Глава 10

Никита размышлял сутки. Целых двадцать четыре часа его мысли занимала только Шишига, включая те, что были потрачены на сон. В сновидении она заявилась к нему домой, пила чай из его любимой чашки, а когда он потребовал от родителей выгнать старуху, декорации неуловимо изменились и оказалось, что это они сидят у нее в гостях. Проснулся он ужасно сконфуженный и с такой отекшей физиономией, словно и правда всю ночь хлестал чай.

Мерзкая старуха проросла в его голове, как хвощ.

Сложность заключалась в том, что Мусин не знал, буквально, с какой стороны к ней подойти. Шишига, при внешней обветшалости, представлялась чем-то вроде крепости: кое-какие кирпичи раскрошились, но стены стояли крепко.

А ведь она у него в руках. Ему принадлежит тайна, которую она хранит так крепко, что не осмеливается обсуждать по телефону. Осталось самое простое: дать понять Шишиге, что она целиком зависит от него.

Самое простое, м-да…

Никита хорошо разбирался в людях, когда дело касалось их грешков, слабостей и страхов. Он был червяк, забиравшийся в червоточину, проложенную не им. Из этой норки, озираясь и принюхиваясь, можно было понять о человеке практически все, а главное, нет лучше места, чтобы куснуть влажную податливую мякоть.

Однако там, где людишки проявляли характер, Мусин утрачивал свои поистине незаурядные способности – точно шулер, у которого отобрали крапленую колоду. Никита не понимал секрета чужой силы, а все непонятное вызывало у него страх. Потому-то Марта Бялик так легко выбила его из седла.

Грязная воровка! Все знают, что в дом ее пускать нельзя. Кое-кто утверждал, будто у девчонки клептомания, но Мусин был уверен, что это чушь, Бялик пользуется своей безнаказанностью.

Девчонка воровала со странной избирательностью: никогда не брала ни денег, ни драгоценностей, зато не могла пройти мимо вещи зеленого цвета. Интересно, где она хранит добычу? Точно не дома: бабушка у нее строгая и хорошо знает свою внучку, наверняка она регулярно обыскивает каждый угол. Значит, должно быть тайное место. Если проследить за гадиной… Там наверняка целая гора чужого добра.

«Можно было бы сказать, что надоумила Макеева», – подумал Никита без прежнего воодушевления. Прекрасная идея за несколько последних дней как-то потускнела.

Это все Шишигина, старая навозная куча. Одна вонь от нее! Зуб можно дать, каждый в городе вздохнул бы с облегчением, сломай она шею.

– Тук-тук-тук.

Мусин поежился. Он явился пораньше, чтобы не пошли слухи, и теперь его бил озноб от утренней прохлады.

– Кто там?

– Это я, Вера Павловна!

– Кто я?

– Никита.

– Какой еще Никита?

– Мусин! Никита Мусин.

Он решил, что сработает только прямой удар. Шишига испугается, и это должно случиться на его глазах. Неустрашимая ведьма растает, как Гингема, облитая водой; останется дряхлая тупая старуха.

Дверь распахнулась.

– Вера Павловна, я хотел извиниться…

Заготовленная фраза, которая должна была заставить Шишигу расслабиться, пропала втуне.

– Мэ-у, – гнусаво сказали внизу.

Мусин подпрыгнул.

– Киса! – заискивающе сказал он. – Кисонька!

– Мэ-у, – повторил кот.

Шишигиной не было видно. Создавалось ощущение, что дверь ему открыла черная тварь. Мусину некстати вспомнились глупые слухи о том, что кот душит куриц и таскает их для старухиного супа.

– Что тебе нужно?

Старуха обнаружилась в кресле возле окна.

– Вера Павловна, я хотел, чтобы вы знали…

– Не мямли! – оборвала она. – Рассусоливать тут еще с тобой… Ты, я так понимаю, явился с покаянием? Оставь его при себе, мне оно ни к чему, лучше вон мусор прибери перед крыльцом, когда выйдешь.

Мусин не сразу понял, о каком покаянии идет речь, и вдруг сообразил: ведьма решила, будто он пришел извиняться за выдумку с Макеевой. Она ни на секунду не допустила, что перед ней враг, которого есть за что уважать; она пожалела для него пяти минут, пяти поганых минут!

– У меня для вас пренеприятнейшее известие! – провозгласил он, внутренне рассмеявшись тому, как вовремя выскочила из него эта фразочка. – Найден ваш внебрачный внук!

Он не удержался: шаркнул ножкой и отвесил шутовской поклон.

– Мальчик, ты идиёт? – удивленно спросила Шишигина.

Отчего-то этот «идиёт» взбесил его больше, чем все остальное.

– Правнук! – выкрикнул он. – На том берегу – а? Зачем вы его прячете? Там опасно, ножку поранил – и капут! Опасная вещь – заражение крови, нас на уроке учили.

Шишигина внимательно посмотрела на него.

Никита набрал воздуха.

– А давайте народу его покажем! Представляете, как все обрадуются? Фоткать вас начнут, выложат на сайте города! Хотите, Вера Павловна, я вам устрою?

– Ну да, ну да, – отозвалась старуха. – Он ведь любит нездоровые сенсации…

– Кто? – не понял Никита и тут же дернулся, словно обжег язык.

Что-то шло не так.

– Можем договориться, – с нажимом сказал он. – Бартер!

Старуха страдальчески закатила глаза под лоб.

– А если я всем расскажу? – наседал Никита, но сам слышал в своем голосе неуверенность шантажиста, от которого удрал похищенный ребенок.

Шишигина окончательно потеряла к нему интерес. Сколько Мусин ни вглядывался, он не мог найти в ее лице ничего, кроме скуки.

– Пшел вон, болван! – Она не удосужилась махнуть рукой. Даже полноценной гримасы не досталось Никите, лишь брезгливо искривленные губы.

