Томас вдруг выскочил из синего надувного бассейна, в котором спокойно играл все это время, и кинулся прочь по песку, поглядывая через плечо – бежит ли следом мама. Мэри резко отодвинула стул и бросилась за ним. Томас был такой быстрый… быстрее и быстрее с каждым днем. Он взбежал по белой лестнице: теперь от дороги его отделял только променад. Она взлетела следом, одолевая по три ступеньки за раз, и поймала сына у припаркованной машины, скрывавшей его от глаз остальных водителей. Он принялся пинаться и извиваться в воздухе.

– Никогда так больше не делай! – едва не разрыдавшись, воскликнула Мэри. – Никогда, слышишь? Это очень опасно!

Томас захлебнулся восторженным смехом. Эту новую игру он открыл для себя только вчера, когда они снова приехали на пляж «Таити». А ведь в прошлом году он бегом мчался к маме, если та отходила больше чем на три ярда.

Когда Мэри понесла его прочь с дороги к зонтику, он тут же перешел в другой режим: стал посасывать палец и с любовью гладить ее ладошкой по щеке.

– Все хорошо, мама?

– Я расстроилась, что ты чуть не выбежал на дорогу.

– Я еще буду делать опасно, – гордо сказал Томас. – Да, буду!

Мэри невольно улыбнулась. Ну какой очаровашка!

Разве можно сказать, что ей грустно, если уже через секунду она сама не своя от счастья? Разве можно сказать, что она счастлива, если уже через секунду хочется орать во всю глотку? Она не успевала наносить на карту многочисленные эмоции, что захватывали ее с головой. Слишком много времени она провела в состоянии постоянной и разрушительной эмпатии, ловя каждую перемену в настроении своих детей. Порой казалось, что скоро она вовсе забудет о собственном существовании. Приходилось плакать, чтобы отвоевать себя. Люди, которые ничего не понимали, думали, будто бы ее слезы – результат давно сдерживаемой и такой прозаической катастрофы: хроническое переутомление, огромные долги, загулявший муж. В действительности это был экспресс-курс по жизненно необходимому эготизму для человека, которому надо вернуть свое «я», чтобы потом вновь принести его в жертву. Мэри всегда была такой. Даже в детстве, стоило ей увидеть птичку на ветке, как она уже ощущала в своей груди неистовое биение крошечного сердца. Порой она гадала: ее самоотверженность – это отличительная черта или патология? Ответа Мэри до сих пор не нашла. В их семье только Патрик существовал в мире, где собственные суждения и мнения следовало высказывать с важным и авторитетным видом.

Она усадила Томаса в импровизированный высокий стульчик из двух поставленных друг на друга пластиковых кресел.

– Нет, мама, я не хочу сидеть на двойном стуле, – сказал Томас, сползая на пол и с озорной улыбкой устремляясь к лестнице; Мэри тут же его поймала и усадила обратно. – Нет, мама, не хватай меня, это невыносимо.

– Где ты набрался этих словечек? – засмеялась Мэри.

Мишель, хозяйка кафе, подошла к ним с блюдом жаренной на гриле дорады и укоризненно взглянула на Томаса.

– C’est dangereux, ça! – поругала она мальчика.

Вчера Мишель заявила, что отшлепала бы своего ребенка не задумываясь, если бы тот выбежал на дорогу. Мэри вечно получала подобные бестолковые советы. Шлепать Томаса она не стала бы ни при каких обстоятельствах. Помимо того, что даже мысль о физическом наказании вызывала у нее тошноту, она всегда считала, что наказание – идеальный способ утаить от ребенка суть урока, который ему полагалось извлечь из ситуации. Ребенок запомнит только насилие и боль, а справедливое негодование родителя подменит своим собственным.

Кеттл была неисчерпаемым источником бестолковых советов, ведь питали источник глубинные воды ее собственной бестолковости как матери. Она всегда пыталась задушить независимую натуру Мэри. Не то чтобы она обращалась с дочерью как с куколкой – для этого она слишком много времени тратила на то, чтобы самой ею казаться. Скорее, дочь была для нее инвестиционным капиталом с высокой степенью риска: чем-то изначально бесполезным, но потенциально способным принести неплохой доход – при условии, что Мэри выйдет замуж за знатного или известного человека. Кеттл сразу дала понять, что адвокатишка, который вот-вот лишится заграничной усадьбы средних размеров, – отнюдь не выгодная партия. Разочарование в повзрослевшей дочери было лишь продолжением того разочарования, что она испытала после родов. Мэри оказалась не мальчиком. А девочки, которые не мальчики, – это одно сплошное расстройство. Кеттл всем говорила, что о сыне грезил ее муж, хотя на самом деле мечты принадлежали ее отцу – вояке, который предпочитал женскому обществу окопы и отваживался на минимальный контакт со слабым полом исключительно с целью произвести на свет наследника. Три дочки спустя он перестал высовываться из кабинета.

Отец Мэри, напротив, восхищался дочерью так же, как она восхищалась им. Его застенчивость, переплетаясь с ее застенчивостью, окрыляла обоих. Мэри, не сказавшая почти ни слова за первые двадцать лет своей жизни, души не чаяла в папе, который никогда не считал ее молчаливость недостатком. Он понимал, что это следствие некой чрезмерной напряженности чувств, переизбытка внутренних впечатлений. Пропасть между ее эмоциональной жизнью и социальными нормами была слишком огромна – не перепрыгнуть. Он и сам в юности был таким, пока не научился предъявлять миру некую удобоваримую маску. Неистовая искренность дочери помогла ему вернуться к собственной сути.

Мэри помнила отца во всех красках, но воспоминания эти забальзамировались его преждевременной смертью. Ей было четырнадцать, когда он умер от рака. Семья всячески «защищала» ее от лишних знаний о папиной болезни, но в результате она пережила утрату еще тяжелее, чем могла бы. После его смерти Кеттл велела дочке «быть храброй». Это означало, что она не должна искать у матери сочувствия. Впрочем, сочувствия от нее было не добиться в любом случае, даже если бы на него не налагали запрет. Да и боль они переживали совершенно по-разному. Мэри была сама не своя от горя, сама не своя от постоянных попыток представить страдания отца, сама не своя от безумных мыслей, что только он и мог понять ее чувства, связанные с его смертью. В то же время сбивала с толку другая мысль: их общение и так заключалось в безмолвном принятии и понимании друг друга, – стало быть, ничего не изменилось. Кеттл лишь делала вид, что переживает утрату, а на самом деле страдала от другого: с каждым подобным взносом близилось ее полное и неизбежное разочарование жизнью. Это так несправедливо. Она слишком молода, чтобы быть вдовой, но слишком стара, чтобы снова выйти замуж на выгодных условиях. Именно после смерти отца Мэри испытала на себе всю глубину эмоциональной стерильности Кеттл и научилась ее презирать. Корочка жалости, которая образовалась с тех пор, с рождением детей становилась все тоньше и вот-вот лопнула бы под напором свежего лютого гнева.

Недавно Кеттл в очередной раз подлила масла в огонь: начала извиняться, что ничего не подарила Томасу на второй день рожденья. Она «все обыскала» (читай: позвонила в «Хэрродс»), но нигде не нашла «того чудного детского поводка, который был у тебя в детстве». «Хэрродс» подвел Кеттл, а на дальнейшие поиски сил у нее не осталось.

– Детские поводки просто обязаны вернуться в моду! – сказала она, словно бы еще не потеряла надежды подарить такой Томасу на двадцатый или тридцатый день рожденья – словом, когда мир одумается и вновь начнет производить детские поводки.

– Бедный Томас, твоя бабушка никуда не годится: даже не смогла подарить тебе поводок, – сказала она Томасу.

– Не хочу поводок! – ответил Томас, который в последнее время взял за привычку отвечать резким отказом или возражением на любую обращенную к нему реплику.

Кеттл об этом не знала и была потрясена.

– Наша няня так ругалась, когда поводок терялся! – заявила она.

– А я ругалась, когда на меня его надевали, – сказала Мэри.

– Ничего подобного, – возразила Кеттл. – Тебя, в отличие от Томаса, площадной брани никто не учил.

