Глава 13

– Эта утрата невосполнима. Столько лет прошло, но мы каждый день вспоминаем Алексея Викентьевича. Город исключительно многим ему обязан. Его стараниями сохранены целые пласты культурной жизни! Уникальные росписи домов, безвозвратно забытое искусство, а ведь были мастера, гогены, так сказать, самородки, взращенные на нашей почве… Вы должны посмотреть нашу выставку, я вас прямо сейчас… Хорошо, но приходите обязательно, иначе вы не прочтете лучшую страницу нашего города. Алексей Викентьевич заражал всех своим энтузиазмом. Невероятный человек! Нет никого, кто не оплакивал бы его гибель.

– …ох, горе, я как вспомню ее, реву, не могу. Добрейшая женщина! Все-таки не зря говорят, что на лице человека душа отражается. По ней сразу было видно, какая она. А сынок их… вам сказали, да? У нее больше не было детей. Я бы на ее месте с ума сошла! Здоровенького усыновила бы… Хотя они все от наркоманов. Вот говорят: «Никто и подумать не мог!» А я сразу знала: с ним что-то не то. У него глаза были злые.

– …чего помнить, я их дом тушил, жар такой стоял, что на Гагарина окна трескались. Сосед им паркет клал, щитовой, двести метров, рассказывал: вся кухня – массив дуба, вся! Два телевизора! А! Каково? В тубзике сантехника итальянская! Вся! Сечешь? Надо было белорусскую брать, раз уж все равно сгорело… Шучу! А чего про Буслаева? Я тебе все рассказал! Паркет щитовой, двести метров – у тебя столько есть? Нету? Ну, и все! Вот и вся твоя характеристика.

Слабину он дал, Буслаев. У нас ведь как: или ты, или тебя. Из сынка пытался сделать человека, но там сынок был такой… Буратино. С ним только напильником, ха-ха! Шучу. Дети наглые стали, в мое время дурь ремнем выбивали, а теперь пальцем тронуть нельзя, сразу вонь до неба. От этого у нас такое все. Как – чего? Сам, что ли, не видишь? Буслаев его жалел… Ну, дожалелся.

– Он был хороший мальчик. Вам станут говорить иное – не верьте! С ним много занималась Кира Михайловна, он приходил сюда, мы разговаривали… Открытый, добрый. Смешной такой! Приносил кроликам морковку и сам ее съедал. А потом этот пожар, смерти… Необъяснимо. Я не поверил, когда услышал.

Ах, вы про старшего! Алексея Викентьевича я плохо знал. В основном мы встречались с его женой, она регулярно помогала двум нашим многодетным семьям, вязала кофты для них, заказывала почтой очень красивые развивающие книжки… Бедные, бедные. Упокой Господь их души!

Илюшин зашел в пустую школу, поднялся на второй этаж, но, заслышав голоса, остановился.

Разговаривали двое: Гурьянова и женщина, чей голос был ему знаком, но Илюшин не мог вспомнить, где его слышал. Он опросил за эти два дня столько людей!

– …она мать и должна подумать о своем ребенке!

– Ну, а она о нем не думает! – Гурьянова отвечала устало и, как показалось Макару, с трудом подавляя раздражение. – И что делать? Заклинать «должна, должна» и протыкать ее бумажную фигурку иголками? Правда такова: Анна в ближайшее время не вернется. Считай, что после смерти мужа она сошла с ума и временно содержится в больнице. А лучше – удалилась в монастырь. Взяла на себя послушание.

– Бездна снисходительности! – ядовито сказала женщина. – Ты и проститутку бы оправдала.

– Она занимается благим делом. Хотя, конечно, вопрос, кто там кого лечит.

– Девочка потеряла обоих родителей! Осталась на попечении злобной алкоголички! Твоя терпимость и широкие взгляды здесь неуместны. Своими руками мать ломает ей судьбу!

