Явившись в мир под знаком полумесяца, предки господина де Камондо, ступив на землю Европы, без колебаний оставили свои туфли без задников и фески ради ботинок и котелка и со временем приобрели дворянскую приставку. Однако у господина Исаака де Камондо его новая деятельность светского человека не ограничивалась фраком, котелком, даже абонементом в оперный театр и скаковой конюшней: он счел своим долгом интересоваться различными направлениями искусства. И, обладая редким чутьем, помогавшим ему в финансовых делах, банкир с улицы Глюк понял, что «любитель», не желающий прослыть отсталым человеком, обязательно должен обратить внимание на импрессионизм. Но, признавая необходимость «заняться» авангардным искусством, господин де Камондо считал, что при этом нельзя вступать в конфликт с традицией. Так что, прежде чем он произносил свое dignus intrare, холсты подвергались самому строгому экзамену. Этот экзамен проводился по воскресеньям, по окончании завтрака; на него приглашались художники, картины которых хозяин не покупал, что, по его представлениям, гарантировало беспристрастность оценок. Итак, в час, когда подавался кофе, а также разносились ликеры и сигары, слуги передавали из рук в руки холсты, принесенные для обсуждения.

Однажды я пришел справиться о судьбе «Купальщиц» Сезанна, которых представил на рассмотрение за несколько дней до этого. Меня ввели в комнату, служившую своеобразным «Салоном отверженных», где я увидел свою картину. В соседней комнате двое слуг беседовали друг с другом.

– Ты слышал вчера типа, который говорил, глядя на картину с обнаженными женщинами, находящуюся там, рядом: «Какой прекрасный фарфор!..» Я подумал тогда, что парень слегка не в себе. И что же? Сегодня утром, прогуливая пса, я остановился перед витриной старьевщика на углу улицы, чтобы посмотреть на выставленное там большое голубое блюдо. Это невероятно, старина! Теперь, когда я гляжу на картину, мне тоже кажется, что она ужасно похожа на фарфор…

В этот момент в комнату вошел господин де Камондо в сопровождении высокого молодого человека, которого он подвел прямо к холсту Сезанна.

– Прежде чем отдать это полотно, я хотел показать его вам, – сказал господин де Камондо. – Представляете, не далее как вчера один критик воскликнул: «Какой прекрасный фарфор!» Всем известно, что фарфор расписывал не Сезанн, а Ренуар… – Камондо улыбнулся и добавил: – Поскольку я люблю советоваться, кое-кто может вообразить, что я покупаю картины на слух… Вы сможете сказать всем этим ребятам, что у меня к тому же неплохое зрение.

Тут господин де Камондо заметил меня и произнес:

– А вот и вы, мсье Воллар… – И, показывая на «сезанна», спросил: – Что же все-таки изображено на вашем полотне?

– Как – что? Купальщицы, – изумился я.

– Ха, ха! Купальщицы! Может быть, вы мне скажете, где они купаются? Купальщицы там, где нет ни капли воды!

И, обращаясь к сопровождающему его человеку, он поинтересовался:

– Вы, знающий обо всем, скажите, кому принадлежит эта острота: «Ничто не содержит больше глупостей, чем картина»?

Как-то ко мне в магазин зашел господин де Камондо вместе с рослым мужчиной, чьи подчеркнуто парижские манеры выдавали в нем иностранца. По тому почтению, какое выказывал ему господин де Камондо, я понял, что посетитель – знатная особа. Я то и дело слышал: «Да, ваша светлость… Нет, ваша светлость…» Вскоре я узнал, что этот человек не кто иной, как его величество Милан, бывший король Сербии.

Последний, желая прослыть знатоком новых веяний, попросил господина де Камондо выступить в роли гида и познакомить его с «передовым искусством». В то время я был занят подготовкой экспозиции Сезанна.

Его величество вспомнил, что несколько дней тому назад заметил в витрине моего магазина большую композицию, и спросил, можно ли посмотреть на нее вблизи.

