Как правило, я избегаю бранных слов, но должна сказать, что этот гребаный сеанс психотерапии прошел просто по-уродски. Под конец идиотского упражнения с пустым стулом я расплакалась перед доктором Темпл, после чего она с притворным участием сказала, что наш сеанс подошел к концу и что мы увидимся через неделю в это же время. Она просто-напросто вытолкала меня на улицу, и я оказалась на тротуаре – мимо меня сновали пешеходы, из глаз текли слезы. Как она могла со мной так поступить? Как один человек, видя, что другой испытывает такую боль, которую он же сам вытащил наружу и растеребил, может выставить его на улицу и заставить превозмогать страдания в одиночку?

Было одиннадцать утра. Пить мне не полагалось, но я вытерла слезы, направилась в ближайший паб и заказала большую порцию водки. Потом молча подняла тост за тех, кого с нами нет, и одним глотком осушила бокал. Я ушла, пока со мной не начал коммуникацию какой-нибудь полуденный пьяница. После чего отправилась домой и легла в постель.

Пока я была на больничном, мы с Рэймондом продолжали вместе обедать в нашем обычном кафе. Он присылал мне смс, предлагая дату и время (единственные смс, которые я когда-либо получала на свой новый смартфон). Оказывается, если видеться с человеком достаточно регулярно, общение с ним становится легким и приятным: вместо того, чтобы каждый раз заводить новый разговор, всегда можно возобновить старый, на том самом месте, где он прервался.

Во время очередной такой беседы Рэймонд вновь спросил меня о мамочке – почему она до сих пор не в курсе моей болезни, почему никогда не навещает меня, а я ее. В конце концов я уступила и поведала ему свою краткую биографию. Он, разумеется, уже знал о пожаре и о том, что после меня передали органам опеки. Это, сказала я, произошло потому, что с того момента для меня оказалось невозможным жить с мамочкой – в том месте, где она находилась. Я надеялась, что этого будет достаточно, чтобы Рэймонд угомонился, но не тут-то было.

– И где она сейчас? В больнице? В пансионате для престарелых?

Я покачала головой.

– Нет, это плохое место для плохих людей, – сказала я.

Рэймонд на мгновение задумался.

– Тюрьма, что ли? – с потрясенным видом спросил он.

Я выдержала его взгляд, но ничего не сказала. После недолгого молчания он, вполне обоснованно, поинтересовался, какое преступление она совершила.

– Не помню, – ответила я.

Он внимательно посмотрел на меня и фыркнул.

– Что за чушь, – сказал он. – Брось, Элеанор. Ты все можешь мне рассказать. Обещаю, что наши отношения от этого никак не изменятся. Это ведь не ты сделала, что бы это ни было.

Я почувствовала, как спереди по телу устремился вверх горячий поток, а потом скатился вниз по спине, – ощущение, которое я могу приравнять только к приему успокоительного перед общей анестезией. Пульс громко стучал.

– Но это правда, – сказала я, – я честно не знаю. Думаю, когда-то мне об этом рассказывали, но я ничего не могу вспомнить. Мне было всего десять. Все вокруг тщательно избегали упоминаний о случившемся…

– Ой, да ладно, – сказал Рэймонд. – Должно быть, она сделала что-то действительно ужасное, раз… А как насчет школы? В таких ситуациях дети часто ведут себя как маленькие говнюки. Как окружающие реагируют, услышав твое имя? Хотя, если подумать, я не помню, чтобы читал про какого-нибудь преступника по фамилии Олифант…

– Да уж, такую фамилию не забудешь, – сказала я.

Он не улыбнулся. Я откашлялась.

– На самом деле моя фамилия не Олифант.

Мне она всегда очень нравилась, и я была чрезвычайно благодарна тому, кто решил меня так назвать. Ведь Олифанты встречаются далеко не часто, это уж точно. Они особенные.

Рэймонд неподвижно уставился на меня, будто смотрел фильм.

– Мне сделали новые документы и перевезли сюда… Чтобы люди меня не узнавали, чтобы я была в безопасности. Какая ирония.

– Почему? – спросил он.

Я вздохнула.

– Быть у кого-то на попечении не особенно весело. То есть, все было в полном порядке, я ни в чем не нуждалась, но не то чтобы это был праздник жизни.

Рэймонд поднял брови и кивнул. Я помешала ложечкой кофе.

– Кажется, сейчас терминология поменялась. Теперь говорят, что о молодых людях на попечении «заботятся». Но ведь о каждом ребенке нужно «заботиться»… так должно происходить по умолчанию.

Мой голос звучал сердито и печально. Слышать, что ты говоришь таким тоном, никому не понравится. Если кто-нибудь попросит тебя в двух словах себя описать и ты ответишь ему что-то вроде: «Э-э-э… дайте подумать… Я сердитая и печальная!» – то это будет не очень-то здорово.

