Я начала приучаться к шоппингу. Снова посетив тот же торговый центр, я обратилась за помощью к другой консультантке и приобрела черное платье, черные колготки и черные туфли. Это было мое первое платье с детства, и мне казалось непривычным выставлять ноги на всеобщее обозрение. Эта консультантка тоже попыталась склонить меня в сторону головокружительно высоких каблуков – и почему все эти люди с таким упорством стремятся покалечить своих покупательниц? Я начала подозревать, что сапожники с остеопатами организовали какой-то злокозненный картель. Однако по здравом размышлении я поняла, что консультантка права: облегающее платье не подходит ни к моим новым ботильонам (слишком повседневным), ни к моим туфлям на липучке (оказалось, к ним не подходит ничего, к моему огромному удивлению; я-то полагала, что эти туфли – воплощение универсальности).

Мы пришли к компромиссу, выбрав каблук «рюмочкой», который имел мало общего с сосудами для алкоголя. На таких каблуках можно безболезненно перемещаться в пространстве, но при этом они выглядят «очень женственно». На основании чего так считалось и кем именно? Имело ли это значение? Я сделала мысленную заметку: необходимо провести исследование на тему гендерной политики и гендерной идентичности. На эту тему наверняка есть какая-нибудь книга – на свете существуют книги о чем угодно.

В тот же день я купила сумочку, рассудив, что моя обычная хозяйственная сумка, вероятно, не подойдет для похорон: украшенная броским узором, возле могилы она будет привлекать чрезмерное внимание. Кроме того, колеса могут внезапно заскрипеть.

Сумочка, на которой я в конечном итоге остановилась, была непрактичной: слишком маленькой, чтобы вместить, к примеру, книгу в твердой обложке или бутылку водки. Вернувшись домой, я внимательно ее рассмотрела, погладила мягкую блестящую кожу и шелковистую подкладку. У нее была позолоченная цепочка, которую полагалось повесить на плечо и тем самым освободить себе руки.

В качестве дальнейших ужасающих трат я также купила черное шерстяное пальто – однобортное, приталенное, до колен. Оно было теплое и простое, а эти качества я очень ценю. Оглядывая все эти приобретения, разложенные на кровати для более тщательного изучения, я утешала себя, напоминая, что новые вещи можно будет надевать вновь и вновь, как все вместе, так и по отдельности. Теперь в моем распоряжении был так называемый «капсульный гардероб», то есть приличная одежда для всех мероприятий, которые мы с музыкантом могли бы посетить. В ней я буду выглядеть соответствующе, идя с ним под руку. Посмотреть вечером балет? Сходить на театральную премьеру? Я знала, что он откроет предо мной совершенно новые, непознанные миры. И теперь у меня, по крайней мере, были подходящие туфли.

За последние несколько недель я потратила больше, чем обычно трачу за год. Социальное взаимодействие, оказывается, обходится жутко дорого: поездки, одежда, напитки, ланчи, подарки… Порой часть расходов в конечном счете возмещалась – как, например, в случае с напитками, – но чаще всего человек обнаруживал себя в чистом убытке. У меня были небольшие накопления, но всего лишь в размере месячной зарплаты, а чеки от Боба тоже особой щедростью не отличались. Теперь я понимала, что смогла отложить немного денег только потому, что раньше у меня не было необходимости тратиться на социальные аспекты жизни.

Мамочка предпочитала вести экстравагантный образ жизни, но потом… все изменилось. Я узнала, что о деньгах можно беспокоиться и что их надо экономить. Их приходилось просить, их отсчитывали в мои шелушащиеся красные руки. Я никогда не забывала – мне никогда не позволяли забыть, – что кто-то другой платит за мою одежду, за еду и даже за обогрев комнаты, в которой я спала. Моим опекунам выдавали на меня пособие, и я всегда старалась не вынуждать их истратить на меня больше, делая вид, что я ни в чем не нуждаюсь. И уж тем более ничего не хочу.

«Пособие» – слово, далекое от щедрости и благородства. Теперь я, разумеется, зарабатываю сама, но должна бережно относиться к деньгам. Планирование бюджета – непростое дело, но чрезвычайно полезное. В конце концов, если я истрачу все свои средства и влезу в долги, на всем белом свете не найдется ни одной живой души, которая взяла бы меня на поруки. Я буду полностью разорена. У меня нет ни анонимных благодетелей, покрывающих расходы на квартиру, ни друзей или родственников, готовых одолжить некоторую сумму на покупку нового пылесоса взамен сломавшегося или оплатить счет за газ, чтобы я могла вернуть им долг с зарплаты. Для меня очень важно никогда не позволять себе забыть об этом.

Тем не менее, я не могла пойти на похороны Самми в неподходящей одежде. Черное платье, как заверила меня продавщица, было элегантным, но его можно было «обыграть» и как повседневное. Пальто можно носить всю зиму. За многие годы моя телогрейка уже сто раз себя окупила, но я ее, конечно же, оставлю, на тот случай, если она понадобится мне в будущем. Всю одежду я аккуратно развесила на плечики. У меня все готово. Выносите покойного.

