Как-то раз я гулял с другом в Вальвенском лесу. Нам повстречался невысокий седеющий господин, который при помощи трости с закрепленным на ее конце гвоздем подбирал с земли бумажки и складывал их в корзинку.

– Батюшки, Малларме! – воскликнул мой друг. – Что вы здесь делаете?

– Я пригласил нескольких гостей завтра на полдник и готовлю зал для трапезы.

Малларме, чьи произведения слыли непонятными, был поистине волшебным рассказчиком. Принимая близких друзей у себя дома на Римской улице, поэт всегда беседовал, стоя возле «своего» кресла, куда никто не посмел бы сесть. Однако случилось так, что один иностранец, которого привел друг дома, увидев пустое кресло, устроился в нем как ни в чем не бывало. Можете себе представить, какой разразился скандал.

Вот случай, показывающий, каким великолепным рассказчиком был поэт. Однажды, находясь на империале омнибуса, директор «Фигаро» Франсис Маньяр разговорился со своим соседом. Когда они проезжали мимо цветочного рынка, что на площади Мадлен, незнакомец нашел такие оригинальные образы, описывая этот импровизированный сад, что Маньяр не смог удержаться от того, чтобы не сказать ему:

– Мсье, я директор «Фигаро». Если вы пожелаете изложить на бумаге то, о чем вы мне только что рассказали, я с удовольствием это опубликую.

Некоторое время спустя Маньяр, обращаясь к одному из своих сотрудников, заметил:

– Я получил статейку о цветах, подписанную Малларме. Он, конечно, сумасшедший.

К Золя я отправился с рекомендательной запиской от Мирбо в надежде увидеть несколько картин, написанных Сезанном в юности, являвшихся собственностью автора романа «Нана».

Попав в дом к романисту, вы уже в прихожей как бы невольно задерживались возле внушительной композиции Деба-Понсана «Истина, выбирающаяся из колодца». Два витража, на одном из которых был изображен почтенный анахорет, а на другом персонаж романа «Западня», дополняли убранство комнаты.

Соседняя гостиная, куда меня ввели, была настоящим музеем. Здесь находились: ваза, на которой был нарисован китаец под зонтиком; рядом портрет девочки, отогревающей у себя на груди воробья; чуть подальше полотно с изображением обнаженных женщин. Я уж не говорю о предметах в витринах: миниатюрах, изделиях из слоновой кости и т. п.

Я задержался перед ангелом с распростертыми крыльями, подвешенным к потолку с помощью невидимого крепления. В этот момент вошел Золя, и едва я успел его поприветствовать, как он, показывая рукой на заинтересовавший меня предмет, сказал:

– Мирбо его очень любит. Он находит, что в этом произведении, принадлежащем резцу неизвестного мастера пятнадцатого века, есть размах, предвосхищающий Родена. – Затем со свойственным ему добродушием Золя принялся расхваливать мне свои сокровища: – «Девочка с птицей» – картина Грёза, созданная в последние годы жизни художника; это диван старинной работы; китайская ваза…

– …времен династии Мин, – сказал я наугад.

– Нет, это Жакоб Пти… Обнаженные женщины, закованные в серебряные цепи, что по замыслу художника символизирует участь куртизанки, принадлежат кисти Ари Шеффера, я откопал эту вещицу на улице Лепик.

Хотя я старался не пропустить ни одного слова, произнесенного великим романистом, мой взгляд был прикован к безобразной собачонке, которая ерзала на руках у своего хозяина и, казалось, хотела наброситься на меня. Тогда Золя, поглаживая это мерзкое животное, сказал:

– Он очень любит своего хозяина, мой маленький Пенпен…

Повод поговорить о холстах Сезанна мне подал сам Золя, который взял японское изделие из слоновой кости.

– Какое большое влияние оказали японцы на импрессионистов, – осмелился я заметить. – На всех, кроме Сезанна, не правда ли?

– Сезанн!.. Наша совместная жизнь в Эксе и Париже!.. Наши восторги!.. Ах, почему мой друг так и не создал произведение, которого я ждал от него? Сколько раз я говорил ему: «У тебя есть гениальность великого художника, так имей же мужество стать им». Увы, он не признавал никаких советов.

Золя расхаживал взад и вперед по комнате, по-прежнему держа на руках своего дорогого Пенпена. Я отважился заговорить с ним об имеющихся у него полотнах Сезанна. Мэтр остановился и, хлопнув ладонью по бретонскому шкафу, сказал:

– Я держу их запертыми здесь. Я говорю нашим бывшим товарищам: «У Поля была гениальность великого художника…», и в то же время если бы я им показал эти полотна!..

В этот момент проходившие под окнами особняка мальчишки принялись выкрикивать: «Долой Дрейфуса! Освистывайте Золя!»

– Ох! – воскликнул я, проявляя вежливое неодобрение.

– Это заблудшие, – добродушно произнес мэтр. – Я их прощаю.

Я спросил у Золя, какую из своих книг он любит больше всего.

– Писателю больше всего нравится книга, над которой он работает, но признаюсь, что питаю известное пристрастие к «Разгрому»… Его тираж достиг уже двухсот тысяч экземпляров.

В своей книге о Сезанне я подробно рассказал о визите к Золя. Я старался дословно воспроизвести суждения мэтра. Однако через несколько дней я получил от «Курье де ля пресс» вырезку из «Бонне руж». Это была статья господина Франца Журдена, который обошелся со мной сурово: «Если шавка задирает лапу на Нотр-Дам, то это ни в коем случае не оскверняет собор…»

Между тем мне нанес визит бывший генеральный прокурор острова Реюньон, слывший весьма образованным человеком.

– Мой дорогой Воллар, – сказал он без предисловий, – как это вы, чей отец был таким достойным человеком, проявили столько подобострастия по отношению к Золя?

– Но господин Франц Журден упрекает меня как раз в противоположном, – возразил я.

– Этот Франц Журден может говорить все, что ему угодно, слова налицо.

Когда я передал этот разговор господину Альберу Бенару, один из друзей архитектора «Самаритен» заметил:

– Слова налицо!.. Он их нашел, ваш генеральный прокурор. Замечательно!