Илюшин вдруг понял, где слышал этот звенящий голос. Бусы, платье, каблучки. Инга Валерьевна!

– Если этой девочке и суждено что-то сломать, то лишь ребра в драке, – с коротким смешком сказала Гурьянова.

В учительской наступило молчание. Скрипнула оконная створка, потянуло сквозняком.

– Еще одна искалеченная жизнь… – с горечью сказала Инга. – Еще одно дитя, в душе которого никогда не зарастут выжженные пятна…

Гурьяновой явно надоел этот спор.

– Хватит возводить в культ детские страдания! Да, в ближайшее время не зарастут. Но ты хочешь, чтобы все силы мира были брошены на утешение несчастного ребенка…

– Не передергивай!

– …а я говорю тебе: у этой девочки, в отличие от ее матери, огромная жизненная сила. Открой глаза: ты не того человека собираешься спасать!

– Почему ты не заберешь ее к себе?

– Потому что она отказывается. Я предлагала ей это, и не один раз.

– Как это – отказывается?

– Наотрез.

– Почему?

– У нее своеобразные понятия о долге и чести. Она считает, что это Галину оставили на ее попечение, а не наоборот.

Каблучки взволнованно зацокали по учительской, то удаляясь от двери, то приближаясь.

– Кира, это смехотворно! Какие понятия? Ей одиннадцать лет! Ты сразу же должна была забрать ее у этой дуры и держать у себя. Твои возможности… власть, наконец… почему ты ими не воспользовалась?

Гурьянова негромко засмеялась.

– Инга, тебе не кажется странным, что, радея за судьбу несчастного ребенка, ты начисто отказываешь ему в уважении? Ты даже отказываешь ей в чувствах, не желая признавать, что Марта в действительности не так сильно страдает без матери, как тебе хотелось бы.

– Тогда она выродок! – потрясенно сказала Инга.

– А три минуты назад была искалеченной крошкой. Что время делает с людьми…

– Есть время иронизировать, а есть время действовать!

– Инга, давай закончим этот разговор, – попросила Гурьянова. – Он ничего не изменит, правда.

Макар бесшумно отошел и встал за приоткрытой дверью соседнего кабинета.

– Передо мной каяться не нужно, а самой себе признаться не мешало бы: Бялик тебе не нужна. – В голосе библиотекарши прозвучало странное удовлетворение. – Ответственность брать не хочется! Ребенок, прямо скажем, не подарочный… А жизнь комфортна, надежно ограждена от потрясений. Нет, я тебя не осуждаю, все мы эгоисты. А у тебя профдеформация, пресыщение детьми… – Инга выразительно помолчала. Макар ждал заключительного аккорда, и тот прогремел. – Но подумай о том, сможешь ты смотреть в глаза обществу, если с Бялик что-нибудь случится!

Каблучки с чувством собственной правоты процокали мимо.

В глаза обществу. Вон оно как.

Общество обло, озорно, огромно, стоглазо и лаяй. Радищев, «Путешествие из Петербурга в Беловодье», сожженный том.

Макар выждал для приличия пару минут и постучался.

– Кира Михайловна, мне нужно с вами поговорить.

Гурьянова подняла на него измученный взгляд. Выглядела она плохо, и он удивился черствости библиотекарши.

– У меня нет на вас времени.

– Даже не добавите «поговорим в другой раз»?

– Простите?

Макар без разрешения придвинул стул, развернул спинкой вперед и сел.

– А вы нахал, – без выражения сказала Гурьянова.

– А вы покрываете убийцу.

Ее глаза блеснули, и он вдруг подумал, что у нее запросто может быть с собой оружие. Учительница маленького провинциального городка с револьвером; было бы смешно, если бы не список из семи имен у него в кармане.

– Начиная с две тысячи первого года здесь исчезали люди, и в общей сложности погибло четверо, если не считать Адама Раткевича.

На слово «погибло» Гурьянова не отреагировала, но имя владельца автомастерской заставило ее вздрогнуть.

