значит, тебе выпала тяжкая доля?

– Да. Тяжкая.

– Но если б с самого начала ты был честен – с Джулианом, со мной, – всего этого кошмара можно было бы избежать. Нам обоим. Я верю, что тебе жилось тяжело. Верю, ты страдал от несправедливости своего положения…

– Это не положение…

– Но мой брат был твоим лучшим другом. А разве не для того друзья и существуют? Чтоб было кому довериться?

– Он бы не понял.

– Понял бы, если б ты признался.

– Так я и признался.

– Да, за пять минут до венчания со мной! – Алиса расхохоталась. – Это не признание. Это попытка сорвать свадьбу, получить разрешение смыться. Кстати, ты вполне мог это сделать. Сбежал бы, как Фергус.

Я вяло возразил:

– Не мог. Иначе история повторилась бы.

– Думаешь, ты поступил лучше?

– Нет, конечно.

– Вышло еще хуже. Знаешь, я возненавидела Фергуса, но ему хоть достало смелости не делать того, что он считал неправильным. Тебя не хватило даже на это.

– Значит, я еще гаже? – удивился я, ибо всегда самонадеянно думал, что, в отличие от Фергуса, сподличал обоснованно.

– Да. Гаже. Потому что я дала тебе шанс.

– Как это? – не понял я.

– Ты должен помнить. Мы сидели в баре на Колледж-Грин, и я почуяла – что-то не так, только не поняла что. Слишком наивная была. Сейчас-то, наверное, вмиг догадалась бы. Что бы там ни было, скажи, попросила я. Обещаю, все будет хорошо. Если б ты признался…

– Я пытался сказать, – перебил я. – Не единожды. Я почти признался, когда мы с тобой встретились уже взрослыми.

– Что? – опешила Алиса. – Когда это?

– На проводах Джулиана с его финскими близняшками. Я уже был готов…

– Чего ты мелешь? – воскликнула Алиса. – Тогда мы еще не встречались!

– Я был готов сказать, – повторил я. – Но помешал Джулиан. И потом в другой раз, за ужином, вот только почему-то слова застряли в горле. И еще незадолго до свадьбы, когда мы сидели в баре, а к нам подошел парень и попросил у тебя номер телефона. Я уже собрался все тебе рассказать, а тут он влез, и момент был упущен…

– Ну ты и сволочь! И тогда был дерьмом, а сейчас, вижу, стал полное говно. Ты эгоистичный, наглый, кичливый засранец, возомнивший, что жизнь обошлась с ним несправедливо и потому в отместку он может творить что угодно. И плевать ему на всех. Ты еще удивляешься, почему я не сообщила тебе о рождении Лиама?

– Если тебя это утешит, знай, что после бегства жизнь моя легче не стала. Правда, был хороший период, но потом всё…

– Извини, мне это безразлично, – прервала меня Алиса. – Твой образ жизни меня не волнует, ей-богу. Между прочим, среди моих друзей есть геи.

– Поздравляю, – сказал я язвительно.

– Дело не в том, что ты гей. – Навалившись на стол, Алиса смотрела мне прямо в глаза. – А в том, что ты непорядочный человек. Сам-то этого не понимаешь? Ладно, я не хочу продолжать эту тему, ясно? Мне все равно, что ты пережил и с кем ты был. Меня это совершенно не интересует. Всего один вопрос: что тебе нужно от меня?

– Ничего. – Я намеренно ответил тихо – в знак, что не ищу ссоры. – Правда, я немного удивлен, что ты не удосужилась сообщить мне о ребенке.

– Еще скажи, я не пыталась. На фуршете я десять раз тебе сказала, что нам нужно поговорить. А потом еще звонила в номер и просила меня дождаться.

– Откуда я знал, о чем ты хочешь поговорить? Но ведь после, когда я уехал, ты могла бы…

– А как с тобой связаться, даже если б я захотела? Не помню, чтоб ты оставил адрес у портье, смывшись из отеля.

– Пусть так. Но кто-нибудь, наверное, сумел бы меня разыскать. Скажем, Чарльз.

Алиса улыбнулась.

– Миляга Чарльз, – сказала она с теплотой.

– Не понял?

– Он был очень добр ко мне. В смысле, тогда.

– Я говорю о своем приемном отце. А ты о ком?

– О нем же.

– Чарльз был добр к тебе? Чарльз Эвери? Ты шутишь?

– Нисколько. Твой поступок его просто ужаснул. Бедняга извинялся перед гостями и все говорил, что ты не настоящий Эвери, хоть меня это совсем не трогало. И позже, много спустя, он постоянно справлялся, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

– Нет слов. – Я долго переваривал услышанное. – Серьезных проблем у нас не возникало, но за всю жизнь он ни разу не проявил ко мне внимания или сочувствия.

– А ты – к нему?

– Я был ребенок. Они с Мод меня просто не замечали.

Алиса горько усмехнулась и покачала головой:

– Извини, что-то не верится. Я огорчилась, из газет узнав, что он опять в тюрьме. Мы с ним давно не общались, но при случае передай ему большой привет. Я всегда буду благодарна за его отношение ко мне после твоего побега.

– Кстати, на днях мы виделись. Сидеть ему осталось недолго. Вскоре опять сможет мухлевать с налогами.

– Он слишком старый для тюрьмы. Могли бы и помиловать. Человек с таким добрым сердцем заслуживает лучшей доли.

Я не ответил, только попросил пробегавшего официанта повторить мой заказ. Чарльз, в чьем доме я вырос, и Чарльз, о котором говорила Алиса, никак не соединялись.

– Наверное, ты все же прав, – проговорила Алиса. – При желании я могла тебя разыскать. Но зачем? Джулиан рассказал, что произошло в ризнице. Поведал, кто ты, с кем и чем занимаешься. Какой был смысл тебя искать? Ради фиктивного супружества с гомосексуалистом? По-моему, я достойна большего.

– Конечно. Иного не скажешь.

– Если бы ты признался… если бы просто сказал честно…

– Я был совсем мальчишка. Не понимал, что делаю.

– Все мы были молоды. А теперь уже не очень, да? Ты вон вообще с костылем. Что случилось-то?

Я покачал головой, не желая посвящать ее в свою историю.

– Несчастный случай. Нога так и осталась увечной. Скажи, ты кого-нибудь встретила? Надеюсь, да.

– Очень мило с твоей стороны.

– Я говорю искренне.

– Конечно, я встречалась с мужчинами. Я не монашка. Или ты думаешь, я заточилась в доме и лила слезы по тебе?

– Что ж, я очень рад.

– На твоем месте я бы не радовалась. Толку не вышло. Да и как выйти? Замужняя женщина с ребенком и пропавшим мужем. А в нашем богом забытом болоте поди разведись. Такая я была никому не нужна. На кой черт я кому-то сдалась, если со мной не создашь семью? Ты понимаешь, что украл у меня огромную часть жизни?

– Понимаю. Вполне. Если б было можно вернуться назад и все переиграть, я бы это сделал.

– Ладно, хватит об этом. Мы оба знаем, что ничего не изменишь. Меня интересует другое. – Алиса помешкала, теперь она казалась не столько рассерженной, сколько взволнованной. – Почему ты не сообщил, что Джулиан умирает? Почему не связался со мной? Я бы моментально примчалась в Нью-Йорк.

