Глава 12
1
Отец Георгий прибыл в город, полон честолюбивых надежд. Он жаждал окормлять народы и вести за собой паству. «Обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов». Быть может, в деле клеймения нечестивцев священник проявил излишний пыл – но ведь и поле битвы было огромным. Последние службы велись в городе еще до войны.
К новому батюшке мгновенно стянулась кликушествующая стая, состоявшая из женщин, забывших или никогда не знавших иной радости, кроме уязвления ближнего своего. К чести священника надо сказать, что их энтузиазм поверг его в смущение. Быть может, тщеславие в конце концов раздавило бы слабые неуверенные ростки сомнений, но тут отец Георгий встретился с Зябликовым.
Алеша Зябликов к моменту их знакомства был больше полувека мертв. Он ушел на войну с выпускного и в августе сорок пятого вернулся домой – единственный из всех учеников десятого «А». Теперь он был героем, который писал свое имя на Рейхстаге. Он был победителем. Все прежние его проступки – а Зябликов был хулиган и неисправимый драчун – списались вчистую.
Месяц спустя после возвращения Алексей Зябликов, двадцати двух лет, неженатый, несудимый, белобрысый, курящий, любивший крепкую выпивку, хорошую потасовку и соседскую Вальку Симонову, выросшую за годы его отсутствия из конопатой малявки в девку немыслимой красоты, умер от разрыва сердца на крыльце своего дома. По каким-то причинам его похоронили не на кладбище, а под обелиском, который установили в самой высокой точке Беловодья, на холме, неподалеку от обрыва. Вокруг посадили березки, но они вскоре зачахли, и на их месте зазеленела дикая лесная малина.
История Алеши Зябликова оказала на отца Георгия непостижимое воздействие. Он никому не мог объяснить, как глубоко поразили его эти четыре недели, отпущенные вчерашнему мальчику, не успевшему в своей жизни ничего, кроме войны. А попытавшись однажды, вдруг, к стыду своему, горько заплакал. Он плакал по школьникам, не вернувшимся домой, по белобрысому драчуну Зябликову и по младшему брату, покончившему с собой в двадцать лет. За долгие годы отец Георгий не простил и не отпустил его. Молитву Льва Оптинского он совершал с усилием. «Да победит множество щедрот Твоих грехов нашу бездну», – привычно читал священник, заглушая внутренний ропот, обращенный к брату: «Как ты посмел?!»
Он отыскал дом, в котором жили Зябликовы. Прошел одичавшим садом, зачем-то считая яблони. Из соседней калитки выскочила рыжая девочка-подросток, хлопнула дверью, и вслед ей полетел сердитый женский голос: «Лиза! Вернись сейчас же!»
Летел сад прозрачно-зелеными лиственными брызгами, и вечные яблоки светились в саду, и жизнь сияла – до того необъятная и быстротечная, что отец Георгий потрясенно ахнул: каким же он был слепцом. Столько лет пестовал в себе злость и осуждение, все старался отойти от самоубийцы подальше, словно его грех мог очернить отца Георгия перед Господом.
«Витя! Прости меня», – попросил священник.
Алеша Зябликов спрыгнул с дерева и пошел рядом, стараясь попасть в ногу. «Ну, ты чего?» – ласково спросил он. «Всего четыре недели», – сказал священник о том, что мучило его. «Да иные за девяносто лет не наберут себе столько счастья, сколько я за тот месяц», – засмеялся Алексей. «Ты умер в двадцать два года!» Зябликов посмотрел на него с насмешливой нежностью: «Балбес ты. Все мы живые».
Из яблоневых ветвей просвистел певчий дрозд. Отец Георгий прислонился к стволу.
На него снизошла безмятежность; как будто он долго сидел возле постели лихорадящего ребенка и вдруг увидел, что тот заснул здоровым крепким сном.
2
Лесную малину опутал паутинный клещ. Священник проредил заросли и выкинул отвратительный раскисший венок. Перед памятником он посадил синий барвинок, вокруг – можжевеловые кусты и шиповник, а вернувшись домой, неумело сколотил скамейку и потащил ее на обрыв.
Прихожане обсуждали перемену, свершившуюся с батюшкой. Из миссионера, наэлектризованного собственной праведностью, отец Георгий превратился в кроткого служителя. Он стал обычнее в том смысле, в каком обычны люди, выполняющие свою работу каждый день, терпеливо, без ложного пафоса.