– Однако это лишь до две тысячи пятого. В две тысячи пятом случилась трагедия: сумасшедший сын Буслаевых убил родителей и поджег дом.

Гурьянова что-то негромко сказала.

– Что? – переспросил Илюшин.

– Он не сумасшедший.

– Знаете, мне действительно любопытна ваша роль в этой истории. Четыре исчезновения, все в июле, из них два списали на утопления, а двум вообще не придали значения. Но в июле две тысячи пятого пропадает Володя Карнаухов, который, что бы вы ни рассказывали, не собирался уезжать из города, и почти одновременно Федор Буслаев совершает двойное убийство. Хотите знать, что я думаю, Кира Михайловна?

Она молчала.

– Ваш не сумасшедший Федя Буслаев прикончил всех этих людей. Он был тяжело болен. В тот год, когда вы приехали, его даже не допустили до занятий в школе, и вам пришлось учить его на дому. Тогда он убил первый раз. В две тысячи пятом ему исполнилось семнадцать, к тому времени вы уже год или два не появлялись у Буслаевых… Ему из-за этого стало хуже?

Молчание.

– Карнаухов – пятый, с кем он расправился! Я слышал, Буслаев любил гулять вокруг Беловодья… Где-то в окрестностях зарыты пять тел. Последнее убийство окончательно сорвало ему крышу, я имею в виду убийство Карнаухова, и он зарубил родителей, поджег дом и бежал, но утонул в реке. Пожалуй, лучший исход и для него, и для вас. Вы догадывались о том, насколько он опасен?

– Федя не был опасен, – тихо проговорила Гурьянова.

– Вы уволились из московской школы, потому что ваш ученик попал в больницу, – резко сказал Макар. – Он был похож на Буслаева? Это простые вопросы, Кира Михайловна, но я могу попробовать еще проще. Пытались ли вы избавиться от многолетнего чувства вины, чрезмерно опекая Буслаева? Привязались ли вы к нему? Скрывали ли вы его убийства?

– Федя не был опасен.

– Кира Михайловна, вы знаете, где могила Карнаухова?

– ФЕДЯ НЕ БЫЛ ОПАСЕН! – Гурьянова встала в полный рост, шагнула к нему, и Макару стоило больших усилий не отшатнуться. – Вы идиот! Мальчишка! Что вы знаете, самонадеянный болван? Буслаев мучил его, избивал, с полного попустительства жены и, подозреваю, временами при ее активном участии. Они были два выродка, они, а не он! Видит Бог, я жалею, что они погибли. Их должны были судить. Тогда в городе не обсуждали бы сейчас, где поставить памятник благородному Алексею Викентьевичу, а вспоминали бы его имя с ужасом и отвращением! Это единственное, чего они заслуживают.

Гурьянова отступила, поморщилась, сожалея о своей вспышке. Болезненный румянец, вспыхнувший на лице, постепенно бледнел.

– Кира Михайловна, – позвал Илюшин.

– Тот ребенок, о котором вы заговорили, был невменяем. Пять переводов из класса в класс! Десятки жалоб от родителей других детей! Но школа не имеет права выгнать ученика, и пока он не разбил окно стулом и не ткнул осколком себе в глаз, его мать твердила, что к ее сыну нужно всего лишь найти подход. Уйдите, ради бога! Вы несете чушь, оскорбительную для живых и для мертвых.

– Кира Михайловна, вы знаете, где тело Карнаухова?

– Нет никакого Карнаухова, – глухо сказала Гурьянова. – Нет и никогда не было.

Старушку, которая каждый раз при встрече радостно махала Кире, звали Кумшаева. Имя и отчество ее были давно упразднены за ненадобностью. И город для Кумшаевой с возрастом сократился до одной улицы, на которой она жила. Вниз по алее пойдешь – купишь в магазине пшенку с кефиром, вверх пойдешь – на церковь полюбуешься. Гуляла она неторопливо, часто останавливаясь, чтобы покормить голубей.