В прошлый раз, когда они гостили у Кеттл в Лондоне, Томас воскликнул: «Вот же блядь! Опять стиралка вырубилась!» – и нажал на кнопку давно не работавшего звонка для прислуги, установленную рядом с камином в гостиной.

Эти слова – «Вот же блядь!» – он услышал утром от папы, прочитавшего письмо из «Сотбис». Аукционный дом известил его, что картины Будена оказались подделкой.

– Какая пустая трата душевных сил! – сказал Патрик.

– А вот и не пустая. Ты ведь решил не красть их прежде, чем узнал о подделке.

– Вот именно! Если бы я узнал сразу, то принять правильное решение было бы куда легче. «Обокрасть родную мать? Как можно!» И не пришлось бы потом целый год думать, стоит ли мне становиться этаким межпоколенческим Робин Гудом, который одним добродетельным преступлением восстановит гармонию во Вселенной. Я ведь в буквальном смысле ненавидел себя за излишнюю порядочность – скажи спасибо моей дражайшей матушке, – сказал Патрик, стискивая руками голову. – Какой был конфликт! И все впустую.

– Про что говорит папа? – спросил Томас.

– Про липовые картины твоей гребаной бабушки.

– Нет, она не гребаная, – с серьезным видом покачал головой Томас.

– Выходит, Шеймус не первый, кто обманом вынудил ее расстаться с небольшим капиталом, доставшимся ей по наследству от моей гребаной бабушки. Какой-то пройдошливый парижский галерист провернул это несложное дельце тридцать лет назад.

– Нет, она не твоя гребаная бабушка, – сказал Томас. – Она моя гребаная бабушка.

Недавно в нем проснулось собственничество. Поначалу он не понимал, что значит владеть вещами, теперь же все на свете принадлежало только ему.

Первую неделю августа Мэри с Томасом провели вдвоем. Патрик вынужден был задержаться в Лондоне из-за сложного судебного разбирательства – называлось оно, по-видимому, «Джулия против Мэри», но пыталось сойти за что-то другое. Разве могла Мэри сказать, что ревнует к Джулии, когда уже через секунду от ревности не оставалось и следа? Порой она даже испытывала к любовнице мужа искреннюю благодарность. Мэри была одновременно ревнива и терпима к людским слабостям, и две эти черты могли ужиться в ней только при условии сознательного культивирования последней. Так и Патрик оставался в семье, и было чем покормить свою ревность – все счастливы, все довольны. Схема казалась простой и эффективной, но без подводных камней не обошлось. Во-первых, на Мэри иногда накатывала ностальгия по эротическим переживаниям бездетной молодости. Ее страсть достигла пика в ту пору, когда обеспечивала собственное неминуемое угасание, – перед беременностью. Во-вторых, Мэри злило, что Патрик намеренно портит семейные отношения, дабы вдохнуть новую жизнь в свой адюльтер. Так уж оно устроено: ему нужен секс, она не в силах его предоставить, он ищет ласки на стороне. Супружеская измена – это просто несоблюдение формальностей, тогда как неверность подрывает отношения на корню, вносит в них глубинный раскол и атмосферу неминуемого конца.

Роберт впервые остался в гостях на несколько дней – у друга Джереми. Вечером он убийственно непринужденным тоном разговаривал с Мэри по телефону. Конечно, она радовалась, ведь то был явный признак его уверенности в родительской любви: он знал, что его любят, хотя родителей рядом не было. И все-таки без старшего сына Мэри было как-то не по себе. Она помнила его в возрасте Томаса – когда он еще убегал, чтобы за ним побежали, и прятался, чтобы его нашли. Даже тогда он был более закрыт и сосредоточен на себе, чем Томас, словно чем-то обременен. С одной стороны, ему довелось пожить в первозданном раю, которого не дано познать Томасу. С другой стороны, он был своего рода опытным образцом. Томаса растили с учетом допущенных ошибок и усвоенных уроков, возлагая на результат уже более оформленные надежды.

– Я наелся, – сказал Томас и начал слезать со своих стульев.

Мэри помахала Мишель, но та обслуживала других клиентов. Специально для этого момента у нее была заготовлена тарелка с картошкой фри. Если бы Томас увидел ее раньше, то не стал бы есть рыбу, а если увидит сейчас, то Мэри сможет посидеть еще пять минут. Увы, ей не удалось привлечь внимание Мишель, и Томас продолжал свой спуск.

– Хочешь жареной картошки, сынок?

– Нет, мама, не хочу. А, да, хочу!

Тут он соскользнул со стула и ударился подбородком о край стола.

– Мама тебя возьми! – заныл он, протягивая ручки к Мэри.

Она усадила его к себе на колени и тихонько покачала. В таких стрессовых ситуациях Томас называл себя «ты», как в раннем детстве, хотя правильное употребление местоимений освоил еще полгода назад. До этого он говорил про себя «ты» просто потому, что все так про него говорили. По той же логической причине остальных он называл «я» – ведь так они говорили про самих себя. Но в один прекрасный день «ты хочу» превратилось в «я хочу». Все, что он теперь делал, – испытывал ли границы дозволенного, знакомился ли с понятием опасности, всему противоречил, устанавливал ли свое отношение к вещам как к своим, стремился ли все делать сам – было как раз про этот переход от «ты» к «я». Если раньше он видел себя глазами родителей, то теперь учился смотреть на все собственными глазами. Но в данный момент ему было плохо, и от этого страдала грамматика: на миг захотелось опять стать «тобой», то есть маминым.

– Это так сложно… Ведь потом, в жизни, именно сила воли помогает человеку добиваться своего, – сказала вчера Салли. – Зачем же ломать ребенку волю? Так поступали наши родители. Такого ребенка считали «хорошим» – сломленного.

Салли, подруга Мэри из Америки, была ее главным союзником. Точно такая же мать, которую все норовили засыпать бестолковыми советами, точно так же решившая оказывать своим детям бескомпромиссную поддержку – убрать с их дороги валун собственного воспитания, чтобы те резвились на свободе. Точно так же ей приходилось выслушивать в свой адрес злобные комментарии: хватит быть тряпкой; они же тебе на шею сядут; займись фигурой; муж должен быть сыт и доволен; тебе пора проветриться, ты же все время с ребенком – так и с ума сойти недолго; подними свою самооценку, доверив детей незнакомому человеку, и напиши статью о том, что женщины не должны чувствовать себя виноватыми, доверяя детей незнакомым людям; не балуй детей, не потакай их капризам; пусть маленькие тираны засыпают сами, наплакавшись, – они поймут, что слезы не помогают, и замолчат; детям нужны границы, в конце-то концов! Под этим слоем крылся слой каких-то загадочных сплетен: никогда не давай детям парацетамол, давай только парацетамол, парацетамол снижает действие гомеопатии, гомеопатия не работает, гомеопатия помогает в одних случаях, но бесполезна в других; янтарные бусы облегчают боль при прорезывании зубов; эта сыпь может быть аллергией на коровье молоко, на пшеницу, даже на состав воздуха, ведь Лондон стал в пять раз грязнее за последние десять лет; никто точно не знает, наверняка все скоро само пройдет. Дальше начинались возмутительные сравнения и откровенная ложь: моя дочь спит всю ночь не просыпаясь; мы отказались от подгузников в трехнедельном возрасте; мать кормила его грудью до пяти лет; нам так повезло – обоим гарантированно достанутся места в школе Экорн; ее лучшая школьная подружка – внучка Силлы Блэк.

Когда Мэри удавалось игнорировать отвлекающие факторы, она пыталась прорубиться сквозь лес собственных завышенных требований к воспитанию, сквозь стремление компенсировать свою мнимую неполноценность, сквозь переутомление, раздражительность и страх, сквозь противоречие между зависимостью и независимостью, которое было живо и в ней самой, и в детях и которое она была вынуждена признавать, но уделить ему время не могла – а ведь именно это, возможно, позволило бы ей вернуться к истокам, к инстинкту любви, остаться там и действовать уже оттуда.