Несколько секунд он стоял неподвижно, не веря, что все так бесславно кончилось. Из кухни вышел кот, сжимая в зубах шмат вареной курятины. Мусин посмотрел на него, попятился и кинулся прочь.

Автобус, прибывший в Беловодье утренним рейсом, высадил на станции дюжину пассажиров, среди которых была женщина лет сорока пяти. Она огляделась и удовлетворенно кивнула: вокруг мало что изменилось за годы ее отсутствия.

Пожилой шофер, курящий неподалеку, исподтишка наблюдал за пассажиркой. В пути она постоянно подкрашивала губы. В зеркале заднего вида мужчина ловил движение: рука поднимается вверх, пальцы, сложенные в щепоть, описывают круг. Тюбик помады не был виден, и оттого казалось, будто женщина кончиками пальцев стирает до крови верхний слой лица.

Стыдно признаться, но его тревожил этот жест, должно быть, из-за навязчивого повторения. Под конец пути он поймал себя на том, что ждет, когда рука снова потянется к лицу. Из-за этого отвлекся от дороги, попал колесом в яму. Кретин!

Женщина одернула короткую джинсовую юбку. Ноги у нее были некрасивые: бледные, с ветвящимися сосудами – не ноги, а две бутылки кефира в авоськах синего капрона.

Пусть катится уже, подумал он, чего торчать на пустой площади. Встречают ее, может? Она не выглядела как человек, который дожидается, что его заберут с вокзала. Строго говоря, она вообще не выглядела как человек, который чего-то дожидается. Просто стояла. Расслабленно.

Наконец женщина подхватила спортивную сумку. Водитель ощутил облегчение пополам с нелепой обидой, словно его лишили обещанного.

Пассажирка сделала шаг, обернулась и посмотрела ему в глаза. Тщательно облизала губы, стирая помаду.

Спустя полчаса она шла по улице. Если бы кто-то из старожилов узнал ее, история пошла бы по другому пути, но все в городе были увлечены новостями о чудо-мальчике, устами которого вещала покойница, и на приезжую не обратили внимания.

Женщина добралась до окраины, граничащей с лесом. Там она свернула в поросший бурьяном тупик и неторопливо двинулась вглубь, причмокивая облаивавшим ее собакам. Возле одного из неприметных домов остановилась. Взгляд оценивающе скользнул по густой траве перед калиткой, по пустым подоконникам без цветочных горшков.

Она огляделась, перелезла через забор. Соседи ушли на работу, и некому было услышать звон разбитого стекла.

В комнатах было промозгло. Временная хозяйка устроилась на кровати под грудой старушечьих кофт, закрыла глаза и приказала себе не прислушиваться к собачьему лаю.

Прежде чем приступать к задуманному, всегда следует отдохнуть.

Никита Мусин брел по городу. Прохожие оборачивались ему вслед. Некоторые говорили себе, что пареньку приходится нелегко: Макеева и при жизни была не самой сердечной женщиной. Другие списывали все на жару. Третьи просто сочувствовали: такое лицо могло быть у священника, решившего, что Бога нет.

В некотором смысле так оно и было. Никита Мусин утратил веру.

Он всегда знал, что в каждом человеке живет страх. Одни целиком состоят из жидкого ужаса, который удерживает лишь тонкая оболочка хорошего воспитания; у других страх пульсирует в глубине, но и до него легко добраться, если знать, где бурить.

Старуха была в его руках. Когда владеешь чьим-то страхом – считай, у тебя пульт управления. Никита собирался тыкать в кнопки, переключая бывшую директрису с одной программы на другую, чтобы она транслировала всему городу то, что он прикажет.

Раскаяние.

Смирение.

Восхищение уникальным мальчиком.

И что в итоге? «Пшел вон, болван». При воспоминании об этом у Никиты непроизвольно подергивалась щека.

Волк пришел поужинать дряхлой развалиной и обнаружил напротив внучкиного портрета лицензию на истребление хищников.

Придя в себя, Никита не сразу понял, где он находится. Пахло прелой соломой, по земляному полу бегал цыпленок с тощей шейкой; стоило Мусину пошевелиться, птенчик заметался и выскочил в дверной проем.

Никита сел, продрал глаза и вспомнил.

Его занесло на южный край города, где ютились какие-то грязные халупы; бесцельно блуждая между ними, он набрел на заброшенный сарай, повалился на кучу сена и заснул.

В очень похожем сарае Никита два месяца назад разыграл одну партию, простенькую, но красивую.

Однажды ему удалось поглядеть, куда удирает от бабки Марта Бялик. За соседским сараем густо разросся золотарник, и в сердцевине пышного куста девчонка обустроила подобие гнезда.

Сначала Мусин хотел просто разорить его: выломать цветущие стебли и нагадить сверху. Но, подумав, он сообразил, что грешно бездарно разбазаривать новое знание.

У него возник план.

Дождавшись, когда Бялик заберется в свое укрытие, он привел в сарай двух пацанов (неделю приручал мелюзгу, одной только жвачки им скормил на сто пятьдесят рублей, а еще подарил каждому по лизуну). Они втроем устроились у задней стены. Никита пообещал, что расскажет Важную Тайну, и не обманул. Наплел про лесного колдуна, доверившего его прапрадеду бесценное знание: на нижнем берегу реки, среди густого леса, под холмом зарыт клад – золото и драгоценные камни.

Чтобы звучало весомее, продекламировал заклинание, которое нужно произнести, чтобы холм отворился. В какой-то маминой книжке выцепил стишки… Бялик в жизни не держала в руках никаких книг, кроме учебников, на этот счет он был спокоен.

Он читал по памяти заклинание и физически ощущал, как в двух шагах от него девчонка замирает, превращаясь в большое ухо.

Пацаны затрещали наперебой: а клада хватит, чтобы купить приставку? а мотик? а набор «Лего-терминатор»? Мусин неспешно отвечал, а сам прислушивался к тишине за стеной. Осмысливала Бялик! Проникалась!

