Глава 11

Пять часов дня.

Хорошее время: жара спала, повсюду разлит густо-золотой свет. Не зря Герман любит фотографировать в пять часов.

Интересно, где он сейчас? Не в том смысле, сидит ли на заправленной койке, осторожно макая в соль крепко сваренное яйцо, или вышел в прокуренный тамбур, – но далеко ли унес его поезд? Смешно: Кира не представляла, как быстро ходят поезда, верней, ее знание не выходило за пределы умозрительного «из пункта А в пункт Бэ». Она путешествовала железной дорогой единственный раз в жизни – уезжая из Москвы в Беловодье, и не помнила, сколько занял путь. Полторы жизни или две, что-то около того.

Мальвы цвели вдоль ограды. Граммофонные раструбы их цветов, малиновые и розовые, были окружены гудящими шмелями. Кира раздвинула твердые стебли и вскарабкалась на забор. В том, что калитку не получится открыть снаружи, она убедилась накануне вечером.

Фотограф ехал в одну сторону, а Щерба с Олесей в другую; разделявшее их расстояние увеличивалось с каждой минутой. Когда Илья узнает о том, что они задумали, он придет в ярость, но ничего уже не сможет изменить.

Нет, его ярость закончилась в две тысячи первом году. И опять неверно: в том мае закончился Илья Сергеевич Щерба, а этот, нынешний, сердиться, кажется, не умел.

Как бы там ни было, Щербу с Олесей ждет санаторий; Илья сдаст неугомонную девчонку на руки администратору, переночует и поедет в Беловодье. Это займет у него три дня.

Три дня, три дня… Говорят, Стивенсон написал «Доктора Джекила и мистера Хайда» всего в три дня, или же переписал заново, если правдива история о том, что первый вариант сожгла его жена, а то, что эта к делу не относящаяся информация настойчиво всплывает в памяти, свидетельствует лишь о силе вашего волнения, Кира Михайловна.

Кира спрыгнула на землю и, не таясь, пошла к дому.

Володя в фотоателье подменяет Германа. Он закроется не раньше восьми, плюс дорога на обратный путь до дома.

Считайте, Кира Михайловна, сколько у вас времени. Это намного проще, чем скорость поездов из А и Бэ, десятки лет покорно громыхающих по одним и тем же рельсам на радость математически одаренным школьникам; хуже приходится только велосипедистам. Из пункта Бэ выехал велосипедист, а из своего дома вышла Кира Гурьянова; где окажутся оба, если первый ошибся с пунктом назначения, а у второй не те ключи?

А вот грубостей не надо!

Поставим вопрос иначе. Жили ли ежи? Ежели жили, жалили ли ежей жужелицы?

Кира вытащила ключи два дня назад в фотоателье из кармана Володи Карнаухова. Она не смогла заставить себя дотронуться до одежды Германа, хотя их ветровки висели на соседних вешалках, отличаясь только цветом. Пока Вера Павловна многословно и цветисто объясняла, какой портрет она желает заказать, Кира достала связку, сжав в кулаке, чтобы не звенела. Старуха, войдя в роль капризной богатой заказчицы, сыграла роли восьмерых статистов, перебрасывавшихся волейбольными мячами; она пасовала, подпрыгивала и ловко огибала соперника, то есть себя. Никем не замеченная горилла вышла из здания с ключами.

В мастерской толстяк-армянин, благоухающий чесноком, сгреб их волосатой лапой, подмигнув учительнице, и десять минут спустя Кира стала владелицей двух комплектов.

Ключ повернулся в замке с небольшим усилием, и дверь распахнулась совершенно обыденно, без скрипа. Кира обошла комнаты: четыре, включая кухню, и везде скучноватый порядок, какой бывает в квартирах холостяков, довольных своим положением. Хорошо, что не слишком просторно, подумала Кира, и так уйдет много времени, а ведь еще есть чердак, трофеи могут храниться там…

Она натянула хирургические перчатки, переложила в задний карман зажигалку Шишигиной, чтобы, не дай бог, не выпала, и приступила к обыску.

Обстановка в жилище Германа была почти спартанской, но у Киры не было опыта поиска спрятанных вещей, хотя она провела два дня за изучением рекомендаций под названием «Искусство шмона».

До сих пор у них были одни подозрения; теперь дело за доказательствами.

Она начала с кухни. Продвигалась слева направо, не пропуская ни одного ящика, сдвигая картины на стенах и осматривая обратную сторону – не картины, постеры с фотографиями, черно-белыми и абстрактными, довольно странными на первый взгляд – впрочем, Кира ничего не понимала в этом искусстве; наверняка Герман развесил кого-нибудь выдающегося. На всякий случай в каждой комнате она выходила на середину и внимательно рассматривала снимки, один за другим, с той же тщательностью, с какой проверяла сочинения; кроме того, каждый из них она сфотографировала. Могло статься, Герман зашифровал в них путь к тайнику. Объяснение попахивало избыточной литературностью, но Кира прочла достаточно книг о серийных убийцах, чтобы твердо уяснить: фильм «Молчание ягнят» – пресная байка в сравнении с реальной жизнью.

В кухне, нарушая монохромность, напротив обеденного стола висел календарь с кричаще яркими репродукциями, выглядевший не уместнее яичницы на асфальте. Каким-то образом даже из этой комнаты Герману удалось сотворить нечто стерильное. Меньше всего здесь думалось о еде – даже если вычесть предполагаемый род его внерабочих занятий.

И вдруг Габриэль Россетти. Кира неплохо знала прерафаэлитов. Разглядывая нарисованную женщину, которая расчесывала прекрасные золотые волосы в окружении роз, она вспомнила, что лицо было позже перерисовано с другой натурщицы, не с той, которая позировала вначале. Фанни Корнфорт, так ее звали – ту, первую; по слухам, она была груба и вульгарна, но лишь на одной картине Россетти проступает ее настоящее лицо – в «Прекрасной Розамунде». Прекрасная Розамунда краснощека и пышна, легче представить ее со скалкой, чем с черепаховым гребнем. Однако всех своих натурщиц Россетти сводил к одному и тому же типажу: крупные черты, выдвинутый подбородок, великолепно очерченные губы.

Кира перелистала календарь. Он весь был посвящен прерафаэлитам. Однако «Леди Лилит» была на странице с октябрем…

Убедившись, что в кухне нет того, что она ищет, Кира пошла к выходу. В дверях обернулась на красавицу. Черт знает отчего, но репродукция выглядела непристойно – непристойнее фотографии из «Плейбоя» с грудастой порномоделью, непристойнее Эгона Шиле с его бесстыжими кричащими телами.

«Мастурбирует он здесь, по всей видимости», – неожиданно подумала она. Тьфу! Пакость какая в голову лезет, дичь несусветная.