Она чувствовала, что Салли прикована к тому же утесу и что они могут положиться друг на друга. Вчера вечером Салли прислала ей какой-то факс, но Мэри еще не успела его прочитать – просто выдернула листок из машины и запихнула в рюкзак. Быть может, когда Томас заснет… Дневной сон младшего был бесценным временем, в которое ей полагалось искусно запихнуть всю свою жизнь. Но когда он все-таки наступал, ей самой уже слишком хотелось спать: вырваться из детского ритма и заняться чем-то другим не было сил.

Картошка фри потеряла власть над Томасом, и он снова сполз вниз. Мэри взяла его за руку, и они вместе пошли к той самой белой лестнице, а потом – по променаду Розе.

– Моим ногам приятно и гладко! – сказал Томас. – У-у… – Он резко замер перед частоколом поникших кактусов. – Это что?

– Какой-то кактус, сынок. Я не знаю точного названия.

– Скажи точное название!

– Когда придем домой – посмотрим в книжке.

– Хорошо, мама, когда придем… Ой! Что делает мальчик?

– Стреляет из водяного пистолета.

– Поливает цветочки?

– Хм… ну, можно и так его приспособить…

– Поливает цветочки, – постановил Томас.

Он выпустил ее руку из своей и зашагал вперед. Хотя они были неразлучны, Мэри редко выпадала возможность полюбоваться сыном. Либо он сидел у нее на руках – и целиком его было не видно, – либо она отслеживала на местности угрожающие его жизни элементы и просто не успевала получать удовольствие. Теперь же она видела его полностью, такого чудесного и сладкого в голубой полосатой футболке и брючках защитного цвета. Он шел вперед так решительно и деловито, и лицо его было невыразимо прекрасно. Мэри иногда волновалась, какое внимание будет притягивать его внешность – и какое действие привыкнет оказывать Томас на окружающих. Она хорошо помнила, как в роддоме сын впервые открыл свои голубые глаза. Они лучились необъяснимой сосредоточенностью на единственной цели – во что бы то ни стало разобраться в этом мире, дабы найти в нем место для уже имеющихся знаний. Новорожденный Роберт имел совсем другую энергетику – в нем чувствовался мощный эмоциональный накал, желание решить проблему, которая не давала ему покоя.

– Ой, – сказал Томас, показывая куда-то пальцем, – что делает дядя?

– Надевает маску и трубку.

– Это моя маска и трубка.

– Ты такой добрый – разрешил дяде с ними поплавать.

– Да, разрешил, – кивнул Томас. – Пусть поплавает, мам.

– Спасибо, сынок.

Он двинулся дальше. Сейчас он был великодушен и добр, но буквально через десять минут силы его покинут, и все пойдет наперекосяк.

– Может, вернемся на пляж и немного отдохнем?

– Не хочу отдыхать. Хочу на площадку. Обожаю площадку! – воскликнул Томас и пустился бежать.

В это время дня площадка была необитаема – опасная лестница вела на вершину стальной горки, раскаленная поверхность которой годилась для жарки яиц. Рядом невыносимо скрипел пластиковый пони на толстой металлической пружине. Когда они подошли к деревянным воротцам, Мэри открыла их и придержала, чтобы Томас мог войти.

– Нет, нет, мама, я са-ам! – горестно завопил он.

– Хорошо-хорошо.

– Я сам.

Томас не без труда открыл ворота, утяжеленные металлической табличкой с восемью правилами пользования детской площадкой – правил было в четыре раза больше, чем развлечений. Они вышли на резиновый розовый «асфальт». Томас влез по ступенькам на вершину горки, где располагалась небольшая площадка, и тут же кинулся к открытому проему в перилах, откуда дети постарше – но никак не Томас – могли перебраться на шест и съехать вниз. Мэри поспешила ему навстречу. Неужели прыгнет? Неужели настолько переоценит свои возможности? Или она напрасно нагоняет страху на себя и сына – ведь тот просто хочет поиграть? Это такой инстинкт – ожидания катастрофы – или она попросту слишком тревожная мать, а все остальные, нормальные, в подобных ситуациях не напрягаются? Стоит ли изображать спокойствие и веселость? А может, любое притворство – это плохо? Как только Мэри очутилась у шеста, Томас вернулся к горке, быстро съехал и побежал обратно к лестнице, но споткнулся и врезался в нее головой. Потрясение и боль вперемешку с усталостью породили долгое мгновенье тишины; затем его лицо вспыхнуло, и сын испустил протяжный вопль: в разинутом рту дрожал розовый язык, голубые глаза заволокло толстым слоем слез. Мэри, как обычно, показалось, что ей в грудь вонзили копье. Она подхватила Томаса на руки и прижала к груди, пытаясь успокоить и его, и себя.

– Пеленку с биркой! – провыл Томас.

Она дала ему свернутую пеленку, с которой еще не сняли бирку. Пеленка без бирки не только не годилась для утешения, но и служила дополнительным поводом для истерики – из-за заманчивого сходства с пеленкой-идеалом, у которой бирка еще была на месте.

Мэри, не спуская Томаса с рук, быстро зашагала в сторону пляжа. Томас содрогнулся и затих, посасывая пальчик и той же рукой стискивая пеленку. Приключение подошло к концу, исследование мира закончилось единственным способом из возможных – против его воли. Мэри положила сына на матрасик под зонтом, легла рядом, закрыла глаза и перестала шевелиться. Она слышала, как Томас начал сосать палец еще громче, а потом задышал мерно и ровно – уснул.

Мэри открыла глаза.

Теперь у нее есть час или, если повезет, два, чтобы ответить на письма, уплатить налоги, поболтать с друзьями, подпитать интеллект, сделать гимнастику, прочесть хорошую книгу, придумать себе быстрый заработок, заняться йогой, сходить к остеопату, стоматологу или просто выспаться. Про сон-то, про сон не забыла? Раньше этим словом назывались длинные периоды бессознательности – огромные глыбы по шесть, восемь, девять часов. Теперь же ей приходилось довольствоваться двадцатью минутами беспокойного отдыха, которые только напоминали, что она окончательно выдохлась и больше ни на что не способна. Прошлой ночью она маялась бессонницей: ее переполнял панический страх, что с Томасом случится беда, если она уснет. Всю ночь она боролась с дремотой, как часовой на посту, которому нельзя спать под страхом смертной казни. Теперь бы ей действительно погрузиться в баламутный, похмельный дневной сон, пропитанный неприятными видениями, но сначала надо прочесть факс от подруги – в знак собственной независимости, которая, казалось, даже менее очевидна, чем Томасова, поскольку мать не может столь же беззаветно и упрямо, как ребенок, проверять ее границы. Салли предупредила, что в факсе только даты и прочая скучная информация о ее грядущем визите в «Сен-Назер», однако в самом конце письма были такие слова: «Вчера я наткнулась на любопытную цитату из Герцена: „Мы думаем, что цель ребенка – совершеннолетие, потому что он делается совершеннолетним, а цель ребенка скорее играть, наслаждаться, быть ребенком. Если смотреть на предел, то цель всего живого – смерть“».

Да-да, она и сама хотела сказать это Патрику, когда у них еще не было Томаса. Патрик был так сосредоточен на том, чтобы сформировать Роберту правильный образ мышления и привить здоровый скептицизм, что иногда забывал просто дать ему поиграть, насладиться собой, побыть ребенком. Томаса он оставил в покое – отчасти потому, что сосредоточился на собственном психологическом выживании, но еще и потому, что тяга Томаса к знаниям превосходила любые родительские амбиции. Перед тем как закрыть глаза, Мэри еще раз взглянула на лицо спящего сына и подумала, что с ним-то ни у кого не возникает сомнений: для покорения мира игра и наслаждение важны не меньше, чем учеба.

– Где мой писюн? – спросил Томас, лежа после купания на голубом полотенце.

– Пропал куда-то! – удивилась Мэри.

– А вот он! – воскликнул Томас, раздвигая ножки.

– Какое счастье.

– И правда, счастье!

Наигравшись в ванне, он совсем не хотел возвращаться в мягкую тюрьму подгузника. Пижаму – страшный знак приближения ночи и сна – нередко приходилось надевать уже после того, как он заснет. Чувствуя мамину спешку, Томас начинал изо всех сил тянуть время.