Я потупился и, обдумывая ответ, покачивал пивную подставку на краю стола.

– Во-первых, времени почти не оставалось, – сказал я. – Что он в больнице, я узнал за пару дней до его смерти. Тогда-то мы и увиделись. А в следующий мой приход он скончался.

– Ерунда какая-то. А что ты вообще там делал?

– Мой друг был врачом в клинике Маунт-Синай. Он-то и лечил Джулиана. А я был волонтером, навещал одиноких пациентов.

– У Джулиана была семья.

– В смысле, тех, кто по какой-либо причине остался один. От одних отказались родственники. Другие сами не хотели видеть близких. Джулиан был из вторых.

– Но почему? Почему он не хотел меня видеть? А Лиама? Они были очень близки.

– Потому что беспочвенно стыдился своей болезни.

– СПИДа?

– Да. Для Джулиана, воплощенного гетеросексуала, это было оскорблением души и тела. Он не хотел, чтобы ты и Лиам запомнили его таким.

– Ты сказал, ты был с ним в его последнюю ночь.

– Да.

– Он мучился?

Я покачал головой:

– Уже нет. Просто впадал в забытье. Ему кололи морфий. Нет, он не страдал. И умер у меня на руках.

Алиса вздрогнула и зажала ладонью рот.

– Он произнес твое имя. Это было его последнее слово.

– Я его очень любила, – тихо сказала Алиса, глядя в сторону. – С самого детства он всегда обо мне заботился. И был моим лучшим другом. Не к тому, чтоб сделать тебе больно, но он был невероятно внимателен к Лиаму. Лучшего отца нельзя и желать. Знаешь, Лиам до сих пор не оправился. Я тоже, и вряд ли когда оправлюсь. Но Лиам переживает очень тяжело.

– Мы можем… – я пытался аккуратно выстроить фразу, – поговорить о нем.

– Наверное, надо. Ради этого мы и встретились.

– Не только.

– Пожалуй.

– У тебя есть его фото?

Алиса секунду помешкала, а затем из бокового кармашка сумки достала фотографию.

– Похож на Джулиана, правда? – негромко спросила она.

Я кивнул:

– Вылитый Джулиан в этом возрасте. Знаешь, он еще на кого-то похож.

– На кого?

– Не пойму. – Я нахмурился и покачал головой: – Кого-то он мне напоминает, а вот кого, хоть убей, не соображу.

– Но характером он совсем не Джулиан. Очень спокойный. Сдержанный. Тихоня такой.

– Как думаешь, он захочет увидеться со мной? Ты позволишь?

– Нет, – твердо сказала Алиса. – По крайней мере, до его восемнадцатилетия. И прошу с уважением отнестись к моему желанию. На носу экзамены, лишние переживания ни к чему. Через год ему восемнадцать, вот тогда и встретитесь.

– Но…

– Пожалуйста, не спорь.

– Я хочу его увидеть.

– Увидишь. Через год. Ни днем раньше. Обещай, что ничего не предпримешь за моей спиной. Хоть это ты мне задолжал.

Я глубоко вздохнул. Конечно, она права.

– Обещаю, – сказал я.

– И еще одно.

– Да?

– С первой же встречи ты будешь с ним абсолютно честен. Никакого вранья. Ты скажешь, кто ты. Расскажешь о себе все.

Так я и сделал. Через год и десять дней Алиса нас познакомила. Мы с Лиамом шли вдоль причала Дун-Лэаре, и я рассказывал о своей жизни, начав с того дня, как в вестибюле дома на Дартмут-сквер, где сейчас он обитал, впервые увидел Джулиана. Я поведал о своем постепенном осознании себя. Объяснил, почему женился на его матери и почему сбежал от нее, признался, как мне за это стыдно. Я рассказал об Амстердаме и Нью-Йорке, об Игнаце и Бастиане, убитом головорезами, заставшими нас в объятиях. Почти все время Лиам молчал, однако по лицу его я видел, что мой рассказ его потряс и обескуражил. На прощание я подал ему руку, но он ее не принял и поспешил на электричку в город.

В последующие два года мы изредка встречались, Лиам чуть-чуть оттаял, но отношения наши даже отдаленно не напоминали привязанность между отцом и сыном; он вроде бы не хотел, чтоб я исчез из его жизни (никогда не затевал ссору, не укорял в своей безотцовщине), однако не впускал в нее, оставаясь замкнутым и недоверчивым.

Что посеешь, то и пожнешь, говорил я себе. Винить тебе некого.

«Гол!» – хором заорали Джимми и Лиам, когда на одиннадцатой минуте после удара Рэя Хоутона мяч влетел в девятку ворот Джанлуки Пальюки. Весь бар вопил, сшибались пинты, народ обнимался и приплясывал. Собеседники мои тоже обнимались и восторженно прыгали, а я лишь улыбался и аплодировал, понимая, что скакать с костылем было бы нелепо.

– Наша возьмет! – Джимми буквально парил над стулом. – А то итальяшки слишком борзые!

– Если наши выиграют, пойдете отмечать победу? – спросил я.

– Конечно, – сказал Лиам. – Но вам с нами нельзя. У нас своя компания.

– Я не набиваюсь, просто спрашиваю.

– А я просто отвечаю.

– Понятно.

На этом общение наше закончилось, мы вновь обратили взоры на экран. Изнемогавшие от жары футболисты подбегали к боковой линии попить воды. Потом на поле возникла драка, тренер Джек Чарльтон бросился к судье, запасные игроки повскакали с мест. Казалось, все это добром не кончится.

Свидание

После смерти Бастиана я даже не помышлял о романтических отношениях, и потому приглашение на свидание стало полной неожиданностью. Исходило оно от весьма привлекательного человека лет на пятнадцать моложе меня (что ничуть не ущемляло мое эго) – депутата, который в отличие от своих коллег, сваливавших черновую работу на помощников, частенько наведывался в библиотеку. Разговорчивость и дружелюбие его я приписывал общительному нраву, пока однажды он не спросил, какие у меня планы на вечер четверга.

– Да вроде никаких, – сказал я. – А что, вы хотите посидеть в библиотеке допоздна?

– Избави бог! – Депутат посмотрел на меня как на чокнутого. – Вовсе нет. Просто надеюсь заманить вас на выпивку.

– Куда?.. – Я подумал, что недослышал. – В каком смысле?

– В прямом. То есть посидеть в баре, выпить пива и поболтать. Вы, полагаю, выпиваете?

– Да. Не чрезмерно, конечно…

– Ну так что?

– Значит, только мы вдвоем?

– О господи, Сирил! Такое ощущение, будто я веду переговоры в Европейском экономическом сообществе. Да, мы вдвоем.

– Ага. Ладно. А где?

– В каком-нибудь укромном местечке.

– Почему в укромном? – Наверное, уже тогда мелькнула мысль, что затея эта ни к чему хорошему не приведет.

– Знаете «Желтый дом» в Ратфарнеме?

– Знаю, но уже сто лет там не был. Может, лучше какой-нибудь бар в центре?

– Предлагаю «Желтый дом». В четверг, в восемь вечера.

– Нет, в четверг провожают на пенсию миссис Гоггин.

– Кого?