Утратив ореол избранности, священник растерял и свиту. Волна откатилась, оставив его в одиночестве. Однако есть категория людей, способных либо петь осанну, либо плевать в спину: по удивительному стечению обстоятельств именно они окружали отца Георгия в начале его деятельности. До священника стали долетать шепотки: он пьяница! он блудник! он принимает антидепрессанты!
Сначала он досадовал. Затем махнул рукой.
К обелиску отец Георгий приходил каждый день, ухаживая за ним, как за могилой близкого и очень любимого человека. В каком-то смысле так оно и было.
Это продолжалось до тех пор, пока Юрий Завражный не поднялся на обрыв ясным июньским днем. Он постоял, рассматривая сверху лес и реку, и утвердительно кивнул. Земля проседала под его ногами, когда он возвращался размеренным шагом.
Вскоре город облетела новость: на месте обелиска Завражный будет строить себе новый дом!
Отец Георгий кинулся к предпринимателю:
– Юрий Матвеевич, как же так! Там человек похоронен!
– Какой еще человек, – отмахнулся Завражный. – Зарыли по дурости чей-то труп. Все давно сгнило. Тебе дорога эта гранитная дура? Перенесем ее к администрации, зашабашим кованую ограду.
– Не надо!
– Все уже решено, отче.
– Герой войны… Зябликов…
– Бубликов, – сказал хозяин лесопилки. – Георгий Иванович, я не догоняю. Тебе построили хорошую церковь… – хорошую же? Ну? Кивни, раз не глухой.
Священник растерянно смотрел на него.
– Живешь в отремонтированном доме, крестишься на иконы в золоченых окладах, – перечислил Завражный. – Пойми меня правильно: я не попрекаю тебя добром, которое я сделал. Просто напоминаю. Ты, у меня такое чувство, стал принимать это все как должное.
Угроза прозвучала, но отца Георгия это не остановило.
– Поставьте дом в другом месте, – попросил он.
– Мне нравится там, – пожал плечами Завражный.
– Вам землю не отдадут!
– Уже отдали.
– Нельзя жить над могилой, – тихо сказал отец Георгий. – То, что вы собираетесь… так нельзя. Вам вид из окна, а там парень упокоен… двадцать два года, герой войны…
– А я герой мирных будней. – Завражный встал, показывая, что разговор окончен. – Не вмешивайся, отче. Кури свой опиум вместе с народом.
– Люди! – с отчаянием бросил священник последний аргумент. – Люди не позволят!
Завражный рассмеялся.
В эти дни отец Георгий утратил новообретенное спокойствие. Попытавшись переубедить главу администрации, он услышал отказ. Город был слишком многим обязан хозяину лесопилки. «Вы, отец Георгий, витаете в своих эмпиреях, как птичка божия, – заявил под конец разговора выведенный из себя глава. – Думаете, из областного бюджета мне дороги отремонтировали? Область мне сделала спортивную площадку возле школы? Может, ваш Зябликов школу покрасил?» Священник смотрел на него страдальчески, и Яицкий, вынужденный играть роль, которая была ему противна, хлопнул ладонью по столу. «Спасибо надо сказать!» – визгливо выкрикнул он. Дальше в его речи смешались в кучу благодетели, выборы, детский сад, новая телефонная вышка и навес над рыночным корпусом, где сидели мясники.
Отец Георгий не знал, что истерика должностного лица – лишь один из способов сообщить, что близится обеденный перерыв. Он испугался и убежал.
На улице его осенило. Четвертая власть!
Однако по пути в редакцию листка «Речные зори» священник припомнил то, что раньше ускользало от его внимания. Все статьи, в которых упоминался владелец лесопилки, были написаны в восторженном тоне, граничащем с экстазом. Отец Георгий был наивен, но не глуп. Он развернулся, не дойдя до редакции.
Следующий день показал, насколько верным было это решение. Новый выпуск «Зорь» вышел с большой статьей; в ней рассказывалось о намерении городской администрации перенести обелиск на подобающее ему место. Отцу Георгию было посвящено целых пять абзацев, и бог ты мой, в каком свете представал несчастный священник! Фанатик, враг прогресса. Дремучий поп. Наследник тех, кто предал анафеме Льва Толстого. Статья была проиллюстрирована фотографией, на которой безумец с перекошенным лицом что-то выкрикивал с амвона. Отец Георгий долго вглядывался в снимок, содрогаясь от отвращения, пока, наконец, не вспомнил: это был день, когда ему удалили зуб мудрости. Никаких людей в церкви не было, а только забежал журналист, щелкнул исстрадавшегося от боли священника и исчез.
