В июле 1914 года я ждал из Берлина пастель Дега, которую послал для ознакомления и о возврате которой мне сообщил мой корреспондент. Но вместо картины я получил следующую телеграмму: «Император дал разрешение на приобретение „дега“ Национальной галереей».

Надо сказать, что император Вильгельм до сих пор относился к современной французской живописи с предубеждением. Национальной галерее стоило большого труда добиться позволения принять работы Дега, Ренуара, Моне и других, предложенные ей берлинскими меценатами. Учитывая неожиданный интерес, проявленный императором к картине французского художника, я и предположить не мог, как бы ни были серьезны происходящие события, что «властелин войны» готовится напасть на нас, и согласился, чтобы моя картина осталась в Берлине до заключения сделки. Позже я узнал, что император Вильгельм отнюдь не проникся любовью к творчеству Дега, но что в последний момент какой-то покупатель возымел виды на пастель художника и мой корреспондент схитрил, чтобы не отсылать картину обратно. Короче, я твердо верил в то, что мир удастся сохранить. Поэтому я изумился, когда через несколько дней, проходя мимо почтового отделения напротив моего магазина, увидел небольшую, написанную от руки листовку: «Объявлена всеобщая мобилизация». Вокруг толпился народ. Какой-то рабочий выругался в сердцах. Но его огорчения были напрасны. Именно рабочие вскоре оказались в привилегированном положении. В то время как мелкие буржуа, интеллектуалы и крестьяне, призванные в действующую армию, погибали на поле брани, пролетарии обоих полов трудились на заводах, где вместо жалких грошей фронтовиков они получали все более высокую зарплату. Позднее именно их удовлетворение создавшейся ситуацией – чему я был свидетелем – выразила одна домохозяйка с непокрытой головой, в шелковых чулках, которая приценивалась к крупной домашней птице: «Наконец-то куры стали выглядеть иначе!»

Когда Париж, оказавшийся под угрозой, начали покидать его жители, я почувствовал тревогу за одного из своих друзей, у которого была жена и одиннадцать детей. Он уже вышел из призывного возраста, и, поскольку у него был дом в деревне, я, отправляясь к нему, чтобы разузнать, что с ним, опасался никого там не застать. Однако мой друг никуда не уехал. Я увидел его в гостиной, где он, засучив рукава, упражнялся с боксерской грушей.

– Понимаете, я восстанавливаю форму, чтобы присоединиться к призывникам, – сказал он.

Расставшись с этим героем, я увидел на тротуаре плачущего мальчугана. Уличные сценки всегда привлекали мое внимание, и потом, я никогда не был равнодушен к детям. Я подошел к нему и заговорил с ним так, как это делают малыши, впервые встречающиеся друг с другом:

– Тебя как зовут?

– Папа и мама называют меня Шарлем, а ребята в школе зовут Прилизанным.

– Ну, мой маленький Прилизанный, почему же ты плачешь?

– Все из-за нашего бакалейщика. Когда он ушел на войну, дедушка сказал, что этот малый, наверное, бош и поэтому он пойдет со своими приятелями в его лавку и принесет нам оттуда рыбку в коробках и зеленый горошек в стеклянных банках. Но бакалейщица заподозрила неладное и вызвала фараонов…

– Школьный учитель узнал об этом?.. И чему же он вас учит?

– Сегодня утром учитель рассказывал нам о зайце…

– Вот как! Ну и что представляет собой заяц?

– Заяц – это позвоночный, млекопитающий, травоядный.

– А что такое «позвоночный»?

– Этого я не знаю… учитель нам не сказал… но я знаю историю.

– Что ж, известно ли тебе, кто управляет Францией?

– Король.

– Король!.. Какой же король?

И ребенок не задумываясь ответил:

– Карл Великий!

– Ты получал призы за учебу?

– Да, первый приз по истории и второй по обществоведению.

По пути домой я увидел такси, выскочившее на тротуар. В водителе я узнал массажиста, который незадолго до этого приходил ко мне лечить мой вывих. Однажды утром он сказал:

– Больше на меня не рассчитывайте, мсье Воллар. Хоть я и не подлежу немедленной мобилизации, но собираюсь поступить на службу досрочно. Понимаете, если я сам не проявлю инициативу, то все места на фронте будут заняты и меня запихнут куда-нибудь в тыл.

Я никак не ожидал, что увижусь с массажистом-водителем еще раз.

– Но какого черта вы здесь делаете? – спросил я. – Я полагал, вы уже на фронте.

– Все правильно! Но я тогда еще не знал, что такое война! Три дня назад я пошел выгуливать песика консьержки, и вдруг над головой разорвался снаряд. Тото взвыл так, словно его резали; короче говоря, осколком снаряда ему оторвало хвост. Пес опрометью помчался к дому. Я побежал за ним и кубарем скатился в подвал. Тото принес своей хозяйке обрубок хвоста в зубах и жалостливым взглядом смотрел на нас, как бы призывая в свидетели случившегося с ним несчастья. Моя жена едва не разрыдалась. «Слушай, Жюль! – сказала она мне. – Нельзя терять ни минуты. Иди скорее и записывайся в добровольцы; поступая на службу досрочно, ты сможешь выбрать род войск».

