Я поездил еще немного, остывая и все время поглядывая на часы, – мне хотелось, чтобы этот день поскорее кончился. Шумная болтовня рации выводила меня из себя, и я ее выключил. К чертям радио, подумал я, никогда еще не приходилось делать нормальный арест по вызову. Хороший результат бывает тогда, когда я занимаюсь тем, что умею – хожу, смотрю и разговариваю с людьми.

Меня опять одолел приступ несварения. Я вынул из бардачка четыре таблетки и проглотил их одну за другой, но все еще никак не мог успокоиться и ерзал на сиденье. Трехчасовой урок у Кэсси уже должен закончиться, и я поехал в Вермонт в Лос-Анжелесский городской колледж и остановил машину перед ним прямо в красной зоне, хотя, когда я так поступаю, меня всегда упрекают учителя или ученики: «Вам-то можно, а нас за это штрафуют». Никого возле здания не было, поэтому и глупости не пришлось выслушивать. Впрочем, я не особенно обращаю на них внимание, потому что никто, включая меня самого, в действительности не любит символы власти. Я всегда один из первых повышаю голос, когда какой-нибудь начальник пытается ограничить мою свободу очередным идиотским постановлением.

Я неторопливо поднимался по лестнице, с восхищением глядя на грудь преподавательницы гимнастики, – загорелой, атлетического сложения и с прической «конский хвост». Она торопилась и перепрыгивала через две ступеньки враз, в белых шортах, теннисных туфлях и белой шерстяной облегающей кофточке, подчеркивавшей все ее добро, которого хватало... Некоторые из учеников, проходя мимо меня в холлах, как всегда, называли меня Дик Трейси или Шериф Джон. Кто-то с хихиканьем возвестил, что у Марлен в кармане марихуана, Марлен пискнула и тоже захихикала. Наше поколение не привыкло упоминать о наркотиках со смешком, и это напоминало мне о единственном аргументе, касающемся марихуаны, который имел для меня свой смысл. Травка, как и спиртное, снимает внутренние оковы человека и высвобождает в нем зверя, но делает это гораздо легче и быстрее. Я видел это тысячи раз.

Кэсси сидела в своем кабинете с открытой дверью и разговаривала с какой-то кучерявой девчушкой в микро-мини, из-под которой, когда девушка села, стали видны трусики в красный цветочек.

– Привет, – сказала Кэсси, увидев меня в дверях. Девчушка посмотрел на меня, потом снова на Кэсси, недоумевая, с какой стати я здесь оказался.

– Мы через минутку кончим, – сказала Кэсси, все еще улыбаясь своей чистой белой улыбкой, я кивнул и прошел через холл к водяному фонтанчику, думая о том, как она отлично смотрится в этом оранжевом платье. Это одно из тех примерно двадцати платьев, которые я ей купил с тех пор, как мы встретились, и в конце концов она согласилась со мной, что ей идут яркие цвета, хотя она и продолжала думать: просто мужчины любят смотреть на женщин в ярко-оранжевых и красных платьях.

Сегодня ее волосы были зачесаны назад, но они все равно великолепны – густые, каштановые и пронизаны серебряными волосками, не серыми, а цвета чистого нетронутого серебра. Фигура тоже хороша для женщины ее возраста. Кэсси всегда загорелая и больше похожа на преподавательницу гимнастики, чем французского. Кэсси всегда носила двенадцатый размер, а иногда влезает и в платья десятого. Я часто гадал, почему у нее такая хорошая фигура – то ли от того, что она играет в теннис и гольф, то ли потому, что у нее не было детей, когда она была замужем, но вот у Сокорро жены Круца целый отряд ребятишек, и хоть она и чуть-чуть полновата, все равно смотрится почти так же хорошо, как и Кэсси. Некоторые люди просто умеют держать форму, решил я, и от этого часто смущался, когда бывал где-нибудь рядом с такой классной женщиной. Мне так и мерещится, что все вокруг думают: «У него наверняка куча денег, иначе бы она с ним не пошла». Но не стоит задавать вопросы своей удаче, надо просто хвататься за нее, когда тебе подворачивается шанс, я так и делаю. А вдруг я из тех парней, кому уродливость придает своего рода привлекательность.

– Ну? – произнесла Кэсси. Я повернул голову и увидел ее стоящей в дверях своего кабинета. Она все еще улыбалась мне, и я пробежал по ее фигуре взглядом сверху донизу. Девчушка ушла.

– Это самое красивое твое платье, – сказал я совершенно серьезно. Никогда еще я не видел ее такой красивой, хотя несколько тяжелых прядей упало ей на щеки, а помады на губах почти не осталось.

– Почему бы тебе время от времени не повосхищаться моим умом, а не телом, как это делаю я? – улыбнулась она.

Я вошел вслед за ней в кабинет и подошел вплотную, намереваясь поцеловать ее в щеку, но она обняла меня руками за шею и наградила таким долгам и горячим поцелуем, что фуражка моя свалилась на пол и я здорово возбудился, хотя мы стояли возле открытой двери, мимо которой могли проходить люди. Когда мы наконец остановились, в глазах у нее появилось лениво-обольстительное выражение страстной женщины.

– А не смахнуть ли нам весь хлам с этого чертова стола? – чуть хрипловато спросила она, и мне показалось, что она обязательно это сделает. Но тут прозвенел звонок, повсюду открывались двери. Она засмеялась и села на стол, выставив отличной формы ноги – никогда не подумаешь, что эти колеса крутятся вот уже сорок лет. Я плюхнулся в кожаное кресло, и у меня пересохло во рту, когда я вспомнил, как ко мне прижималось ее горячее тело.

– Ты уверен, что не придешь сегодня на вечеринку? – спросила она наконец, закуривая сигарету.

– Ты ведь знаешь, как я к этому отношусь, Кэсси, – сказал я. – Это твойвечер. Твои друзья и студенты хотят быть только с тобой. Зато потом ты будешь моей навсегда.

