Глава 7
Лавиния в корне меняет свою жизнь.
Она выкладывает в Интернет фотографии восходов солнца над Ист-Ривер, утреннего неба, птиц в Центральном парке. Каждый день ходит в фитнес-центр (это видно, потому что приложение подгружается в «Фейсбук», когда она там) главным образом для того, чтобы по-иному выполнять упражнения из курса йоги, и время от времени загружает фотку своего с каждым разом все более стройного тела – в кадр всегда попадает татуировка – хотя лица ее обычно не видно. Выкладывает фото здоровой пищи (по большей части зелень, очень много соков). Редактирует статус, что она собирается на месяц-другой прекратить выпивать для того, чтобы сделаться здоровее, чтобы доказать самой себе, что она может. Она сообщает друзьям о своих успехах с одной-двумя вдохновляющими цитатами.
Почти все, кто знает Лавинию, ставят ей «лайки».
– Я очень ей горжусь, – отвечает Луиза, когда ее спрашивают о Лавинии, что случается не так часто, как можно подумать, с учетом огромного количества поставивших лайки. – Конечно, мне не хватает ее на вечеринках. Но, по-моему, она все делает правильно, разве нет?
Лавиния бывает во многих местах, о которых вы бы узнали, если бы заглянули в «Фейсбук» (и проследили бы документальные свидетельства). Она два-три раза в неделю снимает наличные, причем всегда по максимуму. Если бы вам по какой-то причине довелось увидеть кадры с камер видеонаблюдения, перед вами всегда оказалась бы очень красивая девушка в винтажной одежде, в темных очках и с бордового цвета губами, вынимающая из банкомата наличные. Каждое утро она ходит заниматься в фитнес-центр, как любая другая богатая белокурая белая девушка в Нью-Йорке, на которую никто особо не обращает внимания, и эти посещения синхронизируются с приложением и появляются на «Фейсбуке». Иногда она ходит на поздний завтрак и в бары, где заказывает минеральную воду (осторожности много не бывает) и всегда, всегда, расплачивается кредиткой, всегда, всегда оставляя щедрые и запоминающиеся чаевые. Время от времени она пишет Мими: «Скучаю, давай как-нибудь оторвемся», а Мими отвечает – сразу же – «Да, когда?», но у обеих всегда находятся какие-то дела, они отписываются «на следующей неделе» и никогда не строят конкретных планов.
Если бы разыскали ее в «Фейсбуке», вы бы к тому же узнали, что она подружилась со множеством новых прекрасных людей, у многих из которых профили заблокированы, или у которых размытые фотографии, но они часто ставят метки рядом с ней в веганских барах, ресторанах здоровой пищи или в центрах медитации на Джефферсон-авеню в Бушуике и пишут у нее на стене длинные и заумные комментарии о том, как здорово было с ней встретиться вчера вечером, как они ждут не дождутся, чтобы оторваться в очередной раз!
В «Фейсбуке» есть и ее фотографии.
Нужно признать, что они появляются не так часто, как прежде (выясняется, что «Фотошоп» постигать очень трудно), и многие фотографии расплывчатые и неясные, или же сделаны так, что она не стоит лицом к камере, тогда как находится на расстоянии в очень изысканном наряде (это можно приписать естественной тягой к театральности, даже трезвая Лавиния всегда одевается так же, как и пьяная). Но появляются фото через некоторые промежутки времени, и тогда все ставят им «лайки» и комментируют, как же она с недавнего времени потрясающе выглядит.
Лавиния и родителям заявляет, что дела у нее идут очень хорошо.
Дорогие мама и папа! (пишет она)
Надеюсь, у вас все хорошо. Вы правы. Думаю, что вскоре я буду готова вернуться к учебе. Мой роман почти закончен. Если бы я смогла каким-то образом выкроить еще немного времени, я бы с удовольствием его завершила и разослала бы по агентам. С радостью высылаю вам главу на пробу, чтобы вы убедились в моих способностях и преданности избранному пути (Луиза надеется, что Лавинии этого делать не придется, но она готова дописать роман, если уж так сложится).
Лавиния тонко и очень умно подчеркивает, что большой пробел в ее академической практике будет куда лучше объясняться продаваемым романом, нежели полной пустотой.
Это, похоже, их успокаивает. Они отвечают, что она может взять еще один семестр, но не больше.
Они пишут, что Париж в это время года просто прекрасен.
Они напоминают ей, ненавязчиво, но твердо, чтобы она не позорила их на вечеринках. Они надеются, что она больше не щеголяет в этих смехотворных нарядах. Они напоминают ей, какая она красивая – слишком красивая, подчеркивают они, чтобы растрачивать такое тело, такие волосы и такое лицо на всяких нелепых и гротескных сборищах, отчего люди лишь тайком издеваются над ней.
Они напоминают ей, насколько для нее важно служить хорошим примером и оказывать благотворное влияние на Корделию.
В конце концов, прямо они этого не говорят, но прозрачно намекают, что у Корделии еще есть будущее.
Разумеется, есть и масса проблем.
Вроде той, что Луиза может выйти из дома лишь очень рано утром или очень поздно вечером – в то время, когда миссис Винтерс или кто-то из менее проницательных соседей с меньшей вероятностью откроют двери или выглянут в коридор. Лавиния привыкла заказывать еду в ресторанах «Симлесс» – каждый раз в разных – расплачиваясь кредитной карточкой и самую малость открывая дверь, когда приезжает курьер. Вроде того факта, что Луизе несколько раз в неделю приходится делать селфи, на которых не видно ее лица, а это означает сидеть несколько часов с щипцами для завивки и накручивать волосы на пальцы, чтобы те выглядели растрепанными и неприбранными. Вроде сообщений, которые Луизе нужно посылать Мими и Корделии, чтобы сохранять расплывчато-великолепное положение вещей, всякий раз придумывая сумасбродные и авантюристические причины, почему она не хочет приезжать в Париж в конце августа или в сентябре на постановку «Антигоны» в Экзетере, где Корделия играет главную роль, или в октябре в дивный музей восковых фигур, расположенный в бывшем бруклинском кинотеатре, куда хочет пойти Мими. Вроде сорванного крана, когда Луиза не спит до утра и сама чинит его по найденным в «Гугле» инструкциям, так что Лавинии не приходится вызывать сантехника.
Но Луиза справляется со всеми проблемами.
Сначала она твердит себе, что все это временно и ненадолго. Она откладывает почти все деньги, которые снимает со счета Лавинии. Она покупает фальшивые документы в питейном заведении около Нью-Йоркского университета, по которым становится Элизабет Гласс (двадцати трех лет), там фото немного симпатичной белой девушки с рыжими волосами, за которую она почти сможет сойти, и кладет их рядом с вещевым мешком и сменой одежды, которые она держит в изголовье кровати для того дня, когда все рухнет. Но вот в чем штука: этот день не наступает.
На самом деле, жизнь у Луизы лучше некуда.
Она снова пишет для «Скрипача» (у нее масса свободного времени для писательства, когда ей не нужно переживать из-за уроков, работы онлайн, смен в баре, когда она снимает так много денег Лавинии). Она пишет рецензии на книги и очерки о Девоншире. Гевин уговаривает ее написать о том, как она притворялась студенткой, потому что эта история произвела фурор на дне рождения Хэла, и она пишет, и все в Интернете тоже думают, что это очень забавно. А потом начинает писать для печатных изданий, потому что после вечеринки у Хэла Луиза идет с Гевином на день рождения Индии в «Сохо Хаус», и там она знакомится с редактором печатного издания, который оказывается братом Индии. Он дает ей визитку и говорит «черкните мне как-нибудь по электронке». Она пишет для «Нового мужененавистничества» и просто «Мужененавистничества», хотя редакторы и не высказывают своего мнения. Она пишет рассказ о похитителе картин, который крадет полотно, но убеждается, что это подделка, идею рассказа они как-то раз обсуждали с Лавинией под грохот Вагнера, и Луиза не уверена, кому первой сюжет пришел в голову, возможно, что и сразу обеим, но полагает, что сейчас это не имеет никакого значения. Она посылает рассказ в литературный журнал «Белая цапля», где стажируется Беовульф Мармонт.