– Миссис Гоггин, заведующую буфетом, в котором она прослужила почти пятьдесят лет.

Депутат смотрел непонимающе:

– И что? Вы же не собираетесь идти на эти проводы?

– Конечно, собираюсь.

– Зачем?

– Потому что, повторяю, она там прослужила почти…

– Я понял, понял. – Он задумался. – И мне, что ли, там появиться?

– Для чего?

– Наверное, ей будет приятно, если я покажусь.

Я не сразу понял, что он имеет в виду.

– В смысле, что к ней пришел депутат?

– Ну да.

Я покачал головой:

– Не думаю, что это произведет на нее впечатление.

– А я думаю, произведет. – Он как будто оскорбился.

– В любом случае четверг отпадает.

– Ну ладно. – Он театрально вздохнул, точно разобиженный подросток. – Тогда в пятницу. Нет, стоп. В пятницу я не могу. Встреча с избирателями. Выходные, само собой, тоже отпадают. Как насчет понедельника?

– Понедельник годится, – сказал я, раздумывая, почему это «само собой». – Поедем вместе после работы?

– Нет, встретимся там.

– В «Желтом доме»?

– Да.

– Но если мы оба будем на службе, не проще ли…

– Я еще не знаю свою занятость в понедельник. Проще встретиться там.

– Хорошо.

В последующие дни я усиленно думал, как мне одеться. По правде, я не вполне понимал, во что ввязываюсь. Я уже давно сообразил, что депутат этот гей, но он был гораздо моложе меня, и как-то не верилось, что его может заинтересовать человек моего возраста. На проводах я поделился своими сомнениями с миссис Гоггин, которую моя растерянность вроде как даже обрадовала.

– Молодец, Сирил, – сказала она. – Я тобой восхищаюсь. Рано тебе ставить на себе крест.

– Да нет, ничего такого. Я не чувствую себя одиноким. Знаю, все одиночки так говорят, но я-то вправду не чувствую. Моя нынешняя жизнь меня вполне устраивает.

– А что это за депутат?

Я назвал фамилию.

– Понятно. – Миссис Гоггин чуть скривилась.

– Что?

– Нет, ничего.

– Да уж скажите.

– Не хочу тебя разочаровывать.

– Да я и не особо очарован. Обыкновенная встреча.

– Какой-то он скользкий. Сюда входит как к себе домой, подсаживается к министрам, не спросясь у меня.

Наглый такой, а сам тут без году неделя. Раз-другой хотела я его шугануть. Миссис Хеннесси, которая в сороковые взяла меня на работу, когда-то учила: перед депутатами нельзя давать слабину, иначе затопчут. С тех пор следую этому правилу.

– Да уж, у вас тут флотский порядок.

– Иначе никак. Депутаты хуже детсадовцев.

– Значит, идти на встречу?

– Решай сам. Только будь осторожен, мой тебе совет. Помнится, ты говорил, что несколько лет назад потерял своего… друга.

– Да, Бастиана. Если честно, за эти семь лет меня вообще не тянуло на секс. Ничего, что я так в лоб?

– Ничего, валяй. Я тридцать лет носила чай Чарли Хоги и в его кабинете уж такого навидалась и наслушалась.

– Знаете, мне казалось, что с этой стороной жизни покончено.

– Но ты этого не хочешь?

– Не знаю. – Я задумался. – Раньше это была сплошная мука. В смысле, до встречи с Бастианом. Вряд ли я смогу с кем-нибудь начать заново. Хотя, может, где-то в душе огонек еще теплится. Вот почему все это меня так взбаламутило. Нет, зря я затеял этот разговор. Нынче ваш вечер. Вон сколько народу пришло.

Мы синхронно оглядели буфет. Явились практически все депутаты, премьер-министр Альберт Рейнольдс произнес хорошую речь. Знакомец мой заглянул минут на двадцать и не ответил на мое приветствие, хотя не мог меня не заметить.

– Да, много. – Миссис Гоггин явно была довольна. – Я буду скучать по работе. Представляешь, за сорок девять лет я ни разу не брала больничный.

– Альберт это упомянул. Я думал, сочиняет.

– Чтоб мне с места не сойти!

– И чем теперь займетесь? – спросил я. – Наверное, мистер Гоггин будет рад, что в кои-то веки вы дома?

Она покачала головой:

– Не существует никакого мистера Гоггина. И никогда не существовало. Много лет назад приходский священник посулил, что я вовеки не найду себе мужа. Я думала, старый ханжа просто злобствует, но так оно и получилось. Мне даже пришлось выдать себя за вдову, чтоб получить здесь работу.

– Почему?

– Другие времена были. – Миссис Гоггин глубоко вздохнула и огляделась – не слышит ли кто. – Понимаешь, я ждала ребенка. И сказала, что муж погиб на войне. Миссис Хеннесси знала правду, но хранила секрет, иначе меня бы вмиг вышибли.

– Какая прелесть эти священники! – сказал я.

– С той поры у меня к ним веры нет. Однако я и без мужа справлялась неплохо.

– А как поживает ваш сын?

Улыбка ее пригасла:

– Что?

– Джонатан, кажется?

– Ах да, я не поняла… У него все хорошо. В последний год немного приболел, но сейчас ему лучше. У него уже двое детей, теперь помощи от меня будет больше. Ужасно хочу понянчить внуков.

Наш разговор перебила официантка, позвавшая начальницу сняться на общее фото.

– Ой, я всегда получаюсь ужасно, – отмахнулась миссис Гоггин. – Вечно у меня сердитый вид.

– Фотографию повесим на стену, – не отставала девушка. – Вы здесь столько оттрубили. Пойдемте, миссис Гоггин, без вас никак.

– Ну ладно, с этим разделаюсь – и на свободу. А ты сходи на встречу, Сирил. Только остерегайся. Больше ничего не скажу.

– Буду осторожен. А вам хорошего отдыха на пенсии, если вдруг сегодня уже не увидимся.

Я не ожидал, что миссис Гоггин чмокнет меня в щеку и одарит каким-то странным взглядом. Потом девушка утащила ее сниматься.

В понедельник, как договаривались, я прибыл в «Желтый дом». В уголке знакомец мой сидел спиной к залу, словно стараясь быть неприметнее.

– Я чуть не проглядел вас, Эндрю, – сказал я, усаживаясь напротив него. – Вы как будто от кого-то прячетесь.

– Вовсе нет. – Он рассмеялся и сделал заказ проходившему официанту. – Как дела, Сирил? Как там на работе?

– Всё отлично. – Минут двадцать мы обменивались обычными пустопорожними замечаниями, а затем я решил перейти к сути дела. – Позвольте вопрос? Извините, если он покажется глупым, но ваше приглашение меня удивило. Что это, дружеский жест или нечто иное?

Эндрю пожал плечами:

– Зависит от нашего желания. Мы же взрослые люди. И вроде бы ладим.

– Верно. Вы знаете, что я гей?

– Конечно. Иначе не пригласил бы вас.

– Ага. Значит, вы тоже гей? Я это допускал, но…

– Понимаете, я не люблю ярлыки. – Он чуть подался вперед. – Уж больно они категоричны.

– Ну да, в этом суть ярлыков. Называть вещи своими именами.

