1984

1 января Глеб и Катарина проснулись в одной постели. С этого дня жизнь их совершенно изменилась: они не расставались не только в начавшемся году, но и все последующие годы. Проснувшись в два часа пополудни, Катарина шепотом попросила называть ее Катей. Степень ее слияния с Россией оказалась столь глубока, что носить прежнее имя она уже не могла. После завтрака пара отправилась на прогулку. Шли, втянув руки в рукава. С хрустом наступали на серпантин и конфетти, рассыпанные по снегу в честь их внезапной встречи. Снег был утоптан, несвеж, нечист, но это был праздничный снег. Изредка пролетали снежинки, мелкие и колючие. На мосту Глеб дышал Кате на ладони, любовался ее длинными пальцами. Спросил, училась ли она музыке. Нет, не училась. Под Катиными ладонями по-детски болтались на резинке варежки. Глеб надел ей варежку на правую руку, а левую она засунула в карман его куртки. Он сжимал Катину руку и задыхался от счастья. Задыхался потому, что счастье было огромным и парообразным, оно в нем уже не помещалось, и избыток его выходил летучими облачками при всяком выдохе. Он мысленно благодарил Бога за подарок – другого слова не находил, потому что такими неожиданными и прекрасными бывают только подарки. Глеб не уставал изумляться тому, как чужой еще вчера человек сегодня стал близким. Стал частью его я, и теперь он любил Катю двойной любовью – как ближнего своего и как себя самого. Слово подвело Глеба, оно не справлялось с охватившей его любовью. Ему хотелось выразить свое чувство действием, и постель была для этого слишком мала, хотелось что-то совершить – может быть, даже пострадать. Неудивительно, что вскоре представился и случай. Он возник в лице Дуни, расставшегося к тому времени с Лидой и даже успевшего, как выяснилось, обратить внимание на Катю. Именно ему было сказано, что у Кати есть жених, поскольку Катино добросердечие не позволило ей открыть простую, в сущности, причину отказа: Дуня ей не нравился. Известие о новой паре разнеслось по факультету мгновенно. Дуня почувствовал себя обманутым и пришел в ярость. Он по-прежнему приветливо здоровался с Глебом, но час его мести был недалек. Выбрав момент, когда Глеб с Катей стояли в толпе студентов, подошел к ним и, улыбаясь, сказал, что на Вешалке уже, оказывается, кто-то висит. Стоявшие притихли. Глеб молча смотрел на Дунину улыбку и не находил в ней естественности – губы Дуни дергались. Глеб отвернулся, ссутулился и в сравнении с мощным Дуней стал еще меньше. Все поняли, что он уходит, ему освободили дорогу. Распрямляясь в повороте, Глеб нанес Дуне удар снизу в челюсть. Дунины ноги разъехались, и он осел на пол. Глеб занес руку для нового удара, но Дуня вяло помахал ладонью: продолжение отменялось. Сидел бесформенный, близкий к обмороку, бессмысленно глядя перед собой. Когда скорая увезла Дуню в больницу, выяснилось, что у него сломана челюсть. При записи в приемном покое на вопрос о причине травмы Дуня благородно ответил, что упал с лестницы. Врач с сомнением покачал головой, но ничего не сказал. На следующий день Дуню навестили Глеб и Катя. Они принесли ему овощное пюре и попросили прощения. Дуня жестами показал, что прощения должен просить он. Дальше повисло молчание, потому что Дуня, обычно разговорчивый, мог участвовать в беседе преимущественно в роли слушателя. В немой его жестикуляции чувствовалась некая избыточность, что-то он, видимо, все же мог сказать, но по большому счету говорить было не о чем. Чтобы заполнить паузу, Глеб рассказал анекдот о том, как в больницу привезли человека с ножом между ребрами. Что, больно, спросил его врач. Нет, ответил он, только когда смеюсь. Анекдот оказался в высшей степени уместен: Дуня засмеялся – и тут же схватился за челюсть. Кроме того, при упоминании о ноже у него мелькнула мысль о том, что по русским меркам он легко отделался. Ко всеобщему облегчению, минут через пять больной был отправлен на процедуры. Когда Дуню выписали из больницы, Катя продолжала готовить ему пюре и супы. Впрочем, уже через неделю, движимая жалостью к пострадавшему, ее сменила студентка Политехнического института. Можно было бы сказать, что Глеб и Катя были вновь предоставлены сами себе, если бы не два Глебовых соседа, еще третьего января вернувшиеся на свои койки. Объяснений удалось избежать, выпитое (и невыпитое) шампанское было вскорости возмещено, и только с присутствием в комнате новгородских студентов поделать ничего было нельзя. Глебу казалось, что никогда еще они не присутствовали так неутомимо, чаще всего вдвоем, на худой конец – сменяя друг друга. Катина соседка была, говоря в рифму, тоже домоседка, так что возможностей для любовных