Илона опять погрустнела. Плюх видел, что девушку что-то мучает, но задать вопрос не решался, предчувствовал, чем это кончится: ответа все равно не получит, а вот язвительную колкость – запросто. Эта черта в подруге ему, конечно, не доставляла большой радости, но, с другой стороны, это ведь было частью Илоны, ее характера, ее образа, всего того, что составляло ее личность. И если он полюбил этого человека, эту личность, то целиком ведь, а не какие-то отдельные кусочки. Если уж любишь – по-настоящему, всерьез, – то принимай все целиком. А Плюх любил по-настоящему, он был в этом уверен. И если бы вдруг его любимая лишилась какой-то черты, той же, к примеру, занозистости, то ему бы стало этого не хватать. В этом он был тоже убежден. Вот только главным теперь было сохранить в целостности не личность Илоны, а саму девушку – в самом прямом, наибуквальнейшем смысле. Не дать ей погибнуть. И оттого, что в этом от него самого мало что зависело, косморазведчик сильно переживал. Понимал, что надежды на успешный исход очень мало. Даже меньше, чем мало. «Зона вот-вот схлопнется, аннигилирует, исчезнет, – размышлял Егор. – Хорошо, если это будет и впрямь чем-то вроде аннигиляции, чем-то мгновенным. Таким, что сознание не успеет понять. Вот мы были, а вот нас уже нет. И пока были – на что-то надеялись, любили, грустили, радовались. Боялись смерти… А смерть пришла – и бояться ее уже некому. Так зачем же бояться того, чего не увидишь, не почувствуешь, не осознаешь? Не стоит бояться смерти. Стоит бояться лишь мучений перед ее приходом. И, наверное, прав профессор Сысоев, говоря, что излучение разбитых генераторов «Ревды» как раз и принесет эти самые мучения и ничего больше. Может быть, правда, зря мы идем к ней? Пусть бы и впрямь – щелк! – и нет ничего. Но сидеть и ждать, когда это случится, тоже мучительно. Самое лучшее, если бы это случилось на пути к кораблю…»

У Плюха появилась вдруг дикая мысль. «Что, если аккуратно, так, чтобы не услышала Илона, сказать Блямсу, чтобы тот «сбился с пути», не вел нас к «Ревде». Тогда любимая умрет не в ожидании смерти, не в мучениях, а пусть и с маленькой, но с надеждой. Да, это было бы здорово! Но как осуществить этот план? У Забияки прекрасный слух, просто так не пошепчешься. И это ведь не пару слов бросить – Блямсу нужно еще объяснить, зачем все это…» Тут разведчику стало не стыдно даже, а гадко. Он размышлял, как сделать лучше для любимой, а тем самым – и не в первую ли очередь? – и себе самому, а о чувствах и желаниях зеленого друга не только не вспомнил ни разу, но собирался использовать того в качестве инструмента для исполнения своих замыслов, соображая лишь, как половчей это сделать. «Ну ты и сволочь, космический разведчик третьего класса! – скрипнул Егор зубами. – И вот только не надо оправдываться, уж мне-то твои уловки да выверты все наперед известны».

Короче говоря, свой «коварный план» он из головы все-таки выбросил. Хорошо, не выбросил, а затолкал в темный угол сознания. Да уж, действительно в темный – во всех смыслах. А сделав это, Плюх решил постараться изо всех сил надеяться на лучшее. Потому что кто-то, вроде бы, говорил, что мысль материальна и что если о чем-то напряженно думать, чего-то очень-очень хотеть, то оно непременно произойдет. Как и наоборот: чего сильнее всего боишься, то и случается. Чушь, конечно, в Академии за такие идеи по шее бы надавали, но где та Академия, а где он, ее выпускник. Готовиться к неминуемой смерти там, между прочим, не учили. Учили, как ее избегать, но всего не предусмотришь. На миллион известных случаев всегда найдется миллион первый, никому до этого не известный.

«Ну вот, опять я о смерти! – разозлился на себя Плюх и решил, что будет думать о хорошем. – Поможет это спастись или не поможет, но так хотя бы достойнее остаток жизни проведешь… Тьфу!.. – Он чуть не зарычал. И сразу пришла в голову мысль, что и его любимая такая грустная потому, что думает о чем-то подобном. – Растормошить бы ее, но как?»

И тут Илона обернулась к нему и сбавила шаг, поджидая, пока он приблизится.

– Как думаешь, – спросила она, – люди точно после недавнего катаклизма уцелели?

– Мы ведь уцелели.

– Это еще ни о чем не говорит. Зона, как ты и сам знать изволишь, состоит… вероятно, уже состояла… из множества частей. Кому известно, сколько в ней мировых осколков насчитывалось. Сотня? Тысяча? Более?.. И вот ее соизволили разрушить. Но только ведь и арги эти – не боги. Хоть и говорят, что ломать – не строить, но кто их там знает? Чем они руководствуются? А вдруг, к примеру, каждую изъятую часть каждого мира на место возвращают? Вдруг им так религия велит, или там… совесть… Хоть и сильно я сомневаюсь в ее наличии у этих «богов».

Девушка, задумавшись, примолкла, а Плюх поразился, насколько похожими оказались их мысли!

– И к чему ты ведешь? – невольно поторопил он.