Ни один человек в своем уме реку переплывать не решится, но у Бялик мозгов нет, одна только злоба и дикость. «Плыви, плыви, – злорадно думал Никита. – Одной дрянью меньше».

Целый месяц он ждал, что со дня на день объявят об исчезновении девчонки, но так и не дождался.

Сдрейфила Бялик!

Солнце жарило, пыль стояла столбом, и по пути домой Никита из последних сил свернул к продмагу за мороженым.

В магазине была очередь. Он вошел следом за незнакомой теткой, от которой пахло как из старушечьего комода, и остолбенел, увидев в очереди тощую костлявую фигуру.

Быть не может! Она нарочно… Поджидает его везде… Теперь будет мстить…

Мысли его заметались, но тут Мусин заметил, что старуха тоже окаменела, чисто горгулья на соборе. Он сделал шаг в сторону, и стало ясно, что ее пугающе пристальный взгляд направлен не на него.

– Раткевич! – прогремела Шишигина.

Тяжело шагнула вперед.

Навстречу ей по-кошачьи вкрадчиво выдвинулась тетка, та самая, от которой пованивало нафталином.

– Вера Павловна! Сколько лет, сколько зим!

Голос ее свободно разнесся по магазину, перекрыв урчание холодильных установок, гул кондиционеров и болтовню.

Внезапно наступила удивительная тишина.

Мусин перебежал из-за теткиной спины к стеллажу с кастрюлями. Возле соседней кассы обнаружилась Гурьянова собственной персоной – сговорились они, что ли? И остальные сплошь знакомые лица… Вон того, правда, Никита раньше не встречал: взъерошенного худощавого типа лет тридцати с нахальной рожей.

– Как тебе, гадине, совести хватило сюда явиться?! – прогремела Шишигина. Народ вжал головы в плечи. Продавцы застыли в тех позах, в которых стояли; у одного из пакета с творогом капала на прилавок сыворотка, но он не двигался. – Проваливай к бесам, сволота!

Мусин струхнул. Со старухой творилось что-то страшное. Глаза почернели, изо рта, казалось, вот-вот начнут вырываться языки пламени.

Еще сильнее он изумился, услышав смех. Смеялась гадина и сволота.

– Сама уезжай, если приспичило! Город не твой! Захочу – дом куплю. Кстати, не продашь свою развалюху? Тебе все равно в квартирку поменьше скоро перебираться…

Мусин догадался, что за квартирку она имеет в виду, и душу его захлестнул восторг, который перешел в исступленную радость, когда он разглядел рожу Шишигиной. Старая кляча дергала носом, будто в нем внезапно засвербило, и с безумным видом шарила по карманам. Ну и пугало! Глаза слезятся, к черепу соплями крашеная пакля приклеена… Чего он боялся?

Никита скосил глаза на тетку. Ему впервые встретился человек, положивший старуху на обе лопатки. Тетка улыбалась и, кажется, наслаждалась ситуацией.

Вот новая хозяйка города, с небывалой ясностью понял он.

И тут заговорила Гурьянова.

– Тебе здесь никто не рад, Тамара. («Рады! Рады!» – мысленно завопил Никита.) – Ты же по делу приехала… Три дня хватит тебе.

Она не спрашивала – ставила в известность.

– Это уж как пойдет, – возразила Тамара. – Может, мое дельце на год растянется.

– Да как бы не на пятнадцать, – благожелательно сказала Гурьянова.

Улыбка застыла у тетки на лице.

«О чем она? – заволновался Никита. – Что это, что такое?»

– Вон пошла! – вдруг каркнула Шишигина: дохлая ворона при первых звуках голоса Гурьяновой ожила.

– Хлеба куплю и пойду, – огрызнулась тетка.

– Хлеб весь разобрали, – жалобно пискнул кто-то из продавцов.

Эта реплика разрушила странное заклятие, наложенное на присутствующих. Заговорили, зашевелились, стали двигать продукты по транспортеру…

Тамара молча пожала плечами и вышла.

Мусин ужом скользнул за ней, не заметив, что им вслед очень внимательно смотрит тип с нахальной рожей.

Тамара добралась до своего убежища, швырнула непригодившуюся сумку в угол и расхохоталась. Попала так попала!

В животе забурчало от голода.

Ну, падлы. Хлеба пожалели!

Шишигина сильно сдала, одной ногой в могиле. А вот эта, вторая… По роже ясно, что училка, но Тамара ее не помнила. Хотя она в тот год мало с кем общалась, кроме Щербы.

Странность была одна: допустим, училке про нее рассказали, пусть даже в красках, валили как на мертвую. Но с чего та взъелась, будто ей мозоль отдавили? Эту мстительную нотку Тамара различила безошибочно: баба с мышиным хвостом была ей личный враг, а не просто борец за чистоту рядов.

В оконную раму деликатно постучали. И не снаружи, а в кухонное окно, через которое она проникла в дом.

Тамара приподнялась на локте, крикнула «открыто» и снова прикрыла глаза.

Почувствовав легкое дуновение сквозняка, подняла веки. В трех шагах от кровати, слегка согнувшись – то ли от сутулости, то ли от избытка почтительности, – стоял парнишка с остреньким подбородком.

– Чего тебе, миляга? – развязно спросила Тамара.

Внутренне усмехнулась: и этот туда же! Акселерация, чтоб ей. Хотя в пору ее молодости тоже изредка встречались такие ангелочки, вихрастые-смазливые, внешне сама невинность, но до того многоопытные по известной части, что диву даешься – когда только успели поднатореть в этом деле, а главное, с кем?

Тамара знала, что притягивает их, и могла бы этим пользоваться, вот только вся беда в том, что они сами не способны почти ни на что, кроме как пользоваться другими. Сила жизненная в них заемная, не своя.

– Язык проглотил? Чего надо?

– Ничего! – открестился Мусин.

– Так не бывает. Это не я к тебе пришла, а ты ко мне. Давай, малыш, резину не тяни.

Никита сел на пыльную табуретку, небрежно закинул ногу на ногу, но под ее ироничным взглядом стушевался и обхватил ладонями сиденье.