– Однако… – попробовал возразить я.

– Полноте, Воллар, не пытайтесь убедить меня в обратном, – произнес тогда Бенар, улыбаясь…

Ну и везет же мне всякий раз, когда я хочу навести справки… Я спрашиваю у крестьянина, как пройти на ферму, и слышу в ответ: «Но даже куры находят к ней дорогу без посторонней помощи, а уж вы, мсье…» В другой раз, когда в гостиной господина Пьера Миля я услышал рассказ известного географа, господина Готье, о событии, происшедшем в Дарданеллах во время войны, мне подумалось: «Наконец-то я узнаю, что это за Дарданеллы, о которых я так часто слышал». Однако знаменитый географ оставил мой вопрос без ответа, ограничившись лишь улыбкой. На другой день, в гостях у друзей, я познакомился с блестящим лицеистом, призером олимпиады по истории; я задал ему тот же самый вопрос. Он без колебаний ответил:

– Мне знакомо это имя, но его нет в программе предпоследнего класса.

Тут один завсегдатай дома, об эрудированности которого я не раз слышал самые лестные отзывы и который, сидя в углу гостиной, читал «Тан», поднял голову и спросил:

– Дарданеллы? Так называется пьеса, сыгранная в театре «Эвр».

Назревал спор уже на другую тему, когда невысокая дама внесла свои коррективы:

– Пьеса называется «Дардамель», и это имя человека; а Дарданеллы – это пролив, отделяющий европейскую Турцию от азиатской.

– Откуда вы знаете? – послышалось со всех сторон.

– Я родилась в Трапезунде.

При этих словах эрудит произнес, поправляя очки:

– Вы смеетесь над нами, сударыня, с вашим Трапезундом; Трапезунд – это название ревю, поставленного на бульваре Капуцинок.

В этот момент кто-то вошел, и дискуссия прекратилась.

Однажды, зайдя к господину Полю Галлимару, знаменитому библиофилу, я посвятил его в существо научного спора. «Оставь нас на минутку», – сказал он своему внуку, который, когда я вошел, разбирал отрывок из «De Viris». После того как ребенок удалился, Галлимар сказал: «Понимаете, если мальчик увидит, что человек нашего возраста не знает, что такое Дарданеллы, это будет ужасно». Затем он, не подавая виду, подверг меня самому настоящему экзамену: «Предположим, вы стоите перед базиликой Святой Клотильды; известно ли вам, кто ее архитектор?.. При каком короле был построен Лувр?..» И он задал мне кучу других вопросов в том же духе. Убедившись в моем невежестве, он не удержался и сказал мне: «Вы не знаете ничегошеньки… А еще собираетесь писать мемуары!»

Я честно поделился угрызениями совести, которые мучили меня после этого нагоняя, со своим американским издателем.

– Don’t trouble you, – сказал он. – Я жду от вас не исторических или каких-то иных сведений… Когда мне нужно узнать нечто подобное, я вызываю секретаря и говорю: «Пришлите мне специалиста по такому-то вопросу».

Впрочем, позже я убедился, что даже крупный специалист может знать далеко не все в своей области. Отправившись за билетом на поезд в бюро Кука, в одном из стоящих в очереди людей я узнал учителя географии, преподававшего в парижском лицее. Так вот, поскольку ему предстояло совершить путешествие, он пришел туда затем, чтобы получить разработку маршрута.

Через Ренуара я познакомился с Теодором де Визева, который был не только знатоком иностранной литературы, публиковавшимся на страницах «Ревю де дё монд»: столь ценимый талант критика сочетался у него с подлинным чутьем к живописи. Когда в 1886 году у Жоржа Пти состоялась выставка Ренуара, он был одним из немногих, если не единственным публицистом, кто выступил в защиту художника. По этому случаю и познакомился с ним Ренуар.

Визева был бесподобным собеседником. Поляк по происхождению, он обладал удивительным знанием французской литературы. Как-то один из его друзей, профессор Сорбонны, потерявший накануне своего дядю, пребывая в подавленном состоянии, не смог подготовиться к лекции, которую должен был прочитать на другой день.

– Какова тема вашей лекции? – спросил Визева.

– Я должен говорить о Теофиле Готье.

– Садитесь и пишите…

Визева с ходу продиктовал текст лекции, покорившей на следующий день студентов Сорбонны.

Он строго придерживался установленного распорядка дня. Проснувшись в полдень, завтракал в постели, затем приступал к туалету, при котором часто присутствовал кто-нибудь из его друзей, пришедших с ним поболтать. «Поскольку я выхожу редко, – говорил он мне, – любой визит для меня – это что-то вроде открытого окна в мир». В два часа пополудни он принимался за работу: покуривая сигареты, он диктовал своей секретарше до пяти часов, после чего обходил квартальные лавочки, где мог без больших затрат удовлетворить свою страсть к книгам и гравюрам. Визева возвращался домой к ужину, состоявшему из супа, который он ел, пристроившись в углу стола, и опять диктовал до полуночи.

Старый слуга Дюпарши никогда не покидал квартиру. То и дело слышалось: «Дюпарши, подайте мне туфли! Дюпарши, огонь погас!» И, всегда торжественный, неизменно одетый в редингот, при белом галстуке, Дюпарши появлялся, держа в руках обувь или с поленом под мышкой.

В первый раз придя в гости к Визева, я услышал в глубине квартиры женский голос, который привел меня в восхищение. Показалась молодая девушка, вся в белом. Мне почудилось, что это фея. Однако это была дочь писателя, мадемуазель Мими.

Визева не был чужд юмора. Вспоминаю историю, рассказанную им однажды, когда я заговорил о Леоне Блуа. Поскольку в одном из томов «Дневника», принадлежавшего перу автора «Неблагодарного нищего», несколько раз можно было прочесть одну и ту же фразу: «Жанна сказала мне» (так звали жену литератора), Визева в письме, подписанном «Старый англичанин», сообщил Леону Блуа: «Самое интересное в Вашем „Дневнике“ – это то, о чем говорит Ваша супруга». И уже в следующем томе Жанна перестала высказывать свои мнения. Но о ней можно прочитать там следующую запись: «Некий старый англичанин написал мне очень важное письмо, имеющее отношение к мадам Блуа. Прошу моего корреспондента соблаговолить назвать свое имя».