– Думаешь, что справишься со мной? – спросила она с улыбкой, и по улыбке я понял, что она имела в виду секс. Мы и раньше шутили по поводу того, как я пробуждаю в ней то, что дремало в ней семь лет с тех пор, как ее покинул муж, а может, и больше, судя по тому, что я знал о несчастном психе. Он был учитель, как и Кэсси, только преподавал химию.

Мы как-то говорили, что некоторые из ее девятнадцатилетних студентов, сексуально озабоченные, как и вся молодежь нынче, возможно, и занимаются любовью чаще, чем мы, но она просто не могла представить, что такое вообще возможно. Она говорила, что с ней так никогда не было, и она даже не знала, что ей может быть так хорошо. Я-то, сколько я себя помню, всегда в боевой готовности.

– Приезжай ко мне в одиннадцать, – сказала она. – В это время я уж точно буду дома.

– Ты чересчур рано хочешь покинуть своих друзей.

– Неужели ты думаешь, что я буду сидеть и пить с кучей училок, когда знаю, что могу брать дома уроки у офицера Моргана?

– Хочешь сказать, что я могу научить учительницу?

– В своем предмете ты один из лучших.

– Завтра утром у тебя занятия, – напомнил я.

– Приезжай к одиннадцати.

– Многие из вашей компании, у которых утром не будет занятий, захотят поболтать, выпить и после одиннадцати. По-моему, тебе все же надо остаться вечером с ними, Кэсси. Они от тебя этого ждут. Нельзя разочаровывать людей со своего участка.

– Ладно, хорошо, – вздохнула она. – Но ты не увидишь меня и завтра вечером, потому что я буду обедать с двумя попечителями. Они хотят бросить на меня еще один взгляд, как бы в непринужденной обстановке прислушаться к моему французскому и убедиться, что я не совращу уже совращенных первокурсниц в их заведении. Я ведь не смогу сбежать от них.

– Ничего, совсем немного – и ты будешь целиком моя. И тогда я буду слушать твой французский и разрешу тебе совращать меня, договорились?

– А ты уже сказал, что уходишь в отставку? – Она произнесла вопрос легко, но при этом выжидательно посмотрела мне прямо в глаза, и я занервничал.

– Круцу сказал, – ответил я, – и приготовил для тебя сюрприз.

– Что?

– Я решил, что пятница станет моим последним днем. С субботы я беру отпуск, а когда он кончится, как раз завершится срок моей службы. Я поеду с тобой.

Кэсси не воскликнула, не подпрыгнула от радости, и вообще не сделала ничего такого, чего я от нее ожидал. Ее мускулы внезапно расслабились, она вся обмякла и соскользнула со стола ко мне на колени, где не очень-то много свободного места. Ее руки обвились вокруг моего затылка, и она стала целовать мое лицо и губы, и я увидел, что глаза у нее такие же влажные и мягкие, как и губы. Следующее, что я осознал, было хихиканье. Восемь или десять парней стояли в холле, наблюдая за нами через открытую дверь, но Кэсси то ли ничего не слышала, то ли ей было все равно. Мне же не было все равно, потому что я сидел в мундире, а меня ласкали и возбуждали в общественном месте.

– Кэсси, – выдохнул я, кивнув в сторону двери. Она встала и спокойно закрыла перед парнями дверь, словно намеревалась начать все сначала.

Я встал и поднял с пола фуражку.

– Кэсси, это школа. А я в форме.

Кэсси громко засмеялась, и ей пришлось сесть в кресло, где до этого сидел я. Она и там продолжала смеяться, откинувшись на спинку и прижав ладони к лицу. Я подумал, насколько сексуальна даже ее шея, ведь она обычно первой выдает возраст женщины, но у Кэсси шея была гладкой.

– Я не собиралась тебя насиловать, – сказала она наконец, все еще всхлипывая от смеха.

– Знаешь, раз уж вы, учителя, в наше время стали настолько снисходительны, то я решил, что ты хочешь попробовать сделать меня прямо на столе, сама ведь говорила.

– О, Бампер, – сказала она, успокоившись, и протянула вперед руки, и я подошел, наклонился, а она влажно поцеловала меня раз восемь или десять в лицо.

– Мне трудно даже начать тебе говорить, что я испытываю теперь, когда ты окончательно решил уйти, – сказал она. – Когда ты сказал, что действительно заканчиваешь в пятницу, и что уже сказал об этом Круцу, я просто ошалела. И когда я закрыла дверь, Бампер, ты видел на моем лице облегчение и радость, а не страсть. Ну, может, совсем чуточкустрасти.

– Мы же все спланировали заранее, Кэсси, а ты повела себя так, словно для тебя мои слова оказались потрясением.

– Знаешь, мне даже кошмары об этом снились. Я фантазировала во сне и наяву и представляла, что вот я уеду, сниму для нас квартиру в Сан-Франциско, а каким-нибудь гнусным вечером ты мне позвонишь и скажешь, что не приедешь, потому что просто не можешь бросить свой участок.

– Кэсси!

– Я не говорила тебе этого раньше, Бампер, но меня буквально изводили такие мысли. И только теперь, когда ты сказал Круцу, когда осталось всего два дня, я поняла, что мечты становятся явью.

– Я ведь не женат на своей чертовой работе, Кэсси, – сказал я, думая о том, как мало я знаю о женщинах, даже о такой близкой, как Кэсси. – Жаль, что ты не видела того, что со мной сегодня приключилось. Меня обвел вокруг пальца сопливый сосунок. Выставил меня набитым дураком.

Кэсси сразу заинтересовалась и приготовилась выслушать смешную историю – она всегда так делала, когда я рассказывал ей о своей работе.

– Что случилось? – спросила она. Я вытянул последнюю сигару и закурил, чтобы сохранить спокойствие от захлестывав-i шей волны унижения.

– Демонстрация возле армейского призывного Центра. Один парнишка, скотина, обмишурил меня, и я начал трепаться о своей работе. Я-то ему отвечал честно, а потом обнаружилось, что он профессиональный революционер, наверное, из каких-то красных, я дурак, все думал, что держу его в руках. Я слишком долго прожил на своем участке, Кэсси. Верил, что смогу перехитрить любого подвернувшегося прохвоста. Думал, что мне не по зубам только организованные преступники вроде букмекеров и крупных торговцев наркотиками. Но иногда мне удавалось навредить даже и м. Теперь приходят новые. И у них есть организация, А я был как младенец, они так легко со мной справились.