Она старается не думать о вечерах, когда они с Лавинией решали писать наперегонки, сидя на диване, когда Лавиния хватала ее за руку и твердила: «Мы станем великими, Луиза, обе», а Луиза отвечала: да, да и верила в это.
Луиза начинает писать для «Скрипача» рецензии на оперы, потому что спросила Гевина, может ли она это сделать, и поэтому получает бесплатные контрамарки для прессы.
Иногда Лавиния вроде бы и не умирала.
Иногда Луиза об этом забывает.
Иногда, в объятиях Рекса, когда тот ее целует и придумывает ей новые нежные прозвища, Луиза позволяет себе верить, что все выложенное Лавинией в Интернет – правда.
Вот Лавиния читает Эдну Сент-Винсент Миллей, думает она.
Вот она готовит чай с шоколадом, фундуком, кокосом и шафраном и проливает его.
Вот она встречается на прекрасном празднике со своими прекрасными и непьющими друзьями.
Вот она улыбается своей дивной и апокалиптической улыбкой.
Луиза явственно это видит, когда закрывает глаза.
По утрам, если у Рекса нет занятий, они отправляются в закусочную рядом с домом, поедают огромные порции яичницы, держатся за руки и обсуждают планы на день. Луиза придумывает очередных учеников, они идут по Томпкинс-сквер-парку, показывают на кажущихся им милыми собачек, а Рекс рассказывает, что они проходят. Она ночует у него, по крайней мере, четыре раза в неделю (разумеется, к ней ему никак нельзя) и преподносит это как дать Лавинии воздуха, но смешное, а может, и вовсе не смешное, но потрясающее Луизу состоит в том, что он ей верит.
И вот еще одна маленькая деталь.
Рекс никогда не говорит о голосовом сообщении.
На самом деле он больше ни разу не заговаривает о Лавинии.
Луиза выполняет замысловатые синтаксические маневры, чтобы не упоминать ее имени, и часто говорит «ну, ты знаешь», когда описывает ее день. Рекс никогда об этом не просит.
Она думает, что как же странно, что он о ней не заговаривает после всей той вины, что он испытывал, хотя она иногда пытается поднять эту тему, не упоминая при этом Лавинию. «Как же здорово прийти к соглашению, так ведь?» – спрашивает она после того, как рассказывает историю о парне, который в свое время писал в соцсети от ее имени, а два года спустя столкнулся с ней в Проспект-парке, а он улыбается, кивает, сжимает ее ладонь, но не говорит того, что она хочет от него услышать.
Подумать только: единственный раз, когда вообще заговаривают о Лавинии – однажды вечером, когда Луиза роется в сумочке, и оттуда выпадают ключи.
– Она разрешила тебе их иметь?
Она пугается от того, как он произносит слово «она», поскольку там слышится огромное благоговение. Даже теперь.
– Она наконец-то сделала мне дубликат, – отвечает Луиза, словно это пустяки, словно Лавиния – обычный и заурядный человек, немного страдающий неврозом, который недавно пролечился и никак не может им навредить.
* * *
И вот еще деталь. Тоже очень маленькая.
Рекс разблокировал Лавинию в «Фейсбуке».
Он не добавил ее в друзья, но он появляется на панели «Вы можете их знать», а это означает, что он ее «разбанил», так что она может его видеть и, если захочет, добавить в друзья.
Она не хочет.
Луиза не ревнует. Ей это не нужно. Они с Рексом очень счастливы. Она – идеальная подружка. Оттого, что она прочитала все до единого письма, написанные Лавинии Рексом, что Рекс любит пикники, и тем летом они побывали в очень многих местах, и в сентябре тоже. Она знает, что он любит джаз, и поэтому они ходили на джазовый фестиваль под открытым небом, а раз в две недели они захаживают в «Цинк бар» и Вест-Виллидж. Она знает, что он любит корейскую кухню, и в октябре делает ему сюрприз на день рождения, ведя его в изысканный ресторан в Адской кухне. Она даже расплачивается, хотя там очень дорого – она на этом настаивает – и платит наличными, как оказывается, потому что прошло много времени, и Луиза думает, что ей не придется пускаться в бега ни завтра, ни на этой неделе, ни на следующей.
Она пытается не очень думать о том, какое у него было выражение лица, когда она попросила его сходить с ней в Новую галерею, или как он на нее посмотрел, когда она явилась на вечеринку к Хэлу в платье Лавинии.
Просто иногда – нечасто, а иногда – Рекс что-то сделает или скажет, отчего Луиза гадает, думает ли он по-прежнему о ней. Он может сказать какую-то мелочь – вроде как однажды на рынке в Челси он обмолвился, что любит персиковое варенье, а потом Луиза принимается думать (потому что она читала все написанные им письма), что когда-то она с Лавинией ели персиковое варенье во французском кафе в Челси под названием «Бергамот», и гадать о том, что думает ли он о ней сейчас, когда держит ее за руку и прижимается губами к ее щеке, лбу или плечу.
Вот как теперь, ранней осенью.
Стоит дивный октябрьский воскресный день, и Рекс только что начал учиться на предвыпускном курсе. Они сидят в квартире Рекса и скучают (они уже занялись сексом, попили пива и посмотрели по Интернету «Третьего человека»), Рекс глядит в окно и нехотя готовится к семинару, а Луиза лениво перебирает пластинки, ища, что бы поставить.
Они слушают классическую музыку, потому что Рекс любит классику, и Луиза тоже начинает ее ценить.
Они слушают «Травиату», Берлиоза и Шопена. Луиза моет на кухне посуду. Она смахивает с кухонного стола остатки кимчхи.
О Лавинии она даже не думает. Если она позволяет себе думать, то думает о Лавинии так же, как о Лавинии думают все (четвертый месяц трезвости и вникание в мистицизм творчества Симоны Вейль). Ей хорошо удается не думать о том, что она сделала.
Так что, когда вступает музыка, медленная, мрачная, скорбная и романтичная, в которой есть три повторяющихся ноты, звучащих, как вой, Луизе сначала кажется, что она слышит что-то знакомое, не вспоминая, что это за произведение, и даже когда она медленно, с каждым тактом все увереннее осознает, что это «Грезы любви» Листа, она не паникует. Фортепиано взмывает вверх, падает вниз, звучит тише и мрачнее, и Луиза не думает: Рекс и Лавиния лишились девственности в гостинице в «Утюге», думая об этой музыке (а может, может, может, и думает), но мыслей не высказывает, пока не видит лица Рекса.
Он очень, очень бледен. Нервно кусает губы.
У него такой вид, думает Луиза, как будто он привидение увидел.
– Слушай, Луиза?
У него хорошо получается делать вид, что это его не беспокоит. Луиза видит его насквозь.
– Не возражаешь музыку выключить?
– Конечно, – отвечает Луиза.
Она стоит на пороге кухни. Изучает его лицо. Глядит, как он ерзает, глядит на свой лэптоп и Лёбовское издание «Медеи», потом снова смотрит на стереосистему и становится еще бледнее, и хотя Луиза чувствует такой прилив адреналина, что ей кажется, что она в жизни никогда больше не уснет, она не трогается с места.
Она ощущает странное, болезненное могущество неподвижности. Она чувствует себя так, словно что-то ему доказывает.
– Да черт же подери!
Это единственный раз, когда Рекс на нее срывается.
– Что такое?
– Ничего. Ничего. Просто… Пытаюсь поработать, хорошо?
Луиза безупречно изящна, спеша к стереосистеме.
– Хорошо, – говорит она и выключает музыку.
Разумеется, Рекс не любит Лавинию. Рекс провел так много времени, не любя Лавинию, убегая от Лавинии, отдаляясь от Лавинии.