– Рассказать хотел… Подумал, что вам будет интересно.

Женщина на постели сначала не шевелилась, смотрела мимо Никиты, будто не слушая, но когда он дошел до разговора про сыворотку, села по-турецки и принялась оглаживать коленку. Ногти у нее были короткие, как у врачихи. Никита завороженно следил за мерными движениями широкой ладони, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Когда он закончил, она достала откуда-то помаду, привычным жестом провела по губам.

– Почему мне рассказал?

Мусин не стал юлить:

– Хочу, чтоб вы тут остались!

– Нравлюсь я тебе, что ли? Или они не нравятся?

– Одно другого не исключает, – вежливо ответил Никита, оторвал, наконец, вспотевшие ладони от табуретки и благовоспитанно сложил их на коленях.

Макар неторопливо шел по городу, разглядывая прохожих и объекты народного деревянного зодчества – добротные, надо сказать, объекты, радующие глаз, – и размышлял о том, что впервые в его практике их с Бабкиным так мягко выпроваживают из города. Накануне он попал на прием к главе администрации, и тот, вроде бы не сказав ничего, дал понять, что и происшествия никакого с Карнауховым не было, а то волнение, в которое привел всех Герман, давно улеглось, и незачем поднимать со дна муть: от этого жителям одно беспокойство.

Конечно, думал Макар, это совсем не Камышовка, где оба едва остались живы, здесь дело другое – словно встала над ухом билетерша и вежливо, но настойчиво повторяет: спектакль закончился, покиньте, пожалуйста, партер.

Или сидят они на разрушенных от времени каменных скамьях амфитеатра, над головой ветер, под ногами трава, и разглядывают поросшие мхом булыжники желтоватого известняка – все, что осталось от сцены.

Между тем, говорил себе Илюшин, спектакли здесь по-прежнему дают регулярно, в чем можно было убедиться пару часов назад.

Контрамарка нужна. Две!

Он дошел до самого оживленного перекрестка с пятью лучами улиц, прислонился независимо к углу дома и уткнулся в айфон. В прежние времена частный сыщик развернул бы газету, пробуравил бы в ней дырочку для наблюдения и торчал бы здесь дурак дураком. Это я почему такой злой был? Потому что у меня телефона не было.

Можно и ногти полировать, что неоднократно описано у О.Генри, но ведь побьют гопники, если только они здесь водятся. Гопник, как известно каждому, самозарождается из свернутых гнездом треников, посыпанных семками, в тот час, когда трижды прозвонит поддельный «Ролекс» и разверзнется над ним пустая борсетка.

Макар, не привлекая ничьего внимания, раскладывал пасьянс «косынка», время от времени вскидывая рассеянный взгляд. Машин было на удивление мало и сплошь реликтовые, где цветет желтая роза из оргстекла на рычаге коробки передач, а заднее сиденье покрыто узорчатым ковром. В особо ценных экземплярах тускло поблескивали копейки по периметру лобового стекла.

Илюшин умилился.

На велосипедах колесил каждый третий, включая сухопарых старух с поджатыми губами и тучных матрон. С пешеходами они существовали в параллельных плоскостях, не врезаясь друг в друга.

Илюшина обогнула кудрявая черноволосая женщина в тесной джинсовой юбке и обтягивающей футболке.

Макар выждал немного и последовал за ней. Она миновала рынок и поднялась по длинной улице, где за строем оболваненных под горшок тополей Илюшин разглядел стиснутую книжной лавкой и аптекой унылую обветшавшую постройку с вывеской «Пансион». Наврал справочник!

Женщина привела его на небольшую пустынную площадь перед двухэтажным зданием. Скромный портик поддерживали две колонны такого диаметра, словно архитектор тяготел к монументализму или не был уверен в правильности своих расчетов. Правую колонну пересекало размашистое «баобаб», на левой тем же почерком было выведено «Валюха». С портика ветер пытался сдуть кумачовый транспарант с лозунгом «Библиотека – для человека».

На ступеньках женщина выкурила сигарету, бросила под ноги бычок и вошла в здание.

Илюшин задержался всего на пять минут, предполагая, что будет подозрительно, если двое приезжих, не знакомые между собой, одновременно решат посетить библиотеку. Это было ошибкой. Когда он приоткрыл дверь читального зала, скандал уже разгорелся.

Участников было трое: женщина в джинсовой юбке, девушка лет сорока с постным лицом, в несуразных вязаных бусах, и еще одна девушка, совсем юная, не старше двадцати трех. Эта третья заинтересовала Илюшина больше остальных.

Она была очень толстая. Еще не туша, но уже не пышка. Прекрасные золотые волосы до плеч, густые и волнистые, курносый нос и зеленовато-серые глаза.

Самым поразительным в ней было то, как она разговаривала: словно кто-то выкрутил на минимум ручку регулятора громкости.

Илюшин подошел ближе и понял, что голос у нее все-таки есть, просто очень тихий.

– Убирайся! – кричала шепотом толстуха, выставив перед собой книгу. – Я тебя убью, если не уйдешь!

Джинсовая юбка облокотилась о стойку. Вокруг жадно глазели читатели, походившие на рыб, высунувших головы из воды; к удивлению Илюшина, в зале собрался целый косяк.

– Что-то ты раскомандовалась, Валентина, – без всякого смущения сказала женщина. – Я, может, вовсе и не к тебе пришла, а ты сразу грязным бельем трясешь перед посторонними людьми. У вас там написано: библиотека – для человека.

– Ты не человек!

– У вас есть читательский билет? – начальственным тоном осведомилась девица в бусах.

– Нету. Но оформить несложно, а? Или вы здесь для красоты стоите? Нет? Вот и обслужите клиентку.

Она припечатала к стойке паспорт.

Девица вспыхнула, но паспорт взяла.

– Валь, найди мне пока подшивку «Речных зорь» за две тыщи пятый год, – небрежно приказала женщина.