В комнате Германа ничего не нашлось. Что за сувениры сохранял фотограф, вот вопрос. Хоть бы догадываться, чтобы не заорать, наткнувшись на что-то, когда-то бывшее частью человеческого тела, и не рухнуть в обморок. «Джеффри Дамер… кларнетист в школьном оркестре… При обыске найдена коллекция раскрашенных черепов…». Скудное воображение – подарок судьбы, а не изъян, как принято считать. «Приговорен к пятнадцати пожизненным тюремным срокам». Впрочем, спустя всего два года убит другим заключенным, которому не нравились шутки Дамера в его адрес. Большая несправедливость!

Прежде чем перейти в комнату Володи, Кира попыталась проникнуть на чердак и убедилась, что он закрыт. На верхних ступеньках лежал толстенный слой пыли; с петель свисали лохмы седой паутины. Сюда не поднимались по меньшей мере год.

Что она не обыскала? Погреб? Или ее предположение было неверным и Герман хранит свои трофеи с мест убийства, бесценные сокровища, в пещере под холмом? Ей попадался однажды бессмысленный стишок… что-то о чудовищах под холмом.

Комнату Володи Кира осмотрела так же внимательно, хотя вряд ли Герман осмелился прятать улики в комнате племянника. Да и нечего было обыскивать, по совести говоря: шкаф с минимумом вещей, разложенных на полках с поразительной для подростка аккуратностью, стол, узкая девичья кровать, три полки с книгами – сущим барахлом, и самый обыкновенный письменный стол. Похоже, обстановку не меняли с тех пор, как парень учился в школе. Фотография здесь была лишь одна, черно-белая, но не абстракция, а портрет: некрасивая женщина в свитере под горло, с начесом по моде девяностых, – по-видимому, покойная мать Володи. Кира решила, что изображение увеличено со снимка в паспорте. Была в чертах женщины характерная для официальных снимков задубелость.

Она посветила фонариком под днищем шкафа, исследовала содержимое коробок с обувью. В письменных ящиках, как и следовало ожидать, ничего примечательного не оказалось, даже порнографических журналов. Единственной странностью в этой комнате было отсутствие какого бы то ни было характера. Даже музыкальные диски не валялись на столе; хотя, подумала Кира, я динозавр: подростки давно уже слушают музыку на компьютере или закачивают все необходимое в плеер размером не больше сигаретной пачки.

Сигарет тоже не было.

Ее внимание снова привлек портрет. Эта женщина имела сходство с кем-то отдаленно ей знакомым… Кира нахмурилась: отгадка скользила по краю памяти, вот-вот удастся зацепить ее, и тогда…

Хлопнула наружная дверь.

Кира вздрогнула и бросила взгляд на настенные часы. Шесть тридцать. Племянник вернулся раньше почти на два часа!

К этому она была не готова.

В кухне зажурчала вода. Оставалось надеяться, что Карнаухов голоден и первым делом полезет в холодильник. Кира прокралась к окну: заперто, как и следовало ожидать. За тонкими шторами не спрятаться, лезть в шкаф – смешно. Значит, все-таки окно. Вряд ли мальчишка забыл, что не закрыл створку, уходя на работу, но выбора у Киры не оставалось.

Она обхватила гладкую ручку, повернула – и услышала шаги.

Запишем условие задачи: юноша вышел из кухни и двинулся в направлении собственной комнаты. Какое время потратит он на дорогу, если известно, что длина коридора составляет три метра, а скорость подростка диктуется его желанием повалиться на кровать и отдохнуть после рабочего дня?

Кира, ступая быстро и беззвучно, отошла за дверь. Если повезет, парень первым делом откроет компьютер, чтобы проверить почту, и тогда она выскользнет наружу.

Володя вошел и остановился посреди комнаты. Кира слышала его дыхание. До нее донеслось неразборчивое бормотание, зашуршала ткань, скрипнула дверца шкафа… «Переодевается». В следующий момент на покрывало полетел ком из рубахи. Если паренек ляжет, Кира окажется у него на виду. Даже мало-мальски правдоподобного объяснения ее присутствию в чужом доме не приходило на ум.

А ведь он непременно расскажет все Герману, что бы она ни сочинила.

– Первый, первый, я второй! Как слышишь меня?

Карнаухов издал странный звук, что-то среднее между смешком и покашливанием, и сделал два шага вперед. Теперь она видела его левое плечо, мятый рукав серой футболки, ногу в зауженной штанине, босую ступню. В кулаке была зажата чугунная сковорода.

Кира вжалась в стену. У нее зародилось нехорошее подозрение: каким-то образом он почувствовал присутствие в доме постороннего человека.

Володя подошел к письменному столу, присел на корточки, отложил сковороду и выдвинул ящик, однако не стал копаться в его содержимом, а вытащил целиком и поставил на пол. Кира, собравшаяся было выскочить из комнаты, замерла. То же самое Карнаухов проделал со вторым ящиком, а затем выкинул нечто неожиданное: кряхтя, пролез наполовину в отверстие, образовавшееся в столе, и что-то отковырял с дальней панели.

Наружу он выбрался с небольшим черным мешочком размером не больше ладони. Сел по-турецки лицом к окну. Сковороду установил на коленях. Высыпал в нее содержимое мешочка.

– Из-за острова на стрежень, – певуче сказал Карнаухов до омерзения слащавым голосом, какого она никогда не слышала у него прежде, – на простор речной волны. Выплывают! Расписные! Хи-хи! Челны, не челны. Челны – не челны… Долбленый челн…

Он хихикал и покачивался, а Кира, онемев, смотрела, как в его ладони мелькает что-то рыжее и медленно падает на чугунную поверхность.

Никакой он не мальчик, с холодной ясностью подумала она. Ему восемнадцать, если не все девятнадцать.

Факты падали один за другим, как фигурки тетриса, собираясь в монолитный блок без зазоров.

Убийства начались пять лет назад.

Карнаухов появился в городе незадолго до первого исчезновения.

Он видел фотографию Лизы.

Он постоянно имеет дело с детьми.

ОН ТОЛЬКО ЧТО ОТКРЫЛ ТАЙНИК.

Пряди волос перетекали сквозь пальцы, Карнаухов ощупывал их, принюхивался, стихотворные строчки срывались с его губ вперемешку с непристойностями; на ее глазах он впадал в жутковатый экстаз, корчился и изгибался; одновременно он не прекращал потряхивать сковороду, словно хозяйка, готовая перевернуть испекшийся блин, и на ней подпрыгивало, бренчало, скакало что-то маленькое…

Кира задержала дыхание. Сделала шаг, второй – и оказалась за его спиной. На пористой чугунной поверхности поблескивала длинная сережка с паучком на конце цепочки.