Именно поэтому он предпочел любить соседку Лавинии, не имеющую с Лавинией ничего общего.
– Спасибо, – говорит Рекс, когда музыка умолкает.
Он целует ее в лоб.
– Ты чудесная, – произносит он, а она отвечает: – Ты тоже.
Вы удивитесь, как легко проходит время вот в такой жизни. Когда не работаешь, разве что пописываешь для «Скрипача», «Белой цапли» и различных вариантов «Мужененавистничества». Когда проводишь ночи в чьих-то объятиях. Когда рано утром ходишь заниматься фитнесом под именем девушки, которую убила.
Вот разве что вы знаете, знаете о Луизе одну вещь. Вот какую: она всегда, всегда все облажает.
Вот каким образом:
Луиза иногда пользуется кредитной карточкой Лавинии. Вам об этом известно. Она ходит туда же, куда и Лавиния, чтобы засвидетельствовать свое присутствие, в одежде Лавинии (на всякий случай), в ее макияже и в ее темных очках.
Но однажды декабрьским вечером Луиза расслабляется. Она устала, ей хочется выпить, она расстроена, потому что Рекс попросил ее посмотреть вместе с ним «Возвращение в Брайдсхед», хотя он, наверное, достаточно хорошо знает Лавинию, чтобы помнить, как ей нравится этот сериал, так что вместо похода в веганский бар или туда, где подают очень дорогой чай, Луиза снова отправляется в «Бемельманс», чтобы выждать, пока не станет достаточно поздно, чтобы не беспокоиться о том, что миссис Винтерс заметит ее приход, и протягивает Тимми кредитную карточку Лавинии (не забывайте, что прошло четыре месяца, и никто даже не заметил, что Лавиния мертва, так что может, может, никому и дела нет).
Луиза сидит в «Бемельмансе» одна. Выпивает бокал просекко, потом еще один. Она в платье Лавинии 1940-х годов из черного крепа, которое она надевает с небольшим бархатным болеро тех же времен с золотым шитьем и заостренными накладными плечами, в миниатюрной плетеной шляпке с нарциссом. Губы у нее накрашены бордовой помадой Лавинии, которая так красиво на ней смотрится. Она надушилась духами Лавинии – хотя ни одно алиби в мире не требует пахнуть, как мертвец, хотя пузырек уже на исходе. Она пьет, пока не пьянеет до такого состояния, чтобы решиться ехать домой.
– Ой, зайка. – Афина бросает на табурет у стойки белую шубу. – Классно тебя здесь встретить.
Она усаживает рядом, даже не спросив разрешения.
– Тыщу лет, блин, тебя не видела. – Она мажет Луизу кремом-пудрой, целуя ее в щеку.
Луиза бормочет что-то нечленораздельное.
– Ты здесь с ней?
– Если бы! – пожимает плечами Луиза, словно это для нее легко (если честно, то со временем это стало гораздо легче). – Теперь она заявляет, что не пьет до самого Нового года.
– Господи боже – умереть не встать! Надеюсь, ты ей сказала, чтобы она пила на празднике в «Макинтайре».
– Может, она сделает исключение, – отвечает Луиза.
– Господи, ты погляди-ка… блин… ты такая худая, что я уже забеспокоилась.
– Спасибо, – говорит Луиза.
– У меня не жизнь, а сплошная хрень, – заявляет Афина. Она заказывает им по бокалу. – Я два месяца встречалась с этим парнем. Оказывается, он ниже меня! Вот ты веришь, нет?
– В смысле…
– Мужики, – объявляет Афина. – Все они одинаковы. Все до единого.
И тут бармен приносит счет.
– Вильямс? – спрашивает он, толкая по столу карточку.
Вот оно, думает Луиза. Сейчас рухнет мир.
* * *
Луиза с Афиной переглядываются. Потом смотрят на карточку, черную с тисненой надписью «ЛАВИНИЯ ВИЛЬЯМС».
Афина ухмыляется.
– Ну… – начинает она.
– Я объясню…
– Ты и умница, а?
Спокойно, твердит себе Луиза. Отсюда ты тоже выпутаешься. Она всегда, всегда отовсюду выпутывается.
– Вообще-то, – обращается Луиза к Тимми, чуть наклонив голову (на Афину она не смотрит). – Может, нам еще парочку?
И толкает ему по столу карточку.
– Теперь по шампанскому, – говорит она.
Афина так расплывается в улыбке, что помада попадает ей на зубы.
– Нет, ты только погляди, – произносит она.
– Слушай. – Луиза осушает свой бокал, как Афина – не морщась. – Она ей не пользуется. – Поднимает бокал, когда подают шампанское. – Я же тебе говорила. Она не пьет. И спать ложится в восемь вечера.
Афина фыркает.
– Знаешь, – говорит она, – ты бы поосторожнее. Она же заметит – рано или поздно.
– Ты думаешь, она расходы проверяет?
– А ее родители могут.
– Я тут не виновата, – очень спокойно отвечает Луиза. – Она все время теряет кошелек. Если бы я не подбирала за ней карточки, она бы забывала их в каждом баре по паре. Вот тут на днях оставила «Американ Экспресс» в аптеке.
– Даже трезвая? – вздергивает бровь Афина.
– Именно что, – отвечает Луиза. – Даже трезвая. – Поднимает бокал. – За пробивных девчонок, – говорит она Афине. – Пей.
Афина одним махом выпивает шампанское.
– За пробивных девчонок, – повторяет она.
– Да, я тут вспомнила, – продолжает Луиза. – Ты ведь в оперу хотела сходить, верно?
Афина широко улыбается.
– Я завтра иду туда с Рексом и Хэлом. У нас есть лишний билет (билета нет, но у Луизы есть кредитная карточка). Хэлу нужна спутница.
– Конечно, нужна, – соглашается Афина. – У него жуткий рот. И он придурочный.
– Не хочешь пойти?
– Пойду, – отвечает Афина.
Луиза сглатывает, когда просит счет.
Луиза расплачивается.
Она думает: вот теперь тебе надо бежать. Больше спектакль разыгрывать нельзя, думает она (если начнут подозревать, то отследят карточки, Афина все расскажет, она всегда все рассказывает). Но очень скоро выйдет ее рассказ в печатной версии «Скрипача», и Гевин говорит о том, чтобы пригласить ее на чествование «пятерых до тридцати», что происходит каждую зиму, а в «Макинтайре» намечается празднование Хэллоуина, куда Луиза хочет пойти, а еще Рекс заказал им столик в ресторане «Дед Мороз» и написал, что очень скучает, потому что ему невыносимо спать без нее.
«Еще несколько дней, – думает Луиза. – Только и всего».
«Горящий» билет в партер на «Кармен» стоит двести шестьдесят долларов. Луиза все-таки за него платит.
Лавиния размещает массу фото медитаций в позе йоги: на всякий случай.
Рекс, Луиза, Хэл и Афина отправляются в оперу.
Они встречаются в ресторане «Булуд Зюд» за час до представления. Знакомясь с Хэлом, Афина выбрасывает руку вперед в таком крепком рукопожатии, что Хэл морщится.
– Натали, – представляется она и широко улыбается.
Она произносит это без своего обычного нью-йоркского говора.
Луизе кажется, что раньше она никогда не слышала настоящего имени Афины.
– Рад познакомиться, – отвечает Хэл. – Мы раньше не встречались?
(Вообще-то встречались: она выступала в «МС», но сейчас на Афине гораздо меньше косметики и гораздо больше одежды.)
– Итак, Хэл? – Афина заказывает бутылку шампанского, прежде чем кто-то успевает слово сказать.
– У вас есть фобии?
– Что?
– Ну, типа… страх высоты, боязнь змей или вроде того?
Она подпирает подбородок кулачком. И смотрит Хэлу прямо в глаза.
Хэл пожимает плечами.
– Не люблю ездить на поезде под Ла-Маншем, – отвечает он. – Долгое нахождение под землей дегуманизирует человека. Оно превращает нас в зверей.