– Согласен. Но сейчас не пятидесятые годы. По-моему, от этого пора отказаться.

– Уточните, пожалуйста. Отказаться – от чего?

– От ярлыков.

– Понятно. Ладно.

– Расскажите о себе. Вы женаты или как?

– Нет. – Я решил не вдаваться в сложности правдивого ответа. – С какой стати? Говорю же, я гей.

– Это ничего не значит. У нас в парламенте кого только нет. Как говорится, в собаку кинь – в бисексуала попадешь.

– Да, молва доходила.

– Коль вы не женаты, вы с кем-то встречаетесь?

– Ни с кем особенно.

– А не особенно?

– Нет. – Я покачал головой. – Я вообще ни с кем не встречаюсь. Уже давно. Я долго жил с одним человеком, но семь лет назад он умер.

– Печально, печально. – Эндрю чуть отпрянул. – Можно узнать, что с ним случилось?

– На нас напали в парке. Я выжил. Он – нет. С тех пор вот хожу с костылем.

– Сочувствую. – Эндрю вернулся в прежнюю позу. Я понял, чего он опасался.

– Благодарю. Я по нему тоскую. Очень. Перед нами открывалось большое будущее, но его украли. Я уже примирился. Жизнь одна, и смерть одна. Знаете, о чем я сейчас подумал? Мне сорок девять лет, но в Ирландии это мое первое свидание с мужчиной.

– Вам под пятьдесят? – Эндрю слегка нахмурился и хорошо отхлебнул пива. – Я думал, вы моложе.

Он что, туговат на ухо?

– Нет, мне сорок девять.

– А по правде?

– В смысле?

– Заметно, что у вас давно не было свиданий. Понимаете, при знакомстве большинство мужчин убавляют себе возраст. Пожилые особенно. Если человек, с которым вы встречаетесь по объявлению, говорит, что ему далеко за тридцать, это означает перевалило на пятый десяток, но он надеется сойти за сорокалетнего. Самообман, конечно, ну да ладно. Когда вы сказали «сорок девять», я решил, что на самом-то деле вам под шестьдесят.

– Нет, мне сорок девять. Я родился вскоре после войны.

– Какой?

– Второй мировой.

– А-а.

– Ну не Первой же.

– Уж конечно. Сейчас вам было бы под сто.

– Не совсем.

– Но близко.

«Интересно, как он в школе успевал по истории?» – подумал я, однако спросил о другом:

– Вы часто встречаетесь по объявлению?

– От случая к случаю. Пару недель назад сговорился с одним парнем вроде бы девятнадцати лет, а он оказался моим ровесником. Приперся в майке группы «Блонди».

– У меня была такая, – сказал я. – А зачем вам понадобился этот якобы девятнадцатилетний?

– А что? – усмехнулся Эндрю. – Я еще не слишком старый для него.

– Ну это как посмотреть. Что у вас может быть общего с юнцом?

– А не надо ничего общего. Меня интересует не его умение поддержать беседу, но совсем другое.

Мне стало неуютно.

– Как-то странно все это, – сказал я. – Если вас тянет к молодым, зачем вы пригласили меня?

– Потому что и к вам меня тянет. Я любвеобильный.

– Понятно. – Господи, подумал я, все бы отдал, чтоб напротив меня сидел Бастиан, а не этот козел. – Вам самому-то сколько?

– Тридцать четыре.

– Это ваш истинный возраст?

– Да. Но когда я с кем-то встречаюсь, мне двадцать восемь.

– Вот как раз встречаетесь.

– Тут другое дело. Вы старше. Можно не молодиться.

– Ясно. У вас было много романов?

– Романов? – Эндрю пожал плечами. – Уже лет десять у меня совсем другие приоритеты.

– Какие именно?

– Слушайте, Сирил, я обычный человек, люблю потрахаться.

– Резонно.

– А вы не любите, что ли?

– Люблю. Вернее, любил. Когда-то.

– Последний раз был давно?

– Семь лет назад.

Эндрю отставил пинту и вытаращился:

– Разыгрываете?

– Я же сказал о гибели моего друга.

– И с тех пор ничего не было?

– Вас это удивляет?

– Да просто охереть!

Я промолчал. Мой собеседник, видимо, даже не понял всю бестактность своей реплики.

– Наверное, так хочется, аж скулы сводит! – громко сказал Эндрю, и пара за соседним столиком окинула нас презрительным взглядом. Кое-что не менялось совсем.

– Да нет, – тихо ответил я.

– Не верю!

– Правда.

– Если вам и впрямь сорок девять, лавочку закрывать рановато.

– Самое смешное, что за последние дни вы уже второй человек, который мне об этом говорит.

– А кто первый?

– Миссис Гоггин.

– Кто это?

– Я уже говорил – заведующая буфетом.

– Каким буфетом?

– Парламентским!

– Ах да, что-то припоминаю. Кажется, она собиралась на пенсию?

– Да, и вы были на проводах!

– Точно. Теперь вспомнил. Наверное, мой приход ее страшно обрадовал, но я не мог остаться.

– Я с вами поздоровался, вы не ответили.

– Не видел вас. Ну и как она?

– Что – как?

– Ушла на пенсию?

– Конечно. А зачем, по-вашему, устраивают проводы?

– Не знаю. Куча народу заявляет о завершении карьеры, но никуда не уходит. Возьмите Фрэнка Синатру.

– Нет, она ушла. – Разговор меня уже утомил. – Ну ладно. Вы, я полагаю, холост?

– С чего вы так решили?

– Потому что вы пригласили меня на свидание.

– А, да. Ну вроде как.

– Что это значит?

– Это значит, я открыт для предложений, – ухмыльнулся он. – Если они будут.

– Я на минутку отлучусь, – сказал я, желая передохнуть в одиночестве.

Вернувшись из туалета, на столе я увидел новые пинты и смирился с тем, что общение наше продолжится.

– Нынче в Ирландии многое изменилось, – сказал я, надеясь перевести разговор в разумное русло. – В смысле, для геев. В дни моей молодости их жизнь была просто невыносима. И даже кошмарна. Сейчас, мне кажется, стало полегче.

– Да не особо, – тотчас возразил Эндрю. – Законы по-прежнему против нас. И сегодня нельзя пройтись под руку с мужчиной – рискуешь, что тебе проломят голову. Да, теперь есть и другие бары, кроме «Джорджа», мы вроде как вышли из подполья, однако лучше не стало. Правда, законтачить теперь легче. Кое-что найдешь онлайн. Чаты, сайты знакомств.

– Где найдешь? – переспросил я.

– Онлайн.

– А что это? На какой такой линии?

– Во Всемирной паутине. Слыхали о ней?

– Чуть-чуть.

– Это будущее. В один прекрасный день все мы окажемся онлайн.

– Зачем?

– Кто его знает. Для утех.

– Заманчиво. Прям не терпится.

– На мой взгляд, больших улучшений нет, но они могут быть. Нужны серьезные изменения в законодательстве, однако на это уйдет время.

– Если б нашелся такой политик, который выступил бы открыто и запустил процесс.

– На меня не рассчитывайте. Вмиг лишишься голосов. К этой теме я не подойду на пушечный выстрел. И потом, нынешняя молодежь не стесняется своих склонностей. Она и не думает таиться, что, на мой взгляд, весьма современно. Вот вы открывались перед родителями?