Руки у него в цыпках, отметил кто-то посторонний в ее голове, а в следующий миг Володя обернулся.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, не двигаясь. Затем он вскочил на ноги, попятился, уперся в стол, мягко оттолкнулся от него – выглядело это так, словно поверхность стола спружинила, – и оказался возле Киры.

Его полудетское лицо не исказилось, не превратилось в ощерившуюся маску. Он остался тем же хорошо знакомым, милым Володей Карнауховым, и этот хорошо знакомый Володя Карнаухов со страшной силой ударил ее в солнечное сплетение.

Кира поперхнулась собственным криком.

– Зря вы это… – с сожалением сказал он, пока она пыталась глотнуть воздух или хотя бы разогнуться. – Ну, то есть… Ну, зря, короче.

Он бил, как бьют боксеры, и пока Кира неумело отмахивалась, успел дважды врезать ей в живот. Для своего телосложения он оказался зверски силен. Она не дралась ни разу в жизни и даже не очень представляла, как это делается, но если бы и представляла, это бы мало что изменило. Лицо его раскраснелось, глаза блестели; он был весел, возбужден и ужасно похож на школьника, махающегося на перемене с другим таким же школьником пакетами со сменкой.

Он, кажется, ее убивал.

Это была последняя внятная мысль. Словно расслышав ее и намереваясь выбить из Кириной головы, Карнаухов подпрыгнул и ткнул ее кулаком в висок.

Кира пришла в себя от свиста.

Она лежала на боку; руки были стянуты за спиной так, что ломило плечи, ноги наспех обмотаны каким-то проводом. Карнаухов сидел неподалеку, вполоборота к ней, и отрывисто высвистывал популярный мотив, надолго замолкая перед каждым тактом. По комнате расплывался вонючий дым. В горле у нее запершило, Кира раскашлялась.

Карнаухов сдвинулся в сторону, и стал виден пляшущий от сквозняка язычок пламени на туристической горелке.

Володя обернулся. Вид у него был злой и обиженный одновременно.

– Вы гнусная баба, – с досадой сказал он. – Смотрите, чего наделали!

Он наклонил сковороду. Кира увидела горстку пепла и что-то подтаявшее, похожее на растекшуюся каплю ртути.

– Все из-за вас!

Он поднялся, занес ногу, чтобы пнуть ее, но отчего-то передумал.

– Дура тупая.

Перед ее глазами протопали ноги, на этот раз в изношенных кедах, и исчезли. Где-то вдалеке завозились, что-то скрипнуло и донеслось обрадованное восклицание.

Кеды, подумала Кира, зачем он их надел, как-то глупо носить кеды дома.

Карнаухов вернулся, таща длинный черный рулон парниковой пленки, переломленный пополам и похожий на дурацкую сигарету из тех, что вставляют в рот надувным рекламным фигурам в форме человечка, которые танцуют из-за направленного потока воздуха. Аэромены, вспомнила Кира. Она их не выносила. В их движениях было что-то душераздирающее.

Рулон шлепнулся перед ее носом, едва не ударив по лицу.

Так вот для чего кеды, отстраненно подумала она. Он чистюля.

Когда пленка была расстелена, пол превратился в озерцо, затянутое мазутной эмульсией. Карнаухов осмотрелся и сердито зацокал языком.

– На кухне, – сказал он в пространство и деловито побежал из комнаты.

Кира перекатывала в уме две вероятности: нож или отбивной молоток? Молоток или нож?

Она прогнулась в спине так, что захрустели ребра, и смогла дотянуться до заднего кармана джинсов. Пальцы с каждой минутой теряли чувствительность. Покосившись на кровать, Кира убедилась, что рубашки там нет. Вряд ли, оглушив ее, Володя стал заниматься уборкой. Он сразу кинулся сжигать улики; она поступила бы так же на его месте.

Не торопиться; дышать; не впадать в панику: у перепуганных людей потеют руки.

Кира нащупала в кармане зажигалку.

Левой она начала подталкивать ее снизу и, едва показался корпус, кончиками пальцев правой крепко, как клещами, обхватила колпачок и потащила наружу. На кухне все стихло. Сотни раз отработанным движением она крутанула колесико и постаралась направить огонь на то, что стягивало ее руки.

Пламя обожгло кожу на тыльной стороне ладони. Кира до крови прикусила губу, удерживаясь от крика, развела запястья в стороны что было сил, удерживая зажигалку в сведенных от боли пальцах. И почувствовала новый запах.

Горела ткань.

Вновь стало горячо, а затем невыносимо горячо. От боли Кира выронила зажигалку, но пламя успело сделать свою работу. Она дернулась, и освобожденные руки, как плети, мотнулись вперед. Тряпка на одном запястье едва тлела, на другом огонь полз по ткани вверх. Кира села, стряхнула их и принялась за провод.

Карнаухов появился в дверях, сжимая в одной руке штопор, а в другой широкий мясной нож – точно такой же она недавно купила в хозяйственном. Теперь они поменялись местами: Володя ошарашенно взирал на нее сверху вниз, Кира смотрела, задрав голову. Чувства ее обострились до предела, и она с беспощадной ясностью поняла, зачем ему понадобился штопор.

– Эй, эй! Так не пойдет!

Он подскочил, словно фехтовальщик, выставив перед собой нож вместо шпаги.

– Н-на!

Пленка поехала под его кедами, и острие взрезало воздух, едва не коснувшись ее подбородка. Карнаухов выругался и снова замахнулся, на этот раз целясь ей в глаз.

Вместо того чтобы закрыться от удара, Кира упала плашмя, скомкав пленку в кулаке, и дернула ее на себя. Сковородка поехала к ней, и как только нагретая ручка оказалась под ее ладонью, Кира перевернулась и описала в воздухе дугу точным движением теннисиста, отбивающего мяч.

Послышался спелый хруст, какой бывает, если разломить не до конца разрезанный арбуз. Что-то брызнуло, и, зажмурившись в ужасе перед летящим в глаз лезвием, Кира послала чугунную ракетку в обратном направлении, перехватив ее двумя руками.

На этот раз звук был чмокающий, влажный, словно где-то над ней поцеловались две гигантские жабы. Карнаухов покачнулся, мягко повалился на пол и распластался, в точности как аэромен, которому перестали подавать воздух.

Не выпуская своего оружия, Кира приподнялась и взглянула ему в лицо. К горлу подкатила тошнота. Она открыла рот и торопливо задышала по-собачьи. Не переставая часто-часто дышать, прижала пальцы к сонной артерии на его горле.

Во рту пересохло.

На глаза ей попался скрученный стержень штопора. Если в холодильнике найдется бутылка вина, несостоявшееся орудие пыток можно применить по назначению – то есть по целевому назначению, а не так, как планировал этот бывше-живой юноша.

С губ сорвался нервный смешок.