– Ой! Опять писюн пропал! – крикнул он. – Я очень расстроен.

– Правда?

Мэри вспомнила, как вчера произнесла эту фразу, когда он швырнул на пол стакан и тот разлетелся вдребезги.

– Да, мама, я просто с ума схожу!

– Куда же он мог подеваться?

– Поверить не могу… – Он на секунду умолк, чтобы мама могла по достоинству оценить масштаб бедствия. – Да вот же он! – Томас блистательно изобразил радость, с какой мать находила пропавшее молоко или туфлю.

Он принялся скакать по кровати, а потом рухнул на подушки.

– Осторожно! – Мэри заметила, что он подкатился прямо к железному изголовью.

Как трудно постоянно ждать подвоха, без конца озираться по сторонам в поисках острых углов и твердых предметов, позволять сыну самому испытывать границы своих возможностей! И так хочется прилечь, но сейчас ни в коем случае нельзя показывать Томасу усталость или нетерпение.

– Я – акробат! – выкрикнул Томас и хотел кувыркнуться, но завалился на бок. – Мама, скажи: «Осторожней, обезьянка!»

– Осторожней, обезьянка, – послушно повторила Мэри свою же фразу.

Пора выдавать Томасу режиссерский стул и мегафон. Обычно ему без конца говорят, что делать, а теперь пришел его черед командовать.

Мэри была как выжатый лимон после тяжелого дня и особенно после визита в дом престарелых к Элинор. Она изо всех сил пыталась скрыть свое потрясение при виде ее рта: у Элинор выпали почти все верхние зубы, а те, что уцелели, были похожи на черные сталактиты. Волосы (раньше она мыла их через день) превратились в сальную паклю, прилипшую к бугристому черепу. Когда Мэри наклонилась ее поцеловать, в нос ударила резкая вонь – захотелось потянуться к переносному пеленальному коврику в рюкзаке, но она вовремя решила обуздать свой материнский инстинкт (тем более в присутствии чемпиона по его обузданию).

Резкое ухудшение состояния Элинор было так очевидно еще и потому, что она утратила равенство с Томасом. В прошлом году они оба не могли ни ходить, ни говорить; зубов у Элинор было примерно столько же, сколько прорезалось у Томаса; ее потребность в подгузниках соответствовала его потребности. Но теперь все стало иначе. От подгузников Томас почти отказался, а Элинор не помешало бы менять их почаще; Томас отрастил все зубы, кроме последних моляров, а у нее скоро одни моляры и останутся; он бегал с такой скоростью, что мать за ним не поспевала, а Элинор с трудом сидела в инвалидном кресле.

Мэри замерла на вершине горы, откуда расходились заснеженные склоны потенциальных тем для разговора. И без того притянутое за уши допущение, что успехи Томаса интересны им обеим, стало казаться завуалированным оскорблением. О Роберте – бывшем соратнике Элинор, теперь разделявшем враждебный настрой отца, – тоже говорить не имело смысла.

– О нет! – воскликнул Томас. – Алабала стащил мой халумбалум!

Томас, часто попадая в заторы непроизносимых звуков и слогов, порой отвечал взрослым на своем языке. Мэри привыкла к этой милой мести сына, но была удивлена недавним появлением Алабалы – загадочного существа, которое с удовольствием устраивало всякие мелкие пакости Томасу и за Томаса. Была у него и совесть: персонаж по имени Фелан.

Томас с улыбкой посмотрел на Элинор. Та не улыбнулась. Она глядела с ужасом и недоверием, видя во внуке не сообразительного малыша, а предвестие самого страшного: скоро не только окружающие перестанут ее понимать, но и она сама перестанет понимать кого-либо.

Мэри тут же ринулась на подмогу:

– На самом деле он уже много слов выучил! Знаете, какая у него сейчас любимая фразочка? Вы наверняка заметите влияние отца. – Она попыталась изобразить заговорщицкую улыбку. – «Абсолютно невыносимо».

Элинор резко подалась вперед, вцепилась в деревянные подлокотники кресла и с яростной сосредоточенностью уставилась Мэри в глаза.

– Абсолют-но не-выносимо! – выплюнула она и упала на подушки, добавив визгливо и пронзительно: – Да!

Элинор вновь повернулась к Томасу, но на сей раз смотрела на него с жадностью. Только что он своим лепетом предрекал ей наступление страшной поры невнятицы, а тут вдруг выдал фразу, которую она прекрасно понимала и не могла вспомнить сама, – фразу, идеально описывающую то, что творилось у нее внутри.

Нечто подобное произошло, когда Мэри зачитывала свекрови список аудиокниг, которые можно было привезти из Англии. Ее критерии отбора не имели отношения к авторам и жанрам. Мэри перечисляла произведения Джейн Остин и Марселя Пруста, Джеффри Арчера и Джилли Купер – все это не вызывало в Элинор ни малейшего интереса. Но, услышав название «Испытание невинностью», она принялась кивать и жадно загребать руками, словно брызгала воду себе на грудь. Такое же возбуждение вызвало название «Урожай праха». Видимо, эти внезапные успехи на коммуникативном поприще встряхнули ее память: дрожащей рукой в пигментных пятнах она протянула Мэри написанную заранее записку.

Мэри с трудом разобрала бледные слова, выведенные заглавными буквами: «ПОЧЕМУ ШЕЙМУС НЕ ПРИЕЗЖАЕТ?»

На то была очевидная причина, но Мэри пока сама не могла до конца в нее поверить. Она не ожидала, что Шеймус окажется мерзавцем. Его оппортунизм органично сочетался с искренним заблуждением, что он хороший человек, – или, по крайней мере, с очень сильным желанием сойти за такового. Но вот прошло всего две недели с момента передачи «Сен-Назера» фонду, а он уже вышвырнул свою благодетельницу на помойку.

Мэри вспомнила слова Патрика, когда тот наконец принял полномочия, возложенные на него матерью, и подписал дарственную: «Глубоко заблуждаются те, кто думает, что можно доплестись до гроба налегке. Нет никакого второго детства, и лицензии на безответственность никто не выдает». После этого он вдребезги напился.

Мэри заглянула в искаженное страданием лицо Элинор. Ее глаза, затянутые мутью, напоминали глаза мертвой рыбы, но в ее случае эта муть, казалось, происходила от постоянных попыток утратить и никогда не восстанавливать связь с реальностью. Мэри поняла, что ее беззубость – на самом деле суицидальный жест сродни голодной забастовке. Вставить зубы просто, а вот неделями осознанно пренебрегать своими нуждами, видеть, как зубы выпадают один за другим, игнорируя врачей, антидепрессанты и остатки собственной воли к жизни, – для этого надо обладать завидным упрямством.

Какая трагедия… Перед Мэри была женщина, отказавшаяся от семьи ради единственной мечты и единственного человека, а теперь и человек, и мечта отказались от нее. Как-то раз Элинор рассказала Мэри, что они с Шеймусом были знакомы «в прошлой жизни». Жили они на скеллиге – по-ирландски это что-то вроде скалы посреди моря, – куда Шеймус возил Элинор в самом начале финансовых ухаживаний и где они провели незабываемый ветреный день. Он взял ее за руку и сказал: «Ты нужна Ирландии». После того как Элинор было «видение из прежней жизни» (оказывается, они с Шеймусом были мужем и женой, жили на том самом скеллиге еще в Темные века, когда Ирландия была оплотом христианства среди всепоглощающего хаоса мародерства и миграций), нынешняя семья, с которой ее связывали лишь недавнее прошлое и поверхностное настоящее, начала понемногу ускользать из поля ее зрения. А потом Шеймус побывал в «Сен-Назере» и чудесным образом осознал, что Франции он нужен даже больше, чем Элинор – Ирландии. В семнадцатом веке на этой земле стоял женский монастырь, и второе «видение из прежней жизни» показало, что Элинор (ну разумеется, как иначе) была в нем матерью настоятельницей. С тех пор, подумала Мэри, существительное «мать» для нее всегда шло впереди определения. Ровно в то же самое время Шеймус – ну надо же! – был аббатом соседнего мужского монастыря. И вот судьба свела их вновь, на сей раз они состоят в не понятом близкими «духовном родстве», из которого в Лакосте раздули настоящий скандал.

