Глава 8

Когда поезд набрал скорость, Бабкин неторопливо разложил на столике натюрморт: два мясистых узбекских помидора, пять огурцов и пучок замусоленного укропа. Извлек из сумки складной нож и принялся кромсать овощи над миской. Укроп порвал руками, нож вытер салфеткой.

Задумался: съесть салат в таком виде? Попросить у проводника сметану? Вопрос был серьезным, не вопрос даже, а выбор из двух стратегий: довольствоваться ли малым, оберегая внутренний покой, или позволить людям извне разрушить бесценное уединение в надежде, что польза превысит вред.

Его размышления прервал стук в дверь.

Да чтоб вас, в сердцах сказал Бабкин. За тебя все выберут и салат твой сожрут.

Но это всего лишь кто-то из пассажиров ошибся купе.

В Кургане Бабкин почти сразу нашел адрес Наума Рудинского. Гостиница Сергея была в паре кварталов от нужного дома, и он прогулялся пешком, обдумывая план разговора.

Мужчина, открывший дверь, выглядел старше Германа Черных лет на пятнадцать. Он до такой степени напомнил Бабкину его давнего знакомого, без всякого сомнения находящегося в эту минуту в Москве, что Сергей обмер.

– Опять счетчики? – хмуро спросил Рудинский. – Что вы так смотрите?

– Извините… Вы на коллегу моего удивительно похожи, – выдавил Бабкин, приходя в себя.

Тот усмехнулся.

– А вот охотно верю. Я всем кого-то напоминаю! В какой город ни приедешь, на улице бросаются обнимать. Если бы миловидные женщины… Сплошь потасканные хрычи! Вопиющая несправедливость: душевное мое устройство незаурядно, а в габитусе, так сказать, самобытности – кот наплакал. Найти бы того кота да усы ему вырвать!

Из короткой речи хозяина Бабкин сделал несколько важных выводов.

Разговорчив.

Жалеет себя.

Одинок.

Домашних животных не держит.

Он ехал сюда, собираясь надавить на Рудинского, но сейчас передумал.

– Наум Ефимович, меня зовут Сергей. Я по делу к вам. Можно войти?

– Какому еще делу?

– Насчет Германа, вашего друга. – Бабкин вовремя сообразил, где совершил ошибку. – Или давайте где-нибудь на нейтральной территории побеседуем. Харчевня имеется поблизости? Может, пивная?

Рудинский подслеповато уставился на него.

– Имеется, – буркнул он наконец. – И пивная, и пельменная. Одна в морозилке, другая в холодильнике.

…Старик шаркал по тесной кухне: шух-шух, шух-шух-шух. Казалось, квартиру проектировал архитектор, измерявший ее площадь не в метрах, а в шлепанцах. Восемь шлепанцев в длину, пять в ширину.

Бабкин скрючился возле стола, за которым мог с удобством устроиться разве что кот, тот самый, которого у хозяина не было.

– Возьмите, допустим, спортсменов, – хорошо поставленным голосом объяснял Рудинский. – Если по каким-то обстоятельствам – из-за травмы, например, – они вылетают из большого спорта, вернуться обратно им архисложно. Такие случаи наперечет! А я обнаружил, что можно вылететь из жизни, – на собственном, увы, опыте. Казалось бы, ну что – жизнь! Где ты, там и она. А вот и нет!

Он удрученно покачал головой.

– Не понимаю, Наум Ефимович…

В соседней комнате Сергею бросилась в глаза фотография: молодой Рудинский обнимает красивую статную женщину и толстого мальчика лет пяти.

– Любовница была, – бормотал хозяин. – А у кого не было? Мужик – существо полигамное! – Он стукнул себя в грудь.

Бабкин соотнес начало истории с волевым лицом женщины на снимке и догадался, чем кончилось дело.

– Да! Метался! – ожесточенно продолжал Рудинский. – Сердце рвалось пополам. Любовница – кошечка! Ах, грация какая! Спинку изогнет, коготки выпустит – все отдашь. Жена – хозяюшка, руки золотые.

«А ты поганка дряхлая», – мысленно сказал Бабкин.