Будучи в гостях у одного из моих друзей, я позволил себе сказать: «Ах, если бы я был Ротшильдом!» И меня тут же спросили:

– И что бы вы тогда сделали?

– Я начал бы с того, что оборудовал бы в Париже ферму, чтобы иметь настоящее масло, настоящие яйца, настоящее молоко. Из родника я брал бы настоящую воду. Я имел бы хлеб, выпеченный из настоящей пшеницы. Я велел бы задубить кожу для своей обуви так, как ее дубили когда-то, то есть употребляя дубильную кору, а не химию, как это принято сегодня…

– Ах! – перебил меня один из гостей. – Вы думаете, что, имея деньги, можно приобрести все, что пожелаешь? Я родственник Ротшильда. Так вот, знаете ли вы, какая одна из основных его забот? В путешествии всегда питаться только «кошерным» мясом. Для этой цели сопровождающий его повсюду повар обходит бойни в поисках мяса животных, заколотых в соответствии с предписаниями Талмуда. Разумеется, все мясники посылают его куда подальше. Следовательно, каким бы Ротшильдом он ни был, он вынужден ограничиваться бифштексами и эскалопами, приготовленными из мяса животных, которых забивают для гоев.

Вот как я познакомился с депутатом Марселем Самба. Ренуар сказал мне: «У одной учительницы в моей деревне возникли неприятности из-за того, что она отказывается спать с мэром. Самба не раз предлагал мне свои услуги, если я в чем-либо буду нуждаться. Не возьмете ли вы на себя труд сходить к нему и сказать от моего имени, что я настоятельно прошу его сделать все возможное для того, чтобы бедную девушку оставили в покое?»

Я отправился к господину Самба. Мне сказали, что он находится на своем избирательном участке. Там меня ввели в тесное, обшарпанное и насквозь прокуренное помещение на первом этаже. Господин Самба, вооружившись кузнечным мехом, раздувал огонь в очаге, который никак не желал разгораться. Я изложил депутату-социалисту цель своего визита. Он сразу же сказал мне:

– Этот мэр, должно быть, из реакционеров. Я попробую уладить это дело через моего друга Бриана.

Некоторое время спустя Самба явился к Ренуару и как ни в чем не бывало сообщил:

– Вашей учительнице никак нельзя помочь! Мэр из наших.

Позднее я виделся с Самба уже по другому поводу. На этот раз он принял меня в своем особняке. После того как я выразил свое восхищение полотнами, висевшими на стенах гостиной, господин Самба провел меня в столовую, чтобы показать работы Матисса. Хозяин дома ждал к обеду своего коллегу из правой партии, насколько я помню – приятеля Станисласа. Вошла горничная и поставила на стол бутылку розового вина.

– Что вы делаете? – спросил он. – Принесите бутылку нюи. Вы должны знать, что обычное вино подается к приходу господина Кошена.

На улице Коленкур, напротив дома Ренуара, находился участок земли в полгектара, принадлежащий Парижской ратуше, где стояли многочисленные дощатые домишки.

– Вот увидите, – сказал мне Ренуар, – когда снесут эти лачуги, на их месте построят семиэтажные дома, и это на улице, где и так уже нечем дышать.

Вспыхнул пожар, уничтоживший бо́льшую часть хибарок. Муниципальный советник квартала воспользовался этим для того, чтобы предложить своим коллегам переоборудовать в гигиенических целях возникший пустырь в сквер. В связи с чем среди местных трактирщиков возник переполох. Советника вызвали на своеобразное судилище под председательством аптекаря, поддержанного тремя владельцами бистро.

– Уже пятнадцать лет мы ждем, когда на этом участке нам построят доходные дома, – сказал ему аптекарь. – Вы издеваетесь над нами с вашим сквером. Вы прекрасно знаете, что ждет вас на следующих выборах, если ваше предложение пройдет в совете!

Нетрудно догадаться, что советник, получивший взбучку, поспешил взять обратно свое предложение.

Я передал об этом случае Самба, который являлся депутатом от этого округа. Я думал, что поставлю его в неловкое положение.

– Режим хочет этого! – просто ответил мне депутат-социалист. – Когда-то музыку заказывал маркиз. Сегодня власть принадлежит бистро.

Когда я открыл свой магазин на улице Лаффит в 1894 году, торжествовал импрессионизм. Однако уже тогда некоторые художники искали свой путь в искусстве. Дело в том, что живопись не есть что-то незыблемое.

Может ли она не испытывать потребности в обновлении, не претерпевать той бесконечной эволюции, что проявляется во всех формах искусства? Безусловно, разные формы искусства оказывают друг на друга взаимное влияние. Но то одна, то другая из них становится преобладающей и сообщает импульс всем остальным. Как правило, во главе движения оказывается литература. Она дает теорию и одновременно пример, которыми поочередно будут вдохновляться музыка и пластические искусства. В эту эпоху, о которой рассказываю я, преобладала музыка. Но что такое музыка? Своего рода колдовство. Она не предлагает нам определений. Ни показ, ни описание не являются ее непосредственными целями. Она пленяет нас как раз тем, что есть в ней смутного, зыбкого, неопределенного. Она питается тайной, мифом, легендой и тем, что заимствует из этих источников; музыка создает умонастроение, атмосферу, благоприятную для страстей или грез. Под воздействием ее колдовских чар, но, впрочем, восставая также против грубости реализма, против холодного совершенства парнасцев, писатели и прежде всего поэты пытались обрести почти бесплотное очарование, которое заключено в неопределенности сюжета; вызвать состояния взволнованности, приподнятости, в которые повергала их музыка с ее повышенной эмоциональностью. Отныне они перестанут описывать – они начнут создавать образы. Будут излагать, отказавшись от точных определений. Поэт возложит на себя миссию открывать лишь перспективы. Поэма получит свое продолжение в свободных и взволнованных размышлениях читателя. Обаяние творчества Вагнера порождает таким образом эзотеризм поэтов типа Малларме и Верлена (с его «за музыкою только дело»). Это пора символизма.