Когда Элинор поведала ей все это (в ходе удручающей попытки поговорить «между нами, девочками»), Мэри решила не спорить. Свекровь обладала способностью верить в какую угодно чушь, и чем забористее – тем лучше. Бросаться со своей верой на помощь всему невероятному было неотъемлемой частью ее благодетельной натуры. Очевидно, жизнь в исторических романах помогала ей компенсировать недостаток страсти, которая настолько эволюционировала, что не нашла выражения в спальне, зато вдоволь порезвилась в Земельном кадастре. Тогда рассказ свекрови показался Мэри нелепым и смешным; сейчас же ей хотелось подклеить сползшие со стен обои ее легковерия. Под ужасающей искренностью той первой исповеди Мэри разглядела хорошо знакомое и понятное ей желание – потребность быть нужной.

– Я у него спрошу, – сказала она, бережно накрыв ладонью руку Элинор. Шеймуса она не видела очень давно, однако знала, что он никуда не уезжал. – Может быть, он приболел. Или уехал в Ирландию.

– В Ирландию, – прошептала Элинор.

По дороге к машине Томас резко остановился и покачал головой:

– Ай-ай. Бабушка совсем плоха.

Мэри любила этот его дар искреннего сочувствия. Он еще не научился закрывать глаза на чужие страдания или винить в них самого страдальца. В машине он заснул, и Мэри решила заглянуть к Шеймусу.

– Ах, какая досада, – сказал Шеймус. – Если честно, я думал, раз вы приехали и все такое, Элинор и не ждет моих визитов. Да еще этот редактор из «Пегас пресс» стоит над душой – ему хочется поставить мою книгу в весенний каталог. У меня куча идей – только успевай записывать. Вот, гадаю над названием. «Барабанный бой сердца» или «Сердце барабана» – как лучше?

– Не знаю, – ответила Мэри. – Смотря о чем именно книга.

– Спасибо за ценный совет, – сказал Шеймус. – Кстати, о барабанах; ваша матушка делает поразительные успехи. Всерьез занялась возвращением своей души. Я только что получил от нее письмо: она собирается приехать на наш осенний интенсив.

– Как замечательно.

Мэри переживала, что сигнал радионяни сюда не добьет. Вроде бы зеленый огонек мигал как положено, но так далеко от машины она прежде не отходила.

– Практика по возвращению души пошла бы на пользу и Элинор. Простите, я думаю вслух, – сказал Шеймус и возбужденно крутнулся на офисном стуле, закрывая от нее картинку на рабочем столе компьютера: морщинистую эскимоску с зажатой в зубах курительной трубкой. – Представьте: Кеттл во главе церемонии, а Элинор в центре круга… Какая мощь! Учитывая все родственные и духовные связи… – Шеймус растопырил пальцы, а потом с нежностью их сцепил.

Бедный Шеймус, подумала Мэри. Нет, он не дурной человек, просто круглый идиот. Порой она ощущала, что между ней и Патриком существует своего рода конкуренция: чья мать хуже. Кеттл не умела давать, Элинор отдала все, что у нее было, но для семьи разница оказалась неощутимой, за исключением того, что Мэри еще могла на что-то надеяться – правда, в весьма отдаленном будущем, учитывая невероятно крепкое здоровье ее дотошно-эгоистичной матушки, которая заботилась исключительно о своем благополучии, бежала к врачам с малейшим чихом и раз в месяц устраивала себе отпуск, чтобы забыть неприятные впечатления от предыдущего. Лишив Патрика наследства, Элинор вырвалась вперед в гонке плохих матерей, но еще не вечер – Шеймус может уничтожить это преимущество, прибрав к рукам состояние Кеттл. А вдруг он на самом деле злодей, блестяще строящий из себя идиота? Трудно сказать. Связи между глупостью и коварством так запутанны и непостижимы…

– Я вижу все новые и новые связи. – Шеймус сплел пальцы еще крепче. – Буду с вами откровенен, Мэри, вряд ли я когда-нибудь захочу написать вторую книгу. Это с ума сойти как трудно.

– Могу себе представить, – ответила Мэри. – Я бы не смогла даже начать.

– О, начать-то я начал, – сказал Шеймус. – По правде говоря, я начинал уже несколько раз… Быть может, мы все только и делаем, что начинаем. Понимаете, о чем я говорю?

– С каждым новым ударом сердца, – кивнула Мэри. – Или барабана.

– Вот именно, вот именно…

Из трубки радионяни вырвался крик проснувшегося Томаса. Значит, сигнал проходит – и то хорошо.

– Ой, ну все, я побежала!

– Постараюсь на этой неделе навестить Элинор, – сказал Шеймус, провожая ее к выходу. – Спасибо вам за мудрые слова о пульсе и важности момента – у меня появилось столько идей!

Он открыл дверь, и над ней зазвенели бубенцы. Мэри подняла голову и увидела на медной проволоке китайские иероглифы.

– Счастье, Покой и Процветание, – пояснил Шеймус. – Они всегда вместе.

– Какая жалость, – ответила Мэри. – Я-то надеялась обрести хотя бы первое и второе.

– О, смотря что вы понимаете под «процветанием»! – воскликнул Шеймус, провожая ее к машине. – В сущности, это лишь возможность утолить голод, когда он возникает. Увы, такого процветания были лишены ирландцы в сороковые годы девятнадцатого века, а сейчас – миллионы людей по всему миру…

– Ох… Ирландцам в девятнадцатом веке я уже вряд ли могу помочь, а вот обеспечить «процветание» Томасу постараюсь – или можно называть это по старинке «обедом»?

Шеймус откинул голову и жизнерадостно захохотал:

– Да, так будет проще. – Он неприятно потер ей спину.

Мэри открыла дверь и достала Томаса из автокресла.

– Как ваш малыш?

– Прекрасно. Ему здесь очень хорошо.

– О, думаю, это ваша заслуга как матери, – сказал Шеймус. Его ладонь вот-вот прожгла бы дыру в ее футболке. – Но не могу не отметить, что духовная работа возможна только в благоприятной и безопасной обстановке. Именно такую обстановку мы и создаем. Возможно, на каком-то уровне Томас это считывает…

– Возможно, – согласилась Мэри, чтобы не оставить Томаса без комплимента, хотя Шеймус и задумал его как комплимент самому себе. – Он очень восприимчив.

Наконец ей удалось отойти подальше от Шеймуса, но сына она с рук не спустила.

– О, – восхитился Шеймус, широким жестом заключая их в кадр, – архетип «мать и дитя». Сразу вспоминаю свою маму. Нас у нее было восемь. В детстве я выдумывал всякие штучки, чтобы получить как можно больше ее внимания – даже больше, чем мне полагалось. – Воспоминание о таком маленьком и непросветленном себе вызвало у него снисходительную улыбку. – Безусловно, для нашей семьи это был мощный побудительный фактор… Но сейчас, когда я вспоминаю то время, меня восхищает другое – мамина бесконечная самоотдача. Она так много нам давала! И знаете, Мэри, мне кажется, сама того не ведая, она черпала силу – вот эту самую архетипическую энергию – из универсального источника. Понимаете? Надо обязательно написать об этом в книге, ведь это тоже своего рода шаманизм. Остается только облечь идею в слова. Я буду очень вам признателен за любые мысли: может, вы когда-нибудь ощущали поддержку чего-то большего, чего-то выходящего за пределы личной жертвы, так сказать…

– Дайте мне время подумать, – ответила Мэри и вдруг поняла, где Шеймус научился выдумывать штучки, заставляющие матерей отдавать ему все свои ресурсы. – Сейчас Томасу пора обедать.

– Да-да, конечно, – сказал Шеймус. – Очень рад, что нам удалось поговорить, Мэри. Я чувствую, что между нами возникла связь.

– Да, я тоже многое поняла, – кивнула она.