– Так что же ты натворил, Бампер?

– Говорил. Откровенно говорил. О том, что следует лупить мерзавцев, которые этого заслуживают. И все в таком духе. Толкал целые речи.

– Знаешь, что? – сказала она, опуская мне на колено ладонь. – Могу поспорить! Неважно, что там происходило и что бы ты ни наговорил, это не нанесет ни тебе, ни Департаменту ни малейшего вреда.

– Да неужто, Кэсси? Ты бы послушала, как я разглагольствовал о том дне, когда к нам приезжал президент, и о том, как мы усмиряли беспорядки, разбив пару-тройку черепов. Я был просто великолепен.

– А тебе известен мягкий способ усмирения беспорядков?

– Нет, но предполагается, что мы достаточные профессионалы, чтобы не разговаривать с гражданскими так, как в раздевалке своего отделения.

– А я считаю, что офицер Морган выше любого из этих невероятно полезных, но и невероятно скучных телеполицейских, и не думаю, что можно разогнать толпу нежно, так что послушай меня и перестань терзаться. Ты только подумай, ведь очень скоро все эти проблемы перестанут для тебя существовать. Ты займешь настоящее, важное положение, и под твоим начальством будут работать люди.

– Должен признаться, я здорово возбуждаюсь, когда об этом думаю. Готов поспорить, что у меня найдутся такие способы улучшения системы безопасности, что этим парням с фабрики и не снились.

– Конечно, найдутся.

– Что бы я ни сделал, ты меня оправдываешь и одобряешь, – улыбнулся я. – Вот поэтому я и хочу сделать тебя своей дамой, несмотря на все твои недостатки.

– Что ж, ты мой Синий Рыцарь. А ты не знал, что ты рыцарь? Ты ведь бьешься за свою землю и кормишься с нее.

– Да, наверное, можно сказать, что я живу со своего участка, верно. Но, конечно, не очень-то много сражаюсь на турнирах.

– Просто дичь вспугиваешь?

– Да, за все время я спугнул пару тысяч раздолбонов.

– Значит, ты мой Синий Рыцарь.

– Нет, погоди, детка, – возразил я. – Если ты меня заарканишь, то получишь лишь бывшегорыцаря.

– Что это еще за «если»?

– Одно дело ходить вокруг меня на цыпочках, пока я вроде герой, но ведь когда я уйду в отставку, я им уже не буду.

– Бампер, – сказала она, коротко рассмеялась и поцеловала мне руку, совсем как Гленда. Вот уже вторая женщина целует мне сегодня руку, подумал я. – Меня не ослепляют символы власти. Тебе, и только тебе я целую руки. – Она сделала это снова, а я всегда думал, что когда женщина целует тебе руку, это уже чуть больше того, что способен вынести мужчина. – Ты получишь важную работу. Станешь начальником. Ты очень многое можешь предложить, особенно мне. Так много, что, может, мне следует это с кем-нибудь разделить.

– Я способен справиться только с одной женщиной зараз, детка.

– Помнишь Нэнси Воглер, с факультета английского языка?

– Да. Хочешь разделить меня с ней?

– Глупышка, – засмеялась она. – Нэнси со своим мужем женаты двенадцать лет, и у них нет детей. Несколько лет назад они решили взять в семью мальчика. Сейчас ему одиннадцать.

– Они его усыновили?

– Нет, не совсем. Они его приемные родители. – Голос Кэсси стал серьезен. – Она сказала мне, что ничто сделанное за всю жизнь не вознаградило их так, как решение стать приемными родителями. Нэнси говорила, что они едва не упустили настоящую жизнь, и поняли это лишь тогда, когда взяли мальчика.

Говоря, Кэсси словно изучала мое лицо. Не думала ли она о моеммальчике? Я упомянул о нем ей лишь один-единственный раз. Не о нем ли она хотела что-то узнать?

– Бампер, что ты скажешь, если и м ы станем приемными родителями после того, как поженимся и устроим свой дом? Не усыновляя ребенка, если ты этого не захочешь, а просто приемными родителями? И ты станешь для мальчика тем человеком, кому он станет подражать и у кого учиться.

– Ребенок! Ноя никогда не думал о семье!

– Я уже давно об этом думала, а поговорив с Нэнси и услышав о ее жизни, я подумала, как это будет чудесно и для нас с тобой. Мы пока что еще не старые, но когда через лет десять или пятнадцать собнял танемими, то у нас уже кто-то будет. Можешь считать, что я свихнулась, так, пожалуй, и есть, но мне хотелось бы, чтобы ты над этим поразмыслил.

Ее слова так потрясли меня, что мне просто никакой ответ не лез в голову. Я улыбнулся глупо, поцеловал ее в щеку и сказал:

– У меня смена кончается через пятнадцать минут. Пока, старушка.

И ушел.

Когда я подходил к лестнице, она улыбалась мне и помахала рукой. Кэсси казалась мне моложе и немного опечаленной. Забравшись в свою черно-белую, я почувствовал себя совсем паршиво. Проглотив две таблетки, я поехал на восток по Темпл-стрит, ругаясь каждый раз, когда кто-то пересекал мне дорогу в дорожной толчее. Мне все не верилось. Уволиться из Департамента после стольких лет службы и жениться – уже серьезная перемена в жизни, но еще и ребенок! Кэсси как-то спросила меня о моей бывшей жене – только один раз, вскоре после того, как мы начали встречаться. Я сказал ей, что развелся, а сын мой умер, и больше мы на эту тему не говорили. Она тоже никогда об этом не упоминала и никогда не говорила о детях.