Никто не поможет. Теперь он видел это отчетливо. Народ? Отец Георгий любил своих прихожан, но понимал, что никто не встанет за ним, как за полководцем, ведущим армию в бой. Ирония происходящего не ускользнула от священника: он сам, своими руками лишил себя войска.
«Под обелиском лягу! Не пройдут!»
На Завражного работали четыре брата-татарина, крепкие и рослые парни, которым не составило бы труда оттащить его, как гнилое бревно. Отец Георгий понял, что выставит себя на посмешище.
Им овладело чувство, близкое к отчаянию. Ему вдруг нестерпимо захотелось – нет, не помощи, но чтобы хоть одна живая душа разделила его горе. Он никогда еще не был так одинок.
3
Увидев на пороге священника, Кира удивилась. В церковь она не ходила, с отцом Георгием вежливо здоровалась при встрече.
– Я, знаете ли, обратил внимание, что у вас окна горят, – светски начал гость, и вдруг лицо его исказилось судорогой.
Священник отшатнулся и прижал ладонь к глазам. Скорее уйти, пока не опозорился окончательно перед этой почти незнакомой женщиной.
– Я как раз собиралась заваривать чай, – услышал он спокойный голос. – Есть вербена и зверобой. Что вы предпочитаете, Георгий Иванович?
Священник молчал.
– Вербену. Так я и думала.
Стеклянный чайник, похожий на елочный шар с обрывком зеленой гирлянды внутри; керамическая грубоватая кружка, умещающаяся в ладонях уютно, как галечный камень с побережья; низкий абажур на плетеном шнуре; веселый хаос вещей на полках – а он-то думал, что она аккуратистка.
С каждым глотком чая отцу Георгию казалось, будто он погружается в теплую воду.
– Значит, Глеб Андреевич не рискнул вступать в конфронтацию, – сказала Кира.
– Не рискнул, – со вздохом подтвердил священник.
– Разумно. – И, отвечая на невысказанный укор, добавила: – Что бы вы ни думали, Яицкий – приличный человек, насколько это возможно на его должности. Просто многие хорошие люди в ситуации, когда им не оставили выбора, начинают вести себя по-свински. Защитная реакция организма.
– Нет, я не осуждаю, – заторопился отец Георгий, но понял по ее чуть вздернутым бровям, по тени улыбки на губах, что лукавить нет смысла. – Да что там, осуждаю, конечно.
– Старые кладбища обычно сносят через двадцать лет после того, как на них перестают хоронить людей.
– А если почва влажная, то через тридцать, – кивнул он. – Я тоже посмотрел закон. Завражный в своем праве. Но ведь дело не в кладбище! Это место упокоения.
– Я понимаю. – Он поднял на нее глаза и увидел, что она действительно понимает.
– Целую кампанию успели развернуть. Видели статью? «На каждого попа найдется свой Балда»!
– Грязная работа, – согласилась Кира.
Ему показалось, что в ее голосе звучит удовлетворение.
– Вам это по душе? – удивился отец Георгий.
– Статья вызывающе одиозна. Вас здесь любят, и поверьте, большинство понимают, зачем льется эта грязь. Они переборщили, и кроме того, развязали нам руки.
Не успел священник обрадоваться этому «нам», как Кира добавила:
– Странно, что вы не подумали обратиться к своей пастве.
– Народ, как ему и положено, безмолвствует. Никто не собирается меня защищать.
– А при чем здесь вы? – удивилась она.
Священник застыл с чашкой в руках.
– Хотите, значит, остановить Завражного? – помолчав, спросила Кира.
– Хочу! Но как…
– Это зависит от того, есть ли у вас знакомый плотник.
Отец Георгий два раза мигнул.
– Кто, простите?
– Плотник, – нетерпеливо повторила она. – Когда будут сносить памятник?
– Завтра… утром, в десять.
– У вас еще уйма времени! Слушайте внимательно…
4
К десяти народ начал собираться. Говорливая пестрая река разбилась на струйки и потекла в гору.
– …а батюшка чего?
– Прокляну, говорит…
– Болтать-то! Он духовный чин, ему по статусу не положено…
– Мозгов тебе по статусу не положено! Анафема, слыхал?
