Прошло несколько недель, и сеансы с Марией Темпл стали естественной и неотъемлемой частью моей повседневной жизни. Несмотря на ветер, было приятно выйти из дома, так что я предпочла пройтись пешком, а не ехать в автобусе, и насладиться остатками солнечного света и тепла. На улице было полно людей, которые решили поступить так же. Ощущать себя частью толпы было приятно, и я находила тихое удовольствие в мимолетном контакте с окружающими. Я бросила двадцатипенсовую монетку в бумажный стаканчик мужчины, сидевшего на тротуаре с очень симпатичной собакой. Потом купила в булочной «Греггз» пончик со сливочной помадкой и на ходу его съела. Улыбнулась на редкость уродливому младенцу, грозившему мне своим кулачком из аляповатой коляски. Замечать детали было здорово. Все эти крохотные кусочки жизни собирались вместе и помогали тебе почувствовать, что ты тоже частичка человечества, не без пользы занимающая свое место, каким бы крохотным оно ни было. Я размышляла об этом, дожидаясь, пока переключится светофор. В этот момент кто-то дотронулся до моего плеча. Я подпрыгнула.

– Элеанор?

Это была Лаура. Выглядела она, как всегда, как куколка. В последний раз я видела ее на поминках Самми.

– Ой, привет, – сказала я. – Как твои дела? Прости, что мне не удалось поговорить с тобой на похоронах твоего отца.

Она засмеялась.

– Не переживай, Элеанор, Рэй объяснил мне, что в тот день ты была немного под мухой.

Мои щеки вспыхнули, и я опустила глаза на тротуар. Кажется, в тот день я выпила довольно много водки. Лаура легонько хлопнула меня по руке.

– Не глупи, поминки для того и существуют, чтобы немного выпить и поболтать! – сказала она с улыбкой.

Я пожала плечами, по-прежнему не поднимая взгляд.

– Красивая прическа, – радостно отметила она.

Я кивнула, подняла голову и посмотрела в ее подведенные карандашом глаза.

– На самом деле, немало людей высказали такое же мнение, – ответила я, чувствуя себя немного увереннее, – что подталкивает меня к выводу, что ты выполнила свою работу прекрасно.

– Приятно слышать! Ты можешь когда угодно забежать в салон – я всегда найду для тебя окошко. Ты была так добра к моему отцу.

– Это он был ко мне добр, – ответила я, – тебе очень с ним повезло.

Ей на глаза навернулись слезы, но она тут же их сморгнула – наверняка не без помощи огромных искусственных ресниц, приклеенных к ее верхним векам. Светофор на пешеходном переходе замигал.

– Рэймонд говорил, насколько вы оба к нему привязались, – тихо сказала она.

Потом взглянула на часы и воскликнула:

– О боже, прости, Элеанор, мне надо бежать – машина на платной стоянке, а ты знаешь, как там злятся, если хоть на минуту опоздаешь.

Я понятия не имела, о чем она говорит, но ничего не сказала.

– Вообще-то в выходные я увижу Рэймонда, – с улыбкой сказала она, слегка касаясь моей руки, – на самом деле он довольно мил, правда? Из тех, на кого сначала не обращаешь внимания, но потом, познакомившись поближе… – она снова улыбнулась. – Так что в субботу я передам ему от тебя привет, – сказала она.

– В этом нет необходимости, – ответила я, немного раздраженная, – недавно мы с ним отобедали, что происходит нередко. Какая жалость, что я тебя увидела только сегодня – а то могла бы передать ему привет от тебя.

Она уставилась на меня.

– Я… я не знала, что вы так тесно общаетесь…

– Мы обедаем еженедельно, – ответила я.

– Ах, обедаете… тогда ладно! – сказала она и по какой-то причине развеселилась. – Ну, как я уже говорила, мне пора бежать. Была рада встретить тебя, Элеанор!

Я на прощание махнула ей рукой. Просто невероятно, как проворно она ухитрялась бежать на своих каблуках. Мне стало страшно за ее лодыжки. К счастью, они выглядели довольно крепкими.