Проклятье, подумал я, наверное, каждая баба в мире должна хоть раз в жизни родить, иначе она никогда не будет счастливой. Заезжая на стоянку в здании полицейского управления, я выбросил идею Кэсси из головы и завел машину на нижний уровень, где было темно и довольно прохладно, несмотря на весеннюю жару. Я заполнил журнал, собрал книжечки штрафных квитанций и отправился в офис, чтобы оставить там журнал, прежде чем сниму форму. Я никогда не выписываю штрафов автомобилистам, но тем не менее меня постоянно снабжают книжечками квитанций. Я арестовываю весьма много уголовников, и поэтому все помалкивают насчет того, что я никого не штрафую, но тем не менее постоянно подсовывают книжечки, а я с тем же постоянством возвращаю их. Наши конформисты, кажется, никогда не перестанут давать мне эти книжечки.

Положив журнал в корзину дневной смены, я немного поболтал с молодыми ребятами из ночной – им хотелось узнать, когда я на это лето перейду из дневной смены в ночную. Они тоже знали мой образ жизни. Я просто не выношу, когда все проявляют подобную осведомленность. Самые удачливые грабители и взломщики – как раз те, кто меняет стиль своей работы. Они не дают тебе возможности следить за своими перемещениями, когда ты втыкаешь в карту маленькие разноцветные флажки, и это напоминало мне о хитром старом копе по имени Нэйлс Гроган, который работал на Хилл-стрит.

Лет пятнадцать назад его начал шпынять сопливый лейтенант по фамилии Уолл. Он нами тогда командовал и заимел привычку на каждой вечерней перекличке наступать нам на хвост за то, что мы ловим мало взломщиков. Уолл вбил себе это в голову потому, что на карте всегда было вколото много булавок с красными флажками, означающими ночную кражу со взломом, особенно в районе участка Грогана. Гроган всегда говорил мне, что по его мнению Уолл никогда не читал отчетов о взломах и вообще понятия не имел о реальной обстановке. Так вот, Нэйлс стал понемногу подменять булавки перед перекличкой, вытаскивая их со своего участка и втыкая на восточной стороне. Через пару недель подобной деятельности Уолл объявил на разводе, что Гроган провернул огромную работу по пресечению на своем участке краж со взломом и перенес критику на тех парней, что патрулировали в восточных районах. Кроме меня никто не знал, что проделывает Гроган, и мы от души веселились до тех пор, пока Гроган не перестарался и не переколол все булавки, а лейтенант Уолл попросил капитана вызвать на подмогу патрульных из полиции Метро. Подлог в конце концов обнаружился, когда никто не смог отыскать рапортов о преступлениях, совершенных по адресам, где были вколоты булавки.

Уолла перевели на утреннюю смену возле тюрьмы «Линкольн Хайтс» – самое паршивое, что у нас тогда имелось. Через пару лет он уволился в отставку. Нэйлса Грогана так и не разоблачили, но я уверен, Уолл знал, кто подложил ему свинью. Нэйлс – еще один из тех, кто прожил всего лишь несколько лет после выхода в отставку. Он застрелился. Когда я вспомнил об этом, у меня по коже пробежали мурашки. Я тут же прогнал подобные мысли и вошел в раздевалку, снял мундир и переоделся в спортивный пиджак в «елочку», широкие серые брюки и лимонно-желтую рубашку без галстука.

Перед уходом я воткнул в розетку бритву и немного поскоблился. В раздевалке все еще было несколько ребят. Один из них – амбициозный молодой книжный червь по фамилии Уилсон, который, как и обычно, переодеваясь в штатское, сидел на скамейке и читал. Три или четыре вечера в неделю он ходит на занятия в колледж и постоянно таскает месте с записной книжкой полицейского какой-нибудь учебник. И в комнате отдыха, и в кафетерии наверху. Я и сам люблю почитать, но не могу себе представить, как можно читать по обязанности.

– Что читаешь? – спросил я Уилсона.

– А просто уголовный кодекс, – ответил Уилсон, худой юношас широким лбом и большими голубыми глазами. Он был пока полисменом с испытательным сроком и служил меньше года.

– Что, уже на сержанта учишься? – спросил Хук, нахальный широкоплечий парень примерно того же возраста, что и Уилсон, прослуживший уже два года.

– Да так, немного учусь.

– По полицейским предметам специализируешься? – спросил я.

– Нет, сейчас по государственному праву. Подумываю поступить в юридический колледж. – Отвечая, он не смотрел на меня. Я уже привык к этому, общаясь с молодыми полицейскими, особенно с получившими кое-какое образование, вроде Уилсона. Они просто не знают, как себя вести с ветеранами, вроде меня. Некоторые, подобно Хуку, выпендриваются и напускают на себя важность перед старым участковым, и это выглядит просто глупо. Другие чересчур робеют, думая, что старый лев не спустит новичкам с рук неизбежных для них ошибок. Есть и другие, вроде Уилсона – те ведут себя вполне естественно, но, как и большинство молодых людей, считают, что старый пердун, не дослужившийся за двадцать лет хотя бы до сержанта, наверняка почти неграмотный, и поэтому ограничивается в разговорах основами полицейской работы. Они даже смущаются, как это сейчас сделал Уилсон, признаваясь, что читают книги. В нашей работе разрыв между поколениями – вещь такая же скверная, как и в любой другой, но за исключением одного: опасности нашего дела очень быстро его сокращают. Понюхав пару раз пороху, парни быстро преображаются.

– Ответь мне на юридический вопрос, – сказал Хук, напяливая брюки-клеш. Мы слишком уж правильная организация, чтобы разрешать бакенбарды или большие усы, а то бы он непременно завел их. – Если ты совершил самоубийство, можно ли тебя обвинить в убийстве?

– Пока что еще никого не обвиняли, – улыбнулся Уилсон. Хук хихикнул и облачился в вельветовую рубашку арбузного цвета.

– Это лишь потому, что общество у нас больно либеральное, – сказал я. Уилсон глянул на меня и ухмыльнулся.

– Что у тебя за книжка в шкафчике, Уилсон? – спросил я, кивнув на лежащую на верхней полке большую книгу в мягкой обложке.

– «Августовские ружья».

– О, я ее читал, – сказал я. – О Первой Мировой я прочел целую сотню книг. Она тебе понравилась?

– Понравилась, – сказал он и посмотрел на меня так, словно отыскал недостающее звено. – Я ее читаю для курса по истории.