В изобразительном искусстве, особенно в живописи, мы наблюдаем воздействие тех же причин. Там тоже сказалось влияние символов, мифов – всего, что может дать легенда, что питает гениальные творения Вагнера. Влияние, которое испытала на себе часть художников непосредственно, а подавляющее их большинство – через литературу и критику. В мои задачи не входит оценивать эту своего рода учрежденную над живописью опеку. Ограничусь напоминанием о том, что эта опека привела к возникновению художественной школы «Роза и крест», которая наряду с другими проявлениями символизма, казалось, с большей очевидностью находила источник вдохновения в религиозной тематике.

Ряд художников продемонстрировали эту новую эстетику на выставках, отличавшихся некоторой беспорядочностью. Должен признаться, что меня не привели в восторг все эти изображения утонченных и бескровных женщин, а также зеленые, голубые или желтые Офелии, словно побывавшие у красильщика. Дега весьма остроумно отозвался о влиянии, которое литература может оказывать на живопись. Его подозвали к одной из подобных картин, ожидая от маэстро выражений восторга. «Не правда ли, господин Дега, в этом полотне чувствуется влияние Метерлинка?» – «Мсье, – ответил Дега, – голубую краску берут из тюбика, а не из чернильницы».

Все вышеизложенное заставляет меня рассказать о том, каким образом я познакомился с вдохновителем школы «Роза и крест» господином Жозефеном Пеладаном.

Мне понравились не только его произведения; на меня произвел к тому же большое впечатление титул «cap», то есть маг, которым он украсил свою фамилию. В раннем детстве я слышал от тетушки Ноэми столько прекрасных историй о волхвах! Короче говоря, я рискнул написать письмо автору «Высшего порока». Я сообщил ему, что являюсь одним из его самых безвестных почитателей и умоляю оказать любезность и принять меня. Он ответил, что сделает это с удовольствием. И вот однажды, испытывая невероятную радость, я позвонил в его дверь.

Как только прозвенел звонок, я услышал в глубине чей-то возглас: «Зажгите свечи!..» Затем дверь отворилась. Я увидел человека с черной как смоль бородой, одетого в какой-то домашний халат из красного кумача.

Сар – а это был он! – ввел меня в комнату, где находилось несколько очень молодых людей; все они были облачены в халаты из той же материи. Мэтр и его ученики встретили меня необычайно радушно. Я сразу же понял смысл фразы, услышанной из-за двери. На картине, перед которой горело семь свечей, была изображена черная лилия, из цветка показывалась голова женщины. Один из молодых людей листал журналы по искусству и остервенело вырывал из них гравюры с изображениями сюжетов, которые члены «Розы и креста» считали запретными для живописи, например натюрморты. Я взял предложенную мне одним из этих господ сигарету. Сар удостоил меня чести принять от него огонь, но, не найдя спичек, он запустил руку в корзину для бумаг, куда его ученик бросал приговоренные гравюры. Он схватил одну из них, свернул в трубочку и зажег от свечи, что горела в ряду других перед алтарем.

Мой визит слишком затянулся, и я, наверное, к радости моих хозяев, ибо мистическая общность была нарушена из-за присутствия на собрании непосвященного, удалился восвояси. В передней я услышал: «Потушите свечи!» Так состоялась моя первая встреча с Саром.

Позднее, в Ниме, где я был проездом, мне довелось присутствовать на лекции Пеладана. У него была все та же красивая черная борода; но оттого, что одет он был в обычный пиджак, его облик показался мне не столь магическим. Я поделился этим наблюдением со своей очаровательной соседкой. С большой живостью она возразила, что, если бы он был в красном халате, люди подумали бы, что мсье Жозефен – как она фамильярно его называла – стал продавцом средств от мозолей и напитков для влюбленных и что с ним мог бы произойти такой же неприятный случай, что и с человеком в красном халате и заостренном колпаке, который гадал по ладони… «Это случилось на прошлой неделе, – начала дама, – на церковной площади…» Я так и не услышал историю о человеке в красном халате, ибо в этот момент внимание собравшихся привлекли… нет, что я говорю… приковали следующие слова Сара: «Жители Нима, мне достаточно лишь произнести заклинание – и земля разверзнется и поглотит вас…»

Зрители переглядывались, подшучивая друг над другом. Я подозреваю, однако, что в душе им было несколько жутковато. Спешу добавить, что добродушный Сар не произнес роковых слов. Выходя из зала, я сказал кому-то:

– А если бы ему крикнули: «Чепуха! Ну давай, произноси свое пресловутое заклинание»? Вы полагаете, что тогда стряслось бы несчастье?

– Кто знает? Жозефен славный малый, но если его раззадорить…

Я хорошенько запомнил этот способ устрашения и дал себе слово, что в крайнем случае испробую его на деле.

Спустя некоторое время я увидел в окне кондитерской весьма аппетитные сладкие пирожки. Войдя, я услышал, как кондитерша сказала клиентке, что если бы та пришла чуть пораньше, то увидела бы, как эти пирожки вынимались из печки. Я купил один пирожок и, едва откусив его, сразу убедился в том, что он совершенно черствый.

– Мадам, – сказал я продавщице, – знаете ли вы историю об Анании и Сапфире?

Она смотрела на меня округлившимися глазами.

– Это люди, живущие в нашем квартале?

– Нет. Это христиане времен апостолов, муж и жена. Однажды они пришли к апостолу Петру и сказали ему, что продали все свое имущество и теперь принесли вырученные деньги для нищих. «Вы оставили часть себе, лжецы! – возмутился глава апостолов. – В наказание за ваш обман…» Он махнул рукой. И земля разверзлась и поглотила обманщиков. А вдруг и ваш паркет, мадам, тоже разойдется и вы будете наказаны за то, что решили сбыть лежалые пирожки?

Женщина слушала меня в изумлении. Но когда речь зашла о ее паркете, раздался голос:

– Ну что ж, можете испытать, крепок ли мой паркет…

Внушительного вида, весь перепачканный мукой, из пекарни вышел ее муж.

– Что этому типу от тебя нужно? – грубо спросил он, показывая на меня.