Сегодня на Марии Темпл были желтые колготки, дополненные лиловыми ботильонами. Желтые колготки не украшают мускулистые икры, отметила я.

– Элеанор, возможно, мы могли бы вернуться к разговору о вашей матери? Не попробовать ли нам…

– Нет, – сказала я.

Тишина.

– Хорошо, хорошо. Может, тогда расскажете об отце? До сих пор вы о нем еще ни разу не упоминали.

– У меня нет отца, – сказала я.

Опять эта жуткая тишина. Это раздражало, но в конечном счете тактика Марии сделала свое дело. Молчание длилось целую вечность, и в конце концов я не смогла его больше выносить.

– Мамочка говорила, что… думаю, что ее… знаете, когда я была ребенком, она напрямую об этом не говорила, но, повзрослев, я пришла к выводу, что она стала жертвой… сексуального насилия, – сказала я, выразившись довольно неэлегантно. – Мне неизвестно, как его зовут, и я никогда его не видела.

Мария писала что-то в своем блокноте. Потом подняла глаза.

– Скажите, а вам хотелось бы иметь отца? Или человека, который бы его заменил? Вы испытывали в нем потребность?

Я посмотрела на свои руки. Как же это было трудно – говорить в открытую о подобных вещах, вытаскивать их для пристального рассмотрения, хотя они прекрасно себя чувствовали на своем обычном месте, надежно спрятанные.

– Человек не может испытывать потребность в том, чего никогда не имел, – наконец ответила я.

Эту фразу я где-то вычитала, и она была похожа на правду.

– Сколько я себя помню, всегда были только я и… она. Больше ни с кем нельзя было поговорить или поиграть, ни с кем у меня нет общих детских воспоминаний. Однако мне не кажется, что это так уж необычно. И в любом случае, мне это никак не навредило.

Я почувствовала, что эти слова кислой горечью отозвались в желудке, закручиваясь там вихрем.

Мария продолжала писать, не поднимая головы.

– Ваша мать когда-нибудь говорила о совершенном над ней насилии? Она знает, кто это сделал?

– Во время нашего первого разговора я, кажется, ясно дала понять, что не желаю о ней говорить.

Она заговорила очень мягко:

– Конечно. Не волнуйтесь, Элеанор, если не хотите, мы не будем о ней разговаривать. Я упомянула о ней лишь в связи с вашим отцом. Я пытаюсь что-то о нем выяснить, понять, какие вы испытываете к нему чувства.

Я задумалась.

– Я не испытываю к нему никаких чувств, Мария.

– Вы никогда не думали о том, чтобы его найти?

– Насильника? Вот уж не думаю.

– Взаимоотношения дочери и отца порой оказывают влияние на ее дальнейшие отношения с мужчинами. Что вы об этом думаете, Элеанор?

Я взвесила ее слова.

– Ну, – сказала я, – мамочка не особенно жаловала мужчин. Впрочем, на самом деле она никого не жаловала. Она считала, что большинство людей нам не подходят, независимо от их пола.

– Что вы имеете в виду? – спросила Мария.

Ну, вот мы и опять подобрались к мамочке, хотя я категорически это запретила. Однако, к немалому моему удивлению, я начала получать удовольствие оттого, что безраздельно владею вниманием Марии Темпл. Возможно, дело было в отсутствии зрительного контакта. Я расслаблялась, как будто просто беседовала сама с собой.

– Мамочка хотела, чтобы мы взаимодействовали только с правильными, хорошими людьми, – она много об этом говорила. Она требовала, чтобы мы вежливо разговаривали, соблюдали этикет. Как минимум час в день заставляла нас учиться красноречию. У нее… скажем так, она применяла довольно прямолинейные методы воспитания, если мы говорили или делали что-то не то. То есть постоянно.

Мария кивнула, приглашая меня продолжать.