Когда спустя минуту Кира отняла пальцы от шеи Карнаухова, она усмехнулась еще раз, просто не могла удержаться, ха-ха-ха, назначение штопора! Затем расхохоталась в голос, вытерла слезы и яростно укусила себя за палец, глуша истерику в зародыше.

Так лучше.

Так почти хорошо.

Дым ел глаза; Кира поднялась, распахнула, наконец, окно и увидела, что оно затянуто сеткой от комаров. Голова закружилась. Она опустилась на подоконник, едва не промахнувшись. Долго сидела неподвижно, вдыхая свежий вечерний воздух со слабым привкусом дыма.

Перчатки латексные порвались. Тонкие, припудренные, сорок рублей десяток. Ужасно жаль было этой пары, и ведь дома еще девять таких же, но запасные она взять не догадалась.

Первым делом Кира смыла кровь: сначала с лица, а потом долго держала руки под холодной водой, которая, черт бы ее побрал, была не холодной, а тепловатой, противной, как не до конца остывший мясной бульон. Кира с силой распахнула дверцу холодильника, вытащила три пакета с пельменями – один оказался вскрытым, и пельмени посыпались из него на пол, отскакивая, точно крупные градины, – и приложила к лицу, к рукам. В морозилку бы забраться или обложиться пельменями, как царственные сластолюбцы – юными девами. Обмороженных тоже, кажется, согревают живыми людьми. В этом была логика. «Отогреваться нужно живыми людьми», – вслух повторила Кира. Она отдавала себе отчет в том, что с ней не все в порядке. А с кем в порядке? Может быть, с Карнауховым?

Пленка. Карнаухов молодчина. Позаботился о том, чтобы на пол не брызгала кровь.

Она вернулась в комнату, остановилась в дверях, посмотрела издалека на Карнаухова.

Нет, сейчас она не в состоянии ничего решать. Надо добраться до дома, прийти в себя… допустим, до завтрашнего утра. Повесить на дверях ателье табличку «Закрыто», благо ключ у нее с собой, захватить оставшиеся девять пар латексных перчаток и вернуться. За это время станет ясно, что делать дальше.

Можно написать явку с повинной. В доказательство предъявить рассыпавшийся по полу пепел и остатки сережки, неопознаваемой, к слову сказать, чтобы убедить всех, что она убила серийного преступника, а не славного, всеми любимого парня.

В голове маячили какие-то формулы, и даже не они, а пустые клетки, как в кроссворде, с надписью «Формулы» над вертикалями и горизонталями. Кира догадалась, что их надо заполнить. Физика… Алгебра… Алгеброй проверим гармонию? Играет ли Володя Карнаухов на гармони?

Химия.

«Разложение белка и аминокислот в мертвом организме ведет к образованию веществ… как их, черт… птомаинов».

Птомаины отвечают за появление трупного запаха.

Ответьте, Гурьянова: какие условия способствуют тому, что они образуются значительно быстрее обычного?

Правильно. Высокая температура окружающей среды.

Предположим, завтра утром соседи зайдут проведать Володю Карнаухова. А теперь взгляните на градусник, где столбик третью неделю торчит на одном делении.

Кира облизнула пересохшие губы. Вернулась в кухню, положила за щеку ледяной пельмень. От пельменя немедленно заломило зубы, и это было хорошо.

План сложился в голове сам собой.

Она прошла в сарай и отыскала мешок из-под картошки. На полке лежал моток бечевки, захватила и его. Вернувшись в дом, сделала то, без чего дальнейшая часть плана была невыполнима: нахлобучила мешок на окровавленную голову и стянула на шее бечевкой. Теперь, когда лицо было закрыто мешковиной, стало проще.

Снова спустилась в сад. Герман соорудил погреб в тридцати шагах от дома: сверху техническая надстройка, фактически второй сарай, внизу – просторное помещение с банками и загородками для овощей.

В тридцати четырех, если быть точной.

Подперев открытую дверь сарая поленом, Кира вернулась в дом. Скатала Володю Карнаухова в рулон. Обвязала бечевкой концы.

Сегодня пятнадцатое. Вечером семнадцатого, самое позднее утром восемнадцатого объявится Воркуша с лодкой. Труп пролежит в холодном погребе, не разлагаясь. Герман вернется нескоро, а без него никто не полезет за банками с солеными огурцами.

Три дня спустя она вытащит тело. С наступлением темноты скатит с обрыва. Перенесет в лодку, заранее нагруженную камнями, уплывет подальше от города и сбросит труп на середине реки.

Кира взгромоздила мягкого, будто подтаявшего Карнаухова на спину и двинулась к погребу.

Тридцать четыре шага растянулись на сорок восемь. Но парень был мелковат, а Кира достаточно сильна, чтобы дотащить его до места. Если бы не болел живот, она справилась бы быстрее.

Она расположила его наклонно над ямой, совсем как лодку, которую собираются спускать на воду, и выпустила мешок.

Ей казалось, что бечевки она затянула крепко; должно быть, они развязались из-за толчков. Сверток проскакал по ступенькам, пленка распустилась, как лепестки жутковатого цветка, и мертвец съехал на пол без упаковки. Он остался сидеть внизу, прислонившись спиной к лестнице и грустно свесив набок голову в мешке из-под картошки, сверху похожей на дурацкую шапку.

Некоторое время Кира смотрела на него. Затем погасила свет, опустила тяжелую крышку. Вернула на место полено. Закрыла дверь. Выплюнула размокший пельмень и пошла в дом наводить порядок.

– Где вас черти носят! – яростно набросилась на нее старуха, когда Кира набрала ее номер. – И почему вы звоните? Мы же договаривались, что…

– Там ничего нет, – перебила Кира.

– Что? – опешила Шишигина. – Нет, подождите… Вы хорошо искали?

– Я обыскала весь дом, снизу доверху. Мы с вами ошиблись. Это не Герман.

– Позвольте! О чем вы…

– Поверьте мне, Вера Павловна, фотограф ни при чем. Иначе я нашла бы хоть какие-то улики. А там обычный дом.

– Голубушка…

– Вера Павловна, я дико устала. – Она в самом деле валилась с ног. – Голова трещит, похоже, подхватила инфекцию. Пойду выпью аспирин и отлежусь.

Она выключила телефон, не дожидаясь ответа.

Ну, вот. Так хорошо, так правильно. Незачем Вере Павловне тащить в ее преклонные годы груз лишнего знания.

Три дня. Нужно продержаться всего три дня. Она болеет, и Володя Карнаухов болеет, в этом нет ничего удивительного, вирус распространяется быстро. Спустя три дня все будет кончено. Она напишет записку на его компьютере, распечатает в школе. Спрячет кое-какие вещи. «Прости, дорогой Герман, жизнь в Беловодье для меня невыносима, я скрывал от тебя свое состояние, пока хватало сил, но больше не могу. Другой мир ждет меня. Спасибо тебе за твою доброту, и прости за все плохое, что я причинил тебе. Твой Володя».