– Я их не знал, я приемыш.

– Ну перед приемными родителями?

– Моя приемная мать умерла, когда я был ребенком. Приемному отцу я ничего не говорил, однако благодаря кое-каким обстоятельствам, которыми сейчас не стану вас утомлять, он все узнал, когда мне было двадцать восемь. Признаться, его это ничуть не волновало. Он большой оригинал, но отнюдь не узколобый фанатик. А вы родным поверялись?

– Моя мать тоже умерла. У отца Альцгеймер, так что ему поверяться бессмысленно.

– Понятно. А братьям и сестрам? Им вы сказали?

– Нет. Они бы, наверное, не поняли.

– Они вас старше или моложе?

– Брат старше, сестра младше.

– Но ваше поколение не придает этому такое уж большое значение, правда? Почему же не сказать?

Эндрю пожал плечами:

– Вопрос сложный. Я бы не хотел в него углубляться.

– Ладно.

– Еще выпьем?

– Давайте.

Он направился к бару, а я раздумывал, стоило ли мне сюда приходить. Конечно, Эндрю был слегка назойлив, однако, спору нет, недурен собой, и я почувствовал, что искра желания во мне не угасла, как я ни старался ее затоптать. Кроме того, было лестно, что мною заинтересовались. Эндрю стал депутатом совсем недавно, но многие уже прочили ему пост министра в обозримом будущем. Его ценило партийное начальство, он хорошо выступал и часто появлялся в дискуссионных телепрограммах. При следующей кадровой перетруске его ожидала должность замминистра как минимум. Такого еще не бывало, подумал я. Гей взбирается по карьерной лестнице ирландской политики. И вот, имея такие перспективы, он, однако, пригласил меня.

– Почему вы предпочли «Желтый дом»? – спросил я, когда он вновь уселся за столик. – Вы, кажется, живете на северном берегу?

– Да, верно.

– Тогда почему мы здесь?

– Я подумал, так вам будет удобнее.

– Но я-то живу на Пемброк-роуд. Могли бы пойти в «Ватерлоо» или еще куда.

– Я не люблю выпивать в своем округе, – сказал он, меняя причину. – Непременно кто-нибудь привяжется с жалобой на разбитую дорогу и непомерный счет за электричество или попросит прийти на школьные состязания и вручить награды победителям. Оно мне надо?

– Но в этом и состоит работа депутата.

– Это лишь ее часть, которая мне не интересна.

– А что вам интересно?

– Карьера. Хочу забраться как можно выше.

– И что потом?

– В смысле?

– Ради чего взбираться на самый верх? Вас же не привлекает власть ради власти?

– Почему нет? В конечном счете я хочу стать премьер-министром. И я уверен, все получится. Я умен. Способен. Меня поддерживает партия.

– Но зачем? Чего вы хотите достичь в политике?

Он покачал головой:

– Послушайте, Сирил, поймите меня правильно. Я не прочь творить благо для своих избирателей и страны. То есть это было бы, наверное, здорово. Но задали бы вы такой вопрос человеку другой профессии? Будь я учителем и заяви о своем желании занять кресло директора школы, вы бы сказали – молодец! Будь я почтальоном и скажи, что хочу стать начальником всей почтовой службы, вы бы восхитились моими амбициями. Разве в политике иначе? Почему я не могу просто взбираться к вершинам власти? Удастся сделать что-нибудь хорошее – прекрасно, не удастся – я получу кайф от своего высокого положения.

Я задумался. Доводы его казались нелепыми, однако найти в них изъян не получалось.

– Вы сознаете всю трудность задуманного? – спросил я. – Я о вашей склонности. Вряд ли Ирландия готова принять гея в роли министра, не говоря уже о председателе правительства.

– Как я уже сказал, я не наклеиваю себе ярлыки. И потом, есть всякие обходные пути.

Я кивнул, желая поскорее распрощаться, и тут вдруг меня осенило. Как будто вспыхнула лампочка.

– Можно вопрос? – спросил я.

– Да ради бога.

– У вас, часом, нет подруги?

Эндрю откинулся на стуле, явно удивленный.

– Конечно, есть, – сказал он. – Как не быть? Я привлекательный и в полном соку, у меня прекрасная работа.

– Значит, девушка есть, – сказал я, словно подводя итог. – И отсутствие ярлыков ее, как видно, ничуть не беспокоит.

– О чем вы?

– Она считает вас натуралом?

– Это личный вопрос, вам не кажется?

– Эндрю, вы пригласили меня на свидание. И вот я здесь. Поэтому, на мой взгляд, вопрос уместен.

Он секунду подумал и пожал плечами:

– Знаете, она ни о чем не спрашивала. А меньше знаешь – лучше спишь.

– О господи!

– Что?

– Еще скажите, что вы с ней собираетесь пожениться.

– Да, собираемся. В июле. Если карта ляжет, на свадьбу заполучу премьер-министра с женой.

Я рассмеялся:

– Ну вы ловкач! Но зачем, скажите на милость, вам жениться, если вы гей?

– Я уже сказал, я…

– Враг ярлыков, я помню. Но давайте одним ненадолго воспользуемся. Зачем вам жениться на несчастной девушке, если вы гей?

– Потому что мне нужна жена, – заявил он безапелляционно. – Этого ждут мои избиратели. Этого ждет партия. Без супруги и детей я ничего не добьюсь.

– А с ней-то как? – спросил я, сознавая, что не мне бы возмущаться. Но, справедливости ради, за двадцать один год после собственной свадьбы я никого не обманул касательно моей ориентации.

– Что – с ней? О чем вы?

– Вы готовы разрушить жизнь человеку, потому что вам не хватает смелости сказать о себе правду?

– Чем же это я ее разрушу? – Недоумение его казалось искренним. – Если все сложится, с государственным визитом мы с женой посетим Букингемский дворец, Белый дом и другие правительственные резиденции. По-вашему, это загубленная жизнь?

– Да, если рядом с вами нелюбимый человек.

– Но я люблю ее. Она расчудесная. И она меня любит.

– Ладно, поверю на слово.

– Не понимаю, чего вы так всполошились. Вас-то не заставляют на ней жениться.

– Верно. Каждому свое. Поступайте как знаете. Давайте закончим и пойдем отсюда.

– Понял, – улыбнулся он. – Ко мне нельзя. Но вы живете один, верно?

– Да, и что?

– Идем к вам?

– Зачем?

– А как вы думаете?

Я разглядывал его.

– Надеюсь, вы не рассчитывали провести со мной ночь?

– Нет, конечно. Уж не всю ночь. Пару часиков.

Я помотал головой:

– Спасибо, нет.

– Шутить изволите? – Он вправду растерялся.

– Ничуть.

– Но почему?

– Во-первых, мы едва знакомы…

– Ой, тоже мне причина!

– Возможно, не веская. Но у вас есть девушка. Виноват, невеста.

– Которая ни о чем не ведает.

– Нет, Эндрю. В эти игры я больше не играю.

– В какие?

– Я не хочу участвовать в обмане. И без того долго лгал и таился. На эту дорогу я уже не сверну.