Толстуха попятилась, не сводя с нее ненавидящего взгляда, выбежала из-за стойки, промчалась мимо Илюшина, едва не сбив его с ног, и хлопнула дверью. Слышно было, как содрогается под ней лестница.

Женщина поцокала языком.

– Нервная у вас работенка…

Девушка нашлась на втором этаже, в кабинете-пенале. Она молча сидела у стола, скатывая трубочку из почетной грамоты, расправляя ее и снова скатывая.

– Добрый день, – сказал Илюшин, плотно закрывая за собой дверь. – Я случайно стал свидетелем сцены там, внизу… Сочувствую вам.

Толстуха медленно обратила к нему круглое несчастное лицо.

Илюшин вдруг понял, кого она ему напоминает. Русалочка! Как все прекрасное, рожденное в воде, на земле это существо утратило свою красоту; чудесный голос забрала ведьма, хвост превратился в ножки, и с тех пор каждое движение причиняет ей боль.

Серо-зеленые глаза с немой мольбой уставились на Илюшина.

Но у Макара была цель, и в нее не входило утешение красавиц, превратившихся в чудовищ.

– Поговорите со мной, пожалуйста, – жалобно сказал он. – Никто со мной в этом городе не разговаривает, и это, по правде сказать, довольно обидно. Я ищу мальчика, то есть юношу, он пропал двенадцать лет назад. Вы давно приехали?

– В этом марте.

Илюшин постарался скрыть разочарование.

– А женщина… – он кивнул в сторону зала.

– Это моя мать. – У русалки запрыгал подбородок.

– Вы не ожидали, что она появится?

– Не ожидала? Господи, да этого просто не могло случиться! Я думала, у меня в запасе еще полтора года!

– Ваша мать была за границей?

– В тюрьме, – ожесточенно ответила девушка, зарывшись в сумке. В ее руках мелькнул крошечный бумажный платок, она громко высморкалась, и по опухшему лицу ручьем потекли слезы.

– Послушайте, Валя, – сказал Илюшин. – Вы ведь Валя? Я чувствую себя законченным идиотом. Говорить вам пошлости вроде «не плачьте, все будет хорошо» мне не позволяет совесть, а предложить вам крепкий алкоголь не позволяет воспитание.

– К черту ваше воспитание, – горестно всхлипнула она.

– Понял, – сказал Илюшин и немедленно вышел.

В коридоре было три двери. Самой перспективной представлялась та, на которой чуть выше его головы темнел прямоугольник с дырочками от шурупов – след таблички с именем прежнего директора.

Он толкнул дверь, мельком глянул на письменный стол с уродливым малахитовым прибором. Его заинтересовал великолепный дубовый шкаф. Сама библиотека могла позволить себе такой, лишь продав здание с колоннами. Несомненно, он был вручен в дар щедрым благотворителем (Илюшин заподозрил, что это был тот же человек, который преподнес фотографу кресла). Центральную дверцу шкафа обтягивала искусственная змеиная кожа.

– Атмосфера изысканности и комфорта, – пробормотал Макар.

За дверцей, как он и предполагал, оказались бутылки. Шампанское «Абрау-Дюрсо» (Макар поморщился), вино «Крымская ночь» (Макар фыркнул) и початая бутылка коньяка, прижимавшая, как пресс-папье, две коробки «Птичьего молока».

Бессовестный Илюшин налил полный фужер коньяка, одну коробку спер целиком и вернулся к русалке.

– Я такое не пью-у-у…

– Такое никто не пьет, – успокоил Макар, – такое употребляют.

После пятого глотка и шестого «птичьего молока» она порозовела. Глядя, как исчезают конфеты, Илюшин подумал, что нужно было забирать обе коробки. Преступать закон – так с размахом.

– Рассказывайте, – сказал он. – Что такого ужасного совершила ваша мать?

Она очень долго молчала. Макар уже подумал, что ничего от нее не узнает, но тут девушка спросила:

– Вы знаете историю Стейси Кастор?

– Боюсь, что нет… Кто это?

– Стейси Кастор убила своего мужа. У нее был муж, – пояснила Валя, как будто это не было очевидным, – простой работяга, механик, и она отравила его из-за страховки. Через несколько лет Стейси снова вышла замуж и прожила в спокойном браке довольно долго. У нее подросли две дочери, и когда одной исполнилось пятнадцать, а другой семнадцать, ей вздумалось отравить второго мужа. А вы почему не пьете? – вдруг испугалась она.

– Я же на работе…

Это ее успокоило.

– Она подсунула ему антифриз, и бедняга скончался. Но на этот раз в полиции заподозрили убийство. Даже получили разрешение на эксгумацию первого трупа. Стейси, наверное, испугалась, что ее отдадут под суд…

– Наверное? – переспросил Макар.

– Я не знаю, что чувствуют такие люди. – Она невидяще смотрела в стену. – Пожалуй, это пугает меня сильнее всего. Есть такой «эффект зловещей долины», слышали?

– Никогда не слышал, – соврал Илюшин.

– Существо, которое выглядит почти как человек, вызывает у некоторых людей непреодолимое отвращение. Один японец проводил эксперименты… Сначала казалось, что чем больше робот напоминает человека, тем он симпатичнее, но после преодоления определенной границы сходства наблюдатели стали проявлять резкую антипатию. Кажется, это объяснялось тем, что при встрече с таким существом человек не может понять, к какой категории его отнести и чего от него ждать, и это вызывает страх. – Она сделала большой глоток, не поморщившись. – Есть и другая версия. Мы не можем осознать, что думает и чувствует этот робот. Он вроде бы должен мыслить примерно как мы, но мозг подсказывает, что здесь кроется ошибка. Моя мать – что-то вроде такого существа. Но об этом знаю только я, а все остальные видят обычную разбитную тетку. Знаете, у нее есть чувство юмора! Я сама смеялась над ее шутками.

– Стейси Кастор судили?