– Но с Иришкой-то я молодел! Страсть, трепет! В шестнадцать лет такого не испытывал, как в тридцать. Решился: ухожу к ней. – Он разложил пельмени по тарелкам. – Являюсь на следующий день с цветами, а она сияет ярче солнца. «Счастье какое, – твердит, – Наумчик, какое счастье! Я беременна!» Врачи давно сказали: не будет детей. Ей ликование, а я приуныл. Вот же влип! У меня свой пацан дома, между прочим. Это получается – шило на мыло менять? А парение души? А полет? Я все взвесил и понял, что чуть не допустил ужасную ошибку. Ведь уже чемодан с антресолей достал! Я ей, конечно, в лицо говорить ничего не стал, чтобы будущую мать не огорчать, а вернулся домой и написал подробное письмо.

– Письмо?

– Десять страниц! Объяснил, что не могу бросить сына, и лучше пожертвую своим счастьем, чем разобью ему сердце. Красиво получилось… – Рудинский мечтательно вздохнул. – Сам его три раза перечитывал.

– Вы не предложили ей сделать аборт?

– Убить моего ребенка? Никогда!

– Я так понял, вы даже не собирались с ним видеться, – осторожно сказал Бабкин.

– Это не имеет ровно никакого значения! Мое продолжение, моя кровь… Я никогда бы ее не простил, поступи она так.

– Но хоть алименты…

Рудинский погрозил пальцем.

– А вот денежные вопросы попрошу в личное не впутывать!

– Понял, – кивнул Сергей. – Не впутываем.

– Два года прошло, у меня с Катей новая волна чувств. Катя – это жена… И вдруг однажды… долго рассказывать, но все выплывает на свет. Стечение обстоятельств, будь оно проклято! Не одну жизнь погубили совпадения. Скажу одно: сходство у ребенка со мной было слишком очевидным, чтобы оставаться незамеченным.

– А кто родился?

– Ах, какая разница! Ну, дочь… Катя все узнала. Больше того, она пришла к Ирочке и имела с ней долгую беседу. Я звоню домой с работы, спрашиваю, не нужно ли зайти в продуктовый, а мне в ответ: «Я сегодня встречалась с твоей любовницей». Ох… Я, конечно, не медля ни минуты вместо продуктового полетел в ювелирный. Купил бесподобное кольцо – вы понимаете: чтобы искупить вину…

– Я понимаю…

– …на колени упал перед женой, твержу: никого не нужно, кроме тебя, бес попутал, а на ту вертлявую бабу мне плевать, это даже не увлечение, просто краткое помутнение рассудка! – Рудинский страдальчески прижал руки к сердцу. – И знаете, что она мне ответила? Никогда в жизни не догадаетесь. «Любовницу я могла бы тебе простить, а то письмо никогда не прощу». При чем здесь письмо? Оно ведь даже не ей было адресовано!

– Женщины… – со сложным выражением сказал Бабкин.

– Забрала Ванечку и ушла. Не взяла даже кольца. Что мне оставалось?

– Поехать с кольцом к любовнице? – предположил Сергей.

– Вот видите! Так поступил бы на моем месте каждый. Однако и там случилось странное! Меня не пустили дальше порога… Я не мог поверить: нас связывала такая страсть, и что же – все забыто? Есть ли предел мерзости человеческой?

– Нету, – искренне сказал Бабкин.

– Я умолял ее! Спросил – неужели она готова лишить ребенка отца? О, это наигранное удивление в ее глазах! Она имела наглость ответить, что у него есть отец. Мне, как нищему, разрешили заглянуть в детскую сквозь щелочку, и там… На диване какой-то ухарь в подштанниках баюкал дитя. Мое дитя!

Рудинский промокнул бумажной салфеткой выступившие слезы.

– После этого все пошло под откос. Я болел. Страдал. Никто не пришел меня поддержать, кроме Германа. Вот цена женской верности!

Это невозможно подделать, думал Сергей. Витиеватость, свойственную пожилым мужчинам, у которых всегда почему-то свитер усыпан хлопьями перхоти. (Удивительное явление, если вдуматься: как будто за строй речи и повышенную сухость кожи головы отвечает один и тот же ген.) Простодушие подлеца. И при том – искреннюю бескорыстную любовь к другу.