– А что вы думаете о метро?
– Я не езжу на метро.
Афина вскрикивает.
– А я боюсь только СС! – заявляет она. – Смерти и смерти.
– Вы просто прелесть, – замечает Хэл.
В такой вечер почти приятно, думает Луиза, обмениваться такими взглядами, как они с Рексом. Словно они знают какую-то тайну.
В тот вечер Роуз фотографирует их квартет для «Вчера вечером в Мет».
На фото они стоят в ряд на главной лестнице и выглядят просто потрясающе.
Теперь Луиза знает, что такое меццо-сопрано. Она видела Леонору до Розину в «Севильском цирюльнике». Она знает, когда кричать bravo, когда brava, а когда bravi.
Они с Рексом держатся за руки. Ее волосы падают ему на плечо. Музыка такая дивная, такая мрачная и такая печальная, и всякий раз, когда она гремит, Луиза гадает, вспоминает ли он то время, когда впервые ее услышал.
Потом они отправляются на квартиру Генри Апчерча в доме «Дакота», потому что Хэл хочет, чтобы все попробовали какие-то особые сорта виски, некогда купленные Генри Апчерчем, касательно которых Луиза почти уверена, что Генри Апчерч не захотел бы подобной дегустации.
– Вам как-нибудь обязательно нужно с ним познакомиться, – говорит Хэл Луизе, когда они собираются под портретами. – Вы бы ему очень понравились. Он обожает истории о пробившихся без чужой помощи. Он был великим собирателем подобных историй. В смысле – чужих историй, но все же. – Хэл широко улыбается. – Вам пойдет на пользу, юная Луиза, если вы собираетесь продолжать заниматься писательским ремеслом.
Афина бросает на Луизу многозначительный взгляд.
– Нет, ты только погляди, – бормочет она.
Она осушает бокал виски так, словно это рюмка.
– Неплохо тут у вас, Хэл.
– Знаю, – отвечает Хэл.
Все они очень много пьют. Пьют виски Хэла и виски Генри, а еще скотч, а потом джин, потому что чем больше они пьянеют, тем развязнее и неряшливее становятся, и хотя они не празднуют что-то конкретное, и хотя они не пьют, чтобы забыть что-то конкретное, они каким-то образом напиваются так, что Афина пробалтывается, что иногда выступает на сцене, и тут Хэл вскакивает на ноги.
– Вот откуда я тебя знаю, – широко улыбается он. – Блин… я же точно тебя узнал. Я видел твои сиськи.
Луиза ахает.
– В «МС», верно?
– Блин, нет, – отпирается Афина. – Я там больше не работаю. Эти козлы пытались развести меня на чаевых.
Она наливает себе еще.
Хэл смеется.
Рекс и Луиза тоже смеются.
В три часа ночи Хэл приносит стимулятор, чтобы они смогли продержаться до утра. Он показывает им все фотографии, которые он сделал телефоном на званых обедах, где он бывал – этикетки на бутылках с вином.
Ни одного человека. Одно вино.
– Собираюсь куда-нибудь пригласить Индию, – говорит он, ни к кому не обращаясь. – Думаю на следующей неделе пригласить ее в Майами. – Он задирает ноги на журнальный столик.
– Ты посмотри-ка, – замечает Рекс. – Серьезные отношения.
– Перестань, – отвечает Хэл. – Я никогда не хочу жениться. – Он растирает еще одну таблетку и втягивает ее через нос.
У него из носа начинает сочиться слизь. Он ее не вытирает.
– Ты знаешь, что мне нужно в жене?
Он поворачивается к Афине. Обнимает ее за плечи.
– Мы станем обсуждать утренние газеты, воспитание детей и больше ровным счетом ничего. Как тебе это?
Слизь по-прежнему очень медленно сочится у него из носа.
Рекс достает из нагрудного кармана носовой платок. Хэл не обращает на это внимания. Он раскуривает громадную кубинскую сигару и выпускает дым в лицо Луизе.
– А еще у нее должен быть аристократический нос. Апчерчи очень ревностно относятся к аристократическим носам. Жена Иеремии Апчерча – прекрасная женщина из семейства Хейвмейеров – отличалась изящнейшим вздернутым носиком. Поглядите! – Он машет сигарой в сторону портрета поменьше. – Над нами довлеет век евгеники.
Он подходит к стереосистеме. Ставит Вагнера. Это «Тристан и Изольда».
– Обожаю этот пассаж, – говорит он, и возможно, это от вина, от виски или от стимулятора, который они тянули через нос, но Луиза думает: все, что мы делаем, мы уже делали раньше.
Впервые Луизе почти скучно.
Нет ничего, ничего, думает Луиза, что не принадлежит ей.
Уже четыре часа.
– Блин, – вскидывается Хэл. – Блин! Все, блин, быстро заткнулись!
– Что тебе в задницу встряло? – Афина попыхивает сигарой Хэла.
– В Пекине три часа.
– Что?
– Три часа дня… Господи. – Хэл долго и демонстративно откашливается. – Надо по работе позвонить. – Он включает свой сотовый телефон. – Мой босс – Очень Большой Человек. Его зовут Октавий Идилуайлд.
Афина фыркает.
– Может, вы о нем слышали.
– Конечно, – отвечает Афина.
– Он живет между Нью-Йорком и Котсуорлдсом. У него коллекция винтажных автомобилей. Они с женой одногодки, представляете? – Он набирает номер. – Слушайте.
Луиза, Рекс и Афина сидят и слушают, как Хэл говорит с Октавием Идилуайлдом об электронных таблицах, и сначала Луиза думает, что у Хэла такое чувство юмора, и все они должны смеяться над тем, как Хэл играет Хэла. Но только когда проходят десять минут, а они все так же молча слушают, как пожилой рафинированный британец говорит по громкой связи о требованиях к соответствию, а Хэл и виду не подает, что скоро закончит разговор, Луиза понимает, что он вовсе не шутит.
– Не верьте Алексу Элайджесу с его выкладками, – говорит Хэл. – Он, блин, некомпетентен, и ему надо в этом убедиться, а не задирать нос.
Хэл им улыбается, подмигивает и показывает на телефон, словно все они должны ему аплодировать.
А они просто на него таращатся.
– Генри, – произносит Октавий Идилуайлд. – Выбирайте выражения.
– Нет ничего хуже гребаной некомпетентной мелкой сошки, – настаивает Хэл. – Вообще ничего.
Он снова подмигивает Луизе.
– Выбирайте выражения, Генри.
Хэл сбрасывает вызов.
– Вы только полюбуйтесь, – говорит Хэл. За окном занимается рассвет. – Вот такие люди… клянусь. – Он фыркает. – Не обращайте внимания. Я просто обычный служащий.
Он поворачивается к Афине.
– Я ничего не хочу в этой жизни, – заявляет он. – Разве это не здорово? – Кладет ей руку на колено. – Только красивую женщину, бокал хорошего виски и какой-нибудь немчуры по радио. Вот и все.
Рекс с Луизой переглядываются.
– Я не такой, как Рекс, – продолжает Хэл. – Рекс романтик. Женщины любят Рекса. Взгляните на эти большие карие глаза – разве они не восхитительны? Разве ты им не восхищаешься?
Афина пожимает плечами. Широкозубо улыбается.
Хэл разглагольствует:
– Не мной. Я знаю, кто я есть. Я… стоик. Я ничего не чувствую. – Он бьет себя в грудь, словно доказывая это. – Ну, что думаешь, дорогая? Кого бы ты предпочла?
Он наклоняется к Афине.
– Ты не та женщина, на которой я женюсь, – заявляет он. – Но ты лучше, чем отсос на сайте знакомств.
Афина влепляет ему пощечину.
От такого сильного и неожиданного удара Хэла отбрасывает назад, он роняет бокал и проливает виски на кремового цвета диван Генри Апчерча с великолепной обивкой и на персидский ковер Генри Апчерча.
– Блин, – вырывается у Хэла. – Блин… Блин… Блин!