– Она выкинула удивительный фокус. Написала от имени старшей дочери записку, в которой та признавалась, что убила отчима и хочет свести счеты с жизнью, и заставила ее выпить яд.

Илюшин внимательно посмотрел на русалку.

– Случайность ей всю игру загубила. – Девушка пьяно хихикнула. – Прикиньте, младшая сестра притащилась домой раньше положенного. У них в школе последние уроки отменили. Она вызвала медиков, и девушку спасли. В суде Стейси Кастор все отрицала, но ее все равно осудили на пятьдесят лет.

– А ваша мать здесь при чем? – спросил Илюшин, догадываясь, какой ответ услышит.

Русалка уставилась на него. Глаза у нее были прозрачные от коньяка и очень красивые.

– Тамара – это Стейси Кастор в российском варианте, – с пьяной четкостью выговорила она. – У вас еще конфеты есть?

– Будут, – пообещал Илюшин. – Она убила вашего отца?

– Я не знаю, кто мой отец… До семи лет мы жили с бабушкой, а потом приехала Тамара и забрала меня. Представляете, сначала все было хорошо… нет, можете поверить? Я не могу. Как будто это все было с другой девочкой, а я присвоила ее воспоминания. Потом она снова вышла замуж, и это тоже было неплохо… Мой отчим меня удочерил. Поэтому я Домаш. Хорошая фамилия?

– Хорошая.

– Вот и он был хороший. Совсем не злой, тихий. Не очень умный, кажется. Умный сбежал бы от нее раньше… Я, кстати, всегда понимала, что Тамара меня не любит. А она его отравила. Отравила дядю Петю из-за хрущевки на Речном! С квартирой вышло смешно: Петя оставил завещание. На меня. Может, не такой уж он был и дурак.

– Из-за этого Тамара попыталась вас убить?

Валя размашисто покачала пальцем перед его лицом.

– Не-ет! Ее начали подозревать! Ей повестка пришла, она испугалась. Третьего января он умер, а на Рождество Тамара уже меня напоила своей дрянью… Я вырубилась. Меня спасли, как ту девчонку, дочь Стейси Кастор.

– У вас есть младшая сестра?

– У меня есть бабушка. Она приехала с пирогом, отметить вместе с нами праздник… У нее свои ключи от квартиры. А я лежу на полу у кровати и под головой записка: «Петя ко мне приставал, я его убила, больше так жить не могу, прощайте». Ну и все. В сентябре был суд.

– В сентябре какого года?

– Двенадцатого. Убийство дяди Пети доказать не смогли, только неоконченное убийство дочери, то есть меня. Присудили шесть лет.

– А она объявилась неделю назад, – задумчиво сказал Макар.

– Ее досрочно выпустили. Разве за такие преступления могут досрочно выпускать, скажите? Разве это честно?!

Валентина легла всей грудью на стол и вцепилась в его рукав.

– Тамара приехала, чтобы уговорить вас отдать ей половину квартиры? – спросил Илюшин, не делая попыток освободиться.

– Какой вы догадливый! – восхитилась она. – Только не половину, а всю. У нее же горе! Муж погиб, ясно вам? Петенька Домаш! Такая трагедия… а вы тут о приземленном… не стыдно? Отдайте чужое и живите с чистой совестью, как Тамара живет…

Девушка тихонько засмеялась, прижавшись лбом к столешнице.

Начинается истерика, понял Илюшин. Это его не устраивало. Набегут библиотекарши, сунутся в дубовый шкаф… Будет пятно на репутации честнейшего человека.

– Где у вас туалет, Валя?

Он отвел ее к раковине и стоял рядом, пока она умывалась холодной водой – горемычная русалочка, повстречавшая ведьму на земле, а не в море.

Ее опьянение выветрилось так же быстро, как наступило.

– Простите… Меня ужасно развезло… Я даже не знаю, как вас зовут.

– Макар меня зовут…

– Эффект попутчика какой-то, честное слово. Вывалила на вас всю подноготную. Мне правда неловко…

«Удивительно упорство, с которым она сопротивляется осаде этой ее, гм, матушки, – думал Илюшин, вполуха слушая тихое сокрушенное бормотание. – Подобные люди ни во что вцепляться не умеют, хватательный рефлекс у них в зачаточном состоянии. Их всех при появлении на свет нужно помечать символом «не кантовать», чтобы хрупкий внутренний мир не поломался».

Он вклинился между ее извинениями, чтобы спросить, отчего она выбрала именно Беловодье.

– Даже не знаю… Она здесь жила, недолго. Я думала… даже не знаю… Не знаю, что я думала. Наверное, мне просто больше некуда было ехать.

Валя не догадывалась, как много узнал из ее рассказа Илюшин. Между делом он выяснил, сколько ей лет (как и предполагал, оказалось – двадцать три), сопоставил даты и сделал то, что не додумалась сделать она.

В две тысячи первом году Тамара Раткевич уехала из Беловодья. Макар подозревал, что-то вынудило ее уехать. Необъяснимая сцена между ней и Шишигиной была тому косвенным подтверждением.

Две тысячи первый год, всего шестнадцать лет назад.

Макар зарылся в архивы.

Искомое нашлось быстрее, чем он рассчитывал.

Ты ж моя голуба, мысленно сказал он, рассматривая очень удачную фотографию Тамары под жирным заголовком: «Вдова распрощалась с Беловодьем». Оставалось узнать, откуда взялся Адам Раткевич.

Раткевич, как выяснилось, приехал в Беловодье давным-давно, так давно, что считался местным. Ему принадлежала единственная в городе автомастерская, в которой работали, чередуясь, двое: сам Адам и его помощник Илья по фамилии Щерба.

Тамара возникла в мае двухтысячного. Пятидесятилетнего Адама за какой-то нуждой понесло в Москву, и там они встретились, а в конце мая уже сыграли свадьбу. Тамаре было тридцать семь.