Я не удержался и рассказал своему знакомому о посещении отца семейства, имевшего одиннадцать детей, который, будучи освобожденным от воинской обязанности, тренировал мускулатуру, собираясь отправиться на фронт. Но бывший массажист оборвал меня:

– Дело в том, что ваш друг никогда не видел ни того, как самолет сбрасывает вам на голову какую-то пакость, ни того, сколько крови вытекло из задницы Тото… Но мне надо торопиться: на следующей неделе я сдаю экзамен по вождению автомобиля.

Попрощавшись с ним, я, подобно многим парижанам, пошел посмотреть на то, как возводятся оборонительные сооружения по распоряжению военных властей. Работа заметно продвинулась. Например, у ворот Монруж, куда я направил стопы, железные решетки были прикрыты на манер щита жестяным покрытием; какой-то мальчишка стучал по нему, как по барабану. И мать, с любовью глядя на свое чадо, сказала: «Теперь можно не беспокоиться насчет ядер…» – «Против ядер есть еще одна хитрость, к которой мы прибегали в семидесятом, – заявил престарелый дворник, подошедший с двумя ведрами воды. – В большую лохань наливали воду, ведь она притягивает снаряды и не дает им взрываться».

Я совершенно спокойно купил у зеленщика жесткие как подметка персики из Монтрея, которые в изобилии появились в Париже, поскольку их экспорт в Англию был затруднен. Это было одно из первых следствий войны: плоды из Монтрея продавались по дешевке! Наслаждаясь фруктами, я продолжал знакомиться с оборонительными укреплениями Парижа. Дороги, ведущие к столице, были завалены стволами деревьев и толстыми ветками со скошенными концами. Я удивился тому, что их острия обращены в сторону Парижа, но, наткнувшись на один из острых концов, я сообразил, в чем заключалась военная хитрость. Если бы неприятелю, несмотря ни на что, удалось войти в город, его можно было бы отбросить на эти ощетинившиеся сооружения. Кроме того, я заметил, что там, где стволов деревьев не хватало, солдаты рыли траншеи под руководством аджюдана инженерных войск…

Впоследствии траншеи оказались гораздо более эффективным средством защиты, чем стволы деревьев и ветви. Но по крайней мере, ночью преимущество последних было очевидно.

– Понимаете, – объяснял один гражданин, – сначала первый ряд нападающих наткнется на невидимое препятствие; затем второй ряд наскочит на первый, третий на второй и так далее… И вот так, кувыркаясь, в итоге все окажутся на земле!

Скоро мне пришлось испытать на себе устрашающее воздействие, которое оказывает, даже средь бела дня, препятствие, возникающее на вашем пути.

Поскольку с первого дня войны мой магазин закрылся, я уехал из Парижа на хутор Ома, относящийся к Варавилю, где у меня был дом.

Кратчайший путь из Парижа пролегает через Кабур. А там уже до Ома всего один километр. Я решил отправиться туда пешком, когда заметил стоящую поперек дороги ручную тележку со следующей табличкой: «Завизируйте ваш пропуск на контрольном пункте слева». Я привык слепо подчиняться любым предписаниям. Так, однажды поднимаясь по лестнице одного дома и прочитав на стене объявление: «Держите зонт за перилами», я не сообразил, что это предупреждение имеет смысл лишь в дождливые дни, и, выставив зонтик за пределы лестницы, сломал им газовый фонарь. Словом, в Кабуре, вместо того чтобы просто обогнуть тележку и продолжить путь, я направился к какому-то навесу, где три человека, уполномоченные ставить визы, играли в карты. На них были фуражки, украшенные галунами, вроде тех, что украшают швейцаров. Эти галуны – известно, что я всегда относился к ним с почтением, – не могли не внушить мне трепет, несмотря на то что я сразу же узнал двоих из игроков. Прошлым летом они работали в саду соседнего дома и, когда я проходил мимо, удостаивали меня приветствием «Добрый день, мсье Воллар», сердечным и радушным. Начальник пункта – я присвоил этот титул человеку, имевшему больше всего галунов, – начал меня допрашивать. Он спросил мою фамилию, имя, как зовут моих отца и мать, женат ли я, сколько у меня детей, хотя я сказал, что холост.

Выказывая некоторое нетерпение, я произнес:

– Но вы же меня знаете! Ведь это вы работали в саду господина Дюшателя…

– Да, я знаю вас по мирному времени как господина Воллара, но теперь война… Ваш пропуск?

