Во время войны отдел пропаганды попросил меня выступить за границей с несколькими лекциями о живописи. Естественно, в качестве темы я выбрал творчество двух художников, которых знаю лучше всего: Сезанна и Ренуара.

Сперва я отправился в Швейцарию. Пересекая границу, я вспомнил об одном случае, происшедшем с господином Полем Аданом, когда он, сев в поезд на швейцарском вокзале, разместился в своем купе с двумя большими собаками. Появился контролер и потребовал, чтобы собак убрали.

– Я Поль Адан, – возразил писатель.

– А я слежу за соблюдением правил…

Я испытывал необыкновенное наслаждение оттого, что находился в стране, где царит такой порядок!

Каково же было мое удивление, когда в вагоне-ресторане я увидел пассажира, раскуривающего трубку, хотя табличка гласила: «Курить воспрещается». Я возмутился: «Вы не имеете права курить здесь». Но вмешался метрдотель и сказал: «Здесь мы еще во французской Швейцарии».

Несколько растерявшись, я выразил желание поскорее оказаться в районе, который мы все называем немецкой Швейцарией, за что получил довольно резкую отповедь от ее коренного жителя: «Немецкой Швейцарии, мсье, не существует, есть Швейцария немецкоговорящая».

Выйдя из поезда в Винтертуре, где должна была состояться моя первая лекция, я удивился тому, что здесь, в отличие от Франции, меня не оглушали пронзительные свистки.

– Вероятно, что-то испортилось в вашей машине, раз вы не подаете сигналов? – спросил я машиниста.

– Дело в том, что у меня нет желания схлопотать штраф, – ответил он.

В Винтертуре я был гостем супругов Ханлозер, ревностных пропагандистов французского искусства в Швейцарии. Какую замечательную коллекцию Боннара я увидел у них! А их «ренуары»! А «матиссы»! А «руссели»! А «вюйары»! Словом, в их коллекции было представлено все наше современное искусство.

Но у Ханлозеров восхитили меня не только картины. Дни, проведенные в их семейном кругу, были для меня настоящей разрядкой, которую я хотел бы чаще иметь в собственной стране. Молодая дочка хозяев подавала блюда, а ее юный брат разливал вина. И оба проявляли такую скромность, такую предупредительность!

В Винтертуре именитые граждане страны образуют истинную художественную элиту. Достаточно назвать Ханлозеров, Рейнхартов, Шульцеров, Бутлеров. Однажды в дружеском кругу один из них сказал: «Почему у нас нет музея? Чем мы хуже жителей Цюриха?» Тут же было решено открыть подписку. И за несколько дней они собрали необходимые средства. Так стало возможным строительство очаровательного музея, который можно было бы назвать храмом, возведенным во славу гения французского искусства: работы Сезанна, Ренуара стали его жемчужинами. До сих пор я отчетливо помню изумительные фрески К.-К. Русселя, словно озаряющие вестибюль. И что примечательно, в этом дворце удалось решить проблемы, связанные с освещением и отоплением, которые в других местах считаются недостойными хранителя музея.

Именно в зале винтертурского музея я должен был прочесть свою лекцию. Она была назначена на половину девятого. Верный своим парижским привычкам, я подумал, что, придя в назначенное время, еще успею посмотреть картины. Я был всего в двадцати метрах от здания, когда пробило половину девятого; сразу же после этого сторож, стоявший за дверью, закрыл ее на ключ. С большим трудом я уговорил его открыть мне: я так и не попал бы внутрь, если бы не должен был читать лекцию. Поэтому, когда на следующей неделе мне предстояло выступление в Женеве, также назначенное на половину девятого, я предпочел не опаздывать. Но моя пунктуальность оказалась излишней, так как зал был заполнен лишь на одну четверть. Слушатели, гораздо лучше знакомые с парижскими обычаями, пришли только к девяти.

Надо отдать должное швейцарцам: они умеют слушать и услышанное побуждает их к размышлениям. Так, на другой день после моей беседы в Женеве я встретился с одним из людей, побывавших накануне на лекции, и он, вдруг рассмеявшись, сказал: «Ах! Только теперь до меня дошел смысл того, что вы рассказали об одной из моделей Ренуара…»

Наши швейцарские соседи превосходно разбираются в винах. Кроме высоко ценимых в стране марочных вин, они отдают должное и французским сортам. Ах, какой же полезной пропагандой служат для нас наши вина! Наряду с литературой и живописью они всегда были нашими самыми уважаемыми «послами» за рубежом.

В Цюрихе я обнаружил в себе дар заклинателя птиц. Прохаживаясь по набережным города, я заметил ворона, сидевшего среди ветвей платана. Мне почудилось, что птица глядит на меня так, словно узнает меня. Ткнув своей тростью в ее сторону и раздвинув листву, я крикнул: «Милый ворон!» Птица приблизилась, перелетая с ветки на ветку, и принялась покусывать кончик трости. Я был изумлен. По возвращении в гостиницу я рассказал о вороне, которого мне удалось приручить. «А! – воскликнул хозяин гостиницы. – Это, наверное, ворон работника рыбоохраны. Он не пропускает ни одного прохожего».

В Цюрихе со мной произошло нечто такое, что озадачило меня в еще большей степени.

Через открытое окно я заметил в дальнем углу сада крохотный прудик, в нем отражались ветви ближайших деревьев, на которых, когда наступал рассвет, усаживались стаи птиц. Я даже усвоил привычку вставать в это время с постели, чтобы посмотреть, как они проносятся над водой, чиркая по ней крыльями, в поисках какой-нибудь утренней добычи.

Но однажды пруд куда-то исчез.

Я вызвал звонком гарсона.

– Скажите, ведь в глубине сада находился пруд? – спросил я.

– Пруд? Но здесь, мсье, никогда не было никакого пруда! Клянусь вам! Уборка сада поручена мне.

Выйдя из номера и испытывая некоторую тревогу за свое психическое состояние, я, встретив в салоне гостиницы одного приятеля, рассказал ему об этом.

– Ты помнишь, – сказал я, – небольшой и такой красивый пруд, который я показывал тебе из своего номера?..

– Да. Ну и что?

– Он исчез… прямо-таки испарился… Мало того, гарсон посмотрел на меня как на сумасшедшего, когда я спросил, что с этим прудом стало.

– Давай поднимемся к тебе.

Едва мы вошли в номер – а окно было открыто, – друг воскликнул:

– Вот тебе раз! Что ты мне рассказываешь? Этот прудик на своем месте…

– И правда!.. Но что все это означает?

– Вы продолжаете искать свой бассейн? – спросил гарсон, который в этот момент принес для меня почту.

– Уже не ищу. Он вернулся. Посмотрите сами.

– Ах, вот что вы принимали за пруд! Но это же зеркало, покрывающее стол, на котором подают чай одной английской семье. Сегодня утром его не стали выносить, потому что англичане завтракали в номере…

Некоторое время спустя я поехал в Испанию. Два знаменитых Атенеума Мадрида и Барселоны обратились ко мне с просьбой рассказать о Ренуаре и Сезанне.

После того как пересекаешь границу, Испания производит впечатление опустошенной страны. Это поражало и Ренуара. «Однако испанцы живут не при Республике, – говорил он мне. – Этот режим ухитрился извести деревья в лесу, птиц в небе, зайцев в поле, рыбу в реке… Зато у испанцев есть козы, которые разоряют все».

В Париже мне говорили: «Вы едете в Испанию? Это самая грязная страна в Европе». Однако Испания, возможно, единственная страна, где на улице можно в полной безопасности пить из стакана, предназначенного для общего пользования: выпив воды, вы ставите его обратно под кран колонки. Помню, как однажды, войдя в кондитерскую, я показал пальцем на одно из пирожных, выставленных в витрине. Но продавщица резким движением опустила мою руку, сказав при этом: «О мсье, если прохожие увидят с улицы, как вы показываете на это пирожное пальцем, они могут подумать, что вы дотрагивались до него рукой». Сказав это, молоденькая продавщица взяла пирожное при помощи длинного металлического пинцета и, подавая его мне на тарелке, чуть отвела голову в сторону, чтобы на него не дышать. Я вспомнил, что читал когда-то о рабах, которые обслуживали карфагенян за столом, – они надевали повязки, прикрывающие нос и рот.