– Оставь! Он мелет всякий вздор, – ответила кондитерша.

Я счел благоразумным поскорее убраться, так как пекарь держал в руках скалки и готов был меня огреть. Позднее подобную сцену я увидел в фильме Чарли Чаплина и от души посмеялся: на этот раз я был в роли зрителя.

Иногда я встречался с Мирбо, вечно пребывавшим в возбужденном состоянии: то он проклинал кого-нибудь, как правило художника или общественного деятеля, то кого-то превозносил, иногда того же самого человека, которого бранил накануне. Кажется, люди не могли долго злиться на него за эти поношения. Что касается друзей, то они не переставали нахваливать его доброту и великодушие… «Правда, – объясняли они, когда кто-нибудь напоминал о его вспыльчивости, – Мирбо склонен к преувеличениям». Никогда не забуду, как он пришел ко мне в сопровождении Динго, очаровательной собачки, которую держал на поводке.

– Вы не представляете, Воллар, насколько необыкновенны эти дикие собаки! Я видел, например, как Динго перегрызла глотку теленку. А какой у них нюх! Когда Динго заходит в курятник, она безошибочно распознает несушек… Не могу забыть, как она наваливалась им на животы и наружу выходило целое яичко. Для меня Динго больше чем друг… она вроде родного человека… Я боюсь даже думать, что могу ее потерять… Впрочем, собака признает только меня. Ах, проклятье!..

В этот момент Динго вырвалась и побежала по лестнице, ведущей на антресоли, не обращая внимания на окрики хозяина.

– Может быть, вам сходить за ней? – спросил я.

– Видите ли, я боюсь, что она меня укусит. Вы ведь не знаете, что Динго, стоит ее только спустить с поводка, перестает признавать даже своего хозяина…

Я вдруг с тревогой вспомнил, что на антресолях находится моя домработница. Однако она появилась в ту же секунду, держа вилявшую хвостом собаку за ошейник.

– Какое ласковое животное! – сказала она. – Но мне надо готовить завтрак… Ну, иди отсюда, песик!

– А, что я вам говорил?! – произнес Мирбо.

Я увиделся с Мирбо еще раз незадолго до его смерти. Это было во время войны. Я застал его сидящим в кресле возле окна в квартире на первом этаже по улице Вожон.

– Что пишут в прессе? – спросил он.

– Ей-богу, ничего особенного… Правда, в одной из газет я прочел, что в ресторанах собираются ввести нормы обслуживания клиентов. Отныне посетитель будет иметь право лишь на одно мясное блюдо и на одно овощное.

– Но ведь дефицита нет!.. У торговцев есть все… даже прекрасные маленькие устрицы. – (Он говорил «нустрицы».)

И в глазах Мирбо вспыхнул огонек чревоугодия.

Однако в этот момент в комнату вошла мадам Мирбо, проявлявшая подозрительность всякий раз, когда ее муж оставался с кем-нибудь наедине; писатель приложил палец к губам, призывая меня хранить молчание. После того как она ушла, Мирбо сказал тоном обиженного ребенка:

– Она нелюбезна со мной. Она не хочет давать мне маленькие «нустрицы», она говорит, что это слишком дорого. – И автор «628-Е8» продолжал: – Странные вещи творятся в доме напротив… Все время входят и выходят какие-то люди… Вообще, в жизни можно увидеть столько необычного!.. Однажды в деревне я наблюдал за комаром, он нес осу, но ему мешали ее раскрытые крылышки. Так вот, комар просто-напросто положил ее на газон и отпилил ей крылья…

И Мирбо принялся рассказывать мне, да так, будто это случилось с ним на самом деле, о некоторых странных событиях, происходивших в его книгах с героями, которых он хотел высмеять. Я слышал, что подобный феномен самовнушения наблюдался под конец жизни и у Флобера.

Вновь увидеться с Мирбо мне больше не довелось. К тому же жена охраняла его все более бдительно. В день смерти писателя я встретил одну из ее подруг.

– Я только что от Мирбо, – сказала она. – На сей раз жена оставила меня с ним наедине.

– Каким образом? Сегодня утром я прочитал в газетах, что он умер.

– Вот именно поэтому, узнав о печальной новости, я поспешила к мадам Мирбо. «Вы желаете видеть Октава?» – спросила она. Открыв дверь комнаты, погруженной в темноту, она зажгла свет. Мирбо лежал на своей постели, одетый в костюм. «Мне надо сделать кое-какие распоряжения, – сказала она. – Я на минуту вас оставлю». Когда мадам Мирбо вернулась, я попрощалась с ней; она потушила свет и закрыла дверь.

В бытность господина Дени Кошена государственным министром он как-то сказал мне:

– Вы, кажется, едете в Эвиан на следующей неделе?

– Так точно…

– Я тоже, послезавтра вечером. В мое распоряжение предоставлено специальное купе. Поедемте вместе.

Я охотно согласился. Однако мне все же пришлось заплатить за свой билет. Гость министра имел полное право разделить с ним места в официальном вагоне, но попасть туда он мог, только приобретя билет первого класса. Это объяснил мне контролер, впрочем весьма обходительный. Столько говорилось о ненужных расходах, о грабеже, чинимом железнодорожными компаниями, что я хочу доказать на конкретном примере, что эти компании умеют блюсти интересы своих акционеров. Честно говоря, в данном случае я только выиграл оттого, что ехал вместе с министром; но я заработал также прострел из-за сквозняка, который устроил господин Кошен, думая сделать мне приятное. По прибытии он тоже жаловался на боли в пояснице; но мы ехали в Эвиан, где как раз лечат ревматические заболевания.

Как только мы вышли на перрон, мой высокопоставленный спутник стал расхваливать мне отель: он останавливается там в течение двадцати пяти лет, к тому же гостиницу содержат славные люди. Я последовал за ним. Через несколько часов я убедился в неудобствах, доставляемых отелями, которые содержат «славные люди».

– Вы действительно считаете, что нам здесь будет хорошо? – спросил я у господина Кошена.