Он побелел.
– Гниды поганые! – Он швыряет пустой бокал через всю комнату.
Тот ударяется о камин и разлетается на куски.
– Что с тобой, блин, такое?
Он нос к носу с Афиной. На какую-то секунду Луизе кажется, что он вот-вот ее ударит.
– Что с тобой, мать твою, такое?
– Хэл!
Рекс уже между ними. Рекс легонько трогает Хэла за плечо, словно знает, что делать, словно он все это уже проделывал.
– Тебя твой сутенер, блин, ничему не учил?
Когда Афина встает, она выше его.
– Ты не знаешь, как себя вести в чужих домах?
У него из носа все так же струится слизь.
А еще он плачет.
– Я ухожу, – говорит Афина. Говорит очень тихо.
Она говорит «ухожу» без своего обычного прононса, и Луиза впервые понимает, что говор у нее не настоящий.
Она поворачивается к Луизе. Целует ее в щеку.
– В следующий раз, – шепчет она, – просто дай мне наличные.
Уходя, она забирает с собой недопитую бутылку.
Хэл стоит на четвереньках на полу и так яростно оттирает обивку, что замша шелушится.
Рекс ему помогает.
– Не трогай, – повторяет Хэл. – Блин, Рекс, да не трогай ты, от тебя только хуже.
Луиза знает, что делать.
Луиза достает из буфета Генри Апчерча белое вино. Приносит соль.
– Мать вашу так – она же шлюха, верно?
Луиза не отвечает. Она трет.
– Я не какой-нибудь придурок!
Луиза выводит пятно.
После этого Хэл улыбается так, будто ничего не случилось.
– Видишь? – спрашивает он. – Вот почему тебе нужна женщина. Они знают, что да как. Как же тебе повезло, Рекс, что у тебя есть такая женщина.
Он снова садится на диван. Снова задирает ноги на журнальный столик.
– Я вообще-то не сердился, – говорит Хэл. – На самом деле, я разыгрывал гнев.
Все молчат.
– Иногда для мужчины очень важно разыграть гнев. Чтобы люди знали, что с рук им ничего не сойдет.
Луиза кладет в раковину грязные бумажные полотенца.
– Знаете, я сделал ей одолжение, – продолжает Хэл. – В следующий раз… Она чем-нибудь обольет что-нибудь по-настоящему бесценное. Если не станет вести себя осторожнее. Теперь она все усвоила. Теперь она может отхватить себе богатого мужа. – Он хмыкает себе под нос. – Я называю это «богатство обязывает». – Он кивает Луизе. – Вы же знаете, как это работает, юная Лулу, не так ли? – Он похлопывает по замытому пятну.
Луиза краснеет.
Она бросает взгляд на Рекса, ждет, чтобы тот что-то сказал, возразил, защитил ее. Но Рекс лишь улыбается грустной и стеснительной улыбкой.
– Когда-нибудь из вас выйдет очень хорошая жена.
– Спасибо, – отвечает Луиза.
Луиза с Рексом едут в лифте вниз. Уже утро.
Она не знает, почему так злится на него.
– Что такое?
Он обнимает ее за плечи. Целует в лоб. Она вырывается, сама того не желая.
– Что случилось?
Она медленно выдыхает.
– Не надо было ему ей такое говорить, – произносит Луиза, когда они идут вдоль западной границы Центрального парка.
Она и сама не знает, почему защищает Афину. Афина ей даже не нравится. Афина только что ее шантажировала.
Но она все равно злится.
– Это все Хэл, – отвечает Рекс. – Что тут поделаешь?
– Он назвал ее шлюхой!
– Он пошутил, ты же его знаешь.
– Да уж, знаю! Он придурок!
– К нему нужно привыкнуть. – Затем: – Нельзя просто так отвешивать людям пощечины.
– А почему нет?
– Я… – Рекс вздыхает. – Просто люди так не делают.
– А вот Лавиния бы сделала!
И это Луиза говорит, сама того не желая.
Она так долго не произносила вслух имя Лавинии.
Странно, но от этого ей хорошо.
У Рекса такой вид, как будто она его ударила.
– Прости, – начинает Луиза, – прости, я не хотела…
Какая же ты дура, думает она, что заставляешь его сейчас думать о ней.
– Ты права, – говорит Рекс. Говорит, давясь словами: – Она бы врезала.
Он ловит такси. С собой ехать ее не приглашает.
– Когда приедешь домой, скажи ей… – Он сглатывает. – Передай ей от меня привет.
Такси отъезжает, оставляя ее на улице в полном одиночестве.
Луиза идет домой через Центральный парк.
И думает: если бы Лавиния была там, мы бы над всеми посмеялись. Над Рексом с его трусостью, над Афиной с помадой на зубах, над ее исчезающим говором и ее СС, смертью и смертью, над Хэлом («Звезданутый Габсбург!» как-то назвала его Лавиния), прямо как в ту ночь в парке Хай-Лайн, когда они все поджигали, когда всех обзывали и чувствовали себя богинями.
Луизе иногда не по себе, как сильно ей ее не хватает.
Луиза с Рексом мирятся с помощью эсэмэсок, но они – сплошная дежурная банальщина вроде «давай из-за этого не цапаться», которую никто особенно не любит посылать или получать, к тому же у Рекса зачетная неделя, так что он очень занят, и Луиза почти чувствует облегчение.
За эту неделю она делает не очень много.
Она встает рано и идет на шестичасовые занятия в фитнес-центре – йога, силовая гимнастика, брусья. Она осторожно выглядывает в коридор. Она избегает миссис Винтерс.
Или она вообще не встает и валяется в постели, отвечая на электронные письма Лавинии, внушая Корделии не переживать насчет выпускного экзамена по латыни, потому что та такая умная, что сдаст его влегкую, сетуя, что не выберется в Париж на рождественские каникулы, но надеясь, что Корделия прекрасно проводит время и наслаждается витражами в готических соборах на левом берегу Сены в районе Сен-Жермен.
Или же она читает и перечитывает письма Рекса, лежа на кровати в пепельно-синем халате Лавинии (Рекс о нем в письме тоже однажды упоминает – пишет Лавинии, какая она в нем красивая).
Или она отвечает на звонки своих родителей. Они гордятся тем, какая Луиза красивая и стройная. Они говорят, что сделали ксерокс с ее очерка в «Скрипаче», и мама Луизы отнесла его в книжный клуб, а потом мама бормочет:
– Все по-настоящему удивились.
И все же, напоминает Луизе мама, вечно так продолжаться не может. В какой-то момент ей, наверное, надо бы вернуться домой, потому что слишком поздно начинать жизнь заново.
– Тебе ведь почти тридцать, – говорит Луизе мама и напоминает ей, что ее богатая фантазия скоро иссякнет.
На этой же неделе Афина посылает ей сообщение.
Привет, дорогуша, пишет она.
Оказывается, мне немного не хватает, чтобы заплатить за квартиру.
Знаю, что дела у тебя идут просто потрясно, может, скинешь мне на карту типа долларов двести.
Просто выручить подружку!
Ххх.
Луиза скидывает.
Через несколько дней у Луизы кончаются духи Лавинии.
Она внушает себе, что они ей нужны. Рисковать нельзя ни в коем случае.
Поэтому она как-то вечером отправляется в Ист-Виллидж на Восточную Четвертую улицу (она думает позвонить Рексу и попросить его подъехать, но так поступают отчаявшиеся и прилипчивые подружки, а Луиза не относится ни к тем, ни к другим) в маленький парфюмерный магазин, где у Лавинии хранится рецепт парфюма, который она назвала «Томление».
Женщина за прилавком роется в картотеке на букву «В».
– Вильсон?
– Вильямс.
Женщина достает карточку. Подбирает масла: лаванда, табак, инжир, груша. Смешивает их.
Здесь они пахнут гораздо сильнее, чем на дне пузырька Лавинии – выдержанные, очищенные. Из каждой баночки исходит потрясающий аромат.