– Когда я сильно увлекся историей Первой Мировой, я прочитал «Семь столпов мудрости» Т. Е. Лоуренса. От корки до корки. У меня вся квартира была завалена книгами и картами. Этот коротышка весил всего около ста тридцати фунтов, но тридцать из них были мозгами, а сорок – храбростью. Это был великий воин.

– Одиночка, – добавил Уилсон, глядя на меня с неподдельным интересом.

– Верно. Вот это-то меня в нем и подкупило. Он мне нравился бы еще больше, если бы не написал все так откровенно и для всеобщего прочтения. Но если бы он этого не сделал, то сейчас я бы им не смог восхищаться. Наверное, ему просто надоело наслаждаться всем в одиночку, и пришлось обо всем рассказать, чтобы заново оценить свою жизнь и посмотреть, каков же ее итог и смысл.

– Может, и вам следует написать мемуары, когда вы уйдете в отставку, Бампер, – улыбнулся Уилсон. – Вы здесь известны ничуть не меньше, чем Лоуренс в Аравии.

– А почему бы тебе не специализироваться по истории? – спросил я. – Если бы я пошел учиться в колледж, то так бы и сделал. По-моему, после пары курсов уголовного права все остальное – просто тоска, все эти гражданские правонарушения, контракты и прочая дребедень. Никогда не смог бы продраться сквозь всю эту пыль и паутину.

– Это даже захватывает, если нравится, – сказал Уилсон. Хук, немного раздосадованный тем, что выпал из разговора, ушел.

– Может быть, – сказал я. – Должно быть, у тебя за плечами была уже учеба в колледже, когда ты пришел в Департамент.

– Два года, – кивнул Уилсон. – А сейчас я на середине предпоследнего курса. На учебу уходит целая вечность, когда весь день работаешь полицейским, а по вечерам учишься.

– Ничего, выдюжишь, – сказал я, закуривая сигару и усаживаясь на скамейку. Часть моего сознания прислушивалась к словам парня, а часть беспокоилась о чем-то другом. На меня навалилось то самое раздражающее ощущение, которое иногда пугает: что я уже когда-то сидел здесь с ним и разговаривал. Может, и не с ним, а с кем другим, и тут я подумал, да вот в чем дело, наверное, его прическа напомнила мне о Билли, и в моем желудке тут же образовалась пустота.

– Тебе сколько лет, Уилсон?

– Двадцать шесть, – ответил он, и боль тут же пронзила меня, и заставила выругаться и потереть живот. Билли тоже сейчас было бы двадцать шесть!

– Надеюсь, твой желудок будет в лучшем виде, когда тебе будет столько же, как и мне. Ты служил?

– В армии, – кивнул он.

– Вьетнам?

– Угу, – кивнул он.

– И ты ненавидел войну? – спросил я, потому что ожидал, что все молодые ее ненавидят.

– Мне не нравилась война. Мне было очень страшно, но я не имел ничего против армии. В той степени, в какой я себе ее представлял.

– Примерно то же испытывал и я. Восемь лет прослужил в морской пехоте.

– Корея?

– Нет, я еще старше, – улыбнулся я. – Меня призвали в сорок втором, а уволился я в пятидесятом, потом поступил в полицию.

– Долго же вы служили, – сказал он.

– Слишком долго. Война тоже меня пугала, но иногда для военного человека мир столь же плох.

Я не сказал ему правду, потому что она могла испортить ему настроение, а правда заключалась в том, что война действительно меня пугала, но я ее не ненавидел. Не очень-то я ее любил. Но и не ненавидел. Я знаю, войну ненавидеть модно, и я хотел ее ненавидеть, но у меня не получалось.

– Покидая Вьетнам, я поклялся, что больше никогда не стану стрелять, а теперь я – полицейский. Только представьте, – сказал Уилсон.

Ничего себе, подумал я, он м н е такое говорит. Неожиданно разница в возрасте исчезла. Он рассказывал мне то, что, вероятно, говорил и своим младшим партнерам в одинокие часы после двух ночи, когда неудержимо тянет поспать или когда сидишь в «дыре», пытаясь спрятать патрульную машину в каком-нибудь переулке и поспать часик, но все равно не отдохнешь нормально. Всегда остается страх, что тебя заловит сержант или раздастся вызов по радио. А что, если и в самом деле уснешь, а в это время передадут срочный вызов, и ты его пропустишь?

– Может и так случиться, что прослужишь двадцать лет, так ни разу и не выстрелив, – сказал я.

– А вам приходилось стрелять?

– Пару раз, – кивнул я, а он, как и полагается, не стал больше расспрашивать. Только гражданские спрашивают: «Что вы испытывали, когда в кого-то стреляли?» и прочую чепуху, потому что если делаешь это на войне или по долгу службы, то не испытываешь ничего. Если делаешь то, что тебе полагается делать, то почемуты обязан что-то испытывать? У меня такого не бывало. Когда проходит страх за свою жизнь и адреналин приходит в норму, – ничего. Но люди обычно не могут воспринять такую правду, они воспринимают ее как оскорбление, и поэтому я обычно говорю то, что они хотят слышать, привычные клише.

– Собираешься остаться на работе, окончив колледж?

– Могу и уйти, если когда-нибудь закончу, – рассмеялся он. – Но мне все не верится, что учебе когда-нибудь придет конец.

– А может, к тому времени и не захочешь. У нас довольно странная работа. Такая... захватывающая. Некоторые парни не согласятся уйти и за миллион.

– А вы?

– О, я завязываю, – сказал я. – Уже почти завязал. Но работа все равно цепляется к тебе и не отпускает. Когда видишь, какие люди беззащитные и уязвимые... Да и что может сравниться с удачно проведенным арестом, если у тебя действительно есть инстинкт.

Он посмотрел на меня секунду, потом сказал:

– Мы с Роджерсом в прошлом месяце взяли одного подозреваемого по двести одиннадцатой. Потом выяснилось, что на нем висело пять ограблений. Когда мы остановили его на улице оштрафовать, у него на спине за ремнем был пистолет 75-го калибра. Мужик нам показался подозрительным, потому что все время потел, а рот у него был пересохший. Действительно событие, когда такого берешь, особенно если не знаешь, на каком волоске висела твоя жизнь. Понимаете, ведь он сидел, смотрел то на меня, то на Роджерса и все прикидывал, как бы нас пристрелить. Мы только потом это поняли.