Обработать, поправить стилистику…

Отличное письмо! Ни слова неправды.

На следующее утро тело ныло так, словно его всю ночь отмывали на ребристой стиральной доске. Она потянула мышцы спины, и каждое движение вызывало боль. На правом запястье вспухли красно-розовые волдыри.

Перед зеркалом Кира рассмотрела кровоподтеки на животе. Пугала не сама боль, а то, что тело могло ее подвести. Оно должно послужить ей меньше чем через трое суток, но пока лишь вздрагивает и корчится.

Ребра, похоже, не были сломаны. Разрыв селезенки Кира самостоятельно диагностировать не смогла и решила положиться на судьбу. Она продумала легенду на случай, если все же окажется в больнице: неизвестный мужчина напал на нее во время прогулки, был пьян, убежал… Плохо, что весь город начнет искать мерзавца, избившего учительницу.

Предстоящее объяснение с Шишигиной тревожило ее куда сильнее, но здесь Кире неожиданно повезло. Вранье о вирусе сбылось в искаженном виде: Вера Павловна расхворалась. «Очень кстати, – думала Кира, – ее-то табличкой «Закрыто» не обмануть».

По лицу, к счастью, Володя ее не бил. Кира дотащилась до аптеки, затем, морщась, долго втирала в кожу прозрачную мазь от синяков. Потом спала, изредка просыпаясь от боли, когда неудачно поворачивалась. Ничего ей не снилось. Тело врачевало себя само, не допуская лишних потрясений.

Проснувшись ближе к вечеру, она поняла, что чудовищно голодна. Во рту ее со вчерашнего дня не было ни крошки, если не считать замороженного пельменя. Отварной картошки просил организм, слегка размятой, политой растопленным сливочным маслом, и Кира обрадовалась: тяга к простым углеводам всегда означала у нее начало выздоровления.

Ужиная, она размышляла над тем, что не давало ей покоя.

Где Карнаухов захоронил тела? Сад исключен: даже мешочек с сокровищами Володя тщательно спрятал от Германа, а утаить раскопки на своей земле невозможно.

Плохо, что никто никогда не обращал внимания на его перемещения по городу. Спешит навстречу Володя Карнаухов – значит, послал его Герман по важному делу. Кто станет проверять, давал ли фотограф поручения своему помощнику.

Стащил трупы в реку? Хотя бы один из них выбросило бы ниже по течению. Кроме того, Карнаухов реки панически боялся, об этом Кира догадалась давным-давно. Когда при нем заходил разговор о ее увлечении рыбалкой или о том, что раньше находились смельчаки, переплывавшие на другой берег, по лицу его пробегала едва заметная судорога.

«Водобоязнь у него, как у бешеной собаки».

Получается, закопал или сбросил… Овраг? Карстовые воронки? Вполне вероятно, но для этого ему пришлось бы везти тело в лес, а машину Карнаухов не водит, то есть не водил. Герман изредка колесил на своей старенькой «Ладе» по окрестностям, каждый раз возвращаясь с тысячей отщелканных кадров. Как-то раз он пожаловался Кире, что из каждой сотни действительно хорошими получаются не больше пяти-шести. Нет, поправился он, хорошие-то они все, но вот выдающиеся…

Кира ответила, что с детьми, в целом, дело обстоит точно так же.

Детальной карты – вот чего ей не хватает. Заброшенные стройки, рвы, канализационные люки. Воркуша может знать, недаром он много лет шатается по всей округе, но привлекать посторонних Кира не хотела.

Ей пришло в голову, что Карнаухов мог поступить в точности как она. Если ему повезло наткнуться на заброшенный дом, он сбросил трупы в погреб. С одной стороны, рискованно: недвижимость продается и покупается; явится новый владелец и о его ужасном захоронении станет известно. Но есть и выморочное имущество. Ветшает себе потихоньку старушечья изба на окраине, формально принадлежащая городу… И не связывается никто с этой избой, никому она не нужна.

Кира пометила в блокноте: список домов, оставшихся без владельцев.

Все, сказала она себе. Теперь самое трудное: ждать. Еще двое суток. Двое суток – и старик вернет ее лодку.

Все складывается к лучшему: у нее есть время досконально продумать свой план, исключить случайности вроде не вовремя возникшего рыбака или влюбленной парочки.

Она избавится от тела убийцы, и все пойдет как прежде.

Воркуша оказался пунктуален. Лодка причалила к берегу в пять вечера. Кира, стоявшая на обрыве, как Ассоль в ожидании Грея, едва удержалась, чтобы не кинуться на шею старому пьянчуге.

– Вы точны, – сказала она, спустившись к воде. – А где ваш улов?

– На кой он мне ляд? Я его, так сказать, на реализацию отправил. Торговцам торговцево, а я человек свободный, денежными отношениями не скованный. Только для вас кое-что оставил.

Он протянул ей свернутый мокрый пакет.

– Чур, справедливый обмен. – Кира изобразила улыбку. – Универсальную валюту примете?

При виде бутылки глаза Воркуши загорелись. Кира выбрала качественную водку, оправдывая себя тем, что старику не грозит отравление.

– Уважили, Кира Михайловна!

– Увидимся завтра. Спасибо за рыбу!

Он уже удалялся разболтанной своей походкой под навес.

– Только мотор не снимайте! – крикнула вслед Кира. – Может, утром соберусь по вашим следам.

Воркуша, не оборачиваясь, взмахнул загорелой до черноты рукой.

…Следующие несколько часов она провела, руководствуясь принципом «если нужно занять голову, займи руки». Отмыла ванну, не позволяя себе иных мыслей, кроме беспокойства о качестве покрытия, в сарае разобрала давнюю гору хлама, состоящую, как это часто бывает, из вещей исключительно полезных. Прежде чем сгустилась темнота, успела наломать длинных полынных веток, крепких, ребристых, с желтоватыми катышками соцветий, связала вместе, импровизированным веником подмела в комнатах. В воздухе осталась висеть почти неуловимая горечь.

В одиннадцать Кира спустилась к причалу.

Воркуша исчез. Пустая бутылка валялась на песке, горлышком, точно стрелкой компаса, указывая в сторону города.

Ни за какими камнями она не пошла: при уборке в сарае обнаружились две чугунные гири, и Кира по одной перетащила их в лодку, морщась от боли в спине.

Хороший материал – чугун. Будь сковорода алюминиевой, от трупа избавлялся бы Карнаухов.

К двенадцати все было готово. Кира решила дождаться трех часов: начинает светать, не придется грузить тело в кромешной тьме. Ее возбуждение унялось – сказывалась физическая усталость. Она сказала себе, что самым разумным было бы выспаться, и, не слишком веря в то, что ей удастся задремать, поставила будильник на полтора часа. Едва ее голова коснулась подушки, Кира провалилась в темноту.