Прибыв в Барселону, я не преминул нанести визит генеральному консулу Франции. Меня сопровождали президент Ассоциации молодых художников и член Атенеума. Я вручил консулу письмо из отдела пропаганды, в котором меня ему рекомендовали.

– Еще одна лекция! – воскликнул консул. – Если я ее разрешу…

– Но, – перебил его один из сопровождавших меня испанцев, – мы пришли не затем, чтобы просить у вас разрешения на проведение лекции, господин генеральный консул; мы пришли для того, чтобы пригласить вас ее послушать…

Впрочем, послушать ее он не пришел.

После лекции (я говорил в основном о Ренуаре как о человеке) Ассоциация молодых художников, к которой присоединились члены Атенеума, решила послать Ренуару обращение: его авторы заверяли живописца в том, что для них было «счастьем почувствовать себя на несколько мгновений рядом с мастером». Чтобы их телеграмма дошла до адресата, они прибегли к помощи генерального консула, ибо, по их мнению, он был тем французом, который лучше всего подходил на роль посредника между ними и художником. Но только через три месяца из сообщения в «Пти Нисуа» Ренуар узнал о существовании этой телеграммы, которая так и не дошла до него. Я навел справки и узнал, что она даже не была отправлена!

Потом я направился в Мадрид, где удостоился самого теплого приема у посла, к которому пришел с рекомендательным письмом. Весьма учтиво он посетовал на то, что дела не позволяют ему послушать лекцию о художнике, вызывающем его восхищение. Впрочем, он стал жертвой недоразумения. В самом деле, я вскоре понял, что посол перепутал Ренуара-живописца с Ренуаром-рисовальщиком. Однако его отсутствие не отразилось на моей лекции: благодаря известности Ренуара мадридская аудитория приняла меня благосклонно.

По окончании войны мне представился случай побывать в Эльзасе. Я ехал туда, испытывая величайшее любопытство, поскольку в памяти сохранялись пленившие мое воображение в юности повести Эркманна-Шатриана, с описанными в них прекрасными девушками, которые заплетали свои светлые волосы в длинные косички, и гнездами аистов на крышах домов. Каково же было мое разочарование, когда я увидел, что большинство молодых эльзасок, как и всюду теперь, носили короткие прически, а что касается аистов, то они, как мне объяснили, находились в это время в Египте.

Из Эльзаса я отправился в Висбаден, собираясь открыть там галерею современного искусства. Я приехал в город, поражавший своей исключительной чистотой и необыкновенно гостеприимными жителями, – город, где многое напоминало мне старую Францию.

Я словно бы перенесся в свое детство: стены квартир были обклеены обоями в стиле Луи-Филиппа – круглые букетики в веночках из папоротника, – а у кондитеров можно было увидеть коробки драже, украшенные сюжетами Ватто, которые отыщешь разве что в старинных парижских домах, таких как Сеньо или «Маркиза де Севинье». Прогуливаясь однажды по парку, я увидел старика с красивой седой бородой, он вел под руку даму, на которой было платье с фижмами. Перед ними чинно шагали двое детей: девочка несла куклу, мальчик – серсо… А можно ли забыть Висбаден в дни больших религиозных праздников? Какие красивые процессии с хоругвями шествовали по дорогам, на которые отбрасывали тени вишневые деревья, отягощенные плодами! И какой необыкновенной честностью отличаются эти рейнцы! Я подошел к молодому человеку, устроившемуся под одним из придорожных вишневых деревьев, и протянул ему пятифранковую бумажку, прося его разрешить нам сорвать немного ягод. Отказываясь взять деньги, он сказал: «Это дерево принадлежит не мне».

В то время вследствие девальвации марки шестиэтажные дома предлагались за цену, не превышавшую двадцати пяти тысяч французских франков. Я присутствовал при заключении подобной сделки. Одна дама ждала омнибус для своего багажа.

– Как хорошо в Висбадене! – сказала она. – Было бы чудесно иметь здесь дом.

– Какой квартал предпочитает мадам? – спросил у нее портье.

– Ой, вы знаете, через пару часов я уезжаю.

– Этого более чем достаточно. – И человек показал пальцем на афишу, где предлагалось несколько вилл. – Вот вам целая партия домов на выбор…

Дама с удивлением посмотрела на портье, но тот уже снял телефонную трубку и, сказав что-то по-немецки, сообщил даме:

– Управляющий домами будет здесь не позднее чем через пять минут, а нотариуса предупредили, чтобы он не уходил из своей конторы.

Дама не успела опомниться от изумления, как подъехал на автомобиле управляющий, посадил рядом с собой свою будущую клиентку, и, осмотрев снаружи несколько домов, так как время ее поджимало, она выбрала наиболее ей приглянувшийся. Поскольку до отъезда она собиралась еще позавтракать, нотариус лично приехал в гостиницу и, пристроившись за соседним столиком, составил нотариальный акт. Он уведомил покупательницу, что, согласно закону, должен огласить ей документ, хотя она и не знает немецкого языка. Акт был уже дочитан почти до конца, когда министерский чиновник заметил, что его клиентка вышла на балкон, расположенный в столовой.

– Нам придется начинать все сначала. Закон запрещает покупателю выходить хотя бы на минуту из комнаты во время чтения акта.

К счастью, присутствующие заметили, что балкон крытый, и это спасло положение.

Потрясающая чистота Висбадена часто воскрешает в моей памяти Голландию, которая славится своей аккуратностью, где – я слышал подобные рассказы в детстве – у ослов и собак укрепляют под хвостами маленькие корзинки. Когда я сам отправился в Голландию около 1897 года, организовав в своей галерее на улице Лаффит первую большую выставку Ван Гога, я не увидел ни ослов, ни собак с корзинами, но не увидел и помета на улицах.

В ходе этой поездки я познакомился с обаятельным голландским художником Торопом, который прислал мне когда-то литографическую пластину для моего альбома художников-граверов. Я был поражен особой манерой его рисунка, и любопытная стилизация художника стала более понятной для меня, когда я узнал, что среди его голландских предков есть индусы.

Один забавный случай и по сей день вызывает у меня улыбку при воспоминании о нем. Заблудившись, я спросил у прохожего, как пройти, на каком-то ломаном языке, который счел более доступным для местного жителя. Мой собеседник покачал головой, а затем начал в свою очередь расспрашивать меня, перепробовав несколько языков. В конце концов прозвучал вопрос: «Вы говорите по-французски?» И, показав мне дорогу, человек спросил: «На каком языке вы только что говорили? Никогда не слышал ничего подобного».

Покинув Голландию, я проехался по другим городам севера. Как-то я остановился перед отелем, где медная кухонная утварь сверкала так, будто была сделана из золота. Я с удовольствием наблюдал за служанками, начищающими мебель, моющими полы, старательно смахивающими пыль метелками. Я вошел туда в час завтрака. После трапезы, направляясь к раздевалке, прошел мимо клозета, куда дверь осталась открытой, и залюбовался тем, с каким усердием маленькая служанка старалась навести блеск. Вдруг она выпрямилась. Я услышал, как назвали ее имя – Катьее. Хозяйка, державшая в руках коробку со столовыми приборами, что-то сказала девушке с упреком. И старательная Катьее принялась тереть столовое серебро той же тряпкой, которой она только что отдраивала стульчак в «одном месте».