Эндрю улыбнулся, убежденный в неотразимости своего обаяния:

– Не хочу на этом заострять внимание, Сирил, но вам якобы сорок девять, а мне всего тридцать четыре, и я преподношу вам себя на блюдечке. Неужели вы откажетесь от такой возможности?

– Боюсь, да. Сожалею.

Эндрю долго молчал, переваривая мой отказ, потом покачал головой и рассмеялся:

– Ладно, воля ваша. – Он встал. – Вечер пропал зазря. Вы профукали классное наслаждение, приятель, больше сказать нечего. Ко всему прочему, у меня огромный член.

– Рад за вас.

– Точно не передумаете?

– Абсолютно, не сомневайтесь.

– Вам же хуже. Однако имейте в виду, – Эндрю навис над столом, глядя мне в глаза, – если кому-нибудь расскажете о нашей встрече, я не только от всего откажусь, но еще привлеку вас за клевету.

– Клевета предполагает письменную форму, здесь уместнее слово «оговор». Что тоже неверно, поскольку я бы сказал правду.

– Да пошел ты! Не шути со мной, понял? У меня большие связи. Мигом вылетишь с работы.

– Ступай себе с богом, – сказал я устало. – Не собираюсь я никому ничего рассказывать. Все это просто недоразумение. Не беспокойся.

– Ладно. – Он надел куртку. – Смотри, я предупредил.

– Иди, иди.

Он ушел.

Заказав еще пива, из своего уголка я разглядывал посетителей бара, весело проводивших вечер. Ничего не меняется, думал я. Вообще ничего. По крайней мере, в Ирландии.

Настоящий Эвери

За месяц до окончания срока Чарльза помиловали, поскольку у него диагностировали неоперабельную опухоль мозга. Не желая возвращаться в одинокую квартиру в районе Болсбридж, он умолял меня позволить ему окончить свои дни в доме на Дартмут-сквер, где, по его невероятному заверению, он провел счастливейшие дни своей жизни. Я уже сорок лет там не живу, втолковывал я, но он считал, что просто упрямлюсь, и в результате я позвонил Алисе, дабы обрисовать ситуацию. За три года после пробной встречи в пабе «Герцог» отношения наши улучшились ненамного, но, к моей вящей радости, она тотчас дала согласие, не упустив прекрасную возможность лишний раз напомнить: Чарльз был очень добр к ней, когда я сбежал со свадьбы, унизив ее перед родными и друзьями и бросив ее, беременную, на произвол судьбы.

– Как мило, что ты не держишь зла, – сказал я.

– Заткнись, Сирил.

– Нет, правда, ты очень покладистая. Уму непостижимо, почему до сих пор никто тебя с руками не оторвал.

– Это шутка такая?

– Да. Но когда слова сходят с моих уст, они почему-то не столь смешны, как задумывалось.

– Некоторым лучше оставить потуги на юмор.

– Ладно, шутки в сторону, я тебе очень признателен.

– Это меньшее, чем я могу ему отплатить, – сказала Алиса. – Макс купил этот дом за бесценок, когда Чарльз в первый раз угодил в тюрьму. По правде, отчасти и Макс виноват, что он там оказался. Когда-нибудь дом перейдет Лиаму, а Чарльз ему такой же дедушка. Вот только есть одна деталь. Лиам говорил, что в моей жизни произошли кое-какие перемены?

– Нет. Последнее время он не отвечает на мои звонки.

– Почему?

– Не ведаю. Похоже, опять меня возненавидел.

– За что? Ты что-то натворил?

– Насколько я знаю, нет. Возможно, он неверно истолковал мое замечание о его девушке.

– А что ты сказал? О какой девушке?

– О Джулии. Я спросил, модно ли сейчас женщинам не брить ноги и подмышки.

– О господи! Хотя ты прав. Она как обезьяна. А он что?

– Сказал, только старичье использует слово «модно».

– Да, это верно. Сейчас говорят «хиппово».

– Позволь усомниться.

– Сирил, я университетский преподаватель. День-деньской вращаюсь среди молодежи. Я знаю их жаргон.

– И тем не менее. «Хиппово» ничуть не современнее, чем «модно». И, по-моему, слово «жаргон» уже не употребляют.

Ладно, как бы то ни было, Лиам обиделся. Странно, я вовсе не хотел показаться невежливым.

– Ничего, переживет. Сейчас он обижается на все. Я вот спросила, что подарить ему на день рождения, а он только фыркнул – плюшевого, говорит, мишку.

– Подари мохнатого. Похоже, ему это нравится.

– Да он не всерьез.

– А вдруг? У многих взрослых есть мишки. Один мой знакомый всегда с собой носит Винни Пуха, а по праздникам обряжает его в нарядные одежки. Штука весьма утешительная.

– Да не нужен ему мишка! Он просто ерничал.

– Ты сказала, в твоей жизни кое-что изменилось, – напомнил я. – Что именно?

– А, да. Понимаешь, у меня кое-кто поселился. Мужчина.

– Какого рода мужчина?

– Что значит – какого рода? Что это за вопрос?

– То есть ты приютила своего ухажера?

– Да. А что?

– Ты не забыла, что все еще замужем за мной?

– Очередная твоя шуточка?

– Она самая. Я очень рад за тебя, Алиса. Пора уже с кем-нибудь сойтись. Как его зовут? Благородны ли его намерения?

– Обещаешь не смеяться?

– А что тут смешного?

– Его зовут Сирил.

Я не удержался. Захохотал.

– Невероятно! В Дублине всего два человека с таким именем, и ты обоих захомутала.

– Тебя я не захомутала, – возразила Алиса. – Если помнишь, я только готовила упряжь. Слушай, совпадение просто кошмарное, не устраивай, пожалуйста, балаган. И без того мороки хватает. Все мои друзья думают, что он гомосексуалист.

– Видишь ли, ориентация не зависит от имени.

– Да нет, они думают, это ты. Мол, мы опять вместе.

– А ты бы хотела?

– Уж лучше сразу головой в омут. А ты хотел бы?

– Очень. Я тоскую по твоему телу.

– Заглохни! Если Чарльз сюда переедет, не смей потешаться над Сирилом.

– Наверное, не сдержусь. Нельзя упустить такую возможность. И чем занимается Сирил Второй?

– Не смей его так называть! Он скрипач в симфоническом оркестре национальной телерадиокомпании.

– Круто. Твой ровесник?

– Не вполне. Недавно ему исполнилось сорок.

– На семь лет моложе. Лихо. И сколько уже он наставляет мне рога в нашей супружеской обители?

– Никакая это не супружеская обитель. Была бы, если б в свое время ты не дал деру, как перепуганная девчонка. Сирил здесь живет чуть больше двух месяцев.

– Лиам его принял?

– Вообще-то, да.

– Нет, принял или ты так говоришь, чтоб мне досадить?

– Понемногу и того и другого.

– Признаюсь, я удивлен. Насколько я успел заметить, Лиаму никто не нравится.

– А Сирил понравился.

– Молодчина Сирил. Не терпится его увидеть.

– Я думаю, в этом нет нужды.

– Он не против подселения твоего свекра? Кукушки, так сказать, в гнезде.

– У нас не гнездо, а дом. И не называй Чарльза свекром, меня это бесит. Нет, Сирил не возражает. Он очень покладистый. Для скрипача.