Пятница выдалась солнечной, но невозможно было сказать с уверенностью, останется ли погода таковой весь день. Я приняла душ и надела свои обновки. Колготки мне не доводилось надевать уже давно – под штанами я носила удобные чулки, – но я все еще помнила, как их надо скатывать. Я была очень осторожна, ведь они были такие изящные и тонкие, что стоило неудачно задеть их ногтем, как по ним тут же поползла бы стрелка. И теперь колготки облекали меня, будто чужая кожа.

Черные ноги, светлые волосы. Ресницы я сделала длиннее и темнее, на щеки нанесла розовые румяна, губы накрасила темно-красной помадой – такой оттенок редко встречается в природе. По идее, в таком виде я меньше, чем когда-либо, походила на человеческую женщину, и все же этот облик казался наиболее приемлемым и подходящим из всех, что я когда-либо являла миру. Загадочно. Предполагаю, можно было пойти и дальше: придать коже блеск автозагаром, а телу – аромат химикатов, произведенных в лаборатории из субстанций растительного и животного происхождения. Этого мне не хотелось. Я взяла новую сумочку и заперла за собой дверь.

Из соображений безопасности, чтобы не разглашать свой адрес, я попросила Рэймонда забрать меня в условленном месте на улице неподалеку от дома. Непритязательный автомобиль подкатил вовремя. Пока я забиралась на заднее сидение рядом с Рэймондом, водитель быстро посмотрел на меня в зеркало заднего обзора. Мне понадобилось некоторое время, поскольку я заботилась о том, чтобы новое платье не обнажило ноги больше, чем нужно.

Все происходило так медленно. Раньше я просто принимала душ, проводила расческой по волосам и натягивала брюки. Судя по всему, «быть женственной» означало тратить бесконечное количество времени на любое действие и требовало тщательного планирования. Не могу себе представить, как можно в тонких колготках и на каблуках «рюмочкой» дойти до верховий Нила или забраться по лестнице, чтобы устранить неисправности ускорителя элементарных частиц.

Оценить в полной мере наряд Рэймонда представлялось затруднительным, но даже в таком положении было видно, что на нем белая выглаженная рубашка, черный галстук и черные брюки. Я не видела его ноги, но тихо уповала на то, что на нем не кроссовки, пусть даже черные.

– Хорошо выглядишь, – сказал он.

Я кивнула, немного смущаясь нового платья, и опять посмотрела на Рэймонда. Он не сбрил свою странную бородку, однако аккуратно ее подстриг, а также тщательно причесал волосы. Такси тронулось с места, и мы влились в неторопливый утренний транспортный поток. Из радиоприемника неслась какая-то белиберда, мы не смотрели друг на друга и ничего не говорили. Говорить было нечего.

Крематорий располагался в пригороде, в монструозном здании семидесятых годов из белого бетона с резкими углами. Раскинувшийся перед ним сад выглядел аккуратно – в стерильном, казенном смысле, – но, как ни удивительно, был полон прекрасных цветущих роз. По периметру росли старые деревья, что мне понравилось. Приятно было думать об их корнях, наполненных жизнью и разрастающихся под землей. Мы остановились на огромной парковке, почти полностью забитой, хотя было всего десять тридцать. Крематорий находился вдали от оживленных дорог, поэтому добраться до него на общественном транспорте не представлялось возможным, что было совершенно нелогично. Сюда обязательно нужно пустить поезд или автобус, подумала я. Всем нам когда-нибудь наверняка придется посещать это место.

Рэймонд расплатился с водителем, мы вышли и немного постояли, чтобы сориентироваться в обстановке.

– Ну что, готова? – спросил он.

Я кивнула. Вокруг было много других скорбящих, теперь они бродили вокруг, как маленькие медлительные черные жуки. Мы направились по дорожке, по молчаливому согласию решив не торопиться покинуть деревья, розы и солнечный свет. У входа стоял длинный катафалк, и мы увидели покрытый венками гроб. Он представлял собой деревянный ящик, в котором, судя по всему, лежало тело Самми. Я задалась вопросом, что было на нем надето там, внутри. Надеюсь, тот красивый красный свитер, уютный, пропитанный его запахом.

Мы расположились слева от входа, на скамейке, недалеко от передних рядов. Зал уже был наполовину полон, в нем стоял тихий гул голосов – приглушенное, будто насекомье, жужжание, которое мне не доводилось слышать ни в каком другом месте и ни при каких других обстоятельствах.

Я подняла одну из разложенных на скамейках листовок: Самюэль МакМерри Томм, 1940–2017. Внутри рассказывалось, что будет происходить, приводились выдержки из Библии и псалмы. Мне вдруг до боли захотелось, чтобы все это побыстрее закончилось, чтобы мне не нужно было здесь находиться и проживать все это.

Мы с Рэймондом хранили молчание. Внутри помещение оказалось намного лучше, чем можно было предположить по его фасаду – с деревянными балками и высоким сводчатым потолком. Стена с той стороны, где мы сидели, была сплошь стеклянная, сквозь нее виднелась лужайка и огромные, первозданные деревья на заднем плане. Мне это доставляло радость. Я подумала, что таким образом в этом помещении заявляет о своем присутствии природа – живая природа, а не срезанные цветы. Солнце к этому времени поднялось высоко, хотя осень пробиралась шуршанием ветра в листве. Я повернулась и увидела, что зал полон, в нем собралось человек сто, если не больше. Жужжание голосов грозило затопить исполняемую в записи скучную органную музыку.