Я задавался вопросом, не были ли эти люди самозванцами… В том, что мои сомнения небеспочвенны, я убедился позднее, когда мне пришлось иметь дело с самыми что ни на есть настоящими чиновниками. Например, с особым комиссаром, который, проверяя в моем присутствии паспорт у одной дамы из Красного Креста (она ехала в Швейцарию), сказал:

– Я вижу, вы замужем. Стало быть, вы запросто оставляете своего мужа в Париже, а сами едете прогуляться за границу? Что вы собираетесь делать в Швейцарии?

– Почему вы меня об этом спрашиваете?.. Мои документы в порядке, да или нет?

– В порядке они или нет, я имею право задерживать подозрительных пассажиров для получения более полной информации…

В конечном счете чиновники норовили переплюнуть один другого по части формализма и придирок и, возможно, для того, чтобы отбить у людей охоту к поездкам и тем самым предотвратить нехватку горючего у нас в стране…

Во время войны я должен был зайти к одному из своих друзей, солдату нестроевой службы второго класса, в министерство расследований. Когда я прошел в его рабочий кабинет, он говорил по телефону: «Соедините меня с военным министерством… полковник такой-то!.. Это военное министерство?.. С вами говорят из министерства расследований… – И он продолжил, повысив голос: – Министр очень удивлен, что к нам до сих пор не прислали солдата такого-то, в технических знаниях которого мы нуждаемся…»

– Ничего себе работенка – сидеть все время на телефоне, – сказал я.

– Между нами говоря, я только что звонил по своим собственным делам. Техник, которого мы запросили, мой бакалейщик. В его лавке все идет вкривь и вкось с тех пор, как он отсутствует.

– Но разве запрашивать его должен не начальник отдела?

– Разумеется, он. Правда… давая ему на подпись корреспонденцию, я сказал начальнику: «Нам никак не удается заполучить у военного министерства такого-то…» И начальник ответил: «Требуйте, мой дорогой, требуйте. Ибо, если что-то будет не так, спросят именно с вас…» Все-таки хорошо в Париже, тем более в министерстве, после того как ты узнал, что такое провинция и казарма… И этой удачей я обязан майору, у которого был секретарем в Ренне. Как-то раз, когда, просматривая личное дело, он вслух выразил свое неудовольствие одним солдатом, который по причине сальпингита (!) просился в увольнение («Этот негодяй все время прикидывается больным!»), я сказал: «Простите, господин майор, но болен не он, а его жена». – «Черт возьми, верно! – произнес он, перечтя просьбу об увольнении. – Но откуда вы это знаете?» Сколько я ни втолковывал ему, что сальпингит – сугубо женская болезнь, он так и остался при своем убеждении, что я рылся в его бумагах. И дабы избавиться от меня, составил мне протекцию в Париже.

В этот момент в кабинет вошла невысокая машинистка. Мой друг протянул ей портсигар: «Сигарету?» Девушка закурила и, затягиваясь, сказала: «По крайней мере, она настоящая. Не то что губная помада. С тех пор как началась война, можно разжиться только дешевой… Такое впечатление, что раньше мы получали ее от бошей». Когда она ушла, я сказал:

– А она недурна собой, эта крошка.

– Да, – согласился мой друг. – Машинистку мне удалось выписать для себя. Я присмотрел комнату со столом, покрытым зеленым сукном. Никто ею не пользовался. Я велел перенести туда четыре стула, и получился рабочий кабинет. Потом я зашел к начальнику и сказал: «У нас еще нет машинистки…» Хорошо обставленный рабочий кабинет придает вам солидности. У меня есть приятель, который подобным образом стал из простого грузчика судьей в третейском смешанном суде. Вот это я понимаю!..

Мое внимание привлек один из караульных, который делал повороты на одной ноге и повторял ликующим тоном:

– Так они и не заполучили мою ходулю.

– Кто «они»? – спросил я в полном изумлении.

– Ну, эти лекаря с четырьмя нашивками, они хотели мне ее отрезать…. У меня началась газовая гангрена на ноге. А вместе со мной служил ученый из Института Пастера, доктор Вимберг. Он изобрел сыворотку, которая вылечивает эту штуку в два счета. Но этот лекарь был только в звании лейтенанта, поэтому ему запрещал лечить ногу, обреченную на ампутацию, офицер с четырьмя нашивками. Короче, ее собирались отнять, как вдруг правительство, безусловно напуганное количеством пенсий, которые ему пришлось бы выплачивать калекам, и решившее наплевать на принципы, иерархию и всю эту чертовщину, своей властью присвоило тем, кто имел две, одну, даже не имел ни одной нашивки, но умел лечить гангрену, не прибегая к ампутации, четыре нашивки, дававшие им такое право.

Покинув министерство расследований, я направился в военное министерство, где должен был повидаться с начальником одного отдела. Придя еще до того, как он появился у себя в кабинете, я наблюдал за людьми, которые ходили взад и вперед по вестибюлю, где заполнялись карточки с указанием цели визита. Вы протягивали карточку сержанту, и она попадала к получателю.