Подобно многим французам, я знаю Францию гораздо хуже, чем зарубежные страны; впрочем, я сожалею об этом; но я никогда не испытывал потребность путешествовать ради своего удовольствия. Конечно, я бы не имел ничего против путешествий, если бы мог прихватить с собой свою спальню, свою горничную и вдобавок проводника, так как я вечно путаюсь в железнодорожных маршрутах. Это означает, что я путешествую лишь тогда, когда меня вынуждают к тому обстоятельства. Это означает также, что единственные районы во Франции, которые я хорошо знаю, – это Виттель и Виши, куда я езжу по рекомендации врачей.

Я оказался в Виши в то время, когда взгляды многих ученых мира были прикованы к небольшой коммуне, расположенной в окрестностях курортного городка, – коммуне Глозеля.

Молодой крестьянин из этого местечка, по имени Фраден, обрабатывая отцовское поле, обнаружил в земле большое количество разнообразных предметов: камней и кирпичей, покрытых рисунками и непонятными знаками; некоторые археологи усмотрели в них бесценные следы неолитического периода. Однако другие специалисты по истории первобытного общества однозначно высказались в пользу мистификации, полагая, что молодой Фраден играл в ней роль если не главного лица, то, по крайней мере, сообщника. В результате между учеными разгорелся ожесточенный диспут, так называемая глозелевская ссора, которая восстановила друг против друга оба лагеря и в которую – никаких сомнений на сей счет у меня не было – я также окажусь позднее вовлеченным вопреки своей некомпетентности. Произошло это при следующих обстоятельствах.

Когда я проходил курс лечения на курорте в Виши, господин Демезон, автор книги «Животные, которых называют дикими», повстречавшись со мной в парке, где я гулял после завтрака, спросил: «Кстати, мсье Воллар, что вы делаете сегодня после полудня?.. Поедемте с нами в Глозель… это в получасе езды отсюда…»

Немного погодя автомобиль доставил нас к небольшой ферме, на одном из зданий которой можно было прочесть: «Музей Глозеля. Плата за вход – 4 франка».

Войдя внутрь, посетитель вынужден был таращить глаза, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Через крохотное окошко проникал слабый свет, скупо освещавший лишь половину комнаты, в глубине ее находились две витрины, где хранились загадочные остатки неолита. Нас было там человек десять; двое имели розетки чиновников министерства народного просвещения, из чего я заключил, что это, вероятно, профессора. Они что-то записывали в свои блокноты, и мне показалось, хозяин дома, папаша Фраден, неодобрительно смотрит на этих людей, которые делают пометки или зарисовывают музейные экспонаты.

– Однако ничего нельзя разобрать! – воскликнул один из двух предполагаемых университетских преподавателей.

И действительно, хоть как-то были освещены лишь три предмета: доска с увековеченными на ней именами знатных посетителей, книга отзывов, в которой последние оставили свои подписи, и прикрепленный к стене четырьмя гвоздями портрет короля Румынии, вырезанный из газеты, издаваемой в Виши, под ним от руки было написано: «Король в Глозеле».

Остановившись перед застекленными шкафами, мои спутники пытались разгадать «глозелевскую загадку». Возле двери стоял небольшой диван в стиле Луи-Филиппа. Я сел на него и, оглядевшись, заметил на столе кипу номеров журнала, который узнал по фиолетовой обложке.

– Да это же «Меркюр де Франс»! – воскликнул я, обращаясь к папаше Фрадену. – Кто же его здесь читает?

– Ну я, мсье…

– А почему вы читаете этот журнал?

– Для того, мсье, чтобы повысить уровень культуры.

При слове «культура» другой крестьянин, показывая своему соседу на папашу Фрадена, произнес:

– Возможно, он знает толк в неолите, но что касается культуры, то я говорю вам: когда после овса вы закончили с пшеницей, надо снова вернуться к овсу…

– Идемте поглядеть на раскопки! – вдруг воскликнул кто-то из посетителей.

И вся компания отправилась к месту раскопок. Папаша Фраден шел впереди всех вместе с двумя сановниками из министерства народного просвещения. За ними следовала небольшая группа, состоявшая из врача, геолога-любителя, господина Демезона, молодой актрисы мадемуазель Реймон и меня.

Интересующий нас участок был расположен ниже склона холма. По пути, возле поля, где росли пшеница и маис, мы заметили четырехугольную грядку с многолетними растениями красивого голубоватого цвета.

– Что это такое? – поинтересовался я.

Геолог предложил спросить об этом девочку, которая пасла рядом стадо.

Милый ребенок был поглощен чтением книги. Я вообразил, что это одна из многочисленных публикаций, порожденных известным научным спором. Но глозелевская лихорадка еще не коснулась нашей юной пастушки. То, что она так внимательно читала – и что, кстати, представляет, по-моему, куда больший интерес, чем проблемы первобытной истории, – было «Полой иглой», романом, принадлежащим перу автора «Приключений Арсена Люпена».

Показав девочке на цветки, которые привлекли наше внимание, мы спросили:

– Что это за растение?

– Я знаю только то, что имеет отношение к баранам, – ответила она.

Однако мы все же получили необходимую информацию, так как в этот момент какой-то прохожий воскликнул: «Смотри-ка, топинамбуры!»

Было уже почти пять часов, когда мы добрались до места раскопок. Это был довольно изрытый глинистый участок, тут и там виднелись более или менее глубокие ямы. Потоптавшись в глине и не увидев ничего примечательного, мы двинулись обратно.

– Ну, мсье Воллар, что вы думаете обо всем этом? – спросил у меня один из наших спутников, когда мы сели в автомобиль, направлявшийся в Виши.

Почувствовав в это мгновение что-то твердое у себя под ступней, я снял ботинок и извлек из него подковный гвоздь.

– Эврика! – воскликнул я и, протянув этот предмет собеседнику, продолжал: – Смотрите: гвоздь!.. Теперь хорошенько следите за ходом моих рассуждений. Предположим, что когда-то на участке Фраденов находилось что-то вроде разборного дома… Представим, что его владелец собирал разные ветхие вещи; в конце концов коллекция ему опостылела, и, допустим, перебираясь в другое место, он сбросил весь этот хлам в овраг, который впоследствии засыпало.

– Разборный дом! Ну конечно! – воскликнул мой собеседник. – Это позволяет объяснить отсутствие неолитического фундамента, которое так удивило ученых… Любительская коллекция… Черт возьми! Вот почему на раскопках у Фраденов находят столько остатков различных эпох. Эта версия гораздо более убедительная, чем решение, предложенное господином Камилем Жюльяном, знаменитым ученым из Коллеж де Франс, согласно которому там находилось логовище колдуньи и все найденное является ее колдовским инвентарем.

Свою гипотезу о брошенной коллекции я изложил (уже письменно) в статье, опубликованной в «Нувель литтерер» (от 29 октября 1929 года). Ее восприняли как забавную мистификацию, и я воздержался от протестов. Но каково же было мое удивление, когда позднее именно господин Камиль Жюльян собственной персоной также выдвинул версию о коллекции, брошенной ее владельцем.

Страной, которая произвела на меня самое сильное впечатление в ходе моих заграничных путешествий и одновременно показалась наиболее чопорной, была Англия. Можно подумать, что наши английские друзья, дабы утвердиться в своем индивидуализме, считают как бы долгом чести не отвечать на вопросы людей, чье произношение небезупречно, хотя они вас прекрасно понимают. К тому же путешественник должен учитывать, что некоторые слова английского происхождения приобрели во французском языке другой смысл. Лондонский отель, в котором я остановился, испытывал гордость за своего портье, говорящего по-французски. Когда я вернулся вечером из театра, дежурный гарсон, вместо того чтобы ответить на мой вопрос, указал мне на табличку: «Портье, говорящий по-французски, лег спать». Моему самолюбию льстило, что я в состоянии задать вопрос на приличном английском, и я авторитетно произнес: «Water-closet». Англичанин, с удивлением поглядев на меня, переспросил: «What?» Я почувствовал крайнее смущение. На мое счастье, один француз, знакомый с языком Шекспира, любезно предложил мне свои услуги. Таким образом я узнал, что по ту сторону Ла-Манша «waters» именуются туалетом. Я воспользовался предупредительностью этого человека и спросил, что на самом деле означает поразившая меня в поезде табличка: «No smoking». Прочитав эту надпись, я заключил, что в другой части вагона смокинг обязателен. Собеседник разъяснил мне, что по-английски выражение «no smoking» означает «курить воспрещается».