Что-то в воздухе неуловимо изменилось, и воцарилась тишина. Два сына Самми и еще четверо мужчин, которых я видела на вечеринке, пронесли гроб по проходу и аккуратно поставили его на возвышение, установленное на движущейся ленте, упиравшейся в красные бархатные шторы. Я попыталась вспомнить, что же мне это напоминает… и осознала: кассу в супермаркете «Теско», где на ленту ставят покупки, которые затем едут к кассиру. Я наклонилась к Рэймонду, чтобы поделиться с ним своими соображениями, но прежде чем успела заговорить, он вытащил из кармана пакетик мятных конфет и протянул одну мне. Я сунула ее в рот и стала сосать.

На нашу скамейку сели еще несколько человек, и нам пришлось отодвинуться боком, как крабам, чтобы освободить место. Вследствие этого я находилась в довольно тесной близости к мистеру Рэймонду Гиббонсу. Я заметила, что сегодня он пахнет чрезвычайно приятно: очевидно, мятой, но кроме этого мылом и чем-то древесным, вроде кедра. Сегодня у меня на глазах он не выкурил ни одной сигареты. Думаю, что даже Рэймонд сочтет неуместным курить рядом с крематорием.

Вошли остальные члены семьи и сели рядом с сыновьями Самми на передней скамье. Лаура была одна. Выглядела она до невозможности эффектно. Темные очки! В помещении! Невероятно. Следом шел жизнерадостного вида священник. Сидевший в углу органист размял пальцы и принялся играть. Мы встали. Слова псалма были написаны в листовке, но я, как оказалось, помнила их еще с детства. Хоровое пение было чрезвычайно низкого качества и больше напоминало атональное бормотание, а неприятный голос пастора звучал преувеличенно громко, по всей видимости, из-за прикрепленного к его лацкану микрофона. Я подумала, что на время исполнения псалмов надо бы было его отключить – усиливать этот кошачий вой не было никакой необходимости. Рэймонд, к моему вящему удивлению, обладал приятным звонким тенором, и пел он как полагается, в отличие от большинства.

С каких это пор люди стали смущаться петь на публике? Возможно, причина в упадке церковной культуры? И все же телевещание было наполнено песенными конкурсами, в которых не стесняются принимать участие зачастую совершенно бесталанные люди. Возможно, люди заинтересованы только в сольных выступлениях.

Конечно же, это был верх неуважения – явиться на похороны и невнятно бормотать псалом, хоть и нудный, но все же выбранный специально, чтобы почтить память покойного. Я запела громче. Мы с Рэймондом издавали больше шума, чем четыре соседние скамейки вместе взятые, и это не могло меня не радовать. Слова были очень печальные, и для меня как для атеиста в них не было ни намека на надежду или утешение, но все же долг требовал, чтобы мы их пели, и пели гордо – в честь Самми. Когда все закончилось, я села, счастливая оттого, что мы с Рэймондом выразили уважение, которого Самми заслуживал. Достаточно много людей повернулись и посмотрели на нас, по всей видимости, по достоинству оценив наше исполнение.

Пастор стал говорить о жизни Самми; мне было интересно узнать, что тот родился и вырос на овечьей ферме, рядом с крохотной деревушкой на северо-востоке Шотландии. После школы поступил в торговый флот, но, наскучив морской жизнью, обосновался в Глазго – с десятью фунтами в кармане, в новом костюме и без всякого желания возвращаться на ферму. Он познакомился с Джин в одной лавочке, когда покупал нитку с иголкой. Священник, явно довольный собой, сказал, что после этого они скроили себе счастливую жизнь. Потом последовала коротенькая проповедь – обычное пустословие, – после чего он, будто кассир, привел в движение ленту, и Самми исчез.

Сияя, как пуговица, с приклеенной улыбкой на лице, будто нам предстояла самая замечательная часть этой скорбной церемонии, пастор объявил, что сейчас мы споем прощальный псалом.

Мы с Рэймондом прилагали героические усилия, но одновременно петь и плакать невозможно – в горле встает ком, будто сливовая косточка, через которую не может пробиться звук. Рэймонд высморкался и протянул мне пачку платочков, которую я с благодарностью приняла.

Священник сказал, что семья будет рада, если мы присоединимся к ним в отеле «Хоторн Хаус», где будут поданы легкие закуски. Собравшиеся стали расходиться, пожимая друг другу руки и невнятно бормоча бессмысленные соболезнования. Я сделала то же самое. У выхода стоял ящик с надписью «вместо цветов» для сбора пожертвований в пользу Британского фонда по борьбе с сердечно-сосудистыми заболеваниями, и я увидела, что Рэймонд бросил в него банкноту в двадцать фунтов. Я опустила три монетки по фунту. Если уж на то пошло, то и это было слишком щедро. Поиски медицинских препаратов и эффективного лечения сердечно-сосудистых заболеваний стоят сотни миллионов фунтов, и ни три, ни триста фунтов не способны качнуть чашу весов и помочь найти эффективное средство.