– Ах! – ответил он. – Я рассчитывал…

Чтобы оказать честь министру, хозяин гостиницы организовал особую церемонию. Сверху лестницы лакеи кричали на кухню: «Подать господину министру!» И метрдотель собственной персоной принимал блюда у повара и относил их на стол. Тем не менее министра обычно обслуживали последним, так как несчастного метрдотеля рвали на части и его никогда не оказывалось на месте в нужный момент.

Я часто выходил на прогулку с господином Кошеном. Поскольку возле нас постоянно крутился какой-то довольно изящно одетый господин, я решил, что это полицейский, которому поручена безопасность министра. Я показал его господину Кошену.

– Это генерал. Уверен, что он хочет поговорить со мной о каком-нибудь деле, связанном со шпионажем. Двое его коллег уже приходили ко мне с подобными вопросами, – сказал министр.

Как известно, господин Кошен питал явную симпатию к нации эллинов. Как-то вечером… один грек рассуждал в нашем присутствии о художественных сокровищах и великих людях своей страны с гордостью, не уступавшей его красноречию. Я хотел показать рассказчику, что все имеющее отношение к Греции вызывает у меня живейший интерес, и потому сказал:

– Я обожаю даже разбойников, чертовски романтичных, которых описал Эдмон Абу в «Короле гор».

Услышав это, грек вздрогнул:

– «Король гор»! Эти истории о разбойниках – нелепая выдумка литератора! Поверьте мне. Вы можете бродить у нас в горах днем и ночью, чувствуя себя в полнейшей безопасности.

Господин Кошен поспешил переменить тему разговора. Через несколько дней один из присутствовавших при той сцене сказал нам:

– Вы помните того грека? Так вот, он срочно отбыл в Афины. Его брат и жена брата, гулявшие в горах, были захвачены разбойниками, которые требуют за них выкуп…

На следующей неделе я возвращался в Париж.

– Не окажете ли вы мне услугу? – спросил Дени Кошен за два дня до моего отъезда. – У меня есть срочное письмо для Ластери, главы кабинета. Я вручу это письмо вам. Прошу вас, не сочтите за труд и лично доставьте его в министерство.

– Но если вы пошлете его сегодня по почте, то господин Ластери успеет получить письмо еще до моего приезда в Париж.

– Воллар, я должен вам сказать… Мои коллеги относятся ко мне с подозрением. Все, что я пишу, попадает в теневой кабинет… Письмо, если я отправлю его по почте, дойдет до Парижа неизвестно когда. Например, письмо от моей жены шло в Эвиан четыре дня.

Я был ошеломлен. Господин Кошен продолжал:

– Коллеги постоянно опасаются, что я совершу какую-нибудь бестактность по отношению к Ватикану…

– Но почему в таком случае председатель совета взял вас в свое правительство?

– Потому что я, по их мнению, все-таки представляю некую силу. С другой стороны, правительству выгодно иметь кого-то, кто вращается в свете, но все-таки они меня сторонятся. Поэтому я вынужден спрашивать у всех, с кем общаюсь: «Что нового? Что намерено предпринять правительство?» Кстати, я еще не читал утренних газет. Есть что-нибудь новенькое?

– В «Эксельсиоре» я прочитал, что фунт сала стоит семь франков.

– Это дорого или нет?

– «Эксельсиор» не дает никаких комментариев. Я, однако, думаю, что это, скорее, дорого.

– А что вас заставляет сделать такой вывод?

– До войны фунт сала стоил примерно полтора франка.

– Вы полагаете?..

Но мне не давало покоя пресловутое письмо, которое надо было доставить в Париж.

– Послушайте, – сказал я после паузы, – а что, если меня обыщут на таможне в Бельгарде?

– Что? Вы разве везете сало? – машинально спросил господин Кошен.

– Нет, я все о том письме, которое вы хотите мне доверить. В военное время строго воспрещается перевозить почту.

– Вы думаете? Черт! Что же делать?

– Кажется, есть один способ… Поскольку мы отправимся сегодня в Тонон, представьте меня супрефекту и скажите ему, что я ваш чрезвычайный курьер.

Так он и сделал. На другой день, прибыв на пограничный вокзал, я увидел специального комиссара, предупрежденного обо всем по телефону, который бегал взад и вперед по перрону и выкрикивал: «Чрезвычайный курьер господина государственного министра Дени Кошена!» Я назвался. И он поставил на моем чемодане какой-то каббалистический знак.

Я ждал отправления поезда, следующего в Париж, когда ко мне подошел некий господин и сказал:

– Разрешите представиться. Поскольку вы вхожи к господину Дени Кошену, я хотел бы попросить вас напомнить ему обо мне. Без его поддержки мне не продвинуться по службе. Я виконт де Р., консул в X.

– Я непременно это сделаю, – ответил я.

– Премного вам благодарен, но боюсь, что господин Дени Кошен не очень хорошо меня помнит. Соблаговолите сказать ему, что я тот самый мальчуган, которого он лет тридцать назад во время псовой охоты у герцогини Юзесской потрепал за ухо, сказав при этом: «Он очень славный, этот малыш».

Вновь увидевшись с господином Кошеном, я выполнил данное мне поручение.

– Очень хорошо помню, – сказал он. – Это сын Бедняка. Такое прозвище мы дали его отцу, потому что у него никогда не было денег. Правда, если он рассчитывает на меня, то сильно ошибается. Мне ни разу не удалось чем-либо помочь хотя бы одному человеку. Я даже не в состоянии выхлопотать «академические пальмы» часовщику, который является одним из самых преданных моих избирателей. Только однажды я одержал верх. Я порекомендовал клерка нотариуса, который имел все титулы для того, чтобы получить контору, и которому в этом отказывало министерство юстиции. Тогда я подал запрос по его поводу министру, и тот сделал соответствующие распоряжения.

– Почему ваш протеже был им неугоден?

– Потому что он был председателем организации «Католическая молодежь» в своем департаменте. Министр юстиции опасался, что я раскрою его тайну, ведь он, в свою очередь, когда-то был главой братства Пресвятой Девы.

В ту ночь вой сирен возвестил о том, что немецкие самолеты приближаются к Парижу. Я вместе со всеми спустился в подвал и там, чтобы скоротать время, разговорился с соседями. Один из них оказался редактором в «Голуа».