В ночь со вторника на среду Кумшаева всегда плохо спала. Среде, как она вычитала однажды, покровительствует планета Меркурий. Это многое объясняло!

На рассвете она поняла, что больше заснуть не удастся. Оделась. Взяла клюку.

Город спал, только птицы пели в ветвях. Когда дошла до старых лип, навстречу, как из-под земли, выскочила мелкая рыжая девчонка, напугав до полусмерти. Зыркнула, шарахнулась в сторону – и след простыл.

Шаг за шагом, неспешно, туда, где золотятся розовым купола. Там и солнышко пригревает…

У фонтана, прямо на земле, сидела пьяная женщина.

– Скоро народ появится, срамота! – укорила Кумшаева. – Ступай домой!

Женщина не шевелилась. Черные длинные волосы наполовину закрывали лицо.

Старушка подошла ближе и потыкала бесстыжую бабу в плечо клюкой, чтобы проснулась. Та медленно начала валиться вбок, открывая взгляду горло с длинной красной трещиной.

Новость об убийстве Тамары Раткевич разнеслась по городу за считаные часы. За ней последовала вторая: Марта Бялик знает, кто преступник.

– Никого я не видела! – процедила Марта, сощурившись на полицейского. Она слышала, что дома и стены защищают, но тут за спиной стояла бабка, положив ладони девочке на плечи – как будто для ее спокойствия, а на самом деле, чтоб Марта не удрала.

– Чего рожи корчишь? Думаешь, я обезьяньих рож не видел?

– Нет, не думаю. Вы ж зубы чистите перед зеркалом?

Бабка отвесила Марте подзатыльник. Полицейский побагровел.

– В пять утра тебя видели в парке! В пять! За десять минут до этого бабу прирезали. Кого ты встретила?

– Да никого я не встретила! – Марта начала раздражаться. – Я возле церкви была, в ваш сраный парк вообще не заходила! Только обратно путь срезала.

– Что ты делала возле закрытой церкви? Грехи отмаливала?

Марта засопела.

– Гуляла…

– Хватит врать. Кого ты встретила?

– Бабку слепошарую!

– Кого еще? Выкладывай, дура, пока тебя не…

Дверь распахнулась, и на пороге выросла рассерженная валькирия со сверкающим мечом – такой, во всяком случае, увидела Гурьянову Марта.

– Кроликов, – злорадно сказала девочка.

После утренних событий Марта удрала и полдня провела в лесу. К обеду, проголодавшись, вернулась в город, надеясь перехватить пару бутербродов в библиотеке, и столкнулась с непредвиденным. Валентину пятый час мытарили в полиции, как выразилась Рында, хлюпая носом. Кикимора покраснела, как мухомор – натуральный мухомор, красный в белую крапинку, опухла и в этом неприглядном виде стала намного больше похожа на человека, чем прежде. Марта даже пожалела ее. Не убивайтесь вы так, сочувственно сказала она, Валька же не дура, чтобы взять и так глупо попасться. В ответ на это Рында замахала на нее руками, и пришлось уйти.

На улицах тоже было как-то нехорошо. Марта ощутила себя партизаном, пробравшимся в город, захваченный немцами; партизана выдавали борода, тулуп и винтовка. «Топай домой! – крикнул ей сосед. – Тебя там дожидаются».

От знакомых мальчишек она узнала, что к бабке пришел полицейский. Марта задумалась и, не дойдя до дома, свернула и растворилась в переулках. Пусть торчит там, пока не посинеет! Может, от скуки бабку арестует.

Изголодавшись, Марта забралась в чужой сад и утащила из теплицы корзинку с уже сорванными помидорами. Помидоры съела, обливаясь кислым соком, а корзинку вернула на место. И проку от нее никакого, и хозяева растяпы: украдешь их вещь – сам станешь растяпой.