Встретив там графа де Комменжа, я сказал ему:

– Посмотрите, с какой учтивостью этот полковник отдает свою карточку новобранцу, выполняющему здесь обязанности подручного.

– Разумеется, ведь от этого солдатика зависит, доложат ли о вас сразу.

Я тоже пошел отдать свою карточку и, вернувшись на место, увидел, что граф де Комменж улыбается.

– Ах, мсье Воллар! – воскликнул он. – Если бы вы сейчас видели себя со стороны, то убедились бы в том, что у вас был еще более заискивающий вид, чем у того полковника.

Когда разразилась война, председатель Осеннего салона господин Франц Журден, говорят, воскликнул: «Наконец-то кубизму пришел конец!» Но кубизм пострадал от событий не больше, чем другие течения живописи. Скоро жизнь показала, что объектом спекуляции в военное время может стать все. Слыша разговоры о подскочивших ценах на картины, люди, извлекавшие выгоду из военного положения, сообразили, что живопись должна приносить не меньше доходов, чем камамбер, вино или железный лом.

Как-то утром в мою дверь постучали. Вошел человек, державший в руке проспект выпущенных мной книг. Он поинтересовался, остались ли у меня еще издания на китайской и японской бумаге. Некоторые из них были распроданы. Я предложил ему тиражи на веленевой бумаге, но он поморщился и сказал:

– Понимаете, мои друзья признают только роскошные сорта бумаги.

Я спросил у него, давно ли он почувствовал страсть к книгам.

– Страсть!.. Страсть!.. – воскликнул он и продолжил: – Сколько нужно иметь дорогих изданий, чтобы считаться библиофилом? А коллекционер? Что в точности это означает?

Я объяснил ему смысл последнего слова.

– Стало быть, если у меня много дорогих книг, то я коллекционер-библиофил?

Я сказал: да, это так. Он, похоже, был весьма польщен и, почувствовав расположение ко мне, рассказал историю своей жизни:

– Я работал чистильщиком картошки в большом ресторане и как-то повстречал приятеля, с которым дружил, когда мы оба были уличными торговцами. Он сообщил мне, что стал поставщиком армии, и предложил принять участие в его махинациях. Я охотно бросил свой картофель.

– Вы разбирались в тех товарах, которые покупали?

– Полноте! В те годы, как вам хорошо известно, главное было сбить цену. У меня были свои хитрости. Когда мне предлагали товар, я делал вид, что проявляю нерешительность, и бормотал: «Гм! Гм!» Я был уверен, что добьюсь снижения цены. Профессия была выгодной, и я поднакопил деньжат. А когда у вас появляются деньги, вы их во что-то вкладываете, не так ли?.. У меня есть приятели, которые одаривают жемчугом потаскушек. Я же предпочитаю тратить деньги на то, что приносит… ну, на все эти штуковины, которые, говорят, приобретают все большую ценность… картины, книги.

Подобные настроения людей отчасти объясняют тот факт, что четыре распродажи произведений Дега имели огромный успех. Было выставлено около двух тысяч лотов, включая картины, рисунки, эскизы. Во время одного из аукционов от разрывавшихся снарядов дрожал застекленный потолок в зале Жоржа Пти, но это не помешало торгам. Случилось даже так, что холст, проданный и уже отставленный к стене, продолжал расти в цене. В этот момент в зал вбежал какой-то человек и крикнул: «Линия фронта восстановлена!»

Напомним, что распродажа мастерской Дега принесла около двенадцати миллионов франков, а тогда наши франки чего-то стоили!..

После войны тяга к живописи не ослабела. Все продолжали столь же активно покупать и продавать картины. Галереи росли как грибы после дождя. На некоторых улицах каждая лавочка представляла собой витрину торговца картинами. Я уж не говорю о тех, кто занимался этим ремеслом неофициально. Однажды мне показали на улице одну дамочку, которая несла под мышкой холсты. Она жаловалась на то, что доходы ее мужа не позволяют ей иметь двух служанок, и кто-то сказал этой женщине: «В настоящее время не существует более прибыльной профессии, чем профессия торговца картинами». Друг дома, поверивший в оборотистость дамы, одолжил ей несколько тысяч франков; на эти деньги она приобрела целую партию кубистских полотен на распродаже Канвейлера. В тот момент цены на них заметно снизились, но скоро опять пошли вверх. Дама тут же наняла вторую служанку, затем приобрела автомобиль и ввела у себя день приемов.