встреч паре выпадало совсем немного. На гостиницу денег не было, но даже если бы и были, это ничего бы не изменило: разнополых постояльцев пускали только со штампом о браке в паспорте. Таких штампов у Глеба с Катей, понятное дело, не имелось. Почти все время они проводили вдвоем, и местом их встреч были набережные Невы, дешевые кафе и коридоры общежития, где, прислонясь к стене, они вели полушепотом долгие вечерние беседы. Эти недели вынужденного воздержания Глеб вспоминал потом как счастливейшее время своей жизни. Никогда больше их чувства не были так тонки и звенящи, никогда прикосновения не отдавались такой дрожью. Вероятно, нематериальность этих отношений устраивала Глеба не во всём, потому что однажды он, преодолевая нежелание, постучался в комнату Дуни и спросил, не даст ли тот ему один из своих знаменитых ключей. Дуня ответил, что имеющийся у него ключ в работе, поскольку он, Дуня, в настоящее время переживает бурный роман с ухаживавшей за ним девушкой. Говоря это, он машинально ощупывал челюсть. Когда Глеб собрался уходить, Дуня, поколебавшись, сказал, что есть, в общем-то, еще один, особенный ключ. Слово особенный прозвучало с таким нажимом, что Глеб растерялся. Фантазия тут же нарисовала ему кочегарку, ожидающий капремонта дом и даже каюту буксирного катера (он слышал о таких случаях). Помещение совсем недалеко отсюда, уточнил Дуня, оттягивая разгадку. Но разгадка того определенно стоила, потому что перекрывала самые смелые Глебовы фантазии. Звучит, может быть, неожиданно, со скромным достоинством произнес Дуня, но это Ростральная колонна. Глеб решил остаться невозмутимым: их две. Зачем тебе две, удивился Дуня. Речь идет о правой колонне, если стоять лицом к Морскому музею. Смотритель колонн дал мне ключ от подсобного помещения. Предупреждаю: там холодно, нужно брать с собой обогреватель. А заодно и надувной матрас – кровати с балдахином там не предоставляют. Из-под книги Сопротивление материалов (судя по всему, в Политехе оно оказалось не слишком велико) Дуня извлек ключ. Подходит? Глеб не раздумывал: подходит. Порывшись в платяном шкафу, Дуня (он решил быть благородным до конца) из стопки свитеров вытащил аккуратно сложенный надувной матрас. Обогревателя у него не было. Зато обогреватель нашелся у Кати, которую необычное предприятие привело в восторг. К Ростральным колоннам отправились тем же вечером. Перейдя через Малую Неву, остановились перед предоставленной им колонной. У основания ее, присыпанные снегом, сидели две могучие фигуры, аллегории великих русских рек – каких именно, Глеб определить затруднился. Над головами аллегорий прямо из колонны вырастали острые носы кораблей, называемые таким же заточенным словом ростры. Беззаветная их устремленность вовне намекала на то, что в происходящее внутри колонны носа никто не сунет. Открыв низкую дверь в цоколе, справа от входа Глеб нащупал выключатель. Два фонаря летучая мышь (нет ли здесь мышей, прошептала Катя) освещали квадратное помещение (разве что крысы, подумалось Глебу) с винтовой лестницей посередине. У лестницы стояли стол и два стула, а в самом углу помещалась кровать – снятая с петель и поставленная на козлы дверь. Первым делом Глеб включил в розетку обогреватель – рефлектор со спиралью накаливания. Направленный на человека, обогреватель еще худо-бедно чувствовался, но на общую температуру помещения (она равнялась уличной) влияния не оказывал. Вторым средством согреться была бутылка коньяка, которую Катя вместе с кое-какой закуской поставила на стол. Глеб, дрожавший скорее от нетерпения, чем от холода, достал надувной матрас. Попытка наполнить матрас воздухом оказалась просто-таки изматывающей. От глубоких выдохов у Глеба уже кружилась голова, в то время как матрас по-прежнему оставался жалким дистрофиком. Кроме того, и резина, и матерчатая обшивка этой летней вещи задубели и категорически не желали расправляться: сопротивление материалов достигло своей высшей точки. Головокружение и холод несколько сбили первоначальный накал Глеба. Вопреки прежним планам, на Катино предложение поужинать он устало согласился. Катя села ему на колени, а у самого стула они установили рефлектор. Вкупе с несколькими рюмками коньяка (их роль выполняли всё те же кружки) принятые меры позволили слегка согреться. Когда же были сняты куртки и свитера, с трудом добытое тепло мгновенно растаяло. Катя тут же опять оделась. Глеб попытался уговорить ее не торопиться, обещая быстрое согревание, но в голосе его уже не было прежней уверенности. Кончилось тем, что спешно оделся и он. Через полчаса, упаковав всё принесенное, пара уже подходила к общежитию. Утром ключ был возвращен Дуне.