Проснулась она от странного чувства. Казалось, будто комната залита до потолка зеленоватой водой и на лунный свет из всех щелей выплывают посланцы щуки – крошечные существа, похожие на головастиков с детскими личиками. Они забулькали на разные лады, выпуская из круглых ротиков огромные пузыри, и Кира открыла глаза.

В первый миг ей показалось, что занимается рассвет. Она вскочила, бросилась к окну, уронив табуретку с будильником, от которого по полу обиженно раскатились какие-то винтики, и обоняние быстрей, чем зрение, подсказало ей, что происходит.

Никакой это был не закат.

Это был пожар.

Полыхало вовсю, в небо вырывались огненные брызги и вскидывался драконьим гребнем огонь. На краю стены пламени неожиданно вспух огромный белый дым; Кира поняла, что начали тушить. До нее доносились крики, сирена пожарной машины выла, не умолкая, оглушительно лаяли псы со всех дворов. Она выбежала к калитке и остановилась.

Где горит?

Над белым облаком завились длинные грязно-черные волны, заметные даже на фоне ночного неба. Запах гари усилился. К лаю добавился плач детей, и где-то зазвенело выбитое стекло.

Кира пыталась сообразить, может ли пожар помешать задуманному.

Она сделала шаг, другой и вдруг услышала отчетливый топот. Из кустов с треском вывалилась черная фигура, сбила Киру с ног, и оба покатились по мокрой от росы траве. От боли она зашипела и, похоже, перепугала нападавшего: тот отскочил и замер, как куропатка в свете фар.

Кира не поверила своим глазам.

– Федя?!

– Кы-ы-ыра Мы-ы-ы…

Она никогда не слышала прежде, чтобы он так сильно заикался.

– Федя, что случилось?

Он подполз, вцепился в ее руку, глотая воздух, как рыба, широко открытым ртом.

– Живо в дом, – приказала Кира.

Разглядев мальчика при свете, она ужаснулась. Он был весь в крови – казалось, в него брызгали алой краской из пульверизатора, рубашка порвана в клочья, лицо обезумевшее, перекошенное, в длинных вертикальных царапинах с мелкими бисеринками крови, нижняя челюсть прыгает, как у сломанного Щелкунчика; нос сломан, под ним запекшаяся бурая корка.

– На, выпей!

Он сделал три глотка воды, и его стошнило. Кира насухо протерла пол, пока он, сидя возле плиты, трясся под пледом, натянув его на голову, как капюшон.

– Рассказывай, не бойся.

Он мычал, раскачивался, выжимал из себя по три слова, и перед ее глазами разворачивалась страшная картина.

Буслаев вернулся домой пьяный и с порога начал выкрикивать имя сына. Федя знал, что за этим последует. Он затаился в нише между книжным шкафом и стеной, надеясь пересидеть припадок, как бывало раньше.

Но на этот раз у него не получилось.

– На-а-шол меня, па-а-а-тащил! Кри-и-чал! Ника-а-гда та-ак ра-аньше н-не бы-ы-ло!

Избивая по дороге, отец приволок его на кухню.

– Ска-азал: дурак пойдет на отбивные. – Федя без всякого заикания воспроизвел пьяный голос отца. – Я-а вырвался. По-обежал из дома, а он меня в ка-аридоре поймал, у са-а-мой двери.

Буслаев захватил на кухне нож. Он, должно быть, сошел с ума, подумала Кира, обрабатывая порезы мальчика, вне всякого сомнения, он сошел с ума; тоненькая нить накалилась, лопнула, и остатки света померкли в его голове. «Имперский кофейный гешефт! – выкрикивал Буслаев – Имперский кофейный гешефт!» Федя не понимал ни слова в этой галиматье, но Кира поняла.

Он успел дважды полоснуть мальчика ножом.

Федя совершенно обезумел от страха и боли. На тумбе поблескивала стеклянная подставка для ароматических свечей, и этой подставкой он, защищаясь, ударил отца.

Нож у Буслаева выпал, звякнул по полу, и Федя колотил куда попало ножом, а может быть, подставкой, пока на крики мужа не прибежала Лидия.

– О-о-на меня за-а лицо схва-атила. Бо-ольно!

Остановиться Федя уже не мог.

Одна из ароматических свечей отлетела к окну, но не погасла. Золотое семечко коснулось шторы, и волшебный бобовый стебель в два счета пророс до потолка.

Потом он бежал, падал и снова бежал, подвывая от ужаса, пытаясь вспомнить путь к ее дому, ломился сквозь колючие заросли и вдруг каким-то чудом оказался там, где нужно. Он искал единственного человека, которого любил, – не потому, что надеялся спастись, а инстинктивно, точно пес, перед смертью ползущий к хозяину.

Он и был уверен, что умирает. Из него отовсюду текла кровь, а за спиной кричали, потому что он сделал ужасное, и теперь его повесят.

– У! У-у-у! У-у!

– Тебя никто не повесит, – тихо, но внятно сказала Кира. – Треуголкой Наполеона тебе клянусь. Она, между прочим, золотом расшита и хранится в соборе Парижской Богоматери, под стеклянным колпаком, а снизу мыши роют подкоп, потому что их король пожелал соткать золотую мантию.

Ахинея возымела действие: Федя перестал выть и только таращился на нее из-под пледа, подергиваясь, словно его время от времени било током, – жалкий, страшный и нелепый.

– Вот так и сиди, – сказала Кира. – Никуда не уходи. Дверь не открывать ни одной живой душе, даже если будут очень громко колошматить. Обещаешь?

Он кивнул.

Веру разбудил кот.

Старческий сон хрупок, как лед на осенней луже, но накануне вечером она развела горячей водой порошок, тошнотворную химическую малину, выпила и провалилась в глубокое осиновое дупло, в жерло древесное, выстланное на дне сухими листьями, где в анабиозе можно провести месяц, а то и долгую зиму.

Посреди зимы пришел Дуся. Острыми своими когтями терпеливо выцарапывал ее, как ягуар черепаху из панциря, пока Вера Павловна не открыла глаза.

– Очумел?

Кот молча смотрел на нее. В дверь настойчиво стучали.

На крыльце стояла Гурьянова, запыхавшаяся, словно бежала кросс. Щеки горели лихорадочным румянцем. Шишигина ни капли не удивилась бы ее пробежкам в ночи, но к чему будить старую больную женщину?

– Кира Михайловна? – Она принюхалась и обеспокоенно завертела головой. – Мы что, горим?

– Потом, все потом, – нервно сказала Кира. – Одевайтесь.

– К чему это?

– Одевайтесь, – повторила Кира. – Скорее, умоляю вас!