В то время как холсты все дорожали и дорожали, а растущая слава Таможенника Руссо побуждала любителей искать художников среди тех, для кого живопись не была основной профессией, – например, среди продавцов жареной картошки или сапожников, – я заметил, что некоторые охотники за новыми именами делают ставку на художника по фамилии, кажется, Бамбон, мелкого торговца железным ломом на блошином рынке, который вдруг увлекся живописью. Он продавал свои картины по ценам, зависевшим от их размеров, что, впрочем, роднило его со знаменитыми художниками. Чтобы дать представление о его профессиональной честности, расскажу о таком случае. Однажды к нему зашел любитель, желавший приобрести его последние картины. Бамбон, откладывая из приготовленной для этой цели партии одну работу, сказал:

– Эта обойдется вам дешевле. Честно говоря, я не могу продать ее вам по той же цене, что и остальные. Она не такая свежая, я нарисовал ее по меньшей мере два года назад.

Кондитер из Понтуаза, некий Мюре, который также бросил свою профессию и взял в руки палитру, не допускал, что холст может со временем утратить свою ценность. Его кондитерскую посещали импрессионисты Ренуар, Писсарро, Моне и другие. Он был свидетелем их борьбы за признание, а затем и первых удач. Однажды Ренуар, заглянувший к Мюре, чтобы купить пирог, увидел, что хозяин уже закрывает ставни магазина.

– С меня довольно ремесла кулинара, – сказал он художнику. – Я совершил непростительную глупость, что так долго не брался за живопись. Понимаете, непроданный пирог приходится сбывать по дешевке, картина же – совсем другое дело, ее цена не снижается, а со временем может даже возрасти.

Особое место в ряду моих коллег занимает Поль Гийом. Еще до того, как началось повальное увлечение негритянским искусством, Поль Гийом составил коллекцию идолов, одновременно проявляя интерес к пока еще малоизвестным художникам. Он открыл – и в значительной степени способствовал тому, чтобы они смогли занять подобающее им место, – таких мастеров, как Модильяни и Сутин… Я не говорю о его частной коллекции, где можно было полюбоваться наиболее характерными полотнами Матисса, Дерена, Анри Руссо, Пикассо… Преждевременно ушедший из жизни, он промелькнул как метеор.

Еще одним большим почитателем и пропагандистом импрессионизма был господин Этьенн Биньу. Утром он был в Лондоне, вечером открывал выставку в Париже, а на следующий день садился на пароход или летел самолетом в Нью-Йорк. Он, возможно, предпочел бы оставаться на одном месте и ложиться спать в девять вечера, но постоянно колесил по свету, потому что любой уголок мира, где находилась заслуживающая внимания картина, притягивал его к себе как магнит.

Торговцы картинами процветали, но скоро им пришлось испытать на себе возрастающую требовательность художников, желавших получить свою долю.

Однажды я повстречался с одним из своих коллег, который сказал мне:

– Я только что был у такого-то. – (Он имел в виду одного из своих «подопечных».) – Меньше года назад я был вынужден оплатить ему «толбот», а теперь он требует, чтобы я купил для него «паккард»…

Спустя несколько месяцев мне довелось побывать у своего коллеги.

– У себя ли в кабинете господин А.? – спросил я секретаршу.

– Вы пришли в неподходящий момент, мсье Воллар! Патрон в таком состоянии… только что от него вышел X.

Услышав эту фамилию, я вспомнил, что речь идет о человеке, потребовавшем для себя «паккард».

– Вы представляете, он ворвался как вихрь! – продолжала секретарша. – Не говоря ни слова, бросился с бритвой в руке к своей картине, изображающей обнаженную модель. Вот, полюбуйтесь, что от нее осталось!.. Одни лохмотья… А ведь эту картину, мсье Воллар, мы отказались продать за семьдесят пять тысяч! «Она больше недостойна моей репутации!» – крикнул он нам, унося кусок полотна с изображением живота женщины, дабы быть уверенным, что мы не подобьем картину новым холстом. Он устроил нам это после того, как мы оплатили «паккард»! И так поступил художник, который всего три года назад говорил патрону: «Вы можете рассчитывать на мою вечную благодарность»…

Всеобщая лихорадка овладела и мной. Как-то, проходя мимо витрины какого-то торговца, я увидел картину Утрилло «Собор»; имя этого художника было мне неизвестно.

«Вот живописец, которого следует продвигать», – подумал я.

Я вошел в лавочку и спросил, сколько стоит полотно.

«Пятьдесят тысяч франков…» – услышал я в ответ.

Так я узнал стоимость произведения Утрилло, холсты которого, как мне сказали, еще несколько лет назад можно было увидеть только под открытым небом, у старьевщиков на бульваре Клиши.

Не повезло мне и с другим художником – Модильяни. Однажды я торговался о цене одного из полотен Модильяни, хотя фигуры с длинными шеями, казавшимися как бы растянутыми, не вызвали у меня большого восторга.

«Интересно, стоят ли они трехсот франков?» – размышлял я.

После войны, проходя по улице Ла Боэси, я заметил ню этого художника, которое напомнило несколько вычурную грацию некоторых японских эстампов. Удивительно чувственная зернистая кожа! И я подумал: «Всего четыре года назад самые выдающиеся произведения Модильяни оценивались в триста франков. Если полотно стоит три тысячи, то это мне не под силу!»