Марта свято верила, что вещи хранят и накапливают силу их владельцев, а перейдя к новому хозяину, передают часть этой силы ему. Над механизмом она не задумывалась, как и над тем, отчего лишь некоторые предметы обладают этим свойством, и скорее дала бы сломать себе руку, чем поделилась бы своей тайной.

Когда она стащила духи Гурьяновой (полупустой флакон, поскольку важен был именно он, а не его содержимое), то смогла перебраться через реку в два счета. А почему? Потому что Гурьянова плавает как выдра, это подтвердит каждый, кто видел ее на озере.

Вещь должна быть с характером и строго индивидуального пользования. Например, курительная трубка. Сосед извелся, пока искал ее, но Марта держалась стойко: дядя Ваня себе купит новую, а наплевательства по отношению к бабкиным скандалам ей больше взять негде.

Деньги она никогда не брала: в них никакой силы нет. Присвоить деньги – это воровство, а Марта Бялик не воровка.

За ней увязалась коротконогая дворняга.

– Ты смотри, а то и тебя на допрос потащат, – предупредила Марта.

Она свернула в переулок, размышляя, не пора ли уже возвращаться. Из подворотни донесся свист. Высвистывали, похоже, азбукой Морзе: два коротких свиста, три подлиннее и снова два коротких. Кто это развлекается? Сгорая от любопытства, Марта заглянула в темную арку.

Дворняга села поблизости, дожидаясь, когда девочка появится снова, но так и не дождалась.

Марта очнулась ночью. Место было чужое, незнакомое и необитаемое; это она поняла по запаху, пыльному, безликому – в жилых домах так не пахнет.

Запястья стянуты за спиной. Щиколотки связаны белым… похоже на капроновый шнур. Лежит на мягком.

– Эй!

В горле пересохло.

– Эй! Помогите!

Тишина.

Марта набрала воздуха, чтобы завизжать, но в последний момент шумно выдохнула через нос. Только вчера она объясняла малышне, что орать можно в двух случаях: если от этого будет польза или если само визжится.

С пользой определенности не было.

Ныла спина. В багажник ее бросили уже с мешком на голове, и Марта быстро потеряла сознание от духоты и тряски, но похоже, всю дорогу она провалялась на баллонном ключе.

В окно лился бледный свет, и видно было лучше, чем при включенном фонарике.

Пол. На полу матрас.

Окно расчерчено жирной решеткой, в верхнем левом квадрате – лунный нолик.

Тумбочка – как в больничной палате, где Марта провела неделю после того, как вырезали аппендицит. Стол алюминиевый, столовский, на длинных ножках. Дверь.

Лес шумел вокруг. Вдалеке однообразно трещал коростель, грустно тюкала сплюшка – тюю, тюю, тюю! В траве шуршали, стрекотали, попискивали, возились; коростель затрещал громче и вдруг смолк. На короткий миг луну закрыла тень – фффух! – и сразу высоким голосом затявкала ушастая сова, а за ней вторая, словно отгоняя от своего дома чужака.

Марта напряженно слушала, о чем говорит ей лес. «Ты далеко от Беловодья» – вот что он говорил ей.

Она сползла со своего матраса и перекатилась под окно. Вокруг луны небо синее и светится, а под ним черные растрепанные сосны – можно пересчитать стволы.

Марта чуть не застонала из-за того, как глупо вышло. Весь день люди трепали ее имя. Если в словах Кумшаевой еще могли усомниться, то полицейским поверили, ведь они врать не станут. Жирный боров, который притащился к ним домой и мигом слинял, едва завидев Гурьянову, – жирный боров разнес еще до разговора с ней, что Марта Бялик видела убийцу.

И убийца его услышал.

Отчего сразу не прикончил ее? Боялся, подумала Марта, я бы тоже боялась: вокруг люди, тело трудно спрятать, вот, например, с Валькиной матерью у него не получилось.

Дом, кстати, хлипкий. В щель под окном дует так, что волосы шевелятся.