Например, что его обещание навестить Элинор на этой неделе означает, что ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра он ехать к ней не планирует. И правда, зачем тратить свои «штучки» на старуху, у которой за душой лишь пара липовых картин Будена?

Она отнесла Томаса на кухню и посадила на стол. Тот вытащил изо рта большой палец и посмотрел на нее каким-то неуловимым взглядом, полусерьезным-полусмешливым:

– Шеймус – такой странный дядя, мама.

Мэри засмеялась и поцеловала его в лоб:

– Безусловно!

– Он безусловно странный дядя! – воскликнул Томас и тоже засмеялся, а потом прищурился – чтобы смеяться посерьезней.

Неудивительно, что визит к Элинор и разговор с Шеймусом так ее утомили; неудивительно, что ее измученное тело и перегревшийся мозг больше не могут сохранять бдительность. Сегодня случилось что-то важное; Мэри пока не уяснила, что именно, но внутри словно прорвало плотину – только так и разрешались все ее длительные внутренние конфликты. Подумать об этом, пока Томас скакал голышом по кровати, было невозможно.

– Вот как я прыгнул! Вот какой я молодец! – крикнул Томас, поднимаясь на ноги. – Ты, безусловно, в восторге, мама.

– Да, сынок. Что сегодня почитаем?

Томас замер, чтобы сосредоточиться на этой непростой задаче.

– Давайте наконец обсудим леденцы! – произнес он фразу из старой детской книжки Патрика, случайно найденной в библиотеке «Сен-Назера».

– Хочешь «Доктора Аппинга и доктора Даунинга»?

– Нет, не хочу.

Мэри взяла с полки книжку «Бабар и профессор» и легла на кровать. Перед сном у них был такой ритуал: вспоминать, что хорошего случилось за день. Мэри задала привычный вопрос:

– Ну, чем мы сегодня занимались?

Как она и надеялась, Томас прекратил прыгать.

– Кролик Питер слопал мой виноград!

– Да ты что! – потрясенно воскликнула Мэри.

– И мистер Макгрегор будет очень зол на Шеймуса.

– Почему на Шеймуса? Виноград же слопал Кролик Питер.

– Нет, мама, его съел Шеймус.

Так-так… Выходит, Томас «считывал» вовсе не «атмосферу безопасности», которую Шеймус якобы создал в «Сен-Назере». Ребенок почуял, чем тут пахнет на самом деле – воровством. Раз Шеймус не стал церемониться с Элинор, столь звонко ударившей в его колокольчик процветания, то зачем соблюдать ее договоренности с поверженными соперниками? В своем воображении Шеймус до сих пор соревновался с братьями и сестрами, место которых в этом древнейшем состязании заняли Патрик и Мэри, впрочем не прошедшие такой суровой подготовки, как он. Что толку от старухи, не способной даже купить ему камеру сенсорной депривации? И что толку от ее отпрысков, весь август занимающих помещения фонда?

– Но я не понимаю! – сказал Роберт, глядя, как Мэри собирает вещи. – Почему мы уезжаем?

– Ты знаешь почему.

Он сидел на краешке кровати, ссутулившись и засунув руки под бедра. Будь у нее время, она бы села рядом с сыном, обняла бы его и дала выплакаться, но времени не было: пока Томас спит, надо собирать чемоданы.

Сама Мэри не спала уже двое суток, страдая в равной степени от чувства утраты и желания поскорей уехать. Дома, картины, деревья, зубы Элинор, детство Патрика и каникулы детей – все это ее изможденный разум сгреб в одну кучу, словно мусор и обломки зданий после потопа. Вот уже семь лет она наблюдала, как Патрик, словно веревку, по дюйму вытаскивает из себя свое детство. Теперь ей хотелось убраться отсюда к чертовой матери. Со старшим сыном она опоздала: он уже перенял отцовскую боль ущемленного ребенка, а вот Томаса еще можно было вытащить из этой драмы о лишении наследства. В семье намечался раскол, и восстановить единство они смогут только в том случае, если уедут.

Патрик поехал прощаться с Элинор. Мэри взяла с него обещание не произносить злых прощальных речей – ведь это может быть его последняя встреча с матерью. Если его предупредят заранее, он, конечно, прилетит подержать ее за руку перед смертью, но будем реалистами – вряд ли они всей семьей поселятся в «Гранд-отель де Бен», чтобы постоять у ее смертного одра в доме престарелых. Мэри вынуждена была признать, что с нетерпением ждет окончательного ухода Элинор из их жизни.

– А если мы убьем Шеймуса, дом достанется нам? – спросил Роберт.

– Нет, его унаследует следующий директор фонда.

– Так нечестно! Хотя… следующим директором могу стать я. Да! Я гений!

– Но тогда тебе придется управлять фондом.

– А, ну да, – сник Роберт. – Ну, может, Шеймус еще одумается. – Он заговорил с ирландским акцентом: – Не знаю, что на меня нашло, Мэри! Зачем я только пытался отнять дом у вас и ваших малышей? Но я одумался и хочу, чтобы вы знали: даже если вы сумеете простить меня за страдания, которые я вам причинил, сам я никогда себя не прощу! – Он разрыдался.

Мэри чувствовала, что этим наигранным слезам недалеко до настоящих. Впервые с тех пор, как родился младший, она была гораздо нужнее Роберту, чем Томасу. У него обнаружился спасительный дар: ему куда интересней было играть с происходящим, чем тратить время на попытки его контролировать. Несколько дней назад врожденная игривость Роберта уступила место тревоге, тоске и сожалениям, но сейчас она явно возвращалась. Для Мэри было загадкой, как ему удается сооружать пародии из подслушанных разговоров. В последнее время он буквально помешался на Шеймусе – и неудивительно. Мэри сумела лишь выдавить из себя сочувственную улыбку и убрала в чемодан его плавки, которые достала меньше недели назад. Все произошло так быстро. В день приезда Патрика и Роберта они нашли записку с вопросом: нельзя ли освободить «немного места в доме» для Кевина и Анетты? Утром, за завтраком, Шеймус пришел получить ответ.

– Надеюсь, не помешал? – крикнул он от входной двери.

– Нисколько. Ты так любезен, что зашел сам. Кофе?

– Нет, спасибо, Патрик. Я и так в последнее время злоупотребляю кофеином – пишу, знаешь ли.

– Что ж, надеюсь, ты не против, если я немного злоупотреблю кофеином без тебя.

– Чувствуй себя как дома, – улыбнулся Шеймус.

– А, так я твой гость? – накинулся на него Патрик, как спущенная с цепи борзая. – Или, может быть, один месяц в году я тут хозяин, а гостишь ты? Это, знаешь ли, ключевой момент. Тебе прекрасно известно, что мать передала усадьбу фонду при одном условии: в августе здесь живем мы. И мы не обязаны пускать на постой твоих друзей.

– Ну, «условие» – это слишком официально сказано, – ответил Шеймус. – В письменном виде право твоей семьи на бесплатный отпуск нигде не закреплено. Мне искренне жаль, что тебе так трудно принять волю матери. Поэтому я готов мужественно терпеть весь поток негатива с твоей стороны.

– Сейчас речь не о моей неспособности принять волю матери, а о твоей. Давай не будем отвлекаться от темы.

– Одно невозможно без другого.

– Для идиота – пожалуй.

– Зачем переходить на личности? Одно не бывает без другого, потому что в первую очередь мы должны понять, чего именно хочет твоя мама.

– Ежу понятно, чего она хочет. Неясно только, сможешь ли ты принять ту часть ее завещания, которая тебя не устраивает.

– Что ж, я смотрю на все глобальнее, Патрик. Стараюсь подходить к проблеме с холистической точки зрения. Нам следует решить ее вместе – тебе, твоей семье, Кевину с Анеттой и мне. Можно провести обряд, в ходе которого каждый расскажет, какую пользу он приносит нашему сообществу и что надеется извлечь.

– О нет, только не обряд! Что вы так носитесь с этими обрядами, не пойму? Почему нельзя просто поговорить? Когда я подростком жил в твоем коттедже, там было две спальни. Отчего ты не поселишь друзей в свободной комнате?

– Там теперь мой кабинет и офис.