Разумеется, отправляясь в Лондон, я прихватил с собой фрак. Я облачился в него, когда собрался идти на званый ужин. Едва переступив порог дома, я заметил, что взгляды хозяев упорно обращаются в мою сторону. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись в гостиницу, я заметил в номере лежащие на кресле фрачные брюки, сразу бросившиеся в глаза благодаря широкому шелковому галуну. Машинально посмотрев себе на ноги, я сообразил, что, отправляясь в гости, по рассеянности остался в брюках от моего выходного костюма. Теперь мне стало понятно удивление моих знакомых, которые были отчаянными модниками и могли подумать, что мои голубые брюки и мой черный фрак – «последний крик моды», привезенный из Парижа.

По правде говоря, я не могу в полной мере выразить свою любовь к Англии, величие и порядок которой производят такое сильное впечатление. Я видел Лондон со всеми его парками, отличающимися неповторимым зеленым цветом весной. Я видел его в густой туман, и никогда Лондон не казался мне более красивым. Вы передвигаетесь на ощупь и вдруг видите призрачные строения, воскрешающие в памяти сказки «Тысячи и одной ночи». В тот день, когда Лондон открылся мне с этой неожиданной стороны, роль проводника исполнял мой друг Поль Маз, известный французский художник, для которого Англия стала второй родиной.

Если человек улицы, словно из какого-то крайнего национализма, пропускает ваш вопрос мимо ушей, когда вы обращаетесь к нему не на безупречном английском, то, напротив, великодушный английский полисмен, представитель власти, находящийся в самом непосредственном контакте с толпой, постоянно присматривает за прохожими, готовый в любую секунду прийти на помощь. Как-то раз, выйдя из отеля, я принялся искать почтовый ящик. Увидев человека с письмом, в нерешительности глядящего по сторонам, бобби подошел ко мне и своей рукой в белой перчатке указал дорогу к почтовому отделению. И как приятно был я удивлен радушным гостеприимством, которое находишь в доме у англичанина, как только вас познакомили с ним. Мой друг Поль Маз отвел меня к одному из своих друзей. Лакей сказал нам: «Хозяина нет дома, но для его гостей, которые могут прийти, приготовлен чай». Мы выпили чаю, дожидаясь хозяина дома. И поскольку он сильно запаздывал, вернулись к Полю Мазу. Там мы застали его друга: он тоже пил чай, пока ждал Маза.

В Британском музее в том году выставили мумию, которой приписывались колдовские чары. Я всегда слегка опасался таинственных явлений, всего, что связано с потусторонними силами. Поэтому я отложил посещение на более поздний срок. Но сколько еще оставалось других музеев!.. Побывав в них, я пришел к выводу, что современное французское искусство с каждым днем занимает все более видное место в английских коллекциях, как публичных, так и частных. Во Франции меньше чем полвека тому назад импрессионисты скромно просили официальных художников позволить им поставить свой небольшой столик рядом с их столом, за которым сидели они, шикарные сотрапезники. Поэтому примечательно, что в такой консервативной стране, как Англия, те же импрессионисты столь быстро получили признание наряду с Гейнсборо, Лоуренсом, Тёрнером – короче, самыми прославленными британскими художниками, так что невозможно в полной мере ознакомиться с творчеством Мане, Ренуара, Дега, Моне, Сезанна, не посетив музеев Лондона и галерей его прославленных коллекционеров. Упомяну, в частности, наиболее значительные произведения крупнейших импрессионистов, собранные меценатом господином Самюэлем Курто, который принес в дар лондонским музеям ряд своих самых замечательных приобретений.

В 1903 году я издал «Подражание Иисусу Христу» с иллюстрациями Мориса Дени. На старой японской бумаге – впоследствии она стала недоступна – было отпечатано пять экземпляров; № 1 я отложил для того, чтобы преподнести его святейшеству папе Льву XIII. Вместе с этим экземпляром я вручил брошюровщику книгу стихов Верлена «Параллельно», изданную незадолго до этого. Однако по недосмотру, в котором так и хочется увидеть дьявольские козни, тетрадь с текстом «Параллельно» попала под обложку «Подражания», предназначавшегося для папы римского, и наоборот.

На другой день после того, как был принят тираж «Параллельно», ко мне пришел покупатель со своим бракованным экземпляром. Когда я хотел привести все в надлежащий порядок, он сказал:

– Право, это забавно… Я сохраню свой экземпляр именно в таком виде.

Однако все остальные «японские» экземпляры «Подражания» уже разошлись; поэтому я не имел возможности заменить отсутствующую тетрадь. Ничего не оставалось, как ждать, когда мой библиофил откажется от своей причуды. Так и случилось; но прошло более тридцати лет. Пожелав избавиться от экземпляра «Параллельно», покупатель убедил себя в том, что в таком виде книга отчасти утратила свою ценность. Поэтому он пришел ко мне сам и стал уговаривать произвести обмен, который я тщетно предлагал ему в свое время.

Теперь, когда экземпляр был восстановлен, мне ничего не оставалось, как преподнести его преемнику Льва XIII, который за долгие годы управления знаменитой библиотекой и ежедневного общения с книгами не утратил своего благоговейного отношения и любви к ним.

Приехав в Рим, поскольку посол, господин Шарль-Ру, отсутствовал, я нашел превосходнейший прием у советника посольства, господина Жака Трюэля. Последний обратился в Ватикан по поводу аудиенции для меня, на которую его святейшество любезно дал согласие.

По прибытии в Кастель-Гандольфо, где в тот момент находился папа римский, я был введен в просторный общий зал, и там меня встретил какой-то «монсеньор».

– Книга при вас?.. – спросил он.

Затем он провел меня в другой зал, где я увидел другого «монсеньора», и в его сопровождении я наконец попал в небольшую комнату с голыми стенами и без кресел. Единственным предметом обстановки был стоявший в углу небольшой письменный стол. На нем лежало «Подражание» в футляре, который он предложил мне снять.

– Maraviglioso! – воскликнул «монсеньор», увидев переплет.

Это была, конечно, римская учтивость, так как переплет выглядел весьма скромно.

– Когда объявят его святейшество, – сказал мне прелат, – вы опуститесь на колени и протянете издание святому отцу.

В проеме двери, через которую комната, где я находился, сообщалась с залами, которые я пересек по пути сюда, стоял священнослужитель в роскошном облачении, не отрывавший взгляда от запертой двери. Вдруг он скомандовал:

– На колени!

Я едва успел выполнить его приказание, как передо мной возник папа. Этот старик среднего роста в белом одеянии, стоявший посреди ничем не примечательной голой комнаты, показался мне еще более величественным, чем тот, которого я представлял себе во всем его папском великолепии.

Его святейшество по-отечески предложил мне подняться с колен, чего я не мог сделать без помощи приведшего меня туда «монсеньора», ибо все еще продолжал держать в руках книгу; и, находясь в таком затруднительном положении, я не увидел кольцо, которое папа римский протягивает паломникам. Когда я встал на ноги, святой отец взял книгу и, раскрыв ее, произнес:

– Мы весьма признательны вам за ваш подарок; мы уже знакомы с этим произведением, правда в менее роскошном варианте. Но каким образом этот великолепный экземпляр попал к вам в руки?

– Я его издатель, святой отец, – сказал я.