– Дайте руку, – просит женщина, поскольку главная изюминка этого парфюмерного магазина в том, что масла должны смешивать у вас на коже. Она наносит капельки масел на запястье Луизы, взбалтывает смесь и проводит ею по ладони Луизы, потом по шее, и когда она это делает, аромат такой потрясающий, что на секунду Луизе кажется, что все это обман, что Лавиния, наверное, у нее за спиной, прижав руку к руке Луизы вместе с татуировкой БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! До этого момента она не осознавала, насколько силен этот аромат и как она, наверное, все время его вдыхала. Может, сейчас она просто все выдумывает, но Луиза пускает слезы посреди магазина. Женщина кладет на стол мензурки и пипетки и спрашивает, не вызвать ли врача, а Луиза только и может, что трясти головой, закрыть глаза и рыдать.
В тот вечер она не звонит Рексу.
Она боится появляться дома, пока не убедится, что миссис Винтерс спит, поэтому она идет до дома по Первой авеню и старается не думать о том, что это они с Лавинией тоже проделывали.
На следующий день она не выходит из дома. Запирает двери. В полдень начинает пить. Она почти полностью опустошила все запасы спиртного Лавинии, но остался еще дешевый джин, и Луиза пьет его, не разбавляя. Ей хочется есть, но она боится что-то заказывать, потому что ей страшно открывать дверь. Она напивается и теряет чувство времени (сегодня она должна была написать очерк для «Белой цапли», но об этом она тоже забывает).
Уже темно. Это все, что знает Луиза. На улице темно, но она даже не удосужилась включить в доме свет. Она даже не удосужилась включить телефон Лавинии. Куда легче делать вид, что он не существует.
На улице темно, и тут звонит звонок.
Луиза не обращает внимания.
Если это курьер, почтальон, электрик или кто-то еще, он ведь, в конце-то концов, все равно уйдет.
Звонок не унимается.
– Господи боже.
Еще. И еще. И еще.
Она подходит к видеодомофону.
Это Мими.
Волосы у нее растрепаны. Лицо в помаде. Она рыдает.
– Лавиния! – кричит она в домофон. – Лавиния, пожалуйста, прошу тебя, впусти меня!
На часах восемь вечера. Самое время прихода и ухода соседей.
– Лавиния! – визжит Мими.
– Блин.
Луиза впускает ее.
Вблизи Мими еще страшнее.
Лицо у нее все вымазано тушью.
– Извини, – шмыгает она носом. – Я тут сто лет названиваю, и никто не отзывается.
– Лавинии нет дома, – отвечает Луиза. – Прости.
– Наверное, она гуляет со своими новыми классными друзьями, да?
– Да, – говорит Луиза.
– Можно… – Мими сглатывает. – Можно я все-таки войду?
Она переминается с ноги на ногу. Чулки у нее порваны.
В коридоре она представляет собой то еще зрелище.
– Конечно, – отвечает Луиза.
Всему причиной – Беовульф Мармонт.
Мими спала с ним с того вечера после «Ромео и Джульетты», когда он отвез ее домой, и хотя она отключилась, он занялся с ней сексом. («Хочу сказать, – бодро заявляет она, – что если бы я была в сознании, то все равно бы занялась с ним сексом, так что я не то чтобы не согласилась!») Он писал ей дивные сообщения. На фестивале «Горящий человек», объясняет Мими, его даже прозвали Хемингуэем, вот таким хорошим писателем он считался. Он встречается с девушкой с испуганными глазами, и об этом у него с ней был серьезный разговор, что хорошо с его стороны, если уж начистоту, но она сказала, все похоже на цитату из Фитцджеральда, как там: выше всех забирается тот, кто взбирается один, а Беовульфу Мармонту нужно было покорить альпийскую вершину. Если бы кто-то был с ним рядом, сказал он, это должен быть кто-то вроде Мими – умница, красивая редкой, женственной красотой.
– Как глупо, – говорит Мими. – Какая же я дура.
– Ты не дура, – возражает Луиза.
Луиза налила ей чай с имбирем, куркумой, ананасом и шампанским. Мими пьет его, держа чашку дрожащими руками.
– Он так не хотел.
Луиза не знает, хочет ли Мими сказать, он не подразумевал, что я особенная, или он не хотел трахать меня, пока я была без сознания, но все равно кивает и гладит Мими по спине, пока та плачет.
– Сама не знаю, почему я все это продолжаю, – говорит Мими.
Луиза вздыхает.
– Тебе не надо, – отвечает Луиза. – Тебе не надо это терпеть – ни от кого.
– А почему нет? – спрашивает Мими, и у Луизы нет убедительного ответа на этот вопрос.
Мими сглатывает. Натужно и громко.
– Я знаю, что все обо мне думают. – Она вытирает глаза тыльной стороной ладони. – А какой же выбор? Не любить людей, которых любишь? – Она чуть смеется. – Вот это мы должны делать?
– Не знаю, – отвечает Луиза.
– Я думала, ну, что есть что-то красивое в том, чтобы быть брошенной. Разве не так в стишке говорится? Пусть мне выпадет больше любви? Но здесь все совсем не так, верно? Побеждает тот, кому больше всех нет дела. – Мими жадно делает глоток. – А ей есть до меня дело?
Луизу одолевает странное желание обнять ее.
– Нет, – отвечает она. – Наверное, нет.
Мими хлопает глазами.
– Что?
– Лавинии ни до кого нет дела, – продолжает Луиза. – Вот поэтому-то ее любят все, кто ее любит.
– Но до тебя же ей дело есть.
– Лавинии есть дело до Лавинии, – говорит Луиза. – Вот и все. – В этих словах она пытается найти какую-то доброту. – Ты заслуживаешь того, кому ты небезразлична, – заключает она. – Заслуживаешь того, кто относится к тебе так же, как ты относишься к нему.
– Это со всеми так, – соглашается Мими. – Я, знаешь ли, не какая-то там добавленная стоимость. Я не оптимизирую чей-то опыт – мне так Гевин как-то раз сказал. Что я не оптимизирую опыт Лавинии, и поэтому она не хочет со мной общаться. Уверена, он думал, что хочет мне помочь. Гевин всегда думает, что всем помогает. – Мими отхлебывает чай и смеется. – Я не такая, как ты, Лулу (ее так долго не называли Лулу). Я не умная. Я не блестящая писательница.
– Я вовсе не блестящая писательница.
– Нет, блестящая! – Мими проливает чай в блюдце. – Уж поверь, мне так этого не хотелось. Помню, когда вышел твой первый очерк в «Скрипаче», я пометила его, чтобы потом прочесть с пристрастием. Мне казалось, что смогу порадоваться, что у тебя хоть что-то не получается. Но этот рассказ о сбежавших – просто прелесть! А статья о полиаморных мужчинах, которую ты написала для «Нового мужененавистничества» – я просто балдела от нее!
– Ты ее читала?
Луиза не припоминает, чтобы Лавиния прочла хоть один из ее рассказов.
– Я читаю все, что ты пишешь.
Мими широко улыбается.
– Я даже настроила на тебя гугл-оповещения, – продолжает Мими, – так что читаю их, как только они появляются. Извини. Наверное, я веду себя как маньячка.
Наверное, так и есть, но Луизе все равно.
– А ты думаешь когда-нибудь взяться за роман?
– Не знаю.
– Потому что я его прочитаю. Если ты напишешь. Бьюсь об заклад, что его опубликуют.
– Вот насчет этого не уверена.
– Ой, опубликуют!
И Мими смотрит на Луизу с такой полной уверенностью, с такой собачьей преданностью и любовью, с какой Луиза когда-то глядела на Лавинию, и Луиза не знает, означает ли это, врет ли сейчас Мими, или же Лавиния тогда говорила правду, но сама того не знала.
– Ты пишешь куда лучше, чем Беовульф Мармонт, – говорит Мими. Она допивает чай. – Я это не потому, что он меня изнасиловал. Как ни крути, это правда.