– Сколько? – поинтересовался я.

– Триста пятьдесят тысяч. Но картина уже на опционе. И у нас есть все основания полагать, что посредник, взявший ее на опцион, действует по поручению Муссолини!

После войны небывалым успехом стали пользоваться многочисленные кафе на бульваре Монпарнас. На террасах и внутри заведений собирались новые группы художников и их модели. Это не имело ничего общего с прежним Монпарнасом. Уже нельзя было увидеть добродушного художника, который, сидя за кружкой пива и покуривая трубку, с торжествующим видом объявлял: «Дела идут, одна из моих картин выставляется на улице Лаффит». Очень характерен для той, прежней эпохи анекдот, рассказанный мне Гийомом! Однажды Гийом зашел к Коро, учеником которого он был. Коро произнес: «Как? Ты говоришь, что один любитель доверил тебе тридцать луидоров, чтобы купить для него две картины, и что, если бы я не был Коро, именно ко мне ты бы и обратился? Но, дружище, тридцать луидоров – это ведь сумма… Мы сейчас же отберем два холста для твоего мецената».

На Монпарнасе, в этом вавилонском столпотворении, молодые живописцы в большинстве своем говорили только о долларах, пиастрах, песетах, кронах, фунтах стерлингов, но особняком держались их старшие коллеги, такие художники, как Боннар, Дени, Дерен, Матисс, Пикассо, Руо, Руссель, Вламинк, Вюйар… Прежде всего они рисовали ради удовольствия, которое доставляла им живопись!

Однако насколько трудно рисовать с увлечением, когда вам мешают работать спокойно! Не только снобы и дельцы «взялись за живопись», но и заядлые коллекционеры, которые проявляли ничуть не меньшее рвение, гоняясь за художниками. Чтобы не попасть к ним в сети, художнику оставалась единственная возможность – бежать, бежать подальше, укрыться в таких местах, куда нельзя добраться поездом. Увы! Даже в самые отдаленные деревушки можно было доехать на автомобиле. И едва художник устраивался, казалось бы, в надежном убежище, как его обнаруживали.

Напрасно, стремясь обеспечить себе спокойную и уединенную жизнь, он вывешивал у входа таблички типа: «Волчьи капканы» или «Осторожно, злая собака!». Приезжие всегда находили способ проникнуть к нему в дом. «Мсье, – говорила служанка, – там у решетки очень приличного вида господа; они сейчас угощают сахаром нашего Блэка…»

И потом, вряд ли вы в чем-то заподозрите шофера, который заходит к вам и просит помочь ему, потому что сломался его автомобиль! Оказав ему помощь, вы увидите, как из шикарного лимузина выйдет дама и непременно пожелает отблагодарить художника за услуги. Конечно, она совершенно случайно узнала, что возможностью продолжать путь обязана «мэтру» Ренуару. И поскольку ей известны слова Ренуара о том, что нет ничего более сложного и одновременно более увлекательного, чем рисовать белым по белому, все в туалете дамы окажется белым, начиная от шляпы и кончая туфлями. И, придя в восторг, Ренуар заметит: «Мне просто не везет: только я нашел модель, с которой получился бы прекрасный портрет, как ей уже надо уходить». Однако выясняется, опять же по случайному совпадению, что дама отдыхает на даче в двух шагах отсюда. Она охотно обещает зайти в другой раз и «будет счастлива в свою очередь оказать услугу мэтру». Короче, прежде чем дама опять сядет в автомобиль, они договорятся о дне сеанса. А после завершения портрета придет очередь букета цветов, о котором она всегда мечтала, – пейзажа, «который будет напоминать ей в Париже эти серебристые оливковые деревья, столь дорогие ее сердцу…».

Весьма типичны приключения двух джентльменов, высадившихся однажды в Канне.

– Теперь надо добраться до Ренуара! – сказал один из них.

– Я бы охотно дал тысячу франков тому, кто представил бы ему нас, – заявил приятель.

– Вы серьезно? – спросил какой-то тип, услышавший их разговор. – Я очень хорошо знаю мсье Ренуара.

В самом деле, он знал Ренуара, но только в лицо, ибо не раз встречал его на улице. Словом, положив в карман обещанную тысячу франков, он отвел их к художнику и, когда последний, предупрежденный служанкой, подошел, чтобы узнать, чего от него хотят, невозмутимо произнес:

– Мсье Ренуар, разрешите представить: господа такие-то…

И на этих словах ловкач скрылся.

Избавиться от назойливых посетителей, отыскивающих его даже в Канне, Ренуар мог только одним способом: наказав прислуге говорить, что он в отъезде; но в деревне вас обязательно найдут. Гораздо легче избежать непрошеных гостей в самом Париже. Вспоминаю об одном своем посещении художника. Его маленький сынишка вдруг побежал в прихожую и вернулся оттуда с пальто, тростью и шляпой отца. Я удивился.