Его святейшество посмотрел на дату выпуска книги и воскликнул:

– Тридцать четыре года! – Очевидно, ему вспомнилось то далекое время, когда он не был отягощен бременем обязанностей главы Церкви.

Я осмелился попросить святого отца соблаговолить принять от меня в дар другое произведение, которое я издам в будущем, если оно окажется достойным Ватиканской библиотеки.

– Мы всегда питаем слабость к красивым книгам… и добрым книгам, – добавил он. – Я привык рассматривать себя в каком-то смысле хранителем Амброзианской библиотеки. Сейчас я благословлю вас.

Я сказал святому отцу, что был бы счастлив получить его фотографию с личной подписью.

– По этому поводу обратитесь к камерарию.

Затем этот старик, которому перевалило уже за восемьдесят – он держался прямо и твердо, хотя парижские газеты сообщали о его серьезной болезни, – направился в следующий зал, где благословил с десяток священников, преклонивших колени вдоль стены, потом проследовал в другие залы, там его благословения ждала целая толпа, состоявшая из людей самых разных возрастов и сословий: рабочих, буржуа, молодоженов. После того как глава Церкви удалился в свои покои, сопровождавший папу римского камерарий подошел ко мне и сказал:

– Я только что оставил святого отца с принесенной вами книгой в руках… Maraviglioso!

И я тоже воскликнул «Maraviglioso!», когда мне передали фотопортрет святого отца с его автографом; под ним его святейшество приписал еще такие слова: «От всей души».

За время моего слишком короткого путешествия по Италии я успел осмотреть Рим – это можно сделать, располагая всего лишь несколькими днями. Больше всего меня поразило ощущение безопасности, которое испытываешь там, порядок, царящий повсюду, и то, что каждый, похоже, знает, что ему делать. Примечательная деталь: в Риме не услышишь клаксонов. Впрочем, водитель, воспользовавшийся этим инструментом, будет немедленно оштрафован на пятьсот лир. Шоферы предупреждают друг друга отрывистым и очень нежным свистком, который создает у туриста чуть ли не иллюзию щебетания птиц. Насколько я мог заметить, такси не являются автомобилями последних моделей, что же касается фиакров – а они по-прежнему существуют в Риме, – то в передней их части установлен большой старый зонт, который возница раскрывает в дождливую погоду или при палящем солнце. Когда я выразил удивление по поводу этих свидетельств былых времен, мне сказали, что древние зонты сохраняются в Риме для колорита.

Поскольку в гостиницу на мое имя поступали послания из двух французских посольств, рассыльные стали величать меня «господин принц», и, когда я попробовал возразить, что я не принц, а господин Амбруаз Воллар, они ответили с низким поклоном: «Ну конечно, ваше превосходительство».

Кухню фешенебельных итальянских отелей я упрекнул бы только в том, что она стремится быть скорее космополитичной, чем национальной. Когда я заказал суп по-итальянски, на меня посмотрели с удивлением. Даже в Неаполе я с большим трудом сумел получить традиционный рыбный суп. Один мой приятель рассказал мне об отеле, где шеф-повар готовил спагетти в присутствии клиента, и мой собеседник изобразил движения человека, обеими руками растягивающего нити. Но когда выяснилось, что этот шеф-повар, кроме того, носит огромные усы – они, конечно, украшают мужчину, но я не люблю видеть их на лицах поваров, – у меня исчезло желание оценить его кулинарное мастерство.

В посольстве Франции, расположенном возле Квиринала, граф и графиня де Шанбрен оказали мне прием, который навсегда останется в моей памяти. Я имел честь быть представленным там принцессе Марте Рюсполи, любезно согласившейся сопровождать меня в прогулке по Риму. Мы совершили ее в то волнующее время суток, когда уже опускаются сумерки. Я сохранил незабываемые воспоминания о посещении очень старой церкви с клиром, украшенным византийской мозаикой, которую ризничий был вынужден показывать нам при свете свечи. Форум (признаюсь в этом не без стыда) показался мне не очень интересным. Рядом с нами один турист объяснял своей жене, что именно здесь восставшие воины собирались казнить своего командира Аристида, по прозвищу Справедливый, когда крики капитолийских гусей насторожили охрану. Этот экскурс в историю не слишком меня удивил: недавно я прочел в какой-то русской газете, что один ученик ответил на экзамене, что Спарта – жена Сталина.

Я горел желанием увидеть в музее Капитолия скульптурную группу с волчицей, легендарной кормилицей Ромула и Рема. Само животное великолепно, но я был весьма разочарован обоими малышами, созданными, судя по манере исполнения, гораздо позже, чем кормящая их мать. И когда я машинально спросил вслух: «Почему к волчице сделали это не очень удачное дополнение?», услыхавший мои слова сторож простодушно ответил: «Начальник уже ушел, иначе мы спросили бы у него».

Внешний вид терм Каракаллы произвел на меня большое впечатление. Войти туда я не смог, потому что, когда я пришел, уже запирали входную дверь. Но швейцар заверил меня, что снаружи термы выглядят куда более красиво, чем изнутри.

Более всего поразила меня в Риме базилика Святого Петра. Рядом с ней чувствуешь себя буквально подавленным, но скорее величием самого места, нежели массой изумительного архитектурного творения. Благодаря впечатлению силы и величия вас не коробят снующие туда и сюда толпы туристов, которые ведут себя в святом месте так же, как в публичном музее, несмотря на то что во всех прилегающих часовнях служат мессы.

Если я обхожу молчанием музеи Рима, в частности ватиканский музей, то только потому, что об их сокровищах слишком много писалось. Однако я имел случай увидеть, как определенная часть публики приобщается к искусству. Я следовал за гидом, который сопровождал семью, состоявшую из отца, матери и двух взрослых дочерей. Они остановились перед скульптурной группой «Юпитер и Антиопа».

– Юпитер очень увлекся Антиопой, – объяснял гид. – Тогда ревнивый муж велел заточить ее в башне и взял себе в жены другую…

– А что же Юпитер? – перебила его женщина, обращаясь к супругу.

– Спроси у гида.

– Я не знаю, – ответил последний.

И это все, что было сказано о «Юпитере и Антиопе».

Мне очень хотелось побывать в Неаполе. После строго упорядоченного Рима стремишься к какому-то отдохновению, хочется поскорее увидеть женщин, одетых в переливающиеся разными цветами одежды, людей, беспечно прогуливающихся или спящих на ступенях старинных мраморных дворцов; наконец, я всей душой жаждал увидеть традиционного неаполитанского лаццарони. Так вот, ничего подобного я не обнаружил. В Неаполе все работают; там больше нет лаццарони. Я не раз слышал самые хвалебные отзывы о мягкости и красоте Капри. Я сел на пароходик, курсирующий между Неаполем и островом; кстати, это была очаровательная поездка. Сойдя на берег Капри и заметив женщин, головы которых были покрыты большими разноцветными платками, я воскликнул:

– Наконец-то я вижу местный колорит!

Сопровождавший меня друг прервал мои восторги:

– Я их узнаю, это парижанки, которых я видел в Канне, где в этом году модно носить платки вместо шляпок.

Американцы не раз удивлялись, что я никогда не был в Соединенных Штатах, где у меня появилось много знакомых и где я мог рассчитывать на самый радушный прием. Один из таких симпатичных американских друзей даже заверил меня: «Когда вы сойдете с парохода в Нью-Йорке, вам надо только выкрикнуть мое имя, и два носильщика тотчас же подбегут к вам и отвезут к моему дому».

Я долго не решался пересечь Атлантический океан; это удивительно, тем более что Америка связана с воспоминаниями моего раннего детства. Однажды я увидел гравюру, на которой была изображена великолепная коляска, в которой, развалясь на подушках, сидел импозантный джентльмен в сером цилиндре. Из большого ящика, стоявшего перед ним, он доставал многочисленные игрушки и раздавал их детям, толпившимся вокруг экипажа. Гравюра называлась «Дядюшка из Америки».