Почему этот человек бросил ее здесь? На работу торопился, что ли? Глупости: если он не в ночной смене на хлебозаводе, то мог бы остаться. Семья, осенило ее. Жена начнет скандалить, если муж не вернется вовремя.

Если так, то все нормально.

Завтра утром похититель приедет и она расскажет ему, что никого не видела, про свидетеля – чистая выдумка, а к церкви она бегала лишь затем, чтобы забрать из клетки свое сокровище, украденное у Германа и припрятанное у кроликов, чтобы бабка не нашла. Галина и правда обыскала ее перед сном, но ушла ни с чем, разочарованно ворча под нос и смутно подозревая, что ее одурачили, и тогда Марта, и впрямь перехитрившая бабку, уснула спокойным сном.

А утром ее словно ударило: придет отец Георгий менять кролям подстилки – и хана швейцарскому ножичку, сказочному, перламутровому, с двенадцатью инструментами, из которых самым прелестным была маленькая двузубая вилочка.

Она проснулась от этой мысли и рванула из дома, накинув первое, что попалось. Ножичек был на месте, лег в карман как родной, хотя, конечно, не в ножичке было дело, а в том, что Герман мог проникать куда угодно, и эта способность была Марте совершенно необходима.

Все это она завтра расскажет убийце, и тогда он ее…

«Убьет».

«Вот так дело», – противно сказала бабка, как говорила всегда, обнаружив в варенье муху или мышиный помет в комоде с бельем.

– Вот так дело, – шепотом повторила Марта.

Изогнулась, пытаясь достать до бокового кармана. Если ножик вывалился от тряски или лежит себе, поблескивая, в трещине асфальта, где ее схватили, или просто-напросто она не сможет дотянуться…

Пальцы нащупали холодный гладкий нож, и Марта выбросила его из кармана. Металлический кузнечик запрыгал по полу и замер.

«Иди сюда, маленький, иди сюда, халесенький».

Валька вечно сюсюкает, едва завидит младенца. Марта однажды заявила, что в Валентине, если прикинуть, целый взрослый человек поместится, так что пусть рожает не эту орущую мелкотню, а сразу подрощенного, чтобы с ним хотя бы поговорить можно было по-человечески. Ясен пень, придется долго ждать, пока он там растет, девятью месяцами не ограничится, зато потом…

Тут пришлось заткнуться. Валя сначала залилась слезами, а потом вдруг замолчала, хрюкнула как поросенок и начала хохотать. Марта думала – припадок, но когда стала хлопать ее по щекам, Валька завопила, по-прежнему хохоча, и скрутила ее с необычайной легкостью – так, что не вырвешься. В складках ее мягкого тела оказалось неожиданно уютно, прямо как на кровати с водяным матрасом. Марта на таких не сидела, ей Кира Михайловна описывала.

В общем, выяснилось, что подростка вырастить в пузе нельзя. Марта почувствовала себя непроходимой дурой. Могла бы и сама сообразить.

«Обидеть тебя хотят, – тихо возмутилась Валя, – да мы их сами обидим».

«Постарайся сохранить хладнокровие, – попросила Гурьянова. – Я знаю, что это нелегко. Ты справишься».

Населив комнату бабкой, Валькой и Кирой Михайловной, Марта почувствовала себя увереннее. Их тени застыли по углам. Бабка бранилась как черт, Валька тихо всхлипывала, а Гурьянова молча ждала, что она предпримет.

Марта перевалилась на спину, подтянула к себе ножик и, нащупав выемку, подцепила ее ногтями. С тихим щелчком лезвие выскочило наружу.

Если тупое, ей конец.

Она сбилась со счета, сколько раз нож выскальзывал на пол. Хуже всего было скакать на попе, пытаясь вслепую нащупать его. Волокно за волокном лопалось с тихим звуком и касалось ладоней легко, как оборвавшаяся паутинка, а напряжение в руках все не ослабевало, пока, наконец, лезвие не перепилило последнее из них.