Выйдя из крематория, я присела на невысокий парапет и подставила лицо солнцу. Я чувствовала себя безумно уставшей. Через мгновение рядом сел Рэймонд и чиркнул зажигалкой, но у меня не было сил от него отодвинуться. Он выпустил длинную струю дыма.

– Все хорошо? – спросил он.

Я кивнула.

– А ты как?

Он пожал плечами.

– Я, если честно, не большой любитель похорон, – сказал он, глядя в сторону, – напоминает о папе. Понимаешь, с тех пор прошло уже много лет, но мне все равно тяжело.

Я кивнула. Вполне ожидаемо. Время лишь притупляет боль от потери, но не уничтожает ее.

– Рэймонд, мне совсем, совсем, совсем не хочется ехать в «Хоторн Хаус» и есть эти легкие закуски, – произнесла я, – не могу больше думать о смерти. Просто хочу вернуться домой, переодеться в нормальную одежду и посмотреть телевизор.

Он потушил сигарету и бросил ее в цветочную клумбу за нашей спиной.

– Никто туда не хочет, Элеанор, – мягко сказал он. – Но мы должны. Ради семьи.

У меня, вероятно, был печальный вид.

– Оставаться долго совсем не обязательно, – тихо и терпеливо продолжал он, – просто покажись там, выпей чаю, съешь пирожок с мясом… Ну, ты понимаешь.

– Хоть бы мясо было высокого качества, а тесто хрустящим, – сказала я мечтательно, но без особой надежды и накинула на плечо ремешок сумки.

От крематория до «Хоторн Хауса» можно было дойти пешком. Женщина за стойкой администратора улыбалась, и не заметить, что из всех передних зубов у нее остался только один, было невозможно; оставшиеся были точно такого же оттенка, что горчица «Кольман’з Инглиш». Я не склонна осуждать людей за их внешность, но неужели среди всего персонала не могли выбрать никого другого для рецепции? Женщина указала в сторону зала «Брамбл сьют» и опять сверкнула щербатой благожелательной улыбкой.

Мы явились одними из последних, потому что большинство приглашенных преодолели незначительное расстояние от крематория до отеля на машинах. Я предположила, что в крематории, столь оживленном месте, требовалось как можно скорее освободить парковочные места. Не уверена, что хочу, чтобы меня сожгли после смерти. Пусть лучше меня скормят животным в зоопарке. Это будет экологично, и в то же время послужит отличным угощением каким-нибудь крупным плотоядным. Интересно, можно ли попросить о таком в завещании? Я сделала мысленную заметку, что необходимо написать во Всемирный фонд дикой природы и прояснить этот вопрос.

Я подошла к Киту и выразила ему свои соболезнования, потом нашла Гэри, чтобы сделать то же самое. Оба выглядели совершенно подавленными, что было вполне объяснимо. Требуется много времени, чтобы смириться с потерей и научиться жить дальше, если, конечно, человек вообще способен с таким справиться. Спустя все эти годы я в этом отношении все еще была в процессе.

Внуки тихо сидели в углу, вероятно, напуганные мрачной атмосферой. Следующий человек, кому я хотела сказать слова сожаления, – Лаура, но ее нигде не было видно. Обычно ее легко найти. Сегодня, помимо огромных темных очков, она надела короткое черное платье с глубоким декольте и туфли на головокружительных каблуках, а ее волосы были уложены в замысловатую высокую прическу, чем-то напоминавшую искусную клетку для птиц и прибавлявшую сантиметров десять росту.

Не обнаружив ни Лауры, ни обещанных легких закусок, я отправилась на поиски уборной. Я готова была спорить на что угодно, что там рядом с раковинами обнаружится пыльная чаша с абрикосовым саше. И оказалась права.

На обратном пути я заметила высокий каблук, видневшийся из-за задернутой занавески. В нише у окна сидела Лаура на коленях у какого-то мужчины, который, как вскоре стало ясно, был Рэймондом, хотя они обнимались так крепко, что мне потребовалось некоторое время, чтобы увидеть его лицо и убедиться. Я заметила, что на нем черные кожаные ботинки. Ну что ж, значит, хотя бы одна пара нормальной обуви у него есть.

Я вернулась обратно в «Брамбл сьют», не побеспокоив их; они меня не заметили, будучи чрезвычайно заняты. Слишком хорошо знакомый мне сценарий: в одиночку наблюдать за происходящим со стороны. Все в порядке. Обычное дело. После пожара в каждой новой школе я очень старалась, но все же что-то во мне делало меня лишней. По всей видимости, ни в одном коллективе не существовало выемки в форме Элеанор, куда я могла бы поместиться.