– Вы разве не слышали? – сказал мне мэтр. – В дверь позвонили. Вероятно, это к моей жене, но не исключено также, что явился какой-нибудь любитель по мою душу.

Какой контраст с довоенным временем, когда люди из светского общества не стремились выглядеть знатоками живописи, покупать полотна и не скрывали своего невежества!

Когда из Лувра похитили «Джоконду», я встретил на улице знакомую даму, которая остановилась возле киоска.

– Что это за Мона Лиза? – спросила она, показывая на гравюру, представлявшую собой портрет с надписью: «Муж Моны Лизы».

– Так это же «Джоконда»!

– «Джоконда»?

– Ну, вы должны знать… шедевр Леонардо да Винчи.

– Леонардо да Винчи?

– Вы что, никогда не бывали в Лувре?..

– Ну как же! Очень часто, я сейчас иду оттуда с выставки белья.

Я прекратил расспросы.

Однако это была та самая особа, о которой Форен сказал мне однажды на ужине в Подвале: «Если вы хотите сделать мне приятное, посадите меня рядом с мадам N. Я так люблю слушать ее рассказы… Она не лишена остроумия…»

Дама обладала также хорошим вкусом. В другой раз я встретил ее в салоне у друзей, где она вела оживленную беседу с членом Академии изящных искусств, отличавшимся несколько чопорными манерами английского лорда.

– Я беседовала с этим господином о живописи, – сообщила она мне, когда ее собеседник ушел. – Я призналась ему, что мне очень нравится картина «Купальщицы», висящая в прихожей.

Это была акварель Сезанна, и я счел неуместным спрашивать у дамы, почему она отдает ей предпочтение. Но вскоре я встретился с самим академиком и сказал ему:

– У вас была очаровательная соседка в салоне X.!

– У этой хорошенькой женщины глаз художника! Имея привычку постоянно говорить обо всем, что связано с моей профессией, я спросил у нее: «Вы любите живопись?» И она ответила: «Пока я снимала пальто в прихожей, мое внимание привлекла картина „Купальщицы“, это действительно красиво». – «Как? Вам понравилась эта штука, похожая на сыр, из которого выползают белые толстые черви?!» – воскликнул я как старый идиот.

Услыхав столь самокритичную оценку, я попробовал было возразить, но художник перебил меня:

– Ах, оставьте! О моей живописи вы думаете еще хуже… Но, – продолжал академик, – моя соседка парировала: «Эта работа так же приятна для глаз, как и прекрасное изделие из фаянса». Так вот, эти ее слова заставили меня взглянуть на Сезанна по-новому. Теперь, когда я сижу за мольбертом и вижу перед собой эти маленькие розовые ягодицы, эти надутые груди – словом, всю эту мишуру, благодаря которой я попал в Институт… меня мутит…

– Но это же совсем другое искусство, – вежливо заметил я.

– Это гадость. Но я стараюсь отыскать новый путь. В настоящее время я изучаю Пикассо и Матисса, а потом примусь за Сезанна.

Произведения Сезанна, Матисса, Пикассо не только радуют глаз; они могут дать вам неоценимые преимущества! Я знал одного банкира-еврея, который во что бы то ни стало хотел завязать знакомство с бароном Дени Кошеном. С этой целью он даже приобрел имение рядом с имением барона. Несмотря на все старания, ему так и не удалось добиться от своего соседа ничего, кроме визитной карточки. Но если бы он имел хотя бы несколько работ Сезанна, скорее всего, сам господин Дени Кошен первым проявил бы инициативу.

В других случаях владеющие коллекцией люди были обязаны ей не только престижными знакомствами, но и серьезной выгодой. Однажды, зайдя к одному из моих друзей, любителю, которому скромные средства позволяли приобретать лишь эскизы, я застал его показывающим свою коллекцию человеку покровительственного вида.

– Ох! Я в этом ничего не смыслю, – произнес последний через какое-то время. – Но вы никогда не сможете убедить меня в том, что это и есть серьезная живопись…

Вошла служанка и доложила:

– Пришли сказать, мсье, что принц де X., назначивший встречу на десять часов, сможет быть только в половине одиннадцатого. Принц надеется, что это не нарушит ваши планы.

Слова произвели на гостя сильнейшее впечатление.

– Как! Брат короля, принц де X., бывает у вас? – изумился он.

– Ну да! Ему очень нравится смотреть современную живопись.

В этот момент мне пришлось уйти.