Шнур на ногах Марта распутала без всякого ножа. Пустяковый узел, она и не такие развязывала.

В кармане завалялась пара карамелек: священник вечно совал их детям при встрече. Карамельки Марта не любила, но брала – чего зря обижать доброго человека. Одну она сунула за щеку, вторую развернула и положила неподалеку от окна: съест, когда поймет, как выбраться.

Поковыряв разными лезвиями в замочной скважине, Марта негромко выругалась и отошла. Нет смысла тратить на это время, если ты не взломщик.

Тогда она перевернула стол, отвинтила ножку и с размаху ударила в окно. Стекло рассыпалось вдребезги, только прозрачные зубья остались торчать сосульками. Марта их оббила, подергала за витые прутья и с нарастающим страхом поняла, что с решеткой ей не справиться.

Тумбочка!

В глубине выдвижного ящика нашлись три таблетки в блистере и пустая катушка.

Гадство. Гадство!

На всякий случай Марта провела ладонями изнутри по стенкам, надеясь обнаружить хотя бы маленький тайник, и нащупала приклеенный снизу к полке полосками скотча плотный лист бумаги. Осторожно, стараясь не порвать, отделила его и подошла к окну.

В первую секунду при лунном свете показалось, что у нее в руках образцы красок для волос из парихмахерского салона. Марта видела такие: открываешь альбом, внутри искусственные пряди самых разных цветов, чтобы клиентки могли выбрать подходящий. Сорок оттенков для блондинок, сорок для шатенок… Удобно!

Она пригляделась к локонам и похолодела.

Швырнула лист на пол, отскочила к стене. Зубы лязгнули. Мамочка, мамочка…

«Клад зарыли под холмом ведьма, леший, старый гном, домовой и черный кот. Там один из них умрет».

Трясясь от ужаса, девочка трижды оттарабанила про себя стишок от начала до конца. Слова были не сказать чтобы обнадеживающими, однако повторение знакомых строк подействовало лучше заклинания: Марта пришла в себя. Вытерла взмокшие ладони о футболку. Отлепилась от стены.

Чего испугалась-то, балда? Чужих волос?

«Один от страха помер, другой ожил», – сказала бабка, поймав однажды на огороде шестилетнего воришку: от ее негодующего окрика тот замер с разинутым ртом, пока его напарник улепетывал со всех ног.

Один от страха ожил…

Стыдно быть тем, кто помер от страха.

Села на пол, рассмотрела вдумчиво страшную находку. Десять локонов. Пришиты к бумаге ровными стежками, на расстоянии сантиметра от верхнего среза. Марта покосилась на тумбочку, где валялась катушка.

Рыжие. Не просто рыжие, а ярко-рыжие. Все – разных оттенков.

Она непроизвольно подняла руку к виску.

Парикмахер…

Некоторое время Марта сидела неподвижно, уставившись на белеющую в темноте бумагу. Затем вскочила и с удесятеренной силой принялась биться в дверь.

– Помогите! Помогите!

Снова заверещал коростель, совсем рядом.

От уверенности в том, что ей удастся выбраться, не осталось и следа. Марта в панике заметалась по комнате, ударилась об угол стола, чьи оставшиеся три ножки глупо торчали вверх, схватилась за ушибленную ступню и заплакала.

Коростель все кричал, будто издеваясь.

Марта встала, вытерла слезы и принялась методично обследовать свою тюрьму.

Доски пола. Стены. Потолок. Она даже распорола матрас в надежде найти хоть что-то, что поможет ей выбраться.

Ничего.

Девочка обессиленно повалилась на пол.

Он придет за ней. Придет за ней утром. Потом спрячет в тумбочку альбомный лист с одиннадцатью рыжими локонами. У нее есть нож… Правда, маленький… Осколки она сама выбила наружу, чтобы не порезаться… А можно было бы спрятать осколок в рукаве… и потом…

Мысли стихали, стихали, пока в голове не осталась пустота.