– Это тоже часть нашей работы. Чувствуешь себя живее. Слушай, да ты говоришь так, словно ты Бамперизован, а ведь я тебя не натаскивал.

– Мы работали вместе одну ночь, помните? – спросил Уилсон. – Мою самую первую ночь после академии. Я тогда боялся вас больше, чем преступников на улицах.

– Верно, работали мы вместе. Я теперь вспомнил, – солгал я.

– Ладно, мне надо топать, – сказал Уилсон, разочаровав меня. – Пора в школу. У меня на следующей неделе две контрольные, а я даже еще не начинал готовиться.

– Держись за это место, Уилсон. Крепко держись, – сказал я, запирая свой шкафчик.

Я вышел на стоянку и решил пропустить пару стаканчиков в соседнем баре неподалеку от Силверлейк, прежде, чем ехать к Круцу. Владельцем там был мой старый приятель, у него когда-то был приличный бар на моем участке, а этот он купил уже потом. Конечно, он уже не был человеком с моего участка, но все еще угощал меня бесплатной выпивкой, наверное, по старой памяти. Большинство владельцев баров поят бесплатно немногих полицейских, потому что иначе их столько слетится к твоему источнику, что придется закрывать лавочку. Гарри угощал только меня и нескольких детективов, которых действительно хорошо знал.

Было пять часов, когда я остановил перед заведением Гарри свой «Форд» пятьдесят первого года выпуска. Машине почти двадцать лет, и я проехал на ней всего сто тридцать тысяч миль, а двигатель еще заводской. Я никуда не езжу, разве что во время отпуска да на рыбалку. С тех пор, как я стал встречаться с Кэсси, я стал пользоваться машиной чаще, чем раньше, но даже с ней я редко выезжаю далеко. Обычно мы ездим в кино в Голливуд, или в «Музыкальный Центр» посмотреть легкую оперу, или на концерт в «Чашу» – любимое место Кэсси, или на стадион «Доджер» – это мое любимое место. Еще мы часто ездили в «Стрип» на танцы. Кэсси хорошо танцует. Она правильно делает все движения, но никак не может освоиться и предоставить телу двигаться самому. У Кэсси на первом месте – голова. Одно я решил твердо – уезжая из Лос-Анжелеса, я возьму с собой свой «форд». Интересно будет посмотреть, сколько проживет машина, если с ней правильно обращаться.

Гарри был один, когда я вошел в обитую сучковатыми сосновыми досками таверну, в которой расположились стол для игры в пул, пара унылых кабинок и бар с дюжиной стульев. Бизнес в этом районе не очень-то удавался. Я с радостью отметил, что внутри тихо, прохладно и темно.

– Привет, Бампер, – сказал Гарри, нацеживая стакан пива и пододвигая мне запотевший стакан.

– Вечер добрый, Гарри, – сказал я, ухватывая горсть посыпанных солью палочек печенья из стоящей на стойке миски. Забегаловка Гарри одна из немногих оставшихся, где еще можно действительно получить что-нибудь бесплатно, вроде этого печенья.

– Как дела, Бампер?

– Мои всегда хороши, Гарри.

– Ничего интересного не случалось в последнее время на твоем участке? – Гарри было уже лет семьдесят, и он смахивал на уродливого невысокого домового с выпирающими ключицами, порхавшего за стойкой, словно воробей.

– Дай подумать, – сказал я, пытаясь вспомнить последние сплетни. Поскольку Гарри держал пригородный бар, у нас было много общих знакомых. – Да, помнишь Фрога Лару?

– Это тот самый маленький наркоман, что ходит ссутулившись?

– Он самый.

– Помню, – сказал Гарри. – Мне надо было уже миллион раз вышибить его из своей забегаловки после того, как ты мне сказал, что он торгует наркотой. Никак не могу понять, чего это ему так понравилось вынюхивать в моем баре.

– Так вот, он сыграл в ящик.

– И что же он такого натворил? Пытался толкнуть клиенту сахарную пудру вместо товара?

– Нет, его пристрелил детектив из отдела по борьбе с наркотиками.

– Да ну? С какой такой радости понадобилось стрелять в Фрога? Он был способен навредить только самому себе.

– Каждый может кому-нибудь навредить, Гарри.

Но на этот раз случилась ошибка. Старый Фрог всегда держал нож на подоконнике любого отеля, где останавливался. А окно всегда было приоткрыто, даже в разгар зимы. Такая у него была привычка. И если к дверям подходил кто-то, кого он считал полицейским, Фрог тут же распарывал занавеску и выбрасывал в окно и наркоту и шприц. И вот как-то вечером к нему в номер начали ломиться полицейские, узнав от стукача, что у Фрога при себе кое-что есть, и старый Фрогги тут же выкинул все в окно. Ему пришлось для этого распороть занавеску. Когда первый коп вышиб дверь, то по инерции пронесся через всю маленькую комнатку и свалился Фрогу прямо на кровать. А Фрог как раз лежал там, скрючившись, и нож все еще был у него в руке. Тут через секунду вбежал партнер того полицейского с пистолетом наготове, не разобрался в чем дело и влепил чертову Фрогу две пули почти в десятку. – Я положил кулак на грудь чуть правее сердца и показал, куда попали пули.

– Надеюсь, бедняга не мучился.

– Прожил два дня. Он рассказал детективам о фокусе с ножом и поклялся, что никогда даже не попытался бы подколоть полицейского.

– Бедняга, – сказал Гарри.

– Зато умер так, как жил – напичканный наркотиком. Мне один детектив рассказал, что под конец ему дали лошадиную дозу морфина. Говорят, старый Фрог лежал себе с двумя дырками в груди и казался чуть ли не счастливым.

– Да почему бы, черт возьми, государству просто не дать наркотик всем несчастным развалинам вроде Фрога? – с отвращением произнес Гарри.