Все дело в том, что у меня не получалось притворяться. После событий в том пылающем доме, учитывая, что там происходило, я не видела никакого смысла вести себя иначе как с абсолютной честностью. Мне в самом прямом смысле слова нечего было терять. Но по тщательном наблюдении я обнаружила, что успех в обществе нередко базируется на небольшом притворстве. Популярным людям порой приходится смеяться над вещами, которые не кажутся им смешными, делать вещи, которые им не особенно хочется делать, вместе с людьми, чье общество не доставляет им особенного удовольствия. Но я не такая. Много лет назад я решила: если передо мной стоит выбор между этим и одиночным плаванием, то я выбираю последнее. Так безопаснее. Говорят, горе – это цена, которую мы платим за любовь. Эта цена определенно слишком высока.

Столы уже накрыли, на них были не только пирожки, но и сэндвичи. Из прогоркло пахнущих сосудов официанты разливали неразличимые на вид чай и кофе в безликие белые чашки. Это мне совершенно не подходило. Пить горячую коричневую жидкость у меня не было настроения, о нет. У меня было настроение пить холодную, прозрачную водку.

В каждом отеле есть бар, не так ли? Я не завсегдатай гостиниц, но все же знаю, что бары и номера представляют, как говорят французы, их raison d’être, то есть смысл бытия. Я вновь обратилась к стоматологически неполноценной леди за стойкой администратора, и та показала мне на длинный коридор, в конце которого располагался бар с изобретательным названием «Салон Хоторн». Я помедлила в дверях, оглядываясь по сторонам. В баре было пусто, игровые автоматы мерцали, развлекая сами себя. Я ступила внутрь. Только я. Элеанор, одна.

Бармен за стойкой смотрел телевизор и рассеянно полировал стаканы.

– «Дома под молотком», – сказал бармен, поворачиваясь ко мне.

К своему удивлению, я подумала, что он довольно привлекателен, и сразу же укорила себя за эту мысль. Мое предубеждение говорило: красивые, эффектные люди просто не могли работать в отеле «Хоторн Хаус» в пятницу днем. И действительно, женщина на ресепшене подтвердила мои ожидания, но, в самом деле, стыдно судить так предвзято – и откуда только у меня берутся все эти предрассудки? (Тоненький голос у меня в голове прошептал ответ: «Мамочка»).

Бармен улыбнулся, обнажая красивый ряд зубов и сверкая голубыми глазами.

– Куча старого дерьма, – произнес он голосом, способным отшкурить стены и ободрать с них штукатурку.

«Видишь, я же говорила!» – прошептала Мамочка.

– Да? – сказала я. – К сожалению, днем, когда идет эта передача, я не бываю дома.

– Если хотите, можете смотреть сейчас, – сказал бармен, пожимая плечами.

– А можно?

– А почему нет? – ответил он. – Чем еще здесь заниматься?

Он махнул рукой в сторону пустого помещения.

Я забралась на высокий табурет у барной стойки – мне всегда хотелось попробовать – и заказала водку с колой. Бармен молча приготовил коктейль, не спрашивая, добавил лимон и лед и подтолкнул мне.

– Похороны? – спросил он.

Я задалась вопросом, откуда он мог узнать, но тут же сообразила, что я одета во все черное, мои накрашенные глаза немного потекли, и вообще у человека не могло быть других причин оказаться в подобном заведении в такое время дня. Я кивнула. Поскольку никаких слов больше не требовалось, мы устроились поудобнее и стали наблюдать за тем, как Йэн и Дороти справятся с домом семидесятых годов, приобретенным ими на аукционе за девяносто пять тысяч фунтов. Они намеревались отремонтировать ванную, установить новую кухню и объединить в одно целое гостиную и столовую.

– В качестве финального штриха, – сказала ведущая, – входная дверь была покрашена в очаровательный зеленый цвет.

– «Зеленая дверь», – не раздумывая сказал бармен, и буквально через секунду – подумать только! – зазвучала песня с одноименным названием.

Мы засмеялись, и он, без лишних вопросов, подтолкнул мне еще одну порцию водки с колой.

Мы переключились на «Отвязных женщин», еще одно незнакомое мне телешоу. К тому времени я уже допивала четвертую порцию водки, похороны все еще стояли у меня перед глазами, но боли больше не причиняли – словно камешек в ботинке, который ощущается, но не колет, потому что ты сидишь на месте.

Я подумала, что надо бы съесть пирожок или хотя бы прихватить несколько с собой, но потом вспомнила, что пришла сюда с крохотной новой сумочкой, в которую влезет максимум два небольших пирожных. Я поцокала языком и покачала головой.

– Что-то не так? – спросил бармен.

Мы друг другу не представились – почему-то это казалось излишним. Я пододвинулась вперед на своем стуле и весьма шаблонным образом уставилась в свой стакан.

– Да нет, ерунда, – беззаботно ответила я, – просто мне кажется, что сейчас самое время немного поесть.

Бармен, за это время несколько подрастерявший свою привлекательность, взял мой стакан, вновь наполнил его водкой, плеснул колы и придвинул ко мне.

– Куда торопиться? – сказал он. – Почему бы вам не составить мне компанию и еще немного не посидеть здесь?

Я осмотрелась вокруг – в баре по-прежнему не было ни души.

– Может, после этой порции тебе захочется немного полежать? – спросил он, постучал по моему стакану и близко склонился ко мне.

На крыльях его носа я разглядела крупные поры. Некоторые из них были закупорены микроскопическими черными точками.