– Какого вы мнения о нашей газете? – спросил он.

– Разумеется, самого хорошего!

– А как вы относитесь к ее директору господину Артюру Мейеру?

– Это на редкость умный человек!..

Через несколько дней я получил письмо от господина Мейера. Он писал, что его сотрудник сообщил ему о том лестном мнении, которое я высказал о газете и о нем самом. Господин Мейер благодарил меня за это и приглашал зайти к нему в гости. Письмо оканчивалось следующим образом: «Не исключено, что при случае мы сможем оказать друг другу небольшие услуги».

Так оно и вышло. Мне удалось достать рисунок Боннара для его экземпляра книги «Король Юбю».

Каждая из книг библиотеки директора «Голуа» обогащалась оригинальным произведением художника. Его выбор всегда обнаруживал самый безупречный вкус. Так, рассчитывая приобрести иллюстрацию для «Заведения Телье», он вспомнил о Дега и показал мне письмо художника, в котором тот обещал ему рисунок. Спустя некоторое время, находясь у Дега, я увидел рисунок на его пюпитре.

– Это для книги из библиотеки Артюра Мейера, – сказал он мне.

– Неужели? Вы, который терпеть не может евреев!..

– Да, но этот еврей отстаивает правильные принципы.

Ренуар, напротив, пришел в гнев, получив от директора «Голуа» письмо с просьбой сделать рисунок для одной из его книг.

Но, побушевав, Ренуар обратился к своей модели со следующим вопросом:

– Что вы там делаете, Габриэль?

– Я заворачиваю книгу, мсье, чтобы отослать ее обратно.

– Не надо… Оставьте ее здесь.

И он нарисовал акварель на форзаце.

Что касается Дега, то он так и не закончил рисунок, и можно сказать, это произошло из-за его чрезмерной добросовестности. Поскольку он все время пытался улучшить свое произведение, делая многократные копии с помощью кальки, и вышел за рамки первоначального наброска, эскиз, предназначавшийся для господина Мейера, в конце концов превратился в большую картину метровой высоты. Это означало, что библиофил мог поставить крест на обещанной иллюстрации. Но он не пожелал смириться с неудачей и приобрел для «Заведения Телье» монотипию Дега, изображавшую двух женщин на диване, куда больше подходившую к повести Мопассана, чем рисунок с танцовщицей. На распродаже библиотеки директора «Голуа» украшенная таким образом книга вместе с прилагавшимся к ней письмом Дега, в котором он обещал прислать рисунок, была продана по весьма высокой цене.

Я мог наблюдать любопытную черту характера господина Мейера. Зайдя как-то в редакцию «Голуа», я застал его с книгой в руках. Прощаясь с директором газеты, я поинтересовался названием книги, думая извлечь для себя пользу из круга чтения столь просвещенного человека.

– Это «Одиссея торпедированного транспортного судна», – сказал он, предварительно взглянув на обложку.

– А кто автор?

Он снова посмотрел на обложку и сказал:

– Произведение анонимное.

– О чем книга?

– Не имею представления. Вы понимаете, я слишком много думаю. Я беру книгу в руки, чтобы отвлечься от своих мыслей; но поскольку, читая, я все-таки не могу от них отвлечься, получается, что я не знаю, о чем в книге идет речь.

– Постойте! – заметил я. – Подобную мысль высказал Ксавье де Местр…

– Да? Ксавье де Местр тоже говорил об этом?

И господин Мейер приосанился и погладил бакенбарды.

Я ждал прихода одного из своих друзей у него на квартире на улице Франклина. Я увидел голубя, ударявшего клювом по стеклу окна, возле которого я сидел. Я открыл окно. Голубь впрыгнул в комнату в сопровождении еще одного голубя, державшего в клюве соломинки. Последний сел на карликовую пальму, что украшала пианино, и осторожно положил соломинки между двумя ветками. Тем временем его сородич ворковал, распуская хвост. Вдруг обе птицы вспорхнули и улетели, Но вскоре появились опять. На этот раз они принесли обрывки шерстяных ниток и уложили их рядом с соломинками.

Между тем в комнату вошел сын моего друга, семилетний мальчуган.

– Это ваши голуби? – спросил я у него.

– Нет, соседские.

– Но что они делают на этой пальме?

– Они ищут место, где можно свить гнездо.

– Вот тебе на! Почему бы им не устроиться в голубятне, которую я заметил в саду?

Ребенок ничего не ответил.

Вернувшись к окну, я увидел кошек, бродивших по ограде двора. И не они одни нагоняли страх на голубей, им приходилось остерегаться еще и других хищников. Действительно, когда камердинер вынес диким голубям корм, едва он повернулся к ним спиной, как появились две огромные крысы и моментально все сожрали. Я подумал, что надо бы предупредить хозяина сада; но им был не кто иной, как господин Клемансо, и я бы не отважился с ним заговорить.

Из окна я приметил старичка, который вечно гнул спину над грядками; ему тоже я не решился сообщить о проделках крыс, настолько он казался безразличным ко всему, что не имело отношения к его кустам роз. Но вечером, уходя домой, я вдруг столкнулся нос к носу со старым садовником; на сей раз он был во фраке и в котелке. И я узнал в этом человеке господина Клемансо.

Позднее, когда разгорелась дискуссия о политической деятельности бывшего председателя совета, один человек сказал:

– Он спас Францию.

– Да. Но его послевоенная политика… – возразил другой. – Оставить англичанам нефтяные поля в Мосуле!..

– Ну и что тут такого?! – парировал сын хозяев дома. – Сегодня утром помощник бакалейщика сказал няне: «Дорогая, мы можем поставить вашим хозяевам столько керосина, сколько им заблагорассудится».

Однажды вечером я услышал возгласы продавцов газет: «Специальный выпуск!.. Новое правительство…» Землекоп, возвращавшийся домой после рабочего дня, сказал своему приятелю самым естественным тоном: «Новое правительство… Ну уж конечно! Знаем мы этих мерзавцев, которые целыми днями развлекаются с потаскушками и пьют шампанское…»

Так представляет себе простой народ работу министра. Те же, кому довелось познакомиться с ней поближе, придерживаются иного мнения.