Вера Павловна подалась ближе, вгляделась в ее лицо и больше ни о чем не спрашивала.

Сначала казалось, что Гурьянова ведет ее к себе, но та, оглядевшись, повернула направо, к дому фотографа. Пока она возилась с ключом, Шишигина наконец рассмотрела, где горит.

– Это у Буслаевых? – изумленно спросила она.

Гурьянова коротко взглянула на нее и толкнула калитку.

Когда они вышли к белеющему в темноте кирпичному сараю, старуха начала догадываться, в чем дело.

– Боже мой… Вы нашли, где он спрятал трупы!

Однако внутри ничем не пахло. Кира откинула крышку люка, зацепила скобой за настенный крюк, и Вера Павловна подслеповато сощурилась над тускло освещенным провалом.

Тело лежало, вытянувшись перпендикулярно ступенькам, ногами к стене. Вместо головы бугрился мешок, который ни на секунду не помешал ей понять, кто это там внизу.

– Он мертвый, – сказала Кира. Явная абсурдность этого комментария показалась Шишигиной в некотором роде созвучной происходящему.

– Почему он мертвый? – спросила она, не отрывая взгляда от трупа.

– Из-за меня.

– А! – сказала старуха.

– Это он… Не Герман! Он.

– А! – повторила Шишигина.

– Федя Буслаев убил обоих родителей и сбежал, он прячется в моем доме. Отец его избивал… не важно, это все после, потом. Я вот что собираюсь сделать, Вера Павловна…

И Гурьянова объяснила, что именно. Когда она закончила, Шишигина посмотрела на нее так, словно увидела впервые.

– Я тело не могу вытащить, – отрывисто сказала та. – Должна была сразу предусмотреть… Идиотка! Одной не получается, а нужно быстро, пока… Они спохватятся, начнут искать, может быть, не сразу, но у меня в запасе не больше пары часов.

– У нас в запасе не больше пары часов… – эхом отозвалась старуха.

– Я пробовала поднять его… К тому же окоченение. Бревно, понимаете?.. На спину не взгромоздишь, сваливается…

Вера Павловна подняла голову, надеясь обнаружить под потолком балку. Балки не было. Обе женщины одновременно посмотрели на крюк.

– Веревка нужна…

– Веревка есть, – коротко сказала Гурьянова.

– Слушайте, вы! – прохрипела Шишигина, когда мешок с опавшими углами, похожими на собачьи уши, наконец показался над люком. – Меня чрезвычайно занимает один вопрос…

– Сковородой, – глухо отозвались снизу. Голос Гурьяновой был неузнаваем.

– Оставьте эти подробности при себе! Меня интересуют вовсе не они.

Володя Карнаухов короткими рывками прорастал из погреба, уже начиная понемногу клониться вперед. Шишигина тянула веревку в такт толчкам. Если бы не Гурьянова, отыскавшая две пары толстых рабочих рукавиц, она давно ободрала бы до крови ладони.

– Натяните и держите!

Кира выбралась из погреба, тяжело дыша, уставилась на Шишигину и диковато усмехнулась.

– Не вздумайте истерику, – предупредила старуха.

– Да нет… Истерика – нет… Вы сейчас вылитый репинский бурлак… Третий, с повязкой.

Она обхватила тело под мышками, как будто собираясь танцевать с неуклюжим увальнем, и вытащила наружу. Карнаухов провез ногами в кедах по краю люка и повалился на пол, как манекен. Вера Павловна осела на подвернувшуюся коробку. Господи, твоя воля… Не лечь бы рядом с мерзавцем… свинью жирную не подкинуть Гурьяновой…

– Теперь до обрыва, – выдохнула та, упираясь ладонями в колени, точно марафонец после изнурительного забега, – а дальше просто. Вниз скатить… Я сама, вы наверху.

– Глупости! – отрезала Шишигина.

– Не глупости… Если кто-то появится, отвлечете.

– Дальновидно! А через борт его переваливать – как? Лодка ваша опрокинется… Вплавь его тогда отбуксируете или у вас и на этот случай имеется план?

Вдоль обрыва они шли, не скрываясь, потому что бежать пригнувшись и тащить тело оказалось невозможно. Кира бормотала в никуда, что Карнаухов потяжелел вдвое, ее никто не предупреждал, что люди после смерти набирают вес, наоборот, душа отлетает, а в ней около двадцати, кажется, грамм или чуть больше… Душегуб, кряхтела Шишигина, это не тот, кто губит чужие души, а тот, кто погубил свою, так что вашим двадцати граммам неоткуда взяться в этой дряни, и кстати о дряни, вы мне можете объяснить, откуда эта вонь? Кира неразборчиво отвечала что-то про сгнившую картошку, но Вера Павловна уже перестала ее слушать и только считала шаги. Когда они синхронизировали движения, идти стало легче, но она все равно выбивалась из сил, то ли дело Гурьянова, киборг в обличье женщины, трудно поверить, что щуплый Карнаухов едва не убил ее.

Они на удивление быстро добрались до утоптанной площадки за гурьяновским садом. От дома Буслаева медленно тянулся к лесу черно-серый дым, белые пятна от фонарей метались среди деревьев. Почти все окна горели желтым, откуда-то долетал командный голос, героический и раскатистый, каким обыкновенно отдают распоряжения исключительные болваны.

– Это за Федей, – встревоженно сказала Кира. – Поисковые отряды, наверное.

– Какие к херам поисковые отряды, – грубо сказала Шишигина. – Поорут, поохают с бабами и разойдутся по домам, всем завтра на работу. Делать им больше нечего, как ловить дурака. Вы еще скажите, что за его голову объявят награду.

– Завражный может…

– Пожалуй… Но вот что: вам претит кощунственное обращение с покойниками?

– Вы о чем? – не поняла Кира.

– Вот об этом.

Шишигина с отвращением пнула сверток. Он медленно покатился по склону, подпрыгивая и оставляя за собой широкий след, но на середине пути засел в песке.

– Оставайтесь тут, – твердо сказала Гурьянова.

Вера Павловна наблюдала, как она спускается: в сумраке были различимы только очертания фигуры, а Карнаухов, стоило отвести от него взгляд, растворился в темноте, и только по вектору движения Гурьяновой можно было определить, где он лежит.

Над неспящей рекой повис болезненный зеленоватый месяц.

Пока Вера Павловна рассматривала его, Гурьянова оказалась внизу. Сверток под ее ногами превратился в тень, и эту тень она, как показалось Шишигиной, без всякого труда перевалила через борт лодки, вытащенной на песок. Согнулась, толкая ее к воде. До Веры Павловны долетел негромкий плеск: Кира принялась выгребать от берега.