Снимки в «Одноклассниках»: сосновый берег, смеющийся Герман с удочкой, они вдвоем с Наумом на фоне палатки. Письма: не только электронные, но и бумажные. «Это совершенно другое дело, – вдохновенно объяснял Рудинский. – Попробуйте написать хотя бы две страницы от руки, и вы убедитесь». Рассказывая о Германе, он преображался. Казалось, перед Сергеем переписанный набело вариант Наума Рудинского, из которого добросовестным редактором тщательно вырезаны скотство и душевная глухота.

Бабкину и прежде встречался этот феномен, и каждый раз он вспоминал любимый Машин «Шериданс», кофейно-сливочный ликер в бутылке из двух секций. Он не был любителем метафор, но сравнение напрашивалось само: в человеке есть светлая и темная части, и его близким достается из той и из другой. Однако попадались бутылки, из которых вытекало не одновременно, а поврозь; получалось, что одним приходится довольствоваться темным содержимым, в то время как другим льется только светлое, без примесей, хотя конструкция бутылки этого не предусматривала.

Помимо прочего, существовала еще и больница.

То, что собирался сделать Бабкин, на первый взгляд казалось невыполнимым. Двенадцать лет отделяло его от того дня, когда Наума Рудинского привезли в общую палату после операции.

Но память – удивительная штука. В юности Сергей думал, что от постоянного соприкосновения с другими людьми она должна истираться, точно камень, нескончаемо омываемый человеческими волнами. Оказалось, все наоборот. Внутренняя пропускная система при большом потоке посетителей переключалась в режим архивирования. Самую крепкую память на лица он наблюдал у воспитателей, следователей, проституток.

И врачей.

Он приготовился забрасывать свою сеть широко. Доктора, санитарки, медсестры – в больнице должен был остаться хоть кто-то, видевший Рудинского. Видевший – не значит запомнивший, но Бабкин руководствовался простым правилом: вероятность успеха любого плана напрямую зависит от того, предпринимаешь ли ты действия для его осуществления.

Вот, помнится, с Машкой… Сколько они были знакомы к тому моменту, когда он сделал ей предложение? Две недели или три…

Казалось важным выяснить это, пока он не вошел в больницу, словно знание могло каким-то образом вооружить его, и Бабкин полез за телефоном.

– Привет! – сказал он. – Я по делу. Никакой болтовни!

– Как обычно, – согласилась жена.

– Жуешь, что ли? – подозрительно спросил Сергей.

– Ну, жую…

– А что жуешь?

– Без болтовни! – напомнила Маша.

– Ну, ладно… Слушай, не могу вспомнить, сколько мы были знакомы, когда до меня дошло, что лучше всего нам немедленно пожениться?

В трубке хмыкнули.

– Вот этого не надо, – попросил Бабкин. – Илюшин и так на меня хмыкает по три раза за день.

– А до тебя и не доходило. Это я тебе сделала предложение. Пока! У меня окрошка стынет.

В трубке раздались короткие гудки.

– Окрошка! – пробормотал Бабкин, сам не зная, что его больше поразило: то, что он забыл обстоятельства их помолвки, или то, что окрошку можно греть.

Заведующий отделением напоминал боксера, на досуге перечитывающего Кафку. Бабкина он выслушал внимательно, одобрительно кивая, как человек, ценящий краткое и толковое изложение вопроса.

– Вот фото. – Сергей положил перед ним планшет. – Вот выписка из истории болезни. Есть шанс, что в отделении остался тот, кто может его помнить?

Заведующий поднял брови.

– В каком смысле «остался»?

И тут Бабкин понял.

– У вас люди держатся за работу, – полуутвердительно сказал он.

– Само собой! Как иначе? Вы уровень безработицы представляете?

– Откуда мне, – искренне покаялся Бабкин. – Я столичная штучка.

Заведующий расхохотался. В приоткрывшуюся дверь заглянула немолодая женщина в белом халате.

– Алевтина, ты на ловца бежишь. Как раз по твоему профилю пациент. Посмотри, сделай милость…

Женщина надела очки. Прежде чем взглянуть на фотографию, она быстро изучила выписку.

– Помню его. Он у нас лежал, с тех пор раз в пару лет обследуется.

– А вы не помните, его кто-нибудь навещал?