– Потому что все они ищут кайф, а не просто нормального самочувствия. У них вырабатывается такая невосприимчивость, что приходится все увеличивать и увеличивать дозу, пока не приходится вкалывать такое количество наркотика, что им можно превратить Кинг-Кинга в котенка. А на закоренелого наркомана заменители уже не действуют. Ему нужна настоящая отрава. И очень скоро ему пришлось бы давать дозы, которые его все равно убили бы.

– Ну и что, им на том свете куда лучше. Некоторые, наверно, не стали бы жаловаться.

– Тут я с тобой согласен, – кивнул я. – На все сто.

– Где только эту сучку носит, – пробормотал Гарри, взглянув на висящие в баре часы.

– Кого?

– Да Ирму-барменшу, что я нанял на прошлой неделе. Не видел ее еще?

– Кажется, нет, – ответил я, потягивая пиво, такое холодное, что у меня зашлись зубы.

– Аппетитная штучка, – сказал Гарри, – но, знаешь, такая проныра. Глаза твои украдет, если зазеваешься. Зато какое тело! Чертовски хочется перегнуть ее, как охотничье ружье, да отодрать раком.

– Ты мне вроде бы говорил, что стал для этого слишком стар, – заметил я, допив стакан и слизывая с усов пивную пену. Гарри поспешил наполнить его снова.

– Стар-то я стар, бог свидетель, но иногда так тянет, понимаешь, о чем я? Иногда, когда закрываю заведение и остаюсь с ней наедине... свою старуху я не трогал уже несколько лет, но клянусь, когда я с Ирмой, то становлюсь как молодой жеребец. Ты же знаешь, я не такойстарый, если по большому счету, и как у меня всегда было со здоровьем. А тут проблема с простатой. И все равно, когда рядом крутится Ирма, я становлюсь жутко похотливый – готов отодрать что хошь – от ослика до ковбойского ботинка.

– Надо будет взглянуть на эту красотку, – улыбнулся я.

– Ты не уведешь ее от меня, правда, Бампер?

Сначала я решил, что он шутит, но потом уловил на его лице отчаяние.

– Нет, конечно нет, Гарри.

– Я и вправду думаю, что смогу с ней справиться, Бампер. У меня были упадки сил, особенно с этой простатой, но с Ирмой я снова могу стать мужчиной.

– Конечно, Гарри.

За последний год я заметил постепенно происходящие с ним изменения. Иногда он забывал взять деньги с посетителей бара, что на него совершенно не похоже. Он путал имена посетителей и иногда повторял то, что уже говорил при последней встрече. В основном именно это – повторения. Гарри становился слабоумным, и видеть это было не только печально, но и страшно. У меня просто мурашки по коже бегали. Я все гадал, сколько он еще сможет управляться в своей забегаловке. Я положил на стойку четвертак, и он, конечно же, вял его с отсутствующим выражением на лице. Первый раз в жизни я заплатил за выпивку в заведении Гарри.

– Моя старуха долго не проживет, Бампер. Я тебе говорил, что доктора обещают ей не больше года?

– Да, говорил.

– Мужику в моем возрасте нельзя оставаться одному. Взять хотя бы эту простату – знаешь, ведь приходится стоять и тужиться минут двадцать, пока что-нибудь вытечет. Ты даже не представляешь, как было здорово когда-то сесть и легко навалить. Знаешь, Бампер, это просто счастье!

– Да, наверное.

– А с такой дамочкой, как Ирма, я смогу сделать все, как полагается. Она меня делает молодым, эта Ирма.

– Конечно.

– Попробуй, поживи один, когда станешь стариком – и ахнуть не успеешь, как сыграешь в ящик. Мне нужен кто-то рядом, чтобы не забыть, что еще жив. А если у тебя никого нет, помрешь и не заметишь, что уже помер. Ты меня понял?

– Угу. – Мне стало так тоскливо торчать здесь с Гарри, что я уже собрался уйти, но тут вошел один из местных старожилов.

– Привет, Фредди, – сказал я, пока он вглядывался в прохладную темноту сквозь шесть унций своих очков.

– Привет, Бампер, – отозвался Фредди, узнав мой голос куда раньше, чем разглядел сквозь полудюймовые линзы очков. Его гнусавый голос, немного действующий на нервы, нельзя было спутать ни с кем. Фредди ссутулился над стойкой и выложил на нее обе скрюченные артритом руки, зная, что я угощу его парой стаканчиков.

– Холодненького для Фредди, – сказал я, внезапно испугавшись, что Гарри не узнает даже его. Это грустно, подумал я. Ухудшения у Гарри – только начало. Я обычно угощал всех, кто сидел за стойкой, когда здесь было достаточно людей, чтобы дать Гарри заработать доллар-другой, беда была только в том, что у Гарри редко сидело больше трех или четырех. Наверное, все бегут от человека, когда он начинает умирать.

– Как дела, Бампер? – спросил Фредди, держа кружку обеими руками. Пальцы у него были похожи на скрюченные прутики.

– У меня дела всегда хороши, Фредди. – Фредди фыркнул и засмеялся. Я смотрел на него несколько секунд, пока он пил. Желудок у меня горел огнем, да и Гарри меня расстроил. Неожиданно и Фредди показался мне стариком. Господи, да ему, наверное, самое малое шестьдесят пять. Я никогда не думал о Фредди, как о старике, но он неожиданно им стал. Они теперь стали маленькие старички. У меня с ними не осталось ничего общего.

– Тебя девочки задержали, Бампер? – подмигнул Гарри. Он не знал о Кэсси или о том, что после нее я перестал рыскать по окрестностям.

– Да нет, на работе засиделся, Гарри, – сказал я.

– Не отступай, Бампер, – сказал Гарри, склоняя голову набок, как птица, и кивая. – Искусство блуда таково, что без практики теряется. Когда слабеют мускулы в глазу, приходится надевать бифокалки, как у Фредди. А когда слабеют любовные мускулы, что у тебя остается?

– А может, и онстареет, Гарри, – сказал Фредди, пытаясь скрюченными руками вернуть пустую кружку Гарри и уронив ее набок на стойку.

– Старею? Шутишь, что ли? – сказал я.