– Может быть, – ответила я. – После водки с колой мне действительно иногда хочется полежать.

Он хищно улыбнулся.

– Настраивает на нужный лад, да?

Я попыталась вопросительно вздернуть брови, но почему-то мне удалось поднять только одну. Я слишком много выпила, потому что мне было слишком больно и эту боль можно было только низвергнуть вниз, утопив в водке. Все просто.

– Что вы имеете в виду? – спросила я и услышала, что согласные у меня получаются какие-то нечеткие.

– Похороны, – сказал он и склонился ко мне настолько близко, что почти ткнулся в мое лицо носом, обдав меня запахом лука. – Переживать не из-за чего. Смерть… тебе не кажется, что она разжигает желание…

– Элеанор!

Я почувствовала, что мне на плечо легла рука, и чрезвычайно медленно повернулась на табурете.

– А, Рэймонд, привет! – сказала я. – Познакомься с… ой, я не знаю его имени. Простите, мистер, как вас зовут?

Бармен со скоростью света отлетел к противоположному концу стойки, уставился в экран телевизора и вновь принялся вытирать стаканы. Рэймонд окинул его взглядом, который в самом лучшем случае можно было назвать недоброжелательным, и положил на стойку двадцатифунтовую банкноту.

– Нет, Рэймонд, подожди, – сказала я, шаря в поисках своей новой сумочки, – у меня тут есть деньги…

– Идем, – сказал он, довольно бесцеремонно стаскивая меня с табурета, – потом разберемся.

Я засеменила за ним на своих каблуках рюмочкой.

– Рэймонд, – сказала я, дергая его за рукав. Он посмотрел на меня сверху вниз. – Я решила, что не буду делать татуировку.

Лицо его приняло озадаченное выражение, и я осознала, что забыла ему об этом рассказать, хотя обдумывала такую возможность с того самого разговора с барменом в «Каттингс». Рэймонд усадил меня на скамью в нише у окна – не ту, на которой сидел он сам, – и куда-то ушел. Я посмотрела по сторонам, гадая, который сейчас час и сожгли ли уже Самми или ждут конца дня, чтобы собрать все тела вместе и устроить пышный костер. Вернулся Рэймонд с чашкой чая в одной руке и тарелкой с закусками в другой.

– Вот, подкрепись, – сказал он, – и сиди здесь, пока я не вернусь.

Выяснилось, что я смертельно голодна. Мимо то и дело проходили скорбящие, но никто не заметил меня в моем укрытии. Мне это нравилось. Скамейка была удобной, помещение теплым, и я чувствовала себя как лесная соня в уютном гнезде. И будто всего через мгновение передо мной вновь появился Рэймонд, осторожно, но настойчиво тряся меня за плечо.

– Элеанор, просыпайся, – сказал он. – Половина пятого. Нам пора.

Мы сели в автобус, который довез нас до квартиры Рэймонда. Он жил в южной части города, не очень хорошо мне знакомой, потому как бывать там мне, как правило, было незачем. Его соседей по квартире не было дома, и я порадовалась этой новости, на нетвердых ногах заходя в прихожую и стараясь не смеяться громко. Рэймонд совершенно негалантно затащил меня в гостиную, в которой выделялся огромный телевизор. Перед ним были разбросаны какие-то штуковины, надо полагать, игровые консоли. Если не считать всего этого компьютерного хлама, в комнате царил поразительный порядок.

– Что-то не похоже, чтобы здесь жили мальчики, – удивленно заметила я.

Рэймонд засмеялся.

– Мы же не звери, Элеанор. Я отлично управляюсь с пылесосом, а у Дейзи вообще пунктик на чистоте.

Я кивнула, с облегчением думая, что никакие нежелательные элементы не пристанут к моим новым колготкам и платью.

– Чаю? – спросил он.

– Не найдется ли у тебя случайно водки или «Магнерса»? – спросила я.

Он поднял бровь.

– Я сейчас совершенно в порядке, после пирожков и краткого сна.

Я чувствовала себя легкой и чистой, в голове не было дурмана, просто все острые чувства были приятно притуплены.

Рэймонд засмеялся.

– Ну, я думаю, у меня определенно найдется стаканчик красного.

– Чего красного? – спросила я.

– Вина, Элеанор. По-моему, «Мерло» – или на что там в «Теско» сейчас скидка.

– Ах, в «Теско»… В таком случае… Я думаю, я присоединюсь. Но только по стаканчику, не больше.

Мне не хотелось, чтобы Рэймонд посчитал меня алкоголичкой.

Он вернулся с двумя бокалами и бутылкой с отвинчивающейся крышкой.

– Разве вино не закупоривают пробками? – спросила я.

Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

– За Самми, – сказал он, и мы чокнулись бокалами – с таким видом, как это делают по телевизору.

У вина был вкус бархатистого тепла и немного – подгоревшего повидла.

– Только осторожно! – произнес Рэймонд и погрозил мне пальцем (я догадалась, что это в шутку). – Не хочу, чтобы ты у меня свалилась с дивана.

Я улыбнулась.

– Как ты провел день? – спросила я, сделав еще один восхитительный глоток.

Рэймонд прилично отхлебнул из своего бокала.