Меньше чем через год произошел несчастный случай: хозяин автомастерской уснул в машине с включенным двигателем, закрыв двери гаража. В цветистом некрологе журналист скорбел о пагубной привычке, что толкнула «полезного члена общества на гибельную стезю».

– Значит, стезю, – задумчиво сказал Макар.

Он был практически уверен, что о пагубной привычке злосчастного Адама еще год назад никто не подозревал.

А кстати: сколько было лет автомеханику Щербе?

Сорок три. Что ж, ожидаемо. Всего на пять лет старше Тамары, на целых семь младше своего работодателя.

Илюшин не поленился отыскать и фотографию. На фоне железных ворот стояли двое: хмурый Щерба в спецовке, с напряженной улыбкой человека, который перед камерой чувствует себя дураком, и Адам Раткевич, вальяжный, со щегольскими усиками и округлым животом, наползавшим на ремень.

Макар внимательно рассмотрел помощника. Он знал этот тип нелюдимых работяг, которые всегда были очень хороши в выбранной профессии, но никогда не выбивались в начальники.

Что стало со Щербой?

Об этом в архивах не было ни слова. Илюшин взглянул на дату первой статьи. Когда вдова распрощалась с Беловодьем? Всего три недели спустя после смерти мужа.

Больше в библиотеке ему нечего было делать. Требовался живой свидетель – толковый свидетель, не пустозвон.

– Инга Валерьевна, – позвал он вязаные бусы. – Мне не обойтись без вашей рекомендации.

– Мемуарная литература? – повела плечиком вмиг похорошевшая Инга Валерьевна.

– Не совсем. Если бы я спросил, кто в вашем городе работает живой газетой, что бы вы мне ответили?

Сорок минут спустя он стоял перед домом Анны Козарь.

Распрощавшись с Тамарой, Мусин не вышел на улицу, а тихонько влез под крыльцо и залег в пыли, стараясь не вздрагивать, когда по руке пробегал паук-косиножка. Он дождался, когда женщина выйдет, и крался за ней, пока не убедился, что она свернула к библиотеке. Илюшина, принявшего у него эстафету, Никита не заметил.

С кого она начнет, размышлял Мусин, с Гурьяновой или с Шишигиной?

Он бы и сам разобрался, кого прячет на другом берегу бывший сторож, но у этой поразительной женщины получится лучше.

Гнус бы удивился и не поверил, скажи ему кто-нибудь, что поразительная женщина забыла о нем почти сразу, как он исчез. Получатель важного письма редко задумывается о конверте. А Никита был конвертом самым обычным, даже марки красивой на него не наклеили. Но вот письмо!.. Письмо стоило ее внимания.

Тамара провела в библиотеке два часа. В отличие от Макара свидетели ей не требовались: обстоятельства давнего дела были вполне прозрачны.

Жадную дочь с ее загребущими ручонками Тамара выкинула из головы. Пусть безголовая овца прячет свой зад среди книжек до скончания века. Открывались перспективы побогаче.

Она действовала хладнокровно, обдуманно и решительно. Спустилась на пристань, договорилась, чтобы ее переправили на другой берег, соврав любопытному лодочнику, что хочет навестить родственницу в Ткачихе. Мужичонка порывался составить ей компанию, но Тамара не позволила.

Вместо того чтобы идти к деревеньке, свернула в лес. Про свою избушку ей Щерба еще когда рассказывал… Все в жизни пригождается, ничего лишнего нет.

Даже устать не успела, пока пробиралась по лесу: вышла точнехонько к поляне, словно боженька провел.

К романтически настроенному лодочнику вернулась еще до темноты. На обратном пути тот козлиным голосом выводил любовную песню, словно гондольер, а у причала выпрыгнул первым и подал даме руку.

Деньги, однако, взял.

Тамара не любила делиться своим, но тут рассчиталась с легким сердцем. Сытые времена близятся, можно не крохоборствовать.

Никита дожидался свою царицу на берегу. На глаза не показывался, опасаясь, что это будет расценено как вмешательство в ее дела. Он видел, как Тамара расспрашивает встречных о Гурьяновой, и по той решительности, с которой она направилась к нужному дому, понял, что все получилось.

От вида вытянувшейся директрисиной рожи, когда она открыла дверь и увидела гостью, Никита чуть не заржал. Тамара что-то сказала вполголоса, и обе скрылись внутри.

Ну, кино!

Еще вчера он волновался бы за исход дела, но сегодня все изменилось. Он как будто был героем фильма, не сомневающимся в том, что вокруг него самая реальная реальность, и одновременно зрителем, твердо знавшим, что с этим персонажем ничего плохого не случится.

Никита подобрался под окно и прислушался.

– …дела простые. – От медоточивого голоса Тамары у него опять по спине побежали мурашки. – Уматываете обе (она выразилась грубее), и никто ничего не узнает. На жизнь мне оставите кое-что… Это разъяснять не надо, ты умная.

– Кое-что? – переспросила Гурьянова. Тамара засмеялась. – Хорошо, с этим ясно, – сказала директриса. – А с остальным?

– Остальные пусть живут. Хочешь – забирай их с собой. Нет – оставляй. Мне без разницы.

– Щедрое предложение, – усмехнулась директриса. Гадкий был смешок, высокомерный.

И вот тогда Тамара заговорила своим настоящим голосом. До этого Мусин не понимал, отчего она лебезит перед Гурьяновой, а это, оказывается, была просто игра.

– Слышь, кобыла низкосрачная, – с веселой яростью сказала Тамара. – Приказа сучить копытами не было. Тебе пятера катит как ясный день, а ты милость божескую и людскую не ценишь.

– Мне нужно посоветоваться с Верой Павловной, – помолчав, ответила директриса. – Она может иметь свое мнение на этот счет. Что мне делать, если она не согласится?

– А ты ее уговори, – засмеялась Тамара. – Дня тебе хватит. Завтра вечерком загляну, а ты пока найди юриста.