– Навещал? Нет. – Алевтина покачала головой, но прежде чем Бабкин успел возликовать, добавила: – Его друг выпросил себе место в палате. У нас летом не так много плановых пациентов, обычно стараются перенести операцию хотя бы на сентябрь. Он пробыл здесь с Рудинским до выписки. Должна сказать, это случай уникальный. Восемьдесят процентов родственников, которые стараются лечь вместе с больным, это их жены. Наоборот тоже бывает, но реже. За всю практику вспомню с десяток пациентов, возле которых постоянно были сыновья. А вот чтобы друг – это удивительно. Как-то не принято.

– Теперь тоже припоминаю, – протянул заведующий. – Да, он от Рудинского не отлучался. Зайдешь на утренний обход – читает ему вслух. У него еще лицо… что-то с кожей…

– …в оспинах, – понуро сказал Бабкин.

– Да-да-да. Он, кстати, был приезжий.

Выйдя в больничный сад, Сергей позвонил Илюшину.

– Это не Герман, – сказал он. – Разве что тот убил пацана чужими руками. Такое алиби… дай Бог каждому!

– Кто его вспомнил? – спросил Макар.

– Заведующий отделением и лечащий врач. Оказывается, Герман вместе с Рудинским лежал в одной палате. Сидел. Реабилитировал его, короче говоря.

– Насколько приятнее иметь дело с лжецами, чем с правдивыми людьми, – удрученно сказал Макар. – Никто так не тормозит расследование, как человек, который не врет.

– Про Карнаухова он наплел нам с три короба!

– Или у остальных не хватило проницательности понять, как все было на самом деле. Ладно. Возвращайся. У нас тут интересные дела творятся.

«Теперь мы знаем, что Герман нам не соврал, – сказал себе Илюшин. – Тогда почему меня не оставляет ощущение, что врала Гурьянова, хотя говорили они практически одно и то же?»

Одна из свидетельниц вспомнила подростка по имени Сеня Крамник. Услышав от Илюшина, что Карнаухов дружил с ним, она удивилась.

– Поклеп это! Крамник и сам хулиганье, и водился с таким же хулиганьем. Володя их проделками не интересовался. Работящий парень, ему не до того было.

«Уж не в Чехию ли вы хотели нас отправить, Кира Михайловна?» – мысленно спросил Илюшин.

Кто-то посоветовал ему обратиться к Оксане Литвиновой. Макар дождался окончания смены на хлебозаводе и выловил ее из толпы. Это была рослая женщина с тяжелым взглядом, левую щеку которой пересекал косой шрам. При имени Гурьяновой в ее глазах загорелся фанатичный блеск.

– Пойдем-ка отсюда подальше, расскажу тебе кое-что, чего больше никто не расскажет.

Она отвела его не домой, а в заведение под названием «Сосисочная». Макар почти не удивился, обнаружив в меню только пельмени и салат «Мимоза».

– Гурьянова – страшная баба, – сказала Литвинова. Она выбрала столик в углу, рядом с которым никого не было, но все равно приглушила голос и подозрительно оглядывалась. – Выгнала из школы мою дочу, приревновала ее, сучка. Ирка молодая, красивая! Физкультурница! А та… Ну, ты видал ее. Она и пятнадцать лет назад была такая же унылая – не баба, а счетная доска. Старые девы все злобные, одна хуже другой.

– К кому приревновала? – спросил Илюшин.

Литвинова взмахнула рукой:

– А! Я, думаешь, знаю? Мужиков в школе хватает. Физик, географ… не помню, кто еще. Но на нее ни один не польстился.

– Гурьянова все эти годы живет одна?

– В том-то и дело! Это неспроста, уж ты мне поверь. Ирочку любили все, и ребятки, и учителя… А уж родители нарадоваться на нее не могли! Ко мне каждый день кто-нибудь да подходил: спасибо вам, Оксана Ивановна, за вашу доченьку, низкий вам поклон! – Литвинова утерла рукавом слезу. – Гурьянова такого вынести не могла. Науськала старуху, налила ей яда в уши, и та уволила мою девочку. Уехала Иришка, теперь работает в другом городе. Раз в полгода видимся – разве это дело? Гурьянова мне всю жизнь, считай, сломала: у меня ведь, кроме дочи, никого нету. Но это еще не все, считай, только затравку услышал. Она ведь к нам из Москвы приехала, Гурьянова-то, а зачем, почему – никто не знает. Был у нас такой Алексей Буслаев – ты, должно быть, слыхал о нем. Большого ума человек! Порядочный, щедрый, а красивый какой! Ему бы в администрации сидеть, а не этому… пузатому. Он тоже понял, что Гурьянова – последняя дрянь, и стал докапываться до правды, выяснять, отчего эта змея в наш городок приползла, хотя у нее не то что родни – ни единой знакомой души тут не водилось. И кое-что выяснил!