– Помимо того, что спас тебя из лап извращенца? – сказал он.

Я не имела ни малейшего понятия, что он имеет в виду.

– Ну… все было в порядке, – ответил он, когда стало ясно, что я не знаю, как ему ответить, – все прошло хорошо, насколько возможно. Похороны здорово отвлекают, ты все время суетишься, обо всем договариваешься, принимаешь идиотские решения о пирожках, бисквитах, псалмах…

– Псалмы были плохие! – воскликнула я.

– А в сам день похорон надо заказать катафалк, не забыть всех поблагодарить и все такое прочее… Кстати, семья просила поблагодарить тебя, что пришла, – сказал он, обрывая себя.

Я заметила, что он пьет намного быстрее – не успела я сделать еще и пары глотков, как он уже опять наполнил свой бокал.

– Но в последующие дни и недели… – сказал он, – вот тогда становится по-настоящему тяжело.

– С тобой тоже так было? – спросила я.

Он кивнул и включил камин – газовую горелку, призванную выглядеть как настоящее пламя, – и мы оба уставились на него. Должно быть, в нашем мозгу остались какие-то нейронные связи, помимо нашей воли заставляющие нас смотреть, как колышется и пляшет пламя, отгоняя злых духов и опасных животных… Ведь за этим нужен огонь? Впрочем, он может делать и многое другое.

– Хочешь посмотреть какой-нибудь фильм? Чтобы немного поднять настроение?

Я немного подумала и ответила:

– Фильм – это прекрасно.

Рэймонд вышел из комнаты и вскоре вернулся с новой бутылкой вина и большим пакетом чипсов. «На двоих», – было написано на нем. Я никогда не покупала таких упаковок, именно по этой причине. Рэймонд разорвал пакет надвое, положил обе половинки на стол перед диваном и вновь наполнил бокалы. Потом опять покинул комнату и вскоре вернулся с одеялом, надо полагать, с его кровати, и уютным флисовым пледом, красным, как свитер Самми. Плед Рэймонд протянул мне. Я сбросила свои каблуки рюмочкой и закуталась в мягкое покрывало, а Рэймонд тем временем возился чуть ли не с десятью пультами. Огромный телевизор ожил, и он стал листать каналы.

– Как насчет вот этого? – кивнул он на экран, накрываясь одеялом.

На экране высветилось название: «Сыновья пустыни». Я не имела ни малейшего представления, что это, но поняла, что я с радостью сидела бы здесь в тепле рядом с Рэймондом за просмотром хоть состязаний по гольфу, если бы не нашлось ничего другого.

– Годится, – сказала я.

Он уже собрался было запустить фильм, но я его остановила.

– Рэймонд, – спросила я, – разве ты не должен быть сейчас с Лаурой?

Он явно был обескуражен.

– Я видела вас сегодня… и на юбилее Кита тоже.

Лицо Рэймонда было непроницаемо.

– Сейчас она со своей семьей, так будет правильно, – сказал он, пожимая плечами.

Я почувствовала, что он не хочет больше говорить на эту тему, поэтому просто кивнула в ответ.

– Ну что, готова? – спросил он.

Фильм оказался черно-белым, речь в нем шла об умном толстом мужчине и глупом худом мужчине, которые поступили в Иностранный легион. Оба с очевидностью были неспособны к службе. В какой-то момент Рэймонд так захохотал, что расплескал на одеяло вино. Вскоре после этого я подавилась чипсами, и ему пришлось нажать на паузу, чтобы постучать мне по спине и дать прокашляться. Мне было очень жаль, что фильм так быстро закончился и что мы съели все чипсы и почти прикончили вторую бутылку вина, хотя Рэймонд для этого постарался больше меня – судя по всему, я не могу пить вино с той же скоростью, что водку или «Магнерс».

Он нетвердой походкой направился на кухню и вернулся с пакетом арахиса.

– Блин, еще миска, – сказал он.

Опять ушел, вернулся с мисочкой и попытался высыпать в нее орешки. Но рука его дрогнула, и они покатились в разные стороны по всему журнальному столику. Я засмеялась – сцена получилась в духе комиков Стэна и Олли, – и Рэймонд стал смеяться вместе со мной. Он выключил телевизор и включил музыку с помощью еще одного таинственного пульта. Музыка была мне незнакома, но она была приятной, нежной и непритязательной. Рэймонд закинул в рот горсть арахиса и захрустел.

– Элеанор, – сказал он, роняя изо рта крошки, – можно тебя кое о чем спросить?

– Спросить точно можно, – ответила я, надеясь, что сначала он прожует и проглотит.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Что случилось с твоим лицом? Тебе не… – он быстро наклонился и коснулся моей руки, лежащей поверх пледа. – Тебе не обязательно отвечать, если не хочешь. Я просто сую свой нос куда не надо, как последний мудак.

Я улыбнулась и отпила большой глоток вина.

– Я не против рассказать тебе, Рэймонд, – ответила я, к своему удивлению обнаружив, что это действительно правда: теперь, когда он меня спросил, мне в самом деле захотелось ему все рассказать.