Во время войны, когда я находился в Канне у Ренуара, он сказал мне, протягивая письмо от своего сына, служившего в авиации: «Вот, Воллар, почитайте, что пишет Жан. Он жалуется на то, что им дают самолеты, на которых можно только сломать себе шею. Поэтому разыщите Клемантеля и расскажите ему об этом!..»

По возвращении в Париж я позвонил господину Клемантелю и попросил его о встрече, сославшись на Ренуара.

– Заходите в министерство, – сказал он. – Вы расскажете о том, чем занимается сейчас Ренуар, это меня отвлечет от дел. Я буду ждать вас послезавтра, в воскресенье. Итак, приходите к половине восьмого утра, мы сможем спокойно побеседовать.

В условленный час я увидел министра сидящим перед чашкой чая; он просматривал бумаги, лежавшие у него на письменном столе.

– Прошу вас подождать всего одну минуту, – сказал он.

В этот момент вошел секретарь и принес письмо, которое нужно было срочно отправить.

Прочтя и подписав послание, господин Клемантель произнес:

– Я в вашем распоряжении.

Но дверь снова отворилась, и появился служащий с визитной карточкой в руке.

– Ах да! – воскликнул министр. – Это майор авиации, который непременно хочет со мной поговорить, хотя он относится к военному министерству. Поскольку визит может затянуться, не зайдете ли вы ко мне в полдень? Мы поедем и пообедаем у меня дома в Версале, там, по крайней мере, нас никто не побеспокоит.

В полдень господин Клемантель беседовал во дворе министерства с двумя господами; чуть поодаль стоял майор авиации, все еще дожидавшийся своей очереди. Министр отпустил штатских, а затем сказал офицеру:

– Я забираю вас с собой в Версаль, где мы сможем поговорить.

Когда наш автомобиль тронулся с места, подбежал секретарь. В руках у него была папка, которую он передал министру.

– Да, действительно, я совсем забыл. Мне надо изучить эти материалы.

Министр с головой ушел в досье, которое занимало его внимание, пока мы ехали в Версаль. Когда мы входили в дом, в прихожую ворвался повар.

– Соус для лангуста приготовил я! – выкрикнул он. – Вы расскажете мне о последних новостях.

Сказав это, он сорвал с себя атрибуты шеф-повара и предстал перед нами в качестве «господина». Клемантель познакомил его с нами. Повар оказался художником Дюмуленом, которого я сначала не узнал из-за его необычного одеяния.

После завтрака, когда майор авиации решил, что господин Клемантель наконец-то сможет уделить ему несколько минут, пришли другие посетители, у которых также была назначена встреча с министром. Чтобы вывести своего мужа из затруднительного положения, мадам Клемантель сказала:

– Мой друг, дети хотели бы показать нам свое кино.

И в луче проектора «Пате-Беби» замелькали кадры «Красной Шапочки», «Кота в сапогах», «Спящей красавицы», и все это продолжалось до тех пор, пока не объявили, что чай подан.

Скоро министр попросил разрешения удалиться в свой рабочий кабинет. Впрочем, посетителям уже пора было отправляться в Париж.

Когда мы уходили, министр, обращаясь к майору авиации, сказал:

– Вы убедились, майор, что у меня не было ни минуты свободного времени. Изложите на бумаге все, что вы хотели мне сказать, так будет лучше: я сам передам ваше письмо в военное министерство.

До вокзала мы добирались пешком.

– Я уже второй раз берусь исполнять обязанности повара, – сказал человек, приготовивший соус для лангуста, – и мне не удалось побыть с министром наедине хотя бы пару минут. Каждое воскресенье повторяется одна и та же история, а уж чтобы заполучить Клемантеля на неделе…

Мы сели в поезд. Майор авиации по-прежнему имел озабоченный вид. Я спросил у офицера, каково положение нашей авиации.

– Все, что я думаю по этому поводу, мсье, вы найдете в этой книжечке.

И, достав из кармана доломана брошюрку, он сунул мне под нос… моего «Юбю в авиации»!

– Сущая правда! – воскликнул он. – Нам сбагривают аппараты, которые ломаются как спички, и это называется «надежными самолетами»; впрочем, они приносят немалые доходы конструкторам, поднаторевшим в своем ремесле. Господам парламентариям нет никакого дела, что мы там гробимся! Да здравствует Франция и барыши!

Пассажиры уже косились на нас. К счастью, поезд подъехал к парижскому вокзалу…

Как-то раз, когда мы встретились с ним после разделения палат, господин Клемантель сказал мне:

– Бернхейм хочет, чтобы я выставился у него. Через несколько дней я уезжаю в Овернь. Вот край, созданный для живописца! Холсты, кисти… Какие чудесные каникулы меня ожидают!

Ибо для Клемантеля взять отпуск значило опять же работать.

Через несколько недель, оказавшись в Виши, я получил от него записку, в которой он приглашал меня на завтрак. Таким образом я смог познакомиться с Овернью, чем-то напомнившей мне юг.

Приехав к министру, я заметил на террасе, поднявшейся над виноградниками, кресло, над которым возвышалась огромная соломенная шляпа.

– Это мсье Бурдель, – сказала сопровождавшая меня горничная.

Я хотел к нему подойти, но услышал:

– Он спит…

В этот момент появился господин Клемантель и повел меня в свою мастерскую. На стенах висели совсем свеженькие холсты, количество которых свидетельствовало о том, что «трудяга» – художник ничуть не уступал в работоспособности министру.

Моего хозяина позвали. Я снова вышел на террасу. Великий скульптор все еще спал. Я не решался его разбудить, но вдруг с ближайшего дерева сорвался каштан и угодил ему в руку. Он проснулся и, потягиваясь, сказал:

– Батюшки, это вы, Воллар!..

Бурдель распростер руки.

– Какой красивый пейзаж, вы не находите? Вблизи этих гор в голове у меня созревает, рождается то, что потом мои руки вылепят в глине. Этот час, который я только что провел в общении с природой, дал мне гораздо больше, чем восемь дней, проведенных в мастерской…