– Юрийматвеичу эти ваши анафемы до одного места…
Люди поглядывали вверх с жадным любопытством. В городе давно не происходило ничего интересного, а в противостоянии священника и предпринимателя чувствовался потенциал богатой истории. Такую вспоминают зимними вечерами, рассказывают вновь прибывшим и заносят в летописи.
И потом – ну кого защищать? Покойному пареньку все равно. А связываться с Завражным – как асфальту воевать с асфальтовым катком.
– …может, подожжет себя?
– Типун тебе, дура!
– В Индии так делают.
– …а слыхали, аптека на Гагарина закрылась?
– Мочой надо лечиться!
– Я столько не написаю…
Но поднявшись на гору, перестали зубоскалить. Те, кто еще не успел дойти до обелиска, слышали, как затихали гомон и болтовня, словно наверху люди попадали в звуконепроницаемую комнату.
Братья Файзулины вышли из машины.
– Сначала глянем, что там, – распорядился старший. – Потом технику подгоним.
Трудностей они не ждали. Угомонить беспокойного священника – простая задача.
– Палить не начнет? – безразлично спросил младший.
Все трое посмотрели на него и, ничего не ответив, стали подниматься по тропе к обелиску.
– Народу-то сколько…
– Цирка людям не хватает, – усмехнулся старший.
Наверху перед ними оказались плотно сомкнутые спины.
– Повесился, что ли, – пробормотал один из братьев. – Чего они там рассматривают?
Растолкав толпу, Файзулины протиснулись к памятнику и остолбенели.
В синее покрывало цветущего барвинка был воткнут большой, выше человеческого роста, деревянный крест. Перед крестом стоял священник в полном облачении, с лицом сосредоточенным и строгим. В руках он держал молитвенник.
– Приидите, чада, послушайте мене, страху Господа научу вас, – нараспев сказал он, обратив взор к небу. – Удержи язык свой от зла и уста свои, еже не глаголати льсти. Уклонися от зла и сотвори благо…
– Э, кончай балаган… – начал младший из братьев.
К нему повернулись десятки лиц. Только сейчас он заметил, что вокруг примерно поровну мужчин и женщин.
– Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет…
– Спасет, – умиленно согласились сзади. Кто-то перекрестился.
Старший Файзулин едва не выругался вслух. Батюшка совершил величайшую подлость, одним ходом передвинув свою без пяти минут съеденную пешку в дамки. Личный конфликт на глазах всего города разрастался до религиозной распри. Мусульмане Файзулины не могли выдернуть православный крест, и отец Георгий это прекрасно понимал.
Он шагнул вперед, надеясь, что еще можно исправить дело.
– Явились, нехристи, – неприязненно сказал женский голос.
– Сейчас начнут…
– Правильно, чего им! Аллах только свинину есть не велит. А кресты сжигать можно.
– Ничего мы не сжигаем… – начал один из братьев.
Его не слушали.
– Боец кровь за страну проливал…
– Шестнадцать лет мальчику…
– Господи, Ваське моему столько!
– Уж и в земле полежать крещеному человеку не дадут…
– Братья и сестры! – прочувствованно воззвал отец Георгий. – Не препятствуйте этим людям, ибо не ведают, что творят. Да простит им Господь милосердный поругание наших святынь.
На слове «поругание» Файзулины помрачнели. Когда же прозвучало «святыни», толпа заволновалась.
– Озверели… Кресты сносят!
Причастность к великому общему делу опьяняла. Соседи, не сказавшие бы друг о друге доброго слова, ощущали такое единение, словно противостояли не четырем татарам, а татаро-монгольской рати.
Весь город знал Файзулиных как немногословных спокойных работяг. Но сейчас они представляли не себя, а злую разрушительную силу.
Из толпы выдвинулся мужик с золотой цепью на крепкой шее.
– Шли бы вы, ребята, по домам…
Файзулины затравленно огляделись.
– Верно, Коль! – поддержали его.
– И хозяину своему передайте: нехай в другом месте строится. Берег широкий!
Стараясь сохранять достоинство, братья пошли к машине.
– Не бойсь, отец Георгий, – заверил широкоплечий. – Враг не пройдет!
Священник приосанился, оглядывая свое воинство. Разве не он поднял их на борьбу?
Но в следующую секунду мысленно отвесил себе подзатыльник. «Сам ты только чашку вчера мог поднять у Гурьяновой». Он поднял глаза к облакам: прости, Отец наш небесный.
Барвинок под ногами цвел синий-синий, как озеро.