– Разве у всех детей есть дяди в Америке? – спросил я у матери.

– Да, если они хорошо себя ведут.

Поскольку мой дядюшка слишком долго не появлялся, я думал про себя: «Возможно, он ждет меня там». Он возник передо мной лишь через полвека, в Париже, в облике моего коллеги господина Этьенна Биньу, который как-то сказал мне: «Я собираюсь устроить выставку Сезанна в нью-йоркской галерее; вы должны приехать туда и торжественно ее открыть».

Одна только мысль о подобном путешествии приводила меня в ужас, ведь я не в состоянии разобраться даже в железнодорожном маршруте, не говоря уже о том, что я совершенно не ориентируюсь в пространстве!.. Даже в собственной квартире, когда однажды ночью погас свет в коридоре, я попал в кухню, полагая, что это столовая, и мне стоило огромного труда разыскать дверь, через которую я туда вошел. «Ну что с вами может случиться? – сказал мне господин Биньу. – Я сам заберу вас на улице Мартиньяка и, можете не сомневаться, доставлю вас целым и невредимым к месту отправления». В общем, я уподобился картине, доставку которой страховая компания гарантирует «от двери к двери», и поддался на уговоры.

Как только я приехал в Америку, вечером того же дня меня повели на Бродвей. Именно там я увидел, что такое жизнь Нью-Йорка: почти вызывающее смешение красок, шумов и движений, лихорадочная суета толпы, затейливый танец световых реклам, сверкающих на всех фасадах. Глаза слепнут от смены различных цветов, барабанные перепонки разрываются от тысячи уличных криков, сирен, пожарных машин и машин «скорой помощи», издающих свои зловещие и нескончаемые сигналы, и вдруг я слышу женский голос, который грохочет из усилителя, установленного на крыше движущегося такси. Эти вопли, как мне объяснили, прославляют достоинства одного из кандидатов на пост президента США. И посреди всеобщей сутолоки – причем нигде не увидишь ни одного полицейского – движение безупречно регулируется при помощи зеленых и красных огней светофоров…

На другой день после моего приезда у меня взяли интервью. Был задан почти ритуальный в Америке вопрос: «Сколько вы стоите?»

– Боже мой, мсье, все, чем я владею, – это картины, и они, на мой взгляд, бесценны. Но коллекционеры пользуются все возрастающим влиянием, их голос все чаще имеет решающее значение…

– Ну что ж, – ответил мой собеседник, – я поставлю цифру, соответствующую тому значению, которое придают вам здесь.

И на следующий день в «Нью-йоркере», в статье, озаглавленной «Легендарный Амбруаз», я прочитал, что стою шесть, а может быть, и восемь миллионов долларов!

Когда я вновь увиделся с этим журналистом, он спросил:

– Ну как, вы читали мою статью?

– Да…

– Вы согласны с тем, что я написал?

– О!.. С таким же успехом вы могли бы назвать сумму в десять, двадцать, тридцать… да что там, для ровного счета – пятьдесят миллионов долларов…

– Вы ведь прибыли позавчера, не так ли? Что ж, вы можете гордиться, за двое суток вам удалось стать стопроцентным американцем.

Впрочем, впоследствии я убедился, что пятидесяти миллионов долларов не всегда достаточно для того, чтобы произвести впечатление даже на среднего американца. Я остановился возле киоска, где была выставлена газета с портретом богатой наследницы из Чикаго, под ним указывались размеры ее приданого: сорок пять миллионов долларов. Сзади меня какой-то прохожий (я принял его за рассыльного) что-то сказал. Услышав его слова, мой друг, который меня сопровождал, рассмеялся. Я вопросительно посмотрел на своего спутника, и тот объяснил:

– Он сказал: «Как! У нее нет даже пятидесяти миллионов! Эта барышня выглядит более обеспеченной».

Один из первых вопросов, заданных мне по прибытии, был следующий:

– Что вы думаете об американских женщинах?

Я ответил, что они восхитительны.

– Кого вы считаете более красивой: француженку или американку?

– Когда я вижу американку, я нахожу самой красивой ее. Но когда передо мной француженка, мне кажется, что она самая очаровательная.

– А если, мсье, перед вами окажутся вместе американка и француженка?

– Ну что ж, я не стану поступать, как Парис, а разделю яблоко пополам.

– Вы были в зоопарке? – поинтересовался тот же журналист.

– Да, я видел там медведя, с которым не хотел бы встретиться где-нибудь в лесу.

– А как вам белочки?

– Нет существ более грациозных.

И интервьюер подытожил нашу беседу на страницах своей газеты следующим образом: «Господин Воллар в восхищении от американок, но он предпочитает им белочек!»

В другом интервью меня спросили:

– Сколько этажей в вашем доме?.. Три? В Америке это не принято… Скажем: шесть этажей, до отказа набитых шедеврами!.. Вы открыли Сезанна, Ренуара, Дега?..

– Ну что вы! В 1876 году, когда мне не было и десяти лет и я жил на далеком острове Реюньон, господин Шоке и другие открыли Сезанна. А что касается Дега и Ренуара, то еще до 1876 года люди вроде Дюран-Рюэля, Мэри Кэссетт, Теодора Дюре, Дюранти привлекли к ним внимание публики.

– Да, да, – не унимался мой собеседник. – Это вы открыли Дега, Сезанна, Ренуара.

Единственное, чего я не мог отрицать, – это то, что первую выставку Сезанна организовал именно я. И поскольку считалось, что мастер из Экса привнес в живопись свободу, меня в конце концов стали грубо отождествлять с самим художником, поэтому позднее, выступая с лекцией, я услышал от председателя собрания, что «с приездом господина Воллара Америка ощутила дыхание свободы».

Каково же было изумление людей, в присутствии которых я распаковывал чемоданы, когда они увидели среди моих вещей коробки французских спичек, привезенные мной в страну, где спичками можно воспользоваться бесплатно в любом кафе! Должен признаться, что именно я просил горничную не забыть об этом важном предмете.

Небоскребы Нью-Йорка, настолько высокие, что их вершины можно разглядеть лишь с большим трудом, поражают вас самыми неожиданными формами. Один увенчан копией башенки, украшающей суконные ряды Ипра, другой напоминает часовню Версаля с ее вазами в стиле Людовика XIV. Вспоминаю один из таких «билдингов»: на его крыше поблескивал крест Почетного легиона, размеры которого были пропорциональны высоте здания. Он служил прохожим напоминанием о том, что владелец дома – кавалер этого ордена.

Я сказал, что небоскребы являют взору самые неожиданные формы, смешение всех стилей. Готика, ренессанс, казарменный стиль соседствуют здесь друг с другом. Но, будучи освещенными, все эти здания напоминают пироги из пчелиного воска, где каждая ячейка приняла вместо меда капельку электричества. В результате возникает мощный архитектурный ансамбль, и все эти разноликие сооружения, охваченные одним взглядом, создают впечатление единого стиля – стиля абсолютно беспрецедентного, может быть, новаторского, во всяком случае делающего Нью-Йорк уникальным городом мира.

Гарлем!.. Друзья повели меня в ресторан, расположенный в негритянском квартале. После ужина мы остались в зале, чтобы послушать по радио прогнозы относительно президентских выборов. Через открытую дверь на кухню можно было видеть служанку, ощипывающую птицу. На голове у нее была одна из тех бумажных шапочек, которые надевают во время карнавала. Обслуживавший нас негр подошел к ней и накинул ей на плечи передник, чтобы защитить женщину от сквозняка; затем, когда птица была ощипана, они почти благоговейно поцеловались в губы и пошли танцевать в столовую. Это был танец, который, как мне сказали, называется «Нежность»: партнеры тесно прижимаются друг к другу. Продолжая танцевать, они о чем-то разговаривали и, должно быть, говорили о своей страстной любви, так как их глаза блестели странным блеском. Однако лица оставались неподвижными, словно были вылиты из бронзы. На самом деле под этой невозмутимой маской скрывался бурный темперамент, готовый в любую минуту взорваться. На кухне послышалась какая-то возня, оба чернокожих танцора бросились туда, и мы увидели, что они сотрясаются от хохота: один из цыплят вырвался из клетки и, преследуемый кошкой, спрятался в кастрюле.