– Так, ладно, – заявляет Луиза, со звоном ставя чашку на блюдце. – Давай-ка я тебя угощу.
– Правда?
– Правда. Давай с тобой оторвемся, идет?
Мими расплывается в сладкой улыбке.
– Идет.
Луиза предлагает завалиться в ночной клуб с танцами в Адской кухне, потому что вспоминает, как Мими любит танцевать, и, по правде говоря, она сама сто лет не танцевала со времени выходов с Лавинией, к тому же на этой неделе «Городские лисы» разместили статейку о баре, убранном в стиле лондонского метро времен Битвы за Британию, где подают коктейли в использованных жестянках из-под бобов. Однако Мими не хочет приближаться к Таймс-сквер после недавних взрывов в Париже, так что Луиза ведет Мими в расположенный совсем рядом небольшой гей-бар с тапером под названием «Брендиз» чуть вглубь от Йорквиль-стрит. Стены там обшиты деревом, там подают недорогие напитки по десять долларов, а тапер наигрывает Фрэнка Синатру. Сегодня вечером на Луизу накатило тоскливое одиночество, и ей хочется туда, где люди поют.
Они выскальзывают из квартиры.
– Мы как будто секретные агенты, – шепчет Мими, когда Луиза объясняет ей про совет дома, и добавляет: – Припоминаю. Меня отсюда все время тайком выводили.
У входа в бар они делают селфи.
Мими подписывает его: отрываюсь с подружкой.
Два пляшущих друг с другом медведя.
Вообще-то «Брендиз» не очень Луизе по душе. Заведение не элегантное и не заводное. Единственное, что происходит интересного – когда официант наливает Луизе и Мими по бокалу «дежурного» вина, в бутылке немного остается, и он говорит им, что это бесплатно, если они выпьют его прямо из горлышка, и все аплодируют, когда Мими это проделывает.
– Ты по ней скучаешь? – спрашивает Мими. – В смысле… у нее же новые друзья. Трезвые друзья. – Мими смеется. – Успешные и трезвые друзья.
– Все время, – отвечает Луиза.
– Я тоже, – признается Мими. Она отхлебывает вина. – Вот только…
– Что?
– Типа иногда… иногда это, знаешь, похоже на облегчение, я так по ней скучаю. Но, по крайней мере, знаешь, мне не надо, блин, больше тужиться изо всех сил. – Она заказывает еще бокал вина. – Помню, когда мы дружили, я так боялась, что она поймет, что я вроде как пустое место. Что она с таким же успехом вытащит бумажку с моим именем из шляпы. Если бы мы вместе не проходили прослушивание…
– Прослушивание?
– Когда мы познакомились, она была актрисой, – улыбается Мими. – Она ведь тебе об этом не рассказывала. Прежде чем стать писательницей. Она взяла академку в Йеле, чтобы посвятить себя сценической карьере.
В углу пианист напевает «Певчий соловей на Беркли-сквер».
– Кем я была для нее? Толстой неудавшейся актрисой? Каждый раз, когда мы куда-то выбирались, нас ждало приключение, и я думала: вот именно сегодня вечером я окончательно ей надоем. А теперь, похоже, мне уже совсем нечего бояться.
Еще по бокалу. Еще тост.
– На деньги мне было наплевать. С ней я чувствовала себя особенной. До тех пор, пока ей этого хотелось. В смысле… пока играешь в ее игру, так ведь?
– Так, – соглашается Луиза.
– Глупо как-то все. Иногда я по-прежнему чувствую себя такой… нет, без обид. Но иногда мне кажется, что если бы я поступала лучше, была бы лучше, она бы меня у себя оставила. Если бы я играла в ее игру.
Она принимается хихикать.
– Конечно, самое смешное в том, – говорит Мими, – что именно она все и облажала.
– Ты это о чем?
– Нет! – Мими зажимает рот ладошкой. – Не могу.
– А что такое?
– Она меня прибьет.
– Слово даю, – говорит Луиза, – что я никогда ни слова не скажу, ни одной живой душе.
– Просто ужас. – Мими смеется так, словно у нее во рту чирикают колибри. – Господи, неудобно-то как. Даже не могу…
– Да говори же.
Мими глубоко вздыхает.
– Ладно. Значит, так. Ты знаешь, что у Лавинии большой бзик насчет Рекса?
Луиза пару секунд молча глядит на нее.
– Конечно, конечно, знаешь. Но это в смысле раньше. Все вот эти заявления Лавинии: Я никогда не занималась сексом с другим мужчиной.
– Помню.
– Хочу сказать – там есть масса пробелов. Если призадуматься.
– То есть…
– По-моему, вот почему мы ей нравились… Иногда. Может, это несправедливо. В смысле… по-моему, это ужас – такое говорить. Но… иногда мне становилось очень интересно. Если она просто использует нас, знаешь – для ублажения своих потребностей, чтобы ей никогда не приходилось быть такой незаурядной, прекрасной и волшебной особой, которая так любит, что больше ни разу не позволит другому мужчине себя трахнуть.
– А вы с ней…
– Не знаю, – признается Мими. – Не знаю, как это и назвать. Может, это был секс. Для меня – да. Но я… в смысле… я не натуралка с двенадцати лет. Для нее – может, и не секс.
Луизе тошно оттого, что даже теперь она немного ревнует.
– Однако… суть не в этом. В том смысле… не из-за этого она меня выставила. Господи… По-моему, она бы продолжала так до бесконечности. Пока я давала бы ей то, что ей хотелось. Не надо мне тебе это все говорить, Лулу, я такая никчемная подруга. – Она произносит это с каким-то смаком.
– Нет, вовсе нет, – отвечает Луиза.
Она подливает Мими вина.
– Я работала в баре в «Алфавит-сити». И смены у меня были в одно и то же время. А Лавиния… она об этом знала. И однажды вечером я перебрала на мальчишнике, где я хлопала все рюмками, и меня начало жутко тошнить, так что бармен отправил меня домой пораньше. Обещаешь, что ничего ей не расскажешь?
– Вот те крест!
– Я ее застукала, – говорит Мими. – Застукала… их обоих.
– Кого?
– Это просто бомба.
– Говори, кого еще, Мими.
– Хэла Апчерча.
Луиза фыркает, и вино веером брызг вырывается у нее изо рта.
Луиза пытается представить его – потного, с текущей из носа слизью, с дырявым ртом и ухмылкой до ушей – лежащим на Лавинии. И не может.
– Но это не все, – продолжает Мими. – В том смысле… не самое худшее. – Она закрывает лицо руками. – Господи, я худшая в мире подруга.
– Поверь, – говорит Луиза, – это не так.
Мими делает глубокий вдох.
– Он… – Она принимается истерически и надрывно хихикать. – Он… – Она залпом осушает бокал красного вина.
– Он трахал ее в задницу.
Беспомощное хихиканье продолжается, в какой-то момент переходя в рыдания.
Вот этого Луиза не ожидала.
– Я знаю… – Мими едва дышит из-за душащего ее смеха пополам со слезами. – Я знаю… – Она сглатывает слюну. – Похоже, что чисто технически она занималась вагинальным сексом всего с одним мужчиной!
Луиза не в силах сдержаться.
Она тоже принимается хохотать.
– Да мне было совершенно наплевать, – икает Мими, когда они наконец снова начинают нормально дышать. – В смысле… я ревновала, конечно же, ревновала, но я знала, что она все-таки натуралка. Знала… я же не тупая. Он одинокий, она одинокая, то есть – кому какое дело? Мне было плевать, как он ее трахал. Я просто ее любила.