– О, не дай бог, они вторгнутся в твое личное пространство!

Томас слез с маминых рук и начал исследовать комнату. Его тяга к движению делала еще очевиднее тот факт, что все остальные оцепенело стояли на месте. Мэри ничуть не нравился Патрик, застрявший в запоздалом пубертате: категоричный, саркастичный, обиженный на мать, все еще тайком считающий коттедж Шеймуса своей личной берлогой, где он провел десяток полунезависимых летних каникул. Один лишь Томас, которому не предоставили координат для перемещения в этой системе, мог соскользнуть на пол и отпустить разум на все четыре стороны. Видя, как он уходит, Мэри и сама сумела немного абстрагироваться от разыгрывавшейся на ее глазах сцены, хотя она и слышала появление угрожающих ноток в прежде глуповато-добродушном тоне Шеймуса.

– А ты знал, – вновь обратился к нему Патрик, – что у лапландских оленеводов есть такой обряд: верховный шаман выпивает мочу оленя, поевшего волшебных грибов, потом шаман помладше пьет мочу верховного и так далее вплоть до низшего из низших, который барахтается в снегу, моля о глоточке разбодяженной в двадцать раз оленьей мочи?

– Первый раз слышу, – процедил Шеймус.

– А я думал, ты в этих делах спец, – изумился Патрик. – Ладно, слушай дальше. Вся ирония заключается в том, что первый урожай, первая доза, – самая токсичная. Пока бедный верховный жрец корчится и потеет, пытаясь выгнать из организма отраву, оленья моча, загубив еще несколько печенок, постепенно утрачивает токсичность. Токсичность, но не галлюциногенность. Так и у нас: стремление к высокому статусу заставляет людей жертвовать душевным равновесием, силами и временем, дабы киркой и мотыгой проложить себе путь к тому, что в действительности токсично и пагубно.

– Весьма любопытно, – сказал Шеймус. – Но я не понимаю, какое это имеет отношение к нашей проблеме.

– Все очень просто: пусть мною движет одна лишь гордыня, но я не желаю пить разбодяженную мочу в самом низу мочеиспускательной иерархии вашего «сообщества».

– Если ты не желаешь быть частью сообщества, никто тебя тут не держит, – тихо произнес Шеймус.

Воцарилось молчание.

– Прекрасно, – сказал Патрик. – Теперь мы, по крайней мере, знаем, чего ты хочешь на самом деле.

– Нет, это ты уходи! – вдруг закричал Роберт. – Оставь нас в покое! Это дедушкин дом, и мы имеем право здесь жить!

– Давайте все успокоимся, – сказала Мэри, кладя ладонь на плечо сына. – Даже если в следующем году нас здесь не будет, сейчас мы никуда не уедем – у детей каникулы. Так и быть, мы готовы пойти на компромисс относительно ваших друзей. Если вы на неделю пожертвуете своим офисом, мы тоже готовы освободить спальню на неделю. Справедливо?

Шеймус замешкался, обуреваемый сразу гневом и желанием казаться благоразумным человеком.

– Я должен это обдумать, – сказал он. – Если уж совсем честно, мне необходимо время, чтобы обработать такой поток негативных чувств. И лишь потом я смогу принять решение.

– Хоть заобрабатывайся, – сказал Патрик, вставая и тем самым завершая беседу. – Чувствуй себя как дома, но не забывай, что ты в гостях. Проведи какой-нибудь обряд, что ли.

Он обошел стол и развел руки в стороны, выпроваживая Шеймуса за дверь, но вдруг замер на месте.

– Кстати! – Патрик наклонился к Шеймусу. – Мэри говорит, после подписания дарственной ты совсем забросил Элинор. Это правда? Она столько для тебя сделала – уж мог бы и заскочить к ней на часок.

– Мне совершенно неинтересны твои соображения касательно моей дружбы с Элинор, – ответил Шеймус.

– Слушай, да я ж понимаю – с ней не очень весело. Памятуя о вашем духовном родстве, могу предположить, что это семейное.

– Твой враждебный настрой мне надоел, – багровея, прорычал Шеймус. – Я пытался проявить терпение…

– Терпение?! – перебил его Патрик. – Ты пытался подселить к нам своих дружков и выбросил Элинор на помойку, потому что выжать из нее больше нечего! Человеку, который называет это «терпением», следует посещать курсы английского, а не книгу писать.

– Я не обязан выслушивать оскорбления в свой адрес. Мы с Элинор создали этот фонд, и я знаю, что она болеет за него всей душой. Трагедия в том, что ты не видишь, какое важное – центральное! – место занимает фонд в жизни твоей матери, и не понимаешь, какая она необыкновенная женщина.

– Ошибаешься. О более необыкновенной матери нельзя и мечтать.

– Совершенно ясно, к чему все идет, – вмешалась Мэри. – Давайте разойдемся и успокоимся. Не вижу смысла поливать друг друга желчью.

– Но, дорогая моя, – сказал Патрик, – только желчь у нас и осталась!

У него так точно ничего другого не осталось. Мэри поняла, что задача по спасению каникул из руин, оставленных его презрением, целиком лежит на ее плечах. От Мэри ждали, что она всегда будет бесконечно инициативна и в то же время добра к Патрику, но она не могла ни соответствовать этим ожиданиям, ни обмануть их.

Усаживая Томаса на колени, она вновь ощутила, как сильно пострадало от материнства ее одиночество. Мэри жила одна почти до тридцати и до последнего тянула с продажей квартиры, даже когда забеременела Робертом. Время от времени ей было необходимо отгораживаться от людского потопа. Теперь остаться наедине с собой удавалось очень редко, но даже когда удавалось, всеми ее думами по-прежнему владела семья. Забытые смыслы накапливались подобно невскрытым конвертам. Она знала, чтó в этих конвертах – грозные напоминания о необходимости вернуться наконец к осмыслению жизни.

Ну а в данный момент одиночество придется делить с Томасом. Она вспомнила, как Джонни, цитируя кого-то, говорил, что младенец бывает «один даже в присутствии матери». Эти слова ей запомнились; теперь, сидя с Томасом после ссоры Патрика и Шеймуса и наблюдая за его игрой с любимым шлангом – он помахивал им из стороны в сторону и любовался, как серебристая струя с брызгами врезается в землю, – Мэри ощутила желание упрекнуть Томаса, велеть ему не пачкаться, не лить воду просто так, а поливать цветы, однако не поддалась этому желанию, разглядев в бессмысленности Томасовой игры особую свободу. Сын не задумывался о цели, не видел в своей игре ни прока, ни выгоды, ему просто нравилось наблюдать за струей.

Теперь-то, когда отъезд был неизбежен, Мэри могла предаться ностальгии, но обнаружила, что смотрит на сады и безоблачное небо Лакоста с холодным сердцем. Пора уезжать.

Дома она на минутку вернулась к себе в комнату передохнуть и увидела Патрика, с бокалом вина растянувшегося на кровати.

– Ты сегодня утром была не слишком-то доброжелательна, – заметил он.

– В смысле? Вроде я никому не грубила. Это ты спустил на Шеймуса всех собак.

– Что ж, мой праведный фермопильский гнев уже поутих.

Она присела на край кровати и рассеянно погладила ему руку.

– Помнишь, как в старые добрые времена мы отдыхали днем вместе? – спросил Патрик.

– Томас только что уснул.

– Томас тут ни при чем, ты же знаешь. Мы не бьем копытом в ожидании той прекрасной поры, когда можно будет наконец прыгнуть в койку. Об этом нет и речи. – Патрик прикрыл глаза. – Мы летим по сверкающему белому туннелю…

– Это было вчера, по дороге из аэропорта.

– Пустая кость, из которой высосали весь мозг, вот на что похожи наши отношения, – не унимался Патрик. – И повторить ничего нельзя, сколько ни тверди эту фразу официантке в баре.

– Я себе и этого позволить не могу.

– Поздравляю.

Патрик вдруг умолк, глаза его по-прежнему были закрыты.