Метров через тридцать лодка замедлила ход. Плоский, словно вырезанный из черного картона силуэт вырос над бортом. Стало очень тихо. И вдруг прерывисто затарахтел мотор, взвыл оглушительно, точно вгрызающаяся в древесину бензопила, и лодка, высоко задрав нос, понеслась по реке.

Старуха принюхалась. Руки в какой-то слизи… Фу. Картошка у Германа сгнила, скажите, пожалуйста. Воспитанник у него при жизни сгнил, а не картошка.

Она тщательно вытерла ладони о траву и полезла в карман. В первую секунду испугалась, что выронила сотовый в сарае, но сообразила: дома его забыла в спешке. Телефон до недавнего времени казался ей вещью не обязательной – кроме, конечно, проводных аппаратов. А те сверхпродвинутые устройства, которые приходится отбирать у детей на уроках, – баловство и распущенность. Слежка за Германом показала, что она ошибалась.

И вот опять… Был бы телефон, вызвала бы Щербу на берег.

Вера Павловна крякнула, прикинув расстояние, и заковыляла к школе.

…Кира издалека увидела две фигуры, изваяниями застывшие на берегу. Промелькнула мысль, что вернулся Воркуша – черт, как невовремя! – но, подрулив ближе, она узнала Щербу.

Тяжело ступая, сторож вошел в воду, поймал нос лодки и плавно повел за собой. Кира спрыгнула на песок.

– Кира Михайловна, спорить не надо, – попросил он, хотя она не произнесла ни слова. – Я давно увольнительную хотел взять. Только надо продумать, как бы это оформить грамотно… чтобы болтать не начали. Это уж вы с Верой Павловной сами… У вас головы золотые, не чета моей.

– Илья Сергеевич…

– За парня не беспокойтесь, обижать не буду.

– Илья…

– На месяц, может, в леса уйдем. Перезимовать есть где. Лодчонку захудалую после добуду, хорошая нам без надобности. А там поживем и видно будет.

– Илюша…

Он вдруг неловко улыбнулся.

– У моего отца, светлая ему память, любимая присказка была, он ее пихал куда ни попадя: «Жизнь – не так, как хочется, а как можется». Мне до пятидесяти осталось всего ничего, пора бы уже пожить как хочется. Отпустите, Кира Михайловна, Христом-богом.

…Федя дважды упал, пока Кира вела его вниз. Сперва он жалобно хныкал, но, разглядев, кто ждет его на берегу, оробел и притих.

Сторож легко перехватил увесистую спортивную сумку.

– Лекарства, – торопливо пояснила Кира. – Одежда, моя в основном, но кое-что от Карнаухова…

Она покосилась на Федю. Тот стоял с приоткрытым ртом, уставившись на воду.

– Он сильно избит, я боюсь, вам придется… – Кира махнула рукой, оборвав себя на полуслове, шагнула к сторожу и крепко обняла его. Бережно, словно боясь повредить, Щерба сжал ее медвежьими лапами.

– Рано прощаетесь, – сердито буркнула старуха. – Кире Михайловне еще перевозчиком работать.

– Федя, в лодку, живо.

– Ну, с Богом!

– С Богом…

Десять минут спустя лодка ткнулась в кусты на противоположном берегу, но Вера Павловна этого уже не видела: она медленно поднималась по тропе, тихонько позвякивая ключами от гурьяновского дома. Мешки… куда они дели проклятые гнилые мешки… А впрочем, черт бы с ними. Все в спешке, все кое-как… Однако прав Щерба, дурака опасно держать здесь, даже у Киры под присмотром: замкнет проводку в его и без того искрящей головушке, и не справится с ним никто.

А неплохо бы на похоронах выступить с надгробной речью. «Махровый садист был Алексей Викентьевич, развращенный попустительством вашим, и пока вы стыдливо отводили глазки и лепетали о непростых обстоятельствах и семейной трагедии многоуважаемых Буслаевых – да-да, Глеб Андреевич, не нужно прятаться за спинами, – он от безнаказанности уверовал в то, что все дозволено. Пару раз припугнуть бы его общественным осуждением, и он бы унялся, поскольку труслив патологически. Но разве можно! Удар по репутации! И где теперь ваша репутация? В закрытом гробу, хе-хе-хе. А кто будет настаивать, что аристократических гнид прикончил слабоумный отпрыск, тот или кретин, или полный мерзавец».

Но ведь ни слова не скажет. Промолчит, ибо есть что терять. Нет бы младшему Буслаеву расшибить родительские головы на два года позже; она бы уже, Бог даст, вышла на пенсию. Поторопился Федька! Дурак – он всегда дурак.

Однако не оказаться бы дурами им двоим, если судебный эксперт не поверит в черепно-мозговую травму естественного, так сказать, происхождения. Остается уповать лишь на то, что Карнаухова основательно измочалит на порогах. Трупное окоченение в воде продолжается дольше, чем на воздухе… Двое суток, проведенных в погребе, уложатся в общую картину.

Вот так и возрадуешься холодной воде, и ключи подземные благословишь. Только бы сетями не выловили прежде, чем нужно!

Когда она почти добралась до верха, ей почудилась фигура в зарослях, наблюдавшая за отплывшей лодкой. Старуха потеряла от неожиданности равновесие, взмахнула руками и не удержалась от испуганного восклицания. Услышав звук, фигура попятилась и растворилась в темноте. Шишигина принюхалась. Пахло крепким спиртным, а еще перегаром…

«Воркуша? – ужаснулась она. – Или помстилось?» Зверь сидел в кустах, сказала она себе, крупный пес, а запах ты додумала.

Четыре дня город трясло как в лихорадке, родители не выпускали детей на улицу, где мог блуждать озверевший убийца, и сами ходили с опаской, вооружившись чем попало. Происшествие обрастало все новыми ужасающими подробностями. «Заживо сжег!» «А в подвале – крест перевернутый!» На пятый пришло известие: искалеченное тело прибило к берегу в тридцати километрах ниже по течению.

Тогда и вспомнили, что Гурьянова – единственная, кто регулярно общался с младшим Буслаевым.

Протрезвевший Воркуша явился в полицию с заявлением: он видел, как в ночь пожара запыхавшийся Дурик прибежал к реке и как был, в одежде, поплыл к противоположному берегу.

– Кира Михайловна, вы его подговорили? – ахнула Шишигина, когда до них долетела новость.

Гурьянова ошеломленно покачала головой. Воркуша должен был всю ночь спать беспробудным сном пьяницы! Что он несет?

Принять участие в опознании вызвался отец Георгий, к которому Федя время от времени забредал, чтобы покормить домашнюю живность. Узнав об этом, Шишигина перекрестилась. У Гурьяновой ни один мускул не дрогнул на лице.

Их согласился отвезти один из прихожан.

Ошеломляющая новость достигла города раньше, чем учительница со священником вернулись: оба, независимо друг от друга, опознали в покойном Федора Буслаева.