И Мими снова принимается плакать, потом смеяться, а еще икать, и рассказывает ужасную историю, как она открыла дверь, вошла, а потом сделала вид, что не входила, ринулась к себе в комнату и врубила на полную мощность наушники, а потом никогда об этом и словом не обмолвилась. Ни разу не спросила почему, хотя, разумеется, у нее была масса вопросов типа Правда? и Ты его любишь? и Это чтобы позлить Рекса? и Это, наверное, чтобы позлить Рекса, верно? Потом целую неделю Мими вела себя хорошо, просто прекрасно, хоть Лавиния и кричала на нее больше, чем обычно, и заставляла ее ходить с собой на вечеринки чаще, чем обычно, и разозлилась на Мими за то, что та набрала четыре с половиной килограмма и не смогла влезть в королевское платье из тафты, которое Луиза как-то раз надела на «Ромео и Джульетту». От этого Мими снова начинает думать о Беовульфе Мармонте, и поэтому она опять начинает плакать, и все-таки, все-таки, как-то вечером Мими немного перебрала и почувствовала себя слишком свободной, слишком защищенной и слишком любимой, и в упор спросила Лавинию, что же, черт подери, произошло с Хэлом Апчерчем. Лавиния даже глаз не подняла – она на меня даже не поглядела – но все, что было в ней теплого, великодушного и сверкающего, обратилось в пепел, и она велела Мими собрать вещички, выметаться и никогда больше не возвращаться.
Пианист пускает по кругу емкость с чаевыми, и Луиза опускает туда двадцатку, еще одну двадцатку Лавинии из тех, которые она должна складывать на черный день, когда она наконец ударится в бега.
Затем пианист объявляет всем присутствующим, что сегодня вечер открытого микрофона, и спрашивает, не желает ли кто-нибудь выступить.
– Знаешь, – бормочет Мими, – я приехала в Нью-Йорк, чтобы выступать на Бродвее. Ну не смешно?
В мире так много отчаявшихся, несчастных и виноватых людей. Луизе хочется одного – чтобы хоть одному человеку сегодня вечером стало хорошо, и поэтому она говорит: «Мими, тебе надо выступить», а Мими смеется, вздыхает, краснеет и отвечает: «Нет, не могу, у меня голос пропал давным-давно». Луиза хватает ее за руку, вздергивает ее вверх, машет и кричит: «Вот здесь, вот здесь!», и хотя Мими краснеет и стесняется, она очень довольна. Посетители совместными усилиями вытаскивают Мими на небольшой помост, представляющий собой импровизированную сцену.
Играют «Нью-Йорк, Нью-Йорк». («Здесь всегда играют «Нью-Йорк, Нью-Йорк», – говаривала Лавиния, но она так любила эту песню и этот город, что она никогда ей не надоедала.) Ничего не меняется в этом городе, и все вечеринки на один манер, и все бары на одно лицо, и каждый вечер пятницы такой же, как и на прошлой неделе, и те же фотографы снимают тех же людей в опере, и по тем же паролям открывают двери в те же питейные заведения, словно универсальными ключами, и в каждом гребаном баре с тапером во всем гребаном городе на исходе вечера играют «Нью-Йорк, Нью-Йорк».
Мими все же поет эту песню.
Вот что вы никогда не знали о Мими.
Голос у нее хорош.
Голос у Мими не хорош-для-дебютантки, не хорош-для-Нью-Гэмпшира и даже не хорош-для-выступлений-на-подпевках. Голос у Мими настолько хорош, что он заставляет всех смеющихся, пьющих и фоткающих замереть, положить телефоны и пристально поглядеть на нее.
Если у меня сложится там, поет она, и звуки необузданно рвутся ввысь, тушь у нее размокает от пота и стекает по лицу, и Луиза впервые осознает, что Мими – настоящая красавица.
Когда она выводит У меня сложится везде, она поет на разрыв, все хлопают в ладоши и выкрикивают ее имя, потому что именно такой у нее голос.
Когда она заканчивает песню, ей аплодируют стоя. Даже официанты кричат от восторга.
Она через стойку поглядывает на Луизу блестящими от слез глазами, и хотя овации еще не утихли, Мими бежит через весь бар и бросается Луизе на шею, беспрестанно повторяя спасибо, спасибо и тут же прости, я тебе блузку испачкала, а Луиза вторит ей словами все нормально, все хорошо, понимаю.
– Это лучший вечер в моей жизни! – выдыхает Мими, она так счастлива, и сейчас Луизе хочется лишь сказать: поехали ко мне домой. Луизе хочется лишь заварить Мими чай с кардамоном, клюквой, корицей и бузиной, сесть рядом с ней на диване и так громко включить классическую музыку, что миссис Винтерс забарабанит в дверь и начнет выступать, или заснуть вместе с ней на огромной кровати Лавинии под необъятным покрывалом из жаккарда с меховой оторочкой. Или просто говорить всю ночь напролет, по-свойски, по душам. Но, разумеется, Луизе нельзя этого делать, потому что Лавиния дома (она отметилась на «Фейсбуке» в группе божественного сознания в Ист-Виллидж, но уже за полночь, и она, наверное, теперь дома), а еще оттого, что Луизе теперь нельзя быть ни с кем откровенной.
– Ты прелесть, – говорит Мими. – Ты просто прелесть, Лулу. Почему мы не подружились? – Она улыбается. – Надо нам как-нибудь потусить.
– Было бы классно.
Мими вываливается на Вторую авеню.
– Я люблю тебя, Лулу.
Луиза ловит ей такси.
Она дает ей шестьдесят долларов, чтобы расплатиться, потому что Мими живет во Флэтбуше, потому что у Мими никогда нет денег.
– Я не могу…
Луиза захлопывает дверцу машины, прежде чем Мими успевает сунуть ей деньги обратно.
Такси медленно отъезжает в сторону Флэтбуша.
Луиза больше не в силах разыгрывать спектакль.
Все, что угодно, лишь бы не выкладывать поддельные фотки на телефон Лавинии и не «гуглить» мотивационные цитаты, достаточно литературные, чтобы их использовала Лавиния. Все что угодно, лишь бы не посылать загадочные и веселые сообщения Беовульфу Мармонту и Гевину Маллени плюс бодрые и взвешенные электронные письма Корделии и родителям Лавинии, не прятаться от миссис Винтерс, не шутить с Хэлом Апчерчем, не переводить деньги Афине, не пытаться заставлять Рекса забыть ее, не паниковать каждый раз, когда газеты сообщают, что кто-то обнаружил труп в Ист-Ривер, и не притворяться перед Мими, что Лавиния по-прежнему жива.
Луиза звонит Рексу, хотя уже за полночь, хотя он, наверное, уже спит, хотя она не из тех прилипчивых подружек, что звонят бойфрендам посреди ночи. Она слушает долгие гудки в телефоне.
– Ты мне очень нужен, – говорит она. – Мне надо с тобой поговорить, очень-очень!
– У тебя все нормально? (Она гадает, колеблется ли он.)
– Ты мне очень нужен, – повторяет она. – Приезжай.
– Но…
– Ее там нет.
И Рекс отвечает:
– Конечно, конечно, не волнуйся, я приеду.
Она так хочет, чтобы он был рядом. Она хочет, чтобы он был в ней. Она хочет, чтобы он ее обнял, унял ее дрожь, выслушал ее рыдания и прегрешения, понял все, что она сделала и не сделала, и, возможно, тогда ее кто-нибудь узнает и одновременно полюбит.
В вестибюле Луиза неуклюже возится с ключами. Она даже забывает высмотреть на лестнице миссис Винтерс.
Раньше ступеньки никогда не казались такими высокими.
Она громко топает по лестнице, шумя на весь дом (пусть старая сука только дверь откроет, думает она, пусть только высунется).
В квартире уже горит свет.
Дверь уже открыта.
На диване сидит Лавиния.
У нее длинные растрепанные волосы. Она сидит, поджав под себя ноги. На ней тот самый халат.
Луиза роняет ключи у самого порога.
Конечно, думает она, продираясь сквозь винные пары, сквозь адреналин, сквозь все свои бессонные ночи, никто до конца не умирает.
Лавиния медленно поворачивается к ней.
У них одинаковые скулы. У них одинаковые сверкающие голубые глаза.
– Я приехала повидаться с сестрой, – говорит Корделия.