После ужина мы пошли посмотреть негритянское ревю. Я видел подобное выступление в зале Ваграма, куда съехался весь Париж, но это не имело ничего общего с тем возбуждением, которое постепенно овладевало негритянскими актерами Гарлема и кульминация которого сама по себе была захватывающей. Мои спутники сказали мне, что эта самая гарлемская труппа недавно дала несколько представлений «Макбета». Как бы я хотел посмотреть этот спектакль!

Одна из характерных черт американца – щедрое гостеприимство, если он принимает вас дома. На улице вы ощущаете свою оторванность от мира, словно каждый из прохожих ваша полнейшая противоположность, но, оказавшись в гостях у американской семьи, вы начинаете чувствовать себя как дома. Забавно, но именно в Америке я впервые отведал виски, так же как в Англии, на родине виски, попробовал впервые коктейль. Признаюсь, этих двух экспериментов мне хватило сполна, и я ими ограничился.

Мой друг Биньу повел меня в кино на фильм, где роль главной героини исполняла восхитительная актриса, обладающая прекрасным голосом. Я спросил, не будет ли эта лента показана в Париже.

– Но перед вами американская версия французского фильма, – услышал я в ответ.

– А это очаровательное создание тем не менее американская кинозвезда? – спросил я.

– Американская кинозвезда?.. Да ведь это Мистенгет!

Впрочем, меня удивляло все. На просмотре фильма под названием «Старые камни» я увидел архитектурные памятники несравненной красоты. Сидя в дальних рядах, я не мог прочитать титры, но мое восхищение было столь велико, что после сеанса я поинтересовался, какой стране принадлежат подобные сокровища. Мне ответили: «Это парижские церкви».

Я сидел в кафе вместе с молодым американцем, когда он вдруг сказал мне: «Подождите минутку» – и бросился к автомобилю, стоявшему возле тротуара. Кажется, между ним и человеком, который находился в автомобиле, завязалась оживленная беседа. Вернувшись, мой спутник сказал:

– Бедняге ужасно не повезло. Он уже дважды сидел в тюрьме.

И он сообщил мне самые интимные подробности из жизни бывшего заключенного.

– Он ваш друг детства?

– Нет, я вижу его впервые. На переднем сиденье автомобиля я заметил очень красивую собаку и пошел спросить, где он ее приобрел…

– Скажите мне… значит, вы неплохо знаете тех людей, с которыми сталкиваетесь изо дня в день?

– Отнюдь. Вы понимаете, когда люди хорошо знакомы друг с другом, они испытывают взаимную подозрительность и ничего о себе не рассказывают. Владелец собаки в Нью-Йорке только проездом, вот почему он поведал мне историю своей жизни.

Я никогда не забуду впечатляющую картину, которая открывается взору, когда вы приплываете в Нью-Йорк или покидаете его на пароходе и мимо вас, как на смотре, проходят все эти огромные каменные кубы, напоминающие об усилиях каких-то гигантов. Это действительно исполинский город. Приведу одно убедительное доказательство. Нью-Йорк имел тенденцию развиваться в определенном направлении; его экспансия была приостановлена по воле одного-единственного человека – господина Рокфеллера, ибо она препятствовала его замыслам. «Нет ничего проще, – сказал король нефти, – я покупаю землю в центре города и строю на ней дешевые высотные здания». Он так и поступил, и «экспансионистов» след простыл, словно их засосали мощные вентиляторы.

Я восхищался сказочным зрелищем, которое являет собой Рокфеллеровский центр, но американский друг, выступавший в роли моего гида, воскликнул:

– Подумаешь! Этим зданиям уже четыре года, сегодня наверняка построили бы что-нибудь более современное.

Одна вещь возбуждала мое любопытство – подзорная труба, которую мой спутник носил на ремне за спиной. Вдруг он остановился и принялся изучать окна ближайшего дома.

– А! Моя машина готова, я вижу ее номер. – И он передал мне подзорную трубу; в одном из окон на пятьдесят четвертом этаже я заметил магазин автомобилей, где и была выставлена машина.

Мое внимание привлек небоскреб, возвышавшийся над всеми остальными.

– Я хотел бы подняться на самый верх, – сказал я своему гиду. – В этом здании, наверное, этажей сто пятьдесят?

– Самый высокий дом Нью-Йорка, – признался он, – насчитывает всего восемьдесят два этажа, и, похоже, никто не собирается возводить более высокие строения.

– Сколько нужно времени, чтобы забраться на такую высоту? – поинтересовался я.

– Секунда на этаж, но инженеры утверждают, что впоследствии длительность подъема сократится.

Когда мы возвращались в порт, мой спутник спросил:

– Не правда ли, захватывающая картина – лес небоскребов?

– Да, от этого у меня слегка сосет под ложечкой, нечто подобное я испытываю, когда вижу перед собой гигантское дерево.

– Интересно, сколько может стоить самое высокое дерево в мире?

– Господи! Не знаю… возможно, около тысячи долларов, – ответил я.

– И вы, мсье, осмеливаетесь сравнивать дерево стоимостью около тысячи долларов с домом, который обошелся более чем в пятьдесят миллионов!

– Но все-таки, когда перед вами гигантские деревья, неужели вы не любуетесь ими?

– Боже мой, мсье, я не имею дела с деревьями… Это бизнес торговца лесом…

Я мечтал подняться на последний этаж самого высокого «билдинга», чтобы позднее похвалиться перед друзьями, но человек, который отвечал за мою безопасность, всякий раз откладывал осуществление этой фантазии.

– Ну что ж, – сказал наконец мой опекун накануне моего отъезда, – теперь можете подниматься, куда вам заблагорассудится.

– О! И почему это стало возможно только сегодня?

– Да потому, что вы закончили читать лекции.

Я вопросительно посмотрел на него, не понимая, какая связь между лекцией и подъемом на небоскреб, поэтому он продолжил:

– На днях у одного пожилого господина, когда он поднимался в лифте, остановилось сердце.

– А что происходит, если останавливается сердце? – спросил я наивно.

– Как – что? Человек умирает. Вы теперь видите, ради предосторожности следовало подождать, когда вы завершите свою программу.

Что ошеломляет в Америке, так это демонстрация самых редких произведений искусства в помещениях, отмеченных печатью весьма странного вкуса; например, в доме, где я побывал, каждая комната была обставлена в своем стиле: готика, ампир, ренессанс и т. д. и т. п. А за поворотом лестницы вы вдруг обнаруживали прекраснейшую картину Ренуара…

В этой необычной манере показа следовало упрекать отнюдь не доктора Барнса, собравшего коллекцию из сотни картин Сезанна и двухсот работ Ренуара. Все касающееся хранения этих сокровищ им было предусмотрено, в частности то, о чем до сих пор не позаботился ни один музей, ни французский, ни зарубежный; я имею в виду систему отопления, благодаря которой повсюду поддерживается одинаковая температура воздуха. Стоит побывать в Америке только ради того, чтобы посетить музей Барнса. Но лучше всего садиться на пароход, имея в кармане разрешение мецената, не признающего авторитетов, что однажды испытал на себе директор одного музея, отклонивший когда-то «сезаннов» и «ренуаров», предложенных Барнсом. Говорят, самой миссис Р. было отказано в посещении фонда Барнса из-за того, что она – тогда, когда это было достойно похвалы, – не заявила о своей вере в Ренуара, Сезанна и других модернистов. Нетрудно представить, с каким усердием люди стремились попасть туда, ведь посещение музея Барнса служило своеобразным аттестатом хорошего вкуса. За два дня до моей лекции в фонде я услышал, как господин Биньу спросил по телефону у любителя из Детройта, не собирается ли он приехать в Нью-Йорк.