– А у тебя как дела, Фредди? – спросил Гарри. – Артрит еще не доконал твой чинарик? Когда ты в последний раз лакомился кусочками задницы?

– Примерно в то же время, что и ты, – резко ответил Фредди.

– Черт, пока моя Флосси не заболела, я урывал свою долю каждую ночь. До тех самых пор, пока она не заболела, а мне тогда было шестьдесят восемь.

– Ха! – воскликнул Фредди, обливая пивом пальцы. – Последние двадцать лет ты был способен ее только облизывать.

– Да-а? – вскипел Гарри, резко подаваясь вперед, словно голодная птица перед тарелкой с кормом. – Знаешь, что я сделал с Ирмой однажды вечером? Знаешь?

– Что?

– Разложил ее прямо на столе. Что на это скажешь, умник?

– Ха-ха-ха! – произнес Фредди, который был уже немного на взводе, когда пришел сюда, и теперь разозлился по-настоящему.

– Ты-то сам способен теперь только прочитать об этом во всяких грязных книжонках, – сказал Гарри. – А я их не читаю, я сам все делаю! Я уложил Ирму прямо здесь, на стойку, и полчаса угощал ее салями!

– Ха-ха-ха! – повторил Фредди. – Полчаса у тебя ушло на поиски своей сморщенной висюльки. Ха-ха-ха!

– Послушайте, что толку цапаться? – сказал я обоим. У меня разболелась голова. – Ты мне не дашь парочку аспиринчиков, Гарри? – Тот метнул в ухмыляющегося Фредди злобный взгляд и, бормоча что-то себе под нос, принес мне пузырек с аспирином и стакан воды.

Я вытряхнул три таблетки и отодвинул воду в сторону, запив их глотком пива.

– Еще стаканчик пива, – сказал я, – и пойду.

– Куда спешишь, Бампер? К красотке? – поинтересовался Гарри и подмигнул Фредди, позабыв, что минуту назад был чертовски на него сердит.

– Иду к приятелю домой, на обед.

– Что, цыпочка дожидается? – сказал Гарри, снова кивая.

– Не сегодня. Просто хочу спокойно по обедать.

– Спокойно пообедать, – сказал Фредди. – Ха-ха-ха!

– Да пошел ты, Фредди, – буркнул я хихикающему в кружку с пивом Фредди, на секунду разъярившись. Господи, неужели и я становлюсь шизиком?

Зазвонил телефон, Гарри отошел от стойки и взял трубку.

Через несколько секунд он уже с кем-то ругался, и Фредди смотрел на меня, покачивая головой.

– Гарри быстро катится под гору, Бампер.

– Да знаю, только зачем над ним издеваться?

– Да не хотел я над ним издеваться, – сказал Фредди. – Просто иногда он выводит меня из себя, слишком уж выпендривается. Слыхал, доктора ждут, что Флосси помрет. Теперь уже в любой день.

Я вспомнил, какой она была десять лет назад, толстая крепкая старая женщина, полная огня и шуток. Она делала такие отличные сэндвичи, что я завел привычку обедать ими минимум раз в неделю.

– Гарри без нее долго не протянет, – сказал Фредди. – С тех самых пор, как она в прошлом году загремела в больницу, он все больше впадает в детство, заметил?

Я допил пиво. Сматываться надо отсюда, подумал я, и поскорее.

– Такое происходит только с людьми вроде меня с Гарри. Когда любишь кого-то очень сильно и в нем нуждаешься, особенно если ты уж стар, а потом теряешь – вот тут тебя и накрывает. Самое страшное, что может случиться в жизни, – когда твои мозги загниют, как у Гарри. Уж лучше тело – как у Флосси. Знаешь, Флосси повезло. Да и тебе тоже. Ты никого не любишь, да и женат только на своем полицейском значке. Тебе ведь все до фени, Бампер!

– Верно, но что делать, когда станешь слишком стар для работы, Фредди? Тогда что?

– Ну, об этом я никогда не думал, Бампер. – Фредди хлебнул из кружки и облил подбородок, потом слизнул немного пены с узловатых костяшек пальцев. – Хоть я и не думал, но скажу, что тебе-то беспокоиться нечего. Ты постареешь, будешь носиться по округе, как и всегда, а потом кто-нибудь тебя пристрелит. Может, звучит это и дико, но, черт подери, Бампер, ты глянь на этогостарого психа. – Он махнул скрюченной клешней в сторону все еще орущего в трубку Гарри. – Вот зайдут у него шарики за ролики, и останется от него только дохлая шкура. Так что помереть на своем участке – не самое хреновое дело, верно?

– Знаешь, почему я сюда пришел, Фредди? Потому что это самое веселое питейное заведение во всем Лос-Анджелесе. Ей-ей, разговорчики тут очень ободряющие, да и атмосфера просто радостная, и все такое прочее.

Гарри вернулся к стойке раньше, чем я успел выйти на улицу.

– Знаешь, кто звонил, Бампер? – спросил он, глядя на меня остекленевшими глазами. Щеки у него побледнели. Он всегда был румян, как юноша, а теперь его посеревшие щеки словно покрылись ржавчиной.

– Ну, и кто же? – вздохнул я. – Ирма?

– Нет, из госпиталя. Я потратил на них все до цента, даже с их больничной скидкой, а теперь ее переложили в большой хлев вместе с миллионом других умирающих стариков. А мне все равно еще придется платить то за одно, то за другое. Знаешь, когда Флосси в конце концов помрет, мне даже не на что будет ее похоронить. Придется перевести в деньги страховку. На что я похороню старушку Флосси, Бампер?

Я начал что-то говорить, чтобы успокоить Гарри, но услышал всхлипывания и понял, что это плачет Фредди. Через секунду-другую заплакал и Гарри, тогда я бросил на стойку пятерку, чтобы Гарри и Фредди смогли утопить слезы в стакане, и пулей выскочил на улицу, даже не попрощавшись. Я никогда не понимал, как могут люди работать в психиатрических лечебницах, домах престарелых и прочих заведениях, и не сходить с ума сами. Побыл вот с ними часок, и уже впору надевать смирительную рубашку.