Он спрашивал не из извращенного любопытства и не от скуки, а с искренним интересом, я это точно видела. Обычно такое заметно сразу.

– Пожар, – ответила я, – когда мне было десять. Пожар в доме.

– Господи! – воскликнул он. – Это, наверное, было ужасно.

Повисла долгая пауза, и я почти видела, как в воздухе появляются новые вопросы, как будто из головы Рэймонда вылетали буквы и складывались в слова.

– Короткое замыкание? Фритюрница?

– Нет, он возник вследствие преднамеренных действий, – ответила я, не желая вдаваться в дальнейшие объяснения.

– Ни хрена себе! – воскликнул он. – Поджог?

Я хлебнула еще немного бархатистого вина и ничего не сказала.

– И что было потом? – спросил он.

– Ну, – ответила я, – я уже упоминала, что никогда не видела своего отца. После пожара надо мной оформили опекунство. Приемные семьи, детские дома, потом опять приемные семьи – я переезжала примерно каждые полтора года. Потом мне исполнилось семнадцать, я поступила в университет, и муниципальный совет выделил мне квартиру. В которой я живу по сей день.

На его лице отражалась такая печаль, что мне тоже стало грустно.

– Рэймонд, – сказала я, – в этой истории нет ровным счетом ничего необычного. Множеству людей приходится расти в куда более трудных обстоятельствах. Это просто факт моей биографии.

– Все равно это неправильно, – возразил он.

– У меня всегда была крыша над головой, еда, одежда и обувь. Я всегда была на попечении взрослых. В мире миллионы детей, которые, увы, не могут всем этим похвастаться. Если вдуматься, мне еще очень повезло.

У Рэймонда был такой вид, будто он вот-вот заплачет, – должно быть, из-за вина. Говорят, оно делает людей сентиментальными. Я чувствовала, что между нами призраком повис невысказанный вопрос. «Не спрашивай, не спрашивай», – мысленно заклинала я Рэймонда, скрестив под пледом пальцы.

– А твоя мама, Элеанор? Что случилось с ней?

Я залпом выпила остатки вина.

– Рэймонд, если ты не против, мне не хотелось бы говорить о мамочке.

Он выглядел удивленным и – знакомая реакция – немного разочарованным. К его чести, настаивать на развитии темы он не стал.

– Как скажешь, Элеанор. Ты ведь знаешь, что ты в любой момент можешь поговорить со мной, если захочешь?

Я кивнула. К моему удивлению, я действительно это знала.

– Честное слово, Элеанор, – добавил он, посерьезнев от вина, – мы теперь друзья, правда ведь?

– Правда, – ответила я, сияя.

Мой первый друг! Конечно, это был плохо одетый компьютерный мастер с набором вредных привычек, но все же! Да, прошло немало времени, прежде чем у меня появился друг; я прекрасно осознавала, что у моих ровесников, как правило, есть один или два друга. Я их никогда не избегала, но и не пыталась отыскать: мне всегда было так трудно найти людей, мыслящих так же, как я. После пожара мне так и не удалось встретить человека, который мог бы вписаться в образовавшиеся внутри меня пустоты. Мне не на что жаловаться; в конце концов, это была только моя вина. Да и потом, в детстве я так часто переезжала с места на место, что просто не имела возможности поддерживать контакт с людьми, даже если бы захотела. Все эти приемные семьи, все эти новые школы. В университете я влюбилась в классическую филологию и с радостью посвятила себя учебе. Казалось, несколько пропущенных студенческих вечеринок – честная плата за высшие баллы и щедрую похвалу преподавателей. И, разумеется, несколько лет со мной был Деклан. Ему не нравилось, когда я без него пыталась общаться с окружающими. В его присутствии, впрочем, тоже.

Получив диплом, я сразу же устроилась в компанию Боба, и бог свидетель – там точно не было моих единомышленников. Стоит привыкнуть к одиночеству, как оно становится нормой. Для меня точно стало.

Но почему сейчас Рэймонд захотел стать моим другом? Возможно, ему тоже одиноко. Возможно, он меня пожалел. Возможно (не очень вероятно, но все же допустимо), он счел меня способной вызывать симпатию. Кто знает? Я повернулась, чтобы обратиться с этим вопросом к нему, чтобы сообщить, как я рада, что у меня наконец появился друг, но увидела, что он сидит, уронив голову на грудь и слегка приоткрыв рот. Однако очень быстро он вновь ожил.

– Я не спал, – заверил он, – просто… закрыл на секунду глаза. Сегодня был адский день.

– Это точно, – сказала я, и я действительно так думала.

Надев свои туфли с каблуком рюмочкой, я спросила, не вызовет ли он мне такси. К моему ужасу, было уже девять часов. Я встревоженно выглянула на улицу в щель между шторами. Там было темно. Хотя в такси мне ничего не будет угрожать. Ведь все водители проходят полицейскую проверку, разве нет?

Рэймонд проводил меня вниз и открыл передо мной дверцу машины.

– Счастливого пути, Элеанор, – сказал он, – хороших тебе выходных. Ну что, до понедельника?

– До понедельника, Рэймонд, – ответила я, а когда такси тронулось с места, махала ему до тех пор, пока он не скрылся из виду.