И вот через несколько дней мой приемный отец вновь занял свою бывшую комнату на втором этаже; теперь он уже не куролесил с женщинами ночь напролет, но приступил к главному делу своей жизни – в хронологическом порядке читал все романы жены.

– Когда Мод была жива, я прочел только одну ее книгу, – поделился Чарльз в момент просветления, которое чередовалось с помрачением огорчительно регулярно. – Помню, мне страшно понравилось. Я еще сказал, роман буквально просится на экран в постановке Дэвида Лина или Джорджа Кьюкора, а Мод ответила: еще раз услышу подобную чушь – подсыплю тебе мышьяку в чай. Я, знаешь ли, не большой знаток литературы, однако в Мод была искра божья.

– С этим многие согласятся, – сказал я.

– Надо сказать, она очень хорошо меня обеспечила. Скоро все достанется тебе.

– Что-что? – удивился я.

– Ты же мой ближайший родственник. Официальный. Я все завещал тебе, включая права на книги Мод.

– Перестаньте! Это же миллионы!

– Если хочешь, могу переписать завещание. Время еще есть. Оставлю деньги богадельням. Или Боно, уж он-то сумеет ими распорядиться.

– Нет-нет, – поспешно сказал я, – не надо ничего делать впопыхах. Если что, я сам позабочусь о богадельнях. А Боно как-нибудь обойдется.

– Душенька Мод, – улыбнулся Чарльз. – Кто знал, что писатель может так хорошо зарабатывать? А еще говорят, мы живем в мещанском мире. Кажется, твоя жена писала диссертацию по творчеству Мод?

– Да, а позже превратила ее в книгу. Но лучше не называть Алису моей женой. Она этого не любит.

– Как-нибудь надо поболтать с ней об этих романах. Вот читаю один за другим и наконец-то понимаю, отчего вокруг них такая кутерьма. Но, будь такая возможность, я бы сказал Мод, что иногда в книгах ее проскальзывает нотка мужененавистничества. В ее романах мужья всегда пустоголовы, нечутки и неверны, у них грязное прошлое, микроскопические члены и сомнительные моральные устои. Вероятно, художественная фантазия, свойственная писателям. Помнится, Мод не особо ладила с отцом. Видимо, это нашло отражение в ее сочинениях.

– Наверное, – сказал я. – Откуда еще взяться таким фантазиям?

– Твоя жена об этом упомянула в биографии Мод?

– Мимоходом.

– А обо мне там сказано?

– Конечно.

– И как я выгляжу?

– Не вполне. Но лучше, чем ожидалось.

– Хорошо. А ты там есть?

– Есть.

– И как выглядишь ты?

– Не вполне. Пожалуй, хуже, чем ожидалось.

– Такова жизнь. Кстати, не хочу показаться бестактным, но постоянный шум любовных утех из твоей спальни не дает мне спать. Прошлой ночью меня пробудил вопль твоей жены, которая на пике наслаждения выкрикивала твое имя со всей страстью юной нимфоманки, дорвавшейся до раздевалки семнадцатилетних футболистов. После стольких-то лет супружеской жизни ты, конечно, молодец. Я восхищен твоей пылкостью! Но я был бы благодарен, если б ты слегка приглушил звук. Умирающему надо спать.

– Не думаю, что она выкрикивала мое имя, – сказал я.

– Разумеется, твое. Причем бесконечно. О боже, Сирил! Еще, Сирил! Так, Сирил! Не переживай, Сирил, такое случается с каждым!

– Это не про меня. Речь о Сириле Втором. Ухажере. Я его еще не видел, но вы, полагаю, с ним встречались.

– Такая длинная унылая глиста?

– Видимо, он самый.

– Да, мы встречались. Иногда он ко мне заглядывает и орет, точно я глухой. Так с иностранцами говорят англичане, убежденные, что, если орать, их сразу поймут. Парень сообщил, что всю неделю в государственном концертном зале исполнял «Эсмеральду» Пуни. Молодец, сказал я и пожал ему руку.

Через день Чарльза навещала медсестра и почти ежедневно Алиса выводила его на прогулку по Дартмут-сквер. Когда стало ясно, что конец близок, я спросил Алису, нельзя ли и мне поселиться в ее доме. Я хотел быть рядом с Чарльзом при его переходе из этой жизни в загробную.

– Что? – Судя по лицу Алисы, ее поразило, как такое вообще пришло мне в голову.

– Понимаешь, если что, вам придется вызвать меня по телефону, и пока я доберусь, он может скончаться. А так я буду под боком и вдобавок помогу тебе в уходе за ним. Ты и так уже много для него сделала. Поди, вся измочалилась. Ну еще бы – работа, сын и безудержные плотские утехи с Сирилом Вторым.

Алиса смотрела в окно и как будто старалась найти вескую причину для отказа.

– Но где тебя поместить? – спросила она.

– Ну дом-то не маленький. Я бы мог занять свою бывшую комнату наверху.

– Ой, нет, туда я давно не заглядывала. Там, наверное, жуткая грязь. Я хочу вообще закрыть ту часть дома.

– Вот, а я бы ее вновь открыл. И был бы рад собственноручно навести там порядок. Ладно, нет так нет. Если не хочешь, чтобы свои последние мгновения на земле Чарльз провел вместе с сыном…

– С приемным сыном.

– … я не смею тебя осуждать. Это вполне понятно. Но я хотел бы сказать ему последнее «прости».

– А что скажет Сирил?

– Так я и есть Сирил. У тебя тоже опухоль мозга, что ли?

– Мой Сирил.

– Я полагал твоим Сирилом себя.

– Вот почему ни черта не выйдет.

– Ах вон оно что, ты о Сириле Втором?

– Прекрати его так называть!

– Для него я не представляю никакой угрозы. Уже окончательно установлено, что я не большой охотник до женщин. Я понимаю, что создаю неудобства, но ведь это ненадолго. Обещаю не причинять беспокойства.

– Да, как же! От тебя всегда одно беспокойство, это твоя жизненная роль. Не знаю, как к этому отнесется Лиам.

– Наверное, будет очень рад, что папа и мама вновь под одной крышей.

– Вот видишь? Я еще не согласилась, а ты уже причиняешь беспокойство. Своими шуточками.

– Я просто хочу быть с ним рядом, – тихо сказал я. – В смысле, с Чарльзом. Во многом я напортачил, и у нас были довольно странные отношения, но желательно, чтоб они закончились хорошо.

– Ладно. – Алиса всплеснула руками. – Но имей в виду, это краткосрочное соглашение. Как только он уйдет, уйдешь и ты.

– Я отбуду на катафалке гробовщика. Даю слово.

Вечером Лиам опешил, увидев, что родители его мирно ужинают вдвоем под сериал «Улица Коронации».

– Это еще что такое? – Вытаращившись, он замер посреди кухни. – Что происходит?

– Все поменялось, – сказал я. – Мы снова вместе. Даже подумываем завести еще одного ребенка. Ты кого больше хочешь – братика или сестренку?

– Замолчи, Сирил! – рявкнула Алиса. – Не бойся, Лиам, отец просто шутит.

– Не называй его отцом.

– Ладно, Сирил просто шутит. Он поживет у нас, пока дедушка с нами.

– Ясно. А зачем?