Когда я снова увиделся с другом, он сказал мне с сияющим видом:

– Слава богу, что у меня есть вещи Сезанна, Матисса, Пикассо! Помните господина, который был у меня на днях, когда служанка доложила о предстоящем прибытии принца де X.?.. Так вот, как только вы ушли, он сказал мне: «Послушайте, дружище, я человек прямой. Я знаю, вы любите мою дочь. Я никогда не побуждал вас к тому, чтобы вы объяснились. Ну что ж, будем считать, что я не против!.. Позвольте мне остаться у вас до прихода принца. Я буду счастлив, если смогу сказать, что беседовал с глазу на глаз с братом короля! Разумеется, я не прошу вас представлять меня вот так сразу. Но вы можете обратиться ко мне, например, по поводу той картины, что висит в неосвещенном месте: „Мой дорогой тесть, не поможете ли вы мне ее снять? Я хотел бы, чтобы принц посмотрел на нее вблизи…“»

Так благодаря своей коллекции любитель заключил прекрасный брак.

А вот случай, когда финансист оказался обязанным своим спасением портрету, который нарисовал с него известный художник.

Я находился в мастерской Джона Льюиса Брауна, когда вошел какой-то человек и, схватив обе руки мэтра, сказал:

– Вам известно, что вы буквально спасли меня от разорения?

– Я? – удивился художник.

– Помните, я как-то попросил вас договориться с Бонна о том, чтобы он сделал с меня эскиз за десять тысяч франков? Что вы тогда об этом подумали?

– Что я подумал? Я подумал: «Стоит ли быть богатым, чтобы вот так запросто выкладывать десять тысяч франков!»

– Но как бы вы отнеслись к этому, мой добрый Льюис, если бы знали, в каком труднейшем положении я оказался? Я дошел до последней черты. Я должен был вот-вот потерпеть крах, когда в голову мне пришла мысль о Бонна и портрете… И произошел неожиданный поворот: как только люди прочли на страницах «Фигаро» и «Голуа», что прославленный портретист, рисовавший королей и знаменитостей Республики, работает над портретом «известного банкира», вы понимаете, все те, кто был готов меня уничтожить, просто обалдели! Я тотчас раздобыл деньги, позволившие мне выйти из затруднительного положения.

Когда банкир ушел, Льюис Браун сказал:

– Ну что, убедились, какую пользу может принести живопись?

– Да, убедился. Странно, почему до сих пор не воспользуются престижем, который дает живопись, денежные воротилы, предприниматели, даже целые государства, испытывающие дефицит, – словом, все те, кто нуждается в поддержании доверия к себе со стороны публики?..

По примеру «любителей», которые «складировали» картины, подобно тому как другие накапливают ценности, рассчитывая на увеличение их стоимости, торговцы картинами, убежденные в непрекращающемся повышении цен, создавали запасы. И когда прохожий, чье внимание привлекало то или иное полотно, выставленное в витрине, входил в магазин, он спрашивал у продавца:

– Сколько стоят эти «Стога» Моне?

– Они не продаются.

– А этот «дерен»?

– Он тоже не продается.

Но человек, отнюдь не обескураженный таким приемом, продолжал задавать вопросы:

– А выставленный «матисс»?

– Он из частной коллекции патрона…

Что касается меня, то я не отказывался продавать работы художников, но справедливости ради надо сказать, что мои тогдашние представления о коммерции не побуждали клиента к покупкам. Однажды в мою лавку зашел какой-то человек.

– Сколько стоят эти три этюда Сезанна? – спросил он.

– Вы собираетесь купить один, два или все три?

– Только один.

– Тридцать тысяч франков. На ваш выбор.

– А если я возьму два?

– Они обойдутся вам в восемьдесят тысяч.

– Не понимаю… Тогда за три этюда я заплачу какую сумму?

– Три вы можете приобрести за сто пятьдесят тысяч.

Посетитель был ошеломлен.

– Разобраться в этом проще простого, – сказал я. – Если я продам вам только один из моих «сезаннов», у меня останутся два. Если я продам два, у меня останется только один. Если я продам вам три, то у меня не останется ничего… Вы понимаете?

Клиент был крайне удивлен. Потрогав свой лоб, он вдруг произнес: «Вы преподали мне замечательный урок» – и поспешно вышел.

На свою беду, посетитель заключил из нашего разговора, что в любых коммерческих делах чем больше спрос, тем выше следует поднимать цену; однако торговал он обувью.

Ревниво оберегая свои сокровища, любители и торговцы не обращали внимания на «кризис». Как далеко то время, когда покупатели выступали в роли просителей! Вспоминаю американца, который настойчиво уговаривал меня: «Ну же, мсье Воллар, будьте молодцом! Это же для Соединенных Штатов! Уступите мне этого „ренуара“». Признаюсь, я не внял его страстным призывам, уверенный в том, что цены будут и дальше расти: картину я так и не продал. Она по-прежнему находится у меня, а с американцем я больше не виделся.

Несмотря ни на что, каждый из нас пытается убедить себя, что трудные времена пройдут и что рано или поздно деньги потекут к нам рекой. Мы упорно продолжаем ждать клиента. Раздается звонок… Дверь открывается. Может быть, это «он»?.. Да, действительно любитель. Но пришел он для того, чтобы перепродать какую-то картину!