Не следует ли ей проявить сочувствие? Сделать мужу успокаивающий минет? Мэри казалось, что все его крики о помощи нарочно поступают в самое неподходящее время – чтобы остаться без ответа. Патрик наверняка придет в ужас, если она полезет к нему с ласками. Или нет? Как это узнать, будучи неспособной на любые сексуальные инициативы? Мэри начисто лишилась интереса к сексу – и вряд ли дело было в интрижке Патрика. Это произошло, когда родился Томас. Мэри невольно дивилась силе произошедших с ней перемен. Они обладали авторитетностью инстинкта: все ее ресурсы были перенаправлены с ослабевшего, истощенного, порченого мужа на восхитительные горизонты, открывавшиеся перед новым человеком. Такая же история произошла с ней и после рождения Роберта, но тогда это длилось всего несколько месяцев. На сей раз ее эротизм полностью переродился в близость с Томасом. Их с Патриком отношения погибли, и без чувства вины и долга на похоронах не обошлось. Мэри опустилась на кровать рядом с мужем, несколько секунд с пустым напряжением смотрела в потолок, потом тоже закрыла глаза. Они лежали рядом и покачивались на поверхности мелкого сна.

– Ах ты господи! – сказала Мэри Роберту, вставая с пола, где она стояла на коленях у раскрытого чемодана. – Я же не отменила приезд бабушки и Салли!

– Должен сказать, это весьма печально, – проговорил Роберт голосом Кеттл.

– Давай проверим, действительно ли это так, – сказала Мэри, садясь рядом и набирая номер мамы.

– Что ж, должна сказать, это весьма печально, – ответила Кеттл на известие дочери.

Та зажала ладонью рот, чтобы не засмеяться в голос.

– Точно в цель, – прошептала она Роберту.

Тот ликующе вскинул кулаки.

– Ты все равно приезжай, – сказала Мэри матери. – Шеймусу с тобой даже веселее, чем нам… А это о многом говорит, – добавила она после долгой паузы.

Салли решила приехать к ним в Лондон и заявила:

– Это даже здорово. Со стороны казалось, что вы сидите в красивой банке, из которой высосали весь воздух. Вылезайте оттуда скорей, пока не взорвались.

– Она за нас рада, – сообщила Мэри сыну.

– Ну надо же, – сказал Роберт. – Пусть она тоже лишится дома – вот мы за нее порадуемся!

Вернувшись из дома престарелых, Патрик молча положил клочок бумаги на крышку чемодана, который Мэри тщетно пыталась закрыть, и сел на стул возле двери. Она взяла бумагу и увидела, что это очередная карандашная записка-призрак от Элинор.

Она отдала записку Роберту.

– Даже не скажу, от какого предложения я получил больше удовольствия, – сказал Патрик. – Жалких крох ее капитала, не спущенного на шаманские нужды, едва хватит на год жизни в Кенсингтоне. А потом, если ей достанет вульгарности остаться в живых, угадай, кто будет поддерживать ее растительное существование в Королевском боро?

– Мне нравится этот знак вопроса, – сказала Мэри.

– Истинный гений Элинор состоит в том, чтобы мастерски схлестывать наши эмоциональные и моральные порывы. Вновь и вновь она заставляет меня ненавидеть себя за стремление поступать правильно, обращая мою добродетель в лучшее наказание за добродетель.

– Мне кажется, мы должны уберечь ее от этого кошмара. Пусть не знает, что Шеймусу нужны были только ее деньги.

– С чего бы? – спросил Роберт. – Поделом ей!

– Слушайте, – сказал Патрик, – сегодня я видел ее ужас. Ужас, что умирать придется в одиночестве. Ужас, что семья от нее отвернется, как отвернулся Шеймус. Ужас, что она все просрала, что полжизни лунатиком шла по следам собственной матери. Ужас, что ее убеждения оказались бессильны перед лицом истинного страдания. Один сплошной ужас! Если мы выполним ее просьбу, вероятно, она наконец плюнет на меценатство и вернется в семью. Пусть ни то ни другое давно не работает, смена обстановки может принести ей каплю радости перед окончательным возвращением в ад.

Все замолчали.

– Будем надеяться, что не в ад, а в чистилище, – сказала Мэри.

– Я в этом не разбираюсь, – сказал Патрик, – но если чистилищем называют место, где страдания делают тебя скорее лучше, чем хуже, то оно ей не светит.

– Может, хотя бы нам светит.

– Я не понял, – вмешался Роберт. – Бабушка будет жить у нас?

– Не в квартире, – пояснила Мэри. – В доме для престарелых.

– А платить за него должны мы?

– Пока нет.

– Но ведь тогда получается, что Шеймус одержал полную победу! Ему достался дом, а нам – калека.

– Она не калека, а инвалид, – поправила его Мэри.

– Ой, ну извини, – сказал Роберт. – Разница просто огромная. Выходит, нам повезло! – Он заговорил голосом телеведущего: – Сегодня наши победители – семья Мелроуз из Лондона! Именно они заберут домой наш замечательный первый приз. Этот милейший инвалид не ходит, не говорит и даже мочится под себя! – Роберт изобразил бурные овации, после чего, кладя руку на плечо воображаемого конкурсанта, заговорил печально и утешительно: – А вам не повезло, Шеймус. Вы храбро сражались, но потерпели поражение в раунде Медленной смерти. Впрочем, с пустыми руками вы не уйдете: мы дарим вам чудесную уединенную усадьбу на юге Франции: тридцать акров великолепных лесов, огромный бассейн и несколько уютных игровых зон для детишек…

– Потрясающе, – сказала Мэри. – Где ты это взял?

– Полагаю, Шеймус еще не в курсе, – сказал Патрик. – Она заставила меня прочесть вслух открытку, в которой он обещает навестить ее сразу после нашего отъезда. То есть он до сих пор ее не навестил.

– А это могло бы повлиять на ее решение?

– Вряд ли, – ответил Патрик. – Протягивая мне открытку, она улыбалась.

– Натянуто или радостно?

– Радостно.

– Значит, все хуже, чем мы думали, – заключила Мэри. – Элинор не просто сбегает от правды об истинных мотивах Шеймуса, она опять жертвует собой! Единственное, что она может подарить ему помимо дома, – это собственное отсутствие. Ее любовь беззаветна и безоговорочна. Такие чувства женщины обычно испытывают к своим детям, если вообще на них способны. Но Элинор решила принести в жертву и детей.

– Христианскими ценностями разит за версту, – заметил Патрик. – Быть полезной и одновременно засвидетельствовать свою полную никчемность – все во имя уязвленной гордыни. Если она останется здесь, то вынуждена будет обратить внимание на предательство Шеймуса; если уедет – в лужу сядем мы. Никак не могу смириться с ее упертостью. Все-таки Божья воля делает из людей форменных ослов!

– Она не способна ни говорить, ни двигаться, – сказала Мэри, – но какую имеет власть!

– Да уж… Вся эта пустая болтовня, в которой проходит человеческая жизнь, не сравнится с криками и стонами ее начала и конца. Просто безумие какое-то: нами командует то один бессловесный тиран, то другой!

– Но ведь в следующем году мы поедем в отпуск? – спросил Роберт.

– Можем поехать куда угодно, – ответил Патрик. – Отныне мы больше не пленники провансальской безупречности! Мы спрыгнули с открытки и отправляемся в путь-дорогу. – Он сел на кровать рядом с Робертом. – Богота! Блэкпул! Руанда! Дай волю своему воображению! Представь мимолетное аляскинское лето в дремучей тундре. А как хорошо в это время года на Огненной Земле! Таких пляжей, как там, нигде больше нет, а что за уморительные создания эти пухленькие морские львы! Хватит с нас предсказуемых благ Средиземного моря с его водяными велосипедами и pizzas au feu de bois. Пусть устрицей нам будет этот мир.

– Ненавижу устриц, – сказал Роберт.

– Точно, извини. Промашка вышла.

– Куда поедем? – спросила Мэри сына. – Выбирай. Назови любое место.

– В Америку. Хочу в Америку.

– Почему бы и нет? – сказал Патрик. – Все европейцы в изгнании туда едут, это традиция.

– Мы не в изгнании, – возразила Мэри. – Мы наконец-то свободны.