– Как ты представляешь жизнь одинокой старухи без своего жилья? Родственников у нее нет, работать она в силу возраста не способна…

– А как она мое представляла, когда подняла хай, что Раткевича я напоила? – так тихо сказала Тамара, что Мусин едва расслышал.

– Вон оно что, – протянула Гурьянова.

– Шарик-то вертится! И Библию чтить надо.

– Библию… – с полуутвердительной-полувопросительной интонацией повторила Гурьянова.

– Новый Завет читай внимательнее: «Кто из вас первый без греха, пусть бросит в нее камень». Шишига, что ли, была безгрешная, когда подняла визг? В прокурорском кресле не сидела, звезд на погонах не носила… Ладно, болтовня эта пустая, а не серьезный разговор. Завтра расскажешь, что вы надумали.

Послышались шаги, и уже от двери женщина сказала:

– Ты же понимаешь: если она откажется, я не обижусь. Так даже веселее. Эх, много ли в моей тяжкой жизни было радости…

Тамара ушла. Никита подождал, не донесутся ли рыдания Гурьяновой, или, может, она сразу начнет звонить старухе. Но в комнате было тихо. Спускаясь вниз по улице, Мусин едва успел шарахнуться в кусты от высокой фигуры, тяжело бредущей навстречу.

Щерба! Может, заметил Тамару в лесу и явился с докладом? Уже не имеет значения.

Домой Никита пошел не сразу. Сел на обрыве, обхватив руками коленки, смотрел, как в сумерках на пристани скачут огоньки. Он думал, что будет ощущать злорадство, торжество… Вместо этого его переполняло сочувствие к бывшим врагам. Страха не было совсем. Никита только сейчас понял, что все это время существовал в состоянии придушенной паники. Даже затею с покойной Макеевой, если докопаться до истоков, он сочинил, перепугавшись, что останется для всех Гнусом и никем иным.

Но в комнату вошла Тамара, держа в руках яркий фонарь, и жуткие черные тени предстали в истинном свете.

У старухи Шишигиной колесо жизни давно крутилось вхолостую.

Гурьянову иссушило одиночество.

Бялик осиротела в десять лет.

Каждый из тех, кто причинял ему зло, барахтался в своей беде. Жалкие, несчастные, злые.

Им всем пойдут на пользу перемены, которые несет с собой Тамара.

От Анны Козарь Макар вышел в глубокой задумчивости. Почтальонша, почтальонша… Как-то он совершенно иначе представлял себе почтальонш. Ожидал увидеть говорливую бабушку, которая помнит всех и вся: кто когда родился, женился, учился, и охотно об этом рассказывает с обеспокоенной интонацией, даже если речь идет о событиях радостных, вроде свадьбы и появления на свет младенца, – особенно если речь идет о событиях радостных!

Козарь и в самом деле всех помнила, скорее всего, не прикладывая для этого ни малейших усилий.

Двигалась она так, словно тело у нее было шарнирное и в любую секунду Козарь могла исполнить рукой полный оборот вокруг оси или дважды прокрутить шарик головы на крепком загорелом стержне шеи. А лицо было маленькое, аккуратное, умное, с тонкими птичьими чертами под перышками серой челки. За ее спиной то и дело появлялся молчаливый огромный муж – смотрел на Макара, будто проверяя, не причинит ли тот вреда его крошке-жене, и исчезал.

Щерба после смерти Адама ходил сам не свой, сказала Анна. Сорок дней справили – и ушел в леса. Что значит «как ушел»? С ружьем. Он заядлый охотник и рыболов, здесь таких по пальцам одной руки можно пересчитать. В местных лесах, между прочим, волков полно, правда, все больше на той стороне, где Ткачиха.

Пару месяцев его не было, даже больше. В конце лета вернулся и устроился… устроился сторожем при школе.

В этом месте повествования Илюшин отчетливо разобрал лязганье ножниц, вырезавших из жизнеописания Щербы приличный кусок. Цензор из почтальонши вышел отменный: если бы он не ожидал подвоха, то на крошечную заминку в ее рассказе не обратил бы внимания.

Он выразил вежливое сомнение в том, что Анна верно запомнила подробности. Вряд ли Шишигина приняла бы автомеханика на работу. Зачем ей рядом с детьми вызывающе асоциальный тип? А если бы Вера Павловна и допустила такую ошибку, допустим, из-за загруженности, то ведь рядом была Гурьянова – поговаривают, правая рука директора в те времена.

Илюшин сыграл свою роль безупречно. Он дал понять, что не осуждает обеих женщин, обстоятельства вынудили их проявить бездушие; в то же время в голосе его сквозила точно отмеренная брезгливость. Несчастный механик, страдалец, потерявший единственного близкого друга… Но кто мы такие, чтобы судить людей, не побывав на их месте.

Если бы Козарь хоть на мгновение заподозрила его в притворстве, затея Илюшина была бы обречена. Но перед ней сидел столичный молодчик, не то чтобы нелюбопытный, но заранее вписавший их всех в ограниченный набор ролей. Учительница-сухарь, директриса-колода, мужичок-пропащая душа. Ах, провинция… Тем ты и хороша, что все известно наперед.

Важно было не переборщить. Почтальонша не должна была его возненавидеть, Макар лишь хотел ее задеть.

Это сработало даже лучше, чем он ожидал.

– Да что вы знаете, – негодующе сказала Козарь, – явились черт знает откуда и считаете, мы все тут перед вами как на ладони? Психолог из вас дерьмовый! Кира спасла этого дурака, он же в петлю полез! Полгода она за ним ходила… При чем тут инвалид? Сами вы инвалид, не понимаете в нашей жизни ни черта, а туда же, судить-рядить… Кира его в школу пристроила и глаз с него не спускала. Разговаривала каждый день, гулять водила, как ребенка. Он был живой труп, глаза мертвые… а стал человек. Слава Богу! Не на себя бы наложил руки, так добрался бы до… кого-нибудь. В те годы и без него хватало горя: то в одной семье плачут, то в другой.

– Какого горя? – тихо спросил Макар, начисто позабыв свою роль.