Рэймонд протянул ко мне руку и очень нежно сжал мое плечо. Внешне это казалось совершенно бессмысленным, но мне, к моему удивлению, было приятно.

– Хочешь, я узнаю, что она сделала? – спросил он. – Уверен, я смогу, и без особых затруднений. Магия Интернета!

– Спасибо, но нет, – сухо ответила я. – Я полностью способна все выяснить и сама, если у меня возникнет такое желание. Не ты один умеешь пользоваться компьютером.

Его лицо стало пунцовым.

– К тому же, – продолжала я, – как ты проницательно заметил, это, должно быть, что-то поистине чудовищное. Не забывай, что мне до сих пор приходится с ней раз в неделю общаться – это и так уже нелегко. И станет и вовсе невозможно, если я узнаю, что она сделала… то, что сделала.

Рэймонд кивнул. К его чести, он выглядел слегка пристыженным и только самую малость разочарованным.

Ему правда не были интересны жуткие подробности, в отличие от большинства людей. После этого разговора он по-прежнему задавал мне вопросы, но самые обычные, какие принято задавать другу о его матери (друг! у меня есть друг!): как она поживает, давно ли мы с ней говорили и тому подобное. Примерно о том же спрашивала его и я. Это было нормально. Я почти не рассказывала ему о содержании наших с мамочкой бесед – это было бы слишком больно, неловко и унизительно. Рэймонд и так уже был прекрасно осведомлен о многих моих физических и моральных недостатках, поэтому пересказывать ему мамочкины остроты не было необходимости.

Иногда разговоры с ним заставляли меня остановиться и задуматься. Как-то мы говорили об отпуске, он рассказывал, что собирается отправиться в путешествие, когда уйдет на пенсию, чтобы у него были деньги сделать это с размахом.

– Моя мамочка очень многое видела, жила по всему миру, – сказала я.

Я рассказала о нескольких ее путешествиях. К моему удивлению, Рэймонда мои слова не впечатлили.

– Сколько твоей маме лет? – спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох. Сколько же ей? Я взялась считать.

– Так… мне сейчас тридцать… она родила меня еще в юности, ей тогда было лет девятнадцать-двадцать… стало быть сейчас… немного за пятьдесят или около того.

Рэймонд кивнул.

– Ага… Я просто не понимаю… У меня, конечно, нет детей, так что откуда мне знать… Но, мне кажется, устроиться в опиумном притоне в Танжере не очень-то просто, если у тебя на руках маленький ребенок. Или… что там она, говоришь, еще делала? Работала крупье в казино в Макао?

Его голос звучал очень мягко, будто он боялся меня расстроить.

– Я это к тому, что если сложить вместе все, что она, по ее словам, перепробовала, то на все это понадобится больше тридцати лет, разве нет? Если она не переделала все это еще подростком, до того, как тебя родила. Но если так… то непонятно, откуда у нее взялись деньги на все эти путешествия, и не была ли она слишком маленькой, чтобы ездить в такие места самостоятельно? А твой папа что? Где они познакомились?

Я отвела в сторону глаза. Это были важные вопросы, на которые мне нечего было ответить. Вопросы, на которые, возможно, мне не хотелось отвечать. Почему я сама себе не задавала их раньше?

Эта беседа с Рэймондом вспомнилась мне, когда я в следующий раз говорила с мамочкой.

– Здравствуй, дорогуша, – сказала она.

Мне показалось, я услышала треск электричества или, возможно, злобное гудение казенных лампочек и какой-то еще звук, похожий на лязг выкручиваемых болтов.

– Здравствуй, мамочка, – прошептала я.

Я слышала, что она жует.

– Ты ешь? – спросила я.

Она вздохнула, и до моего слуха донесся жуткий трубный звук, за которым последовал звучный плевок.

– Табак жую, – пренебрежительно ответила она, – редкая гадость… Не советую его когда-нибудь пробовать, дорогуша.

– Мамочка, разве я похожа на человека, который станет жевать табак?

– Вряд ли. Ты никогда не любила приключения. Но не спеши критиковать, пока не испытаешь на себе. Вот я, когда жила в Лахоре, порой баловала себя пааном.

Как я уже говорила Рэймонду, мамочка жила в Мумбаи, Ташкенте, Сан-Паоло и Тайбэе. Путешествовала по джунглям Саравака и совершила восхождение на гору Тубкаль. В Катманду ее принимал далай-лама, а в Джайпуре она пила послеобеденный чай с махараджей. И это еще далеко не все.

Мамочка снова закашлялась – жевательный табак явно делал свое дело. Я решила этим воспользоваться.

– Мамочка, я хотела тебя кое о чем спросить. Сколько… сколько лет тебе было, когда ты меня родила?

Она невесело засмеялась.