Прижавшись щекой к полу, Марта рассматривала муравьиную дорожку, протянувшуюся к карамельке, к ее липкой награде за смелость и находчивость. Муравьи шли неторопливым караваном. На глазах Марты желто-белый рифленый шарик превратился в копошащийся черный клубок.

Она с отвращением отпрянула. Вот и ее так же…

Мысль была так чудовищна, что Марта уцепилась за первую попавшуюся, лишь бы не думалась та. Дура глупая! Это не лесные муравьи, а домашние древоточцы, они не кусаются, им вообще не до тебя, они, может, конфетку впервые в жизни увидели, сейчас отнесут ее своим муравьенышам, которые ждут за стеной, и будет у них пир на весь муравейник.

Подождите-ка…

Древоточцы?

Марта проследила взглядом за муравьиным ручейком. Он вытекал из дырочки под подоконником, вокруг которой желтели хлопья трухи. Присев на корточки, она провела пальцем по дереву: вся стена в этом месте была изъедена, как червивый гриб.

Если решетка закреплена именно здесь…

Марта вцепилась в шершавые от ржавчины прутья, повисла как обезьяна, целясь носками в одну точку – туда, где пролегала муравьиная тропа, – раскачалась и ударила со всех сил. Раз! Два! Три! Четыре! Пять!

Что-то оглушительно хрустнуло, и решетку перекосило.

Марта бежала по ночному лесу, ориентируясь на просвет между соснами. Детей в Беловодье пугали волками и кабанами, но девочка о них даже не вспомнила; не существовало ничего страшнее пустой комнаты, где в тумбочке хранился лист бумаги с образцами рыжих волос.

Она влетела в заросли малины, рванулась обратно, выдираясь из колючих зарослей. Свернула влево, огибая живую стену, и вскоре поняла, что совершила ошибку.

Под ногами зачавкало. В нос запоздало ударил запах стоячей воды, сладковатой гнили. Луна скрылась за облаками, в наступившей темноте едва поблескивали, как разбитое стекло, осколки воды; в них застыли мертвые деревья.

Оскальзываясь на пологом склоне, усыпанном иглами, Марта вскарабкалась на сухой пригорок и принялась торопливо вытирать подошвы о траву. В грязной обуви бежать нельзя: поскользнешься, приложишься затылком о корень, очнешься в комнате, где тумбочка и трехногий стол.

Проклятое болото! Проклятая малина! Она потеряла направление. При мысли о том, что ее угораздит случайно вернуться к дому, Марта похолодела. Ничего-ничего, сейчас сориентируемся…

Кусты за ее спиной зашевелились.

Не успев ничего сообразить, она отпрыгнула в сторону и помчалась, не разбирая дороги, едва успевая огибать выскакивающие на ее пути деревья. Гулкий топот разносился по лесу, двоился в ушах. И вдруг из-под нее выдернули землю. Сердце скакнуло вверх, а Марта провалилась в пустоту и увязла по щиколотку в остывшем песке.

Река!

Вон островок, на котором спят чайки. Светлый песок на другом берегу.

Дорога до города была ей хорошо знакома, но вместо того, чтобы бежать домой, Марта спустилась по обрыву к реке, отдышалась и, не разуваясь, вошла в воду.

Где-то за спиной остался парикмахер. Быть может, он вернулся среди ночи к своему лесному домику и уже знает о том, что пленница сбежала. Что он предпримет? Пойдет по ее следам? На его месте Марта поступила бы иначе. Она возвратилась бы и стерегла ее на подступах к городу.

«Я ведь не знаю, кто он».

Нет, в город нельзя.

Есть лишь одно место, куда парикмахер не сунется. Все боятся реки; испугается и он.

– Ты это, особо не злись, – шепотом сказала Марта, наклонившись к темной воде. – Мне очень нужно, правда.