– Она утверждала, что мы заслуживаем всего самого лучшего и что даже в самых стесненных обстоятельствах должны вести себя как подобает. Порой у меня возникало впечатление, что она считала нас чем-то вроде августейших особ в изгнании… родственниками низвергнутого царя или короля, что-то такое. Я старалась изо всех сил, но все равно мне не удавалось выглядеть и вести себя так, как она считала нужным. И она очень огорчалась и сердилась. Заметьте, это касалось не только меня. Никто и никогда не был достаточно хорош. Она всегда говорила, что мы должны стараться на случай, если нам встретится тот, кто достаточно хорош. – Я покачала головой. – Полагаю, поэтому я здесь в итоге и оказалась. Я все пыталась найти кого-то приличного, запуталась и превратила свою жизнь в сплошной бардак.

Я осознала, что дрожу всем телом, будто мокрый пес в холодное утро. Мария взглянула на меня.

– Давайте двинемся дальше, – мягко сказала она. – Не могли бы вы рассказать немного о том, что случилось после того, как вы с вашей матерью пошли разными путями? Каков был ваш опыт пребывания под опекой?

– В приемных семьях все было… в порядке. В детском доме все было… в порядке. Меня никто не обижал, мне всегда было что есть и пить, у меня была одежда, обувь, крыша над головой. Я каждый день ходила в школу, пока мне не исполнилось семнадцать, потом поступила в университет. Мне правда не на что жаловаться.

– А как насчет других ваших потребностей, Элеанор? – очень тихо спросила Мария.

– Боюсь, я не до конца вас понимаю, – озадаченно сказала я.

– Чтобы быть здоровыми, счастливыми личностями, людям нужно удовлетворять самые разные потребности. То, о чем вы сейчас говорили, относится к самым базовым, физическим нуждам, таким как пища, кров и тепло. А как насчет ваших эмоциональных потребностей?

Я была совершенно сбита с толку.

– Но… у меня нет эмоциональных потребностей, – сказала я.

Какое-то время мы обе молчали. Наконец Мария откашлялась и произнесла:

– Они есть у каждого, Элеанор. Мы все – а в особенности дети – должны знать, что нас любят, ценят, понимают и принимают такими, какие мы есть…

Я ничего не ответила. Для меня это было открытием. Я подождала, пока эта идея уляжется у меня в голове. Она выглядела убедительно, но нуждалась в длительном, тщательном рассмотрении в тиши и одиночестве моей квартиры.

– В вашей жизни, Элеанор, когда-нибудь был человек, выполняющий подобную роль? Человек, который вас понимал? Который любил вас такой, как есть, безоговорочно?

Моей первой реакцией, конечно же, было сказать «нет». Мамочка совершенно точно не попадала под эту категорию. Но что-то – или кто-то – теребил меня, тихонько дергая за рукав. Я попыталась проигнорировать ее, но она не уходила, с этим тоненьким голоском, этими маленькими ручками.

– Я… Да.

– Не торопитесь, Элеанор, время у нас есть. Что вы помните?

Я глубоко вздохнула и мысленно вернулась в наш дом, но только в другой, хороший день. Полосы солнечного света на ковре, доска для игры на полу, пара костей, две яркие фишки.

– Светло-карие глаза. Как у собаки… Но у меня никогда не было домашних животных…

Я чувствовала растерянность, тоску, резь в желудке, тупую боль в глотке. Где-то там притаилось воспоминание, где-то глубоко, слишком мучительное, чтобы к нему прикасаться.

– Ну все, все, – мягко произнесла Мария, передавая мне пачку бумажных платков «мужского» формата, – наше время почти истекло. – Она вытащила свой ежедневник. – Значит, встретимся через неделю в это же время и вернемся к этому разговору?

Я не верила своим ушам. Такая огромная работа, я была так близко, а она опять вышвыривает меня на улицу? После всего, что я рассказала, всего, что я открыла и могла бы открывать и дальше? Я швырнула салфетку на пол.

– Идите вы к черту, – спокойно сказала я.