– И что же? – спросил Макар, потому что Литвинова смолкла.

– А вот этого никто не знает. Погиб он. Мы с ним виделись незадолго до его смерти, он у меня покупал икону, оставшуюся еще от деда. Денег много дал, не обидел. А перед уходом говорит: не переживай, Оксана Ивановна, недолго твоему врагу осталось тут жить. Я, говорит, такое нарыл! Вот подвезут мне доказательства – и поднимем шум, чтобы у всех на нее глаза открылись, а не только у нас с тобой. – Оксана вновь утерла слезы. – Ничего не успел Алексей Викентьевич! Я уж и к Яицкому на прием ходила, упрашивала его, чтобы продолжил дело Буслаева после его гибели… Но тот – тьфу, слюнтяй, а не мужик.

Дальше рассказ Литвиновой сделался неинтересным: она обвиняла всех в потакании директрисе и костерила власть. Расставшись с ней, Илюшин вернулся тем же путем к хлебозаводу и наткнулся на женщину, которую видел в толпе вместе с Оксаной: она стояла у ворот, болтая с подругой. Макар был любопытен, а чутье подсказывало, что сама Литвинова не даст ему честного ответа. Он завязал с женщинами разговор и между делом спросил:

– А что, у вас опасное производство?

– С чего ты взял?

– У Оксаны Ивановны шрам на лице…

Они переглянулись и одновременно хмыкнули.

– Это у нее от дочки на память, – объяснила первая. – Ту из школы уволили, она пришла домой злая, как собака. Слово за слово, поругались они, и Оксана грохнула об пол тарелку. А Ирка схватила осколок, полоснула Оксану по щеке, перепугалась и давай паковать вещички, пока мать заявление не написала.

Вернувшись домой, Макар связался с одним из старых московских знакомых и попросил найти ему все, что можно, о Гурьяновой.

На следующий день пришли три письма с вложениями.

Кира Михайловна вовсе не была старой девой, как утверждала Литвинова: она вышла замуж в двадцать один год и овдовела пятнадцать лет спустя; ее муж разбился на вертолете в одной из рабочих поездок вместе с тремя другими пассажирами и экипажем. Детей в браке не было.

– Замуж после вдовства не выходят по двум причинам, – пробормотал Макар, – если брак был очень счастливым или если он был очень несчастным. Я бы поставил на первое.

Гурьянова еще два года проработала в школе, но уволилась после громкого скандала. Помощник Илюшина прислал несколько статей. Приведенные журналистами факты во многом противоречили друг другу, и четкой картины не вырисовывалось, но ясно было одно: в классе Гурьяновой по программе инклюзии оказался ребенок с особенностями развития, и она с ним не справилась – он нанес себе повреждения во время урока. Две статьи намекали на вину учителя, допустившего, а то и спровоцировавшего срыв мальчика; в третьей журналист задавал риторические вопросы о качестве российского образования.

Макар нашел очень короткую запись интервью с матерью школьника. «Я не хочу никого обвинять, – повторяла тихая испуганная женщина, отворачиваясь от камеры, – никто не виноват. У меня нет претензий к школе». После этого ведущая сообщила зрителям, что в настоящее время ребенок находится в больнице и врачи отказываются давать комментарии о состоянии его здоровья.

Странная история, подумал Илюшин. Если была доказана вина Гурьяновой, как она смогла вновь устроиться в школу и вырасти до целого директора? Возможно, в трудовой книжке осталась запись «уволилась по собственному желанию» и никто не стал интересоваться ее биографией. Если дело обстояло именно так, Литвинова права: в руках Буслаева оказался сильный козырь против Гурьяновой.

А отчего скончался Алексей Викентьевич?

Выяснив это, Илюшин чертыхнулся. Приехал, называется, в тихий городок разыскивать сбежавшего юнца.