– А к тому, что нам с тобой не дано знать, как у арги эта разборка Зоны идет. И можем ли мы все оценить да измерить людскими-то мерками? Что, если мы вот за этот кусок зацепились, да и то, вероятно, случайно, а другие вместе с убранными кусками тоже из жизни убраны? Вот мы оставили господ ученых, а их, может быть, теперь и в виде атомов не существует. Либо, напротив, они на таком сейчас куске остались, что и катаклизма не приметили; потрясло чуток и баста.

– Небо все равно должно измениться, – вставил косморазведчик.

– Кому должно? Тебе откуда это известно? Да и что с того, если небо сменилось? Я-то о людях…

Илона замолчала и насупилась. И только теперь до Плюха дошло:

– Ты за отца переживаешь?

– А что теперь переживать? – сверкнула на него взглядом девушка. Разведчику показалось, что глаза ее блестят сильнее обычного. – Ежели они и уцелели, то надолго ли? Не отвезет их поезд домой, паровоз отцеплен.

– Может, – осторожно начал Егор, – их стоит…

– Позвать с нами? – резко закончила за него Илона. – Бесполезно. И глупо. Дважды, трижды глупо. Первое – пойдем мы сейчас к ним, время потратим, а там – пусто. И вернуться не успеем, сгинем. Глупо? Глупо. Либо там они, но идти с нами откажутся… А они откажутся, поскольку не поверят нам, а то и вовсе слушать не станут – шлепнут. Опять-таки глупо. Ну и коли представить, что и на месте мы «имперцев» застанем и с нами они идти согласятся, а мы их приводим, а там… – Она замолчала, но и без того было ясно, что хотела сказать.

Плюх лишь вздохнул.

– Ну так что? Дальше тогда идем?

– Идем. Давай, становись теперь ты первым, ежели хочешь.

Плюх уточнил у Блямса направление и пошел в авангарде. Впрочем, это было не совсем верно; зеленый друг часто упрыгивал далеко вперед, возвращался, недолго скакал сзади, потом снова упрыгивал. О недавнем ранении он, казалось, совершенно забыл, и косморазведчик в очередной раз подивился и позавидовал такой способности «богомольего» организма к регенерации.

Вокруг по-прежнему были сплошные камни – ни кустика, ни травинки, ни хоть чего-то, на чем можно было бы задержать взгляд. Но вот Плюху привиделось, что один из камней метрах в сорока впереди дрогнул и сместился. Разведчик протер глаза: вот ведь, от однообразия-то мерещится уже!

Но замер и прыгающий впереди «богомол».

– Блямс! – встревоженно повернул он голову.

– Шевелится? – недоверчиво повторил Плюх то, что ему перевело устройство. – Камень шевелится?

– Блямс! – подтвердил зеленый друг.

– Но камни не могут шевели… – начал косморазведчик и отчетливо вдруг увидел, что подозрительный камень не просто шевелится, а вполне уверенно и целеустремленно, пусть и весьма медленно, ползет в их сторону.

У Плюха возникло отчетливое чувство дежавю – где-то он подобное видел. И тут он ахнул: ёхи-блохи! Никакое не дежавю, он это действительно видел! И едва не погиб!

– «Каменелон»! – завопил он, машинально сдергивая с плеча «Печенгу». – Блямс, назад! Прячься за камни!

Зеленый друг не понял, вероятно, где и в чем Плюх увидел угрозу, а потому задергался на месте и заблямкал. А «ползун», как при первой встрече назвал это создание Егор, раскрылся вдруг, словно двухметровая каменная раковина, обнажив ярко-пурпурное нутро. Что-то коротко треснуло, и в сторону «богомола» вылетела молния. Тот отпрыгнул в последний миг. Молния ударила в камень метрах в трех от него, который тут же разлетелся мелкими брызгами, достав на излете крошкой и самого разведчика.

Забияка тоже сняла свой «Никель» и открыла по «каменелону» огонь. Тот, снова сомкнувшись, по-прежнему двигался к ним. Плюх, вспомнив, что смог одолеть «ползуна» лишь выстрелом в его нутро из бластера, крикнул:

– Не трать патроны, бесполезно! Дай мне пару гранат, и убегайте с Блямсом!

– Куда нам бежать, очумел? А с гранатами я лучше тебя обращаюсь. Отвлеки его!

– Но бросать нужно внутрь! Дай, я!

– Не учи меня! Я в Зоне дольше тебя. «Камнюков» не видела, что ли? Беги, стреляй, отвлекай, он опять раскрывается!

Как ни было косморазведчику страшно за девушку, он понимал, что, тратя время на спор, лишь помогает «ползуну». Поэтому, застонав от досады, Плюх, видя, что Блямс наконец-то отбежал за один из камней, побежал и сам в другую сторону, громко вопя и стреляя из винтовки. Он даже не целился в «каменелона», это и впрямь было совершенно бесполезно, но так он надеялся отвлечь его внимание.

И это ему удалось. Смертоносная каменюка развернулась и раскрыла пурпурную «пасть» уже в его направлении. Плюх невольно зажмурился, но успел перед этим заметить, как к «ползуну» метнулась девичья фигурка. Разведчик распахнул глаза. Илона кувыркалась уже по земле с другой от «каменелона» стороны. «Успела ли бросить гранату?.. – тревожился Егор. – Вот чего я зажмурился?!..» Но долго распекать себя не пришлось. «Камнюк», как назвала его Забияка, все-таки выплюнул молнию, но не прицельно, слишком уж высоко, а потом, с грохотом выпустив столб пламени, развалился на дымящиеся ярко-красные куски, которые сразу же начали стремительно тускнеть и в полминуты превратились в самые обычные камни, и без того в изобилии заполнявшие равнину.