– В ближайшие два-три месяца это невозможно, – ответили на другом конце провода.

– Дело в том, что доктор Барнс позволил мне привести в фонд в следующее воскресенье нескольких человек по случаю лекции, которую будет читать господин Воллар, – разъяснил Биньу.

– Увидеть «сезаннов» и «ренуаров» Барнса! И ради этого преодолеть каких-нибудь три тысячи километров туда и обратно! Я все бросаю и еду!

Во время пребывания у господина Барнса я упал с крыльца и каким-то чудом избежал переломов.

– Ах, Воллар! – воскликнул мой хозяин, когда меня подняли. – Если бы вы убились насмерть, я похоронил бы вас прямо в фонде.

Два ученых мужа, которые слышали его слова, через несколько минут подошли ко мне, и один из них сказал:

– Мсье, мы с моим другом спорили о том, какое место вы предпочли бы, если бы вам предстояло быть похороненным здесь. Друг сказал, что наверняка под большими «Купальщиками» Сезанна. Я же склоняюсь к «Игрокам в карты».

Я ответил, что не чувствую пока никакого желания выбирать.

Я шел по Шиадо в Лисабоне, когда кто-то обратился ко мне:

– Как, мсье Воллар, вы здесь?

Меня самого удивляло не меньше, что я оказался так далеко от Парижа, ведь малейшее перемещение приводило меня в ужас.

По правде говоря, с помощью путешествия я надеялся отвлечься от обыденной суеты. Среди разного рода тревог, волнующих мир, я жил в полнейшей безмятежности с тех пор, как Лига Наций гарантировала наше спасение. Когда же на собрании с участием представителей разных партий известный политический деятель Греции господин Политис заявил, что, учитывая обязательства государств о взаимном ненападении, всякая война становится невозможной, с места поднялась одна славная женщина, пришедшая туда со своей авоськой, и спросила:

– Но, господин президент, если после подписания договора, о котором вы говорите, какая-либо из стран пошлет свои самолеты бомбить другую страну, что тогда?..

– Мадам, этот же вопрос и мы задавали себе, – ответил господин Политис. – Поэтому, чтобы быть готовыми ко всяким неожиданностям, в рамках Лиги Наций нами создана подкомиссия по моральному разоружению.

Моральное разоружение!.. Все мои иллюзии сразу улетучились, и я почувствовал ужасную тоску.

Именно в это время я и повстречался с принцем Робером де Брогли, и он сказал мне:

– Я собираюсь провести Пасху вместе с женой у нее на родине. Почему бы вам не поехать вместе с нами в Португалию?

Через день мы сели в поезд, отправлявшийся в Лисабон.

Оставив позади пустынные и унылые равнины Испании, мы оказались в стране, покрытой сплошной зеленью. Это была Португалия.

Не ждите от меня описаний ни красивых рисовых полей на берегах Мондегу, ни лесов Буссаку, ни великолепной реки Тежу, орошающей своими водами луга, где пасутся быки, предназначаемые для арен Кампо-Пекено. Я не буду описывать замечательные экскурсии, которые ждут путешественника на выходе из Лисабона; Кишкайш, называемый «Устье ада», с его скалистыми утесами, о которые с грохотом ударяются морские волны; Синтру, усеянную водопадами и бассейнами, царство зелени, где камелии и папоротники представляют собой настоящие деревья; необыкновенные монастыри, свидетельствующие о столь глубокой вере португальского народа, монастыри Мафры, Баталы, Томара. Я не буду также рассказывать ни о прославленном музее примитивов, ни о зале, где выставлены кареты, ни, наконец, о церквах. Все это не раз и подробно описывалось в книгах о Португалии. Поделюсь только впечатлением, которое получаешь, созерцая с вершины холма Санта-Лусия, при лунном свете, Лисабон, спускающийся уступами к спящей реке, ночная жизнь которого доносится смутным гулом, прерываемым пронзительными криками петухов.

Можно также говорить об особом очаровании Португалии, несравненной красоте ее цветов и плодов, о ее неподвижном голубом небе, о такой уютной домашней обстановке, когда находишься в гостях у португальцев, – короче, обо всем, что напоминает «сладость жизни» старой Франции, о которой Талейран хранил ностальгические воспоминания.

У своих хозяев, в часовне их Паласио де Роза, я присутствовал на пасхальном богослужении, церемония которого отличается здесь своеобразием. Первая оригинальная черта: мессе предшествовали салют и процессия со Святыми Дарами. Отправляющий богослужение священник был укрыт роскошным зонтом, который в тот день, ввиду отсутствия сеньора и по праву наследования в семье, нес его старший сын, облаченный в пурпурную накидку. К тому же я заметил присутствие в хоре ассистента, одетого в ярко-красный костюм. Поскольку на меня всегда производила впечатление красивая униформа, я с завистью смотрел на этого человека, принимая его за высокопоставленного церковнослужителя. Но мне объяснили, что это безбожник, обратившийся в христианство, которого таким образом публично чествовали. Другая примечательная особенность: в то время как богослужение велось священником на латыни, прихожане громко читали молитву на португальском языке. Литургия, отличавшаяся столь народным духом, воскресила в моей памяти картину Карпаччо, находящуюся в Венеции и так поразившую Ренуара, где изображен святой Павел, читающий проповедь и совершающий обряд крещения среди городской толчеи.

Лисабон – один из самых чистых городов на свете. Мадам Бланш Во рассказывала, что один сопровождавший ее португалец все время сплевывал на землю; из этого она заключила, что португальцы постоянно плюются. Однажды я увидел прохожего, который шел, жестикулируя и оставляя плевки. Я подумал: «Вот португалец госпожи Бланш Во». Но человек оказался французом.

В многолюдных кварталах Лисабона возникает ощущение, будто вы находитесь в одном из наших южных городков, где беспечные прохожие разгуливают прямо по мостовым, так что лисабонские шоферы усвоили невыносимую привычку подавать бесперебойные гудки. На главных улицах рядом с полицейскими, одетыми на манер английских бобби, можно увидеть и других блюстителей порядка, которые вместо великолепного голубого шлема носят какой-то зеленоватый кивер, делающий их слегка похожими на земноводных. Мне сообщили, что эти, так сказать, второсортные полицейские – безработные, ибо в Португалии безработных принуждают работать. Одних только нищих не заставляют трудиться. Можно подумать, что они существуют для местного колорита, удивительно напоминая музейные экспонаты. У них такой высокомерный вид, что, когда они протягивают шляпу, вас так и подмывает сказать, подавая им милостыню: «Gracias, senhor».

Я зашел в лавку одного мелкого торговца, чтобы купить почтовые открытки.

– Ну как? Дела идут? – спросил я.

– После прихода правительства Салазара – да, до него они шли скверно.

– Вам повезло с этим правительством?

– Нет, сеньор, я очень недоволен правительством, но, если оно уйдет, будет еще хуже… Понимаете, до Салазара с меня брали небольшие налоги, но не было денег их оплатить; сегодня налогов много, но я могу их оплатить, и более того – удается скопить кое-какие средства.

– Тогда за что вы упрекаете Салазара?

– За то, что он зовется диктатором. Я лично республиканец… В России все величают вождя товарищем.

И торговец выпятил губу, словно предвкушая радость от прихода «товарища вождя». Я решил не говорить ему, что по приказу этого «товарища вождя» пачками расстреливают других товарищей. Мне вспомнилась старая легенда о семействе улиток, обитавшем на руинах замка; молодые улитки спрашивали у своего дедушки: «Когда же вернется хозяин замка и нас, как это бывало прежде, о чем нам рассказывали, поднесут ему на серебряном блюде в прекрасном одеянии из масла и петрушки?»