– Тринадцать… хотя нет, погоди… сорок девять. Впрочем, без разницы. А что? Зачем тебе это, дочь моя?

– Просто интересно…

Она вздохнула.

– Элеанор, я все это уже тебе рассказывала, – резко произнесла она, – жаль, что ты не слушала.

Повисла пауза.

– Мне было двадцать, – спокойно сказала она. – С точки зрения эволюции, для женщины это самый подходящий возраст для деторождения. Все тут же стягивается обратно. Впрочем, у меня даже сейчас свежая, упругая грудь, как у начинающей супермодели.

– Мамочка, пожалуйста! – воскликнула я.

Она захихикала.

– Что ты всполошилась, Элеанор? Я тебя смущаю? Какой ты все-таки странный ребенок. Всегда такой была, такой и осталась. Ты из тех, кого трудно любить. Очень трудно.

Ее смех перешел в приступ долгого, мучительного, надсадного кашля.

– Боже праведный, – сказала она, – я начинаю рассыпаться.

Впервые на моей памяти в ее голосе прозвучали грустные нотки.

– Мамочка, тебе нехорошо? – спросила я.

Она вздохнула и сказала:

– О, я в порядке, Элеанор. Разговор с тобой всегда возвращает меня к жизни.

В ожидании ее нападения, я уставилась в стену, почти физически чувствуя, как она собирает силы для удара.

– А ты все одна? Не с кем поговорить, не с кем поиграть. И во всем виновата только ты. Маленькая, странная, грустная Элеанор. Горе от ума, да? Ты всегда была больно уж умная. Но, тем не менее, в очень многих отношениях ты невероятно, просто беспробудно глупа. Порой не видишь даже того, что у тебя прямо перед носом. А может, не что, а кто…

Она опять зашлась в кашле. Ожидая продолжения, я боялась даже дышать.

– Боже мой, как же я устала говорить. Теперь твоя очередь, Элеанор. Если бы ты хоть что-нибудь знала об этикете, ты бы понимала, что беседа должна течь в двух направлениях, представлять собой этакий вербальный теннис. Ты что, не помнишь, чему я тебя учила? Так что давай, рассказывай, как провела эту неделю.

Я ничего не ответила – не была уверена, что смогу хоть что-то произнести.

– Должна сказать, – продолжала она, – что твое повышение на работе меня немало удивило. Ведь ты, дорогуша, всегда была не лидером, а частью массовки.

Нужно ли ей рассказывать, что я на больничном? В последнее время мне удавалось избегать разговоров о работе, но теперь она сама затронула эту тему. Ей уже известно, что я не хожу на работу, или нет? Если известно, то, может, это ловушка? Я попыталась соображать на ходу, но, если честно, мне это всегда давалось с большим трудом. Слишком медленно, Элеанор… и слишком поздно.

– Мамочка, я… немного приболела и на работу пока не хожу. Взяла больничный.

Послышался глубокий протяжный вздох. Мои слова ее поразили? Обеспокоили? Снова вырвался вздох и устремился по линии мне в ухо, быстрый и тяжелый.

– Так-то лучше, – с облегчением сказала она, – какого дьявола жевать табак, если можно курить восхитительные, божественные сигареты «Собрание»?

Она еще раз глубоко затянулась и вновь заговорила. Голос ее поскучнел еще больше – если такое вообще было возможно.

– Послушай, у меня мало времени, поэтому давай покороче. Что с тобой такого случилось, что ты отлыниваешь от работы? Что-то серьезное? Угрожающее жизни? Смертельное?

– У меня клиническая депрессия, мамочка, – одним духом выпалила я.

– Чушь! – фыркнула она. – Ерунда! Ничего такого не существует.

Я подумала о том, что говорил Рэймонд и мой врач, сколько доброты и понимания проявил ко мне Боб. Он сказал, что его сестра годами страдала от депрессии. А я и понятия не имела.

– Мамочка, – сказала я дерзко, насколько отважилась, – у меня клиническая депрессия. Со мной проводит сеансы психотерапевт, мы с ней разбираемся, что произошло со мной в детстве и…

– НЕТ! – завопила она настолько громко и неожиданно, что я невольно отшатнулась.

Когда она вновь заговорила, ее голос звучал тихо – опасно тихо.

– А теперь слушай меня, Элеанор. Ты ни при каких обстоятельствах не будешь обсуждать свое детство с кем бы то ни было, и особенно с так называемыми «психотерапевтами», поняла? Слышишь меня? Не смей этого делать. Предупреждаю тебя, Элеанор, если ты встанешь на этот путь, знаешь, что с тобой будет? Знаешь, что я с тобой сделаю? Я…

Тишина.

Как всегда, мамочка меня пугала. Вот только в этот раз, впервые в жизни, она и сама казалась напуганной.