– Помочь.

– Я могу помочь.

– Можешь. Но не помогаешь.

– Это ненадолго, – успокоил я. – И потом, он как-никак мой отец.

– Приемный отец, – поправил Лиам.

– Ну да. Однако другого у меня нет.

– А как насчет Сирила?

– Что – насчет меня?

– Нет, насчет другого.

– Сирила Второго?

– Прекрати его так называть! – взъярилась Алиса. – Сирил не против. Скоро он придет, и я их познакомлю.

Лиам покачал головой, открыл холодильник и стал сооружать огромный бутерброд.

– Даже не знаю, что сказать, – пробурчал он. – Жили мы себе жили, а теперь дом полон мужиков.

– Полон Сирилов, – уточнил я.

– Не так чтоб полон, – сказала Алиса. – Мужиков всего двое.

– Трое, – возразил Лиам. – Ты забыла Чарльза.

– Ах да, виновата.

– Четверо, если считать и Лиама, – сказал я. – Гляди-ка, число все растет.

Парень ожег меня взглядом:

– К моей комнате даже не приближайтесь, ясно?

– Постараюсь перебороть неодолимое искушение, – ответил я.

Через пару часов явился Сирил Второй, и под наблюдением встревоженной Алисы, вставшей между нами, мы обменялись рукопожатием. Мне он показался весьма приятным человеком, правда, слегка занудливым. Минут пять он выпытывал название моей любимой симфонии, дабы исполнить ее в честь моего поселения на Дартмут-сквер. Я сказал, что любимой симфонии не имеется, но поблагодарил за беспокойство. На этом наше общение закончилось, он только еще спросил, не знаю ли я хорошего средства от натоптышей.

Неделю спустя, около полуночи, я с кружкой горячего молока шел к себе наверх и вдруг уловил плач, доносившийся из спальни Чарльза. С минуту я прислушивался, потом тихонько стукнул в дверь и вошел в комнату. Сидя на кровати, Чарльз утирал глаза, рядом с ним лежал последний роман Мод.

– С вами все хорошо? – спросил я.

– Мне очень грустно. – Чарльз кивнул на книгу: – Эта вот последняя. Я прочел все ее романы и теперь, наверное, скоро умру. Дел больше не осталось. Я жалею, что не оценил ее талант раньше. Надо было хвалить ее больше. И быть ей хорошим мужем. В конце она очень устала от жизни. И от меня. Я обращался с нею скверно. Ты не знал ее в молодости, когда она была невероятно живой. Ретивой, как тогда говорили. Она была из тех, кто, ни секунды не раздумывая, перепрыгивает через ручьи. Кто в сумочке носит фляжку с виски и делает добрый глоток, если воскресная служба затягивается.

Я улыбнулся. Такую Мод представить было трудно.

– Вы знаете, что после первого суда над вами она атаковала налогового инспектора? – спросил я.

– Правда? Почему?

– Сказала, он так старался вас посадить, что ее имя попало в газеты и роман «Среди ангелов» стал четвертым в списке бестселлеров. Прямо в суде огрела его книгой по башке.

– Для нее это был тяжелый удар, – покивал Чарльз. – Помню, она ужасно расстроилась. Прислала мне письмо – ругательное, но чертовски хорошим слогом. Мод сейчас наверху? Попроси ее спуститься ко мне, я постараюсь загладить свою вину, пока не уснул.

Я покачал головой:

– Нет, Чарльз, наверху ее нет.

– Да там она, я знаю. Пусть придет. Я хочу попросить прощения.

Я протянул руку и отвел седую прядь, упавшую на его лоб, холодный и липкий. Чарльз откинулся на подушку и закрыл глаза. Дождавшись, когда он уснет, я поднялся к себе, лег в одинокую постель и сквозь потолочное окно посмотрел на звезды, те же самые звезды, на которые смотрел сорок с лишним лет назад, мечтая о Джулиане Вудбиде, о том, что хотел бы с ним сотворить. Теперь я понял, почему Чарльз желал вернуться в этот дом. Впервые в жизни я подумал, что и сам я смертен. Не дай бог грохнусь с инфарктом, тогда мои разложившиеся останки на полу обнаружат очень не скоро. Нет даже кошки, которая обгрызла бы мой труп.

Чарльз прожил еще четыре дня, умело подгадав скончаться, когда все – Алиса, Лиам, Сирил Второй и я – были дома. Весь день он бредил, мы понимали, что конец близок, и все равно это застало нас врасплох. В кухне мы с Алисой готовили ужин, когда со второго этажа донесся крик Лиама:

– Мама! Сирил! Скорее!

Втроем мы кинулись в спальню Чарльза. Глаза его были закрыты, дышал он через раз, и каждый вдох давался ему с трудом.

– Что с ним? – спросил Лиам. Меня удивило, что парень, все это время не проявлявший никаких эмоций, чуть не плачет по деду, которого впервые увидел совсем недавно.

– Он отходит. – Я присел на кровать и взял Чарльза за руку, Алиса взяла его другую руку.

В коридоре плаксиво заныла скрипка.

– А без этого никак? – спросил я.

– Заткнись, – прошипела Алиса. – Он просто сочувствует.

– А нельзя играть что-нибудь веселенькое? Джигу там или еще что?

– Скажите ей, я не виноват, – пробормотал Чарльз, и я пригнулся к его губам.

– В чем вы не виноваты? – спросил я, но он затряс головой:

– Сирил…

– Да?

– Придвинься ближе.

– Ближе некуда. Мы почти целуемся.

Приподнявшись, Чарльз огляделся, на бледном лице его отразился ужас, потом он ухватил меня за шкирку и притянул к себе.

– Ты никогда не был настоящим Эвери, – прошелестел он. – Ты это понимаешь?

– Вполне, – сказал я.

– Но, мать твою за ногу, ты приблизился к нему вплотную.

Он выпустил мой загривок, упал на подушку и больше ничего не сказал. Дыхание его замедлилось, потом угасло совсем. Странно, я как будто видел себя со стороны, словно это моя душа отделилась от тела и воспарила к небесам. С вышины я видел себя, жену и сына, сидевших подле бренных останков моего приемного отца и думал: в какой удивительной семье я вырос и с какой необычной семьей когда-нибудь распрощаюсь навеки.

Через два дня Чарльза похоронили на церковном погосте, а по возвращении на Дартмут-сквер Алиса, усадив меня, объявила: хорошо, что я был с отцом до конца, хорошо, что она сумела помочь, но на этом – все. Недоразумения нежелательны, мне пора отправляться восвояси.

– Но у меня даже кошки нет, – сказал я.

– При чем тут кошка?

– Ни при чем. Конечно, я должен съехать. Вы были очень добры ко мне, ты и Сирил Второй.

– Прекрати…

– Извини.

В последний раз я переночевал в своей комнате, а наутро, собрав немудреные пожитки, покинул дом, где еще не проснулись мой сын, моя жена и ее любовник. Ключи я оставил в прихожей на столике напротив кресла, в котором некогда сидел семилетний Джулиан, и вышел в холодное осеннее утро. Из-за серого тумана, затянувшего Дартмут-сквер, я шел почти на ощупь по невидимой дороге.

Назад: Часть третья Покой

Дальше: 2001 Фантомная боль