Это была картина Анри де Гру, на которой были изображены трупы королей, сваленные в корзины; из приподнятых крышек высовывались коронованные головы и торчали руки, судорожно вцепившиеся в скипетры. В центре композиции стояли грузчики, они размахивали знаменем с надписью: «Смерть легавым!»

Его величество вставил монокль и принялся созерцать полотно с исключительным вниманием. Вдруг он нахмурил брови.

Придав своему лицу то же выражение, что и у августейшего спутника, господин де Камондо воскликнул:

– Как можно выставлять произведения таких анархистов!

Король Милан повернулся ко мне и спросил:

– Ваш Анри де Гру, мсье Воллар, назвал картину «Смерть легавым»? Но сколько я ни вглядывался, я не смог увидеть ни одного фараона!

– Но, – ответил я, не понимая смысла знаков, подаваемых мне господином де Камондо, – здесь имеются в виду не полицейские, а короли.

– Занятно! – сказал его величество. – Значит, у меня есть пробелы в знании языка.

Он извлек из кармана брошюрку под названием «Наиболее употребительные французские выражения» и на полях против слова «легавый» написал: «Говорится также о короле». Затем он заявил мне:

– Я эклектик и потому покупаю эту картину.

Через неделю, все так же эскортируемый господином де Камондо, король Милан снова зашел ко мне. За ними следовал посыльный гостиницы, который нес картину де Гру «Смерть легавым».

– Я подумал и пришел к выводу, что королю не следует держать у себя дома такое полотно, – сказал он.

Я решил, что он хочет, чтобы ему вернули деньги. Но мой августейший посетитель не обладал еще самоуверенностью «бывалых коллекционеров». Он всего-навсего предложил мне обменять картину. Выбрав то, что ему нужно, король Милан попросил меня устроить доставку приобретенной работы к нему в отель «Нижний Рейн». Я постарался попасть туда сам, так как мне не терпелось ознакомиться с королевскими апартаментами.

Как только меня ввели внутрь, я заметил слугу, который, стоя возле открытого окна, глядел на улицу. Он дал свисток. Другой слуга побежал к входной двери и приложил к ней ухо. Вдруг он распахнул обе створки, и его величество, в сюртуке и светло-сером цилиндре, соизволил проследовать в покои. После того как дверь была закрыта, король снял шляпу и повесил ее на протянутый кулак лакея, как на вешалку. В эту минуту появился человек в костюме, расшитом золотом, принесший для Милана на серебряном подносе его корреспонденцию. Меня всегда приводили в восхищение галуны, все, что блестит на рукавах и на головных уборах. Поэтому я не мог отделаться от мысли, что, будь я королем, это роскошное позолоченное одеяние носил бы именно я, а сюртук достался бы моему камердинеру.

«Поскольку вы здесь, вам надо посмотреть мою пастель кисти Мане!» – сказал король Милан, заметив меня, и с ловкостью, удивительной для человека его комплекции, вскочил на стул и пошарил рукой на верху шкафа с зеркалом. «Черт побери! – воскликнул он. – Куда же она подевалась?» Король спрыгнул со стула; рукав его сюртука запачкался. Он его снял и, оставшись в одной рубашке, провел рукой под шкафом, откуда извлек бумажный сверток, который тут же и развернул.

– Ах, дьявол! Это же картина Альбера Гийома, которую я считал утерянной!..

Убедившись в том, что бывший монарх ведет себя как простой смертный, Париж в конце концов утратил к нему всякий интерес. Сам господин де Камондо сменил обращение «ваша светлость» на «мой дорогой граф». (Король Милан путешествовал под именем графа де Таково.)

Однажды кто-то сказал мне: «Я присутствовал на обеде у господина де Камондо, там был король Милан. Нам подавали блюдо из яиц – яиц лилового цвета, приготовление которых, кажется, заняло целых два дня». Мой собеседник с восхищением говорил и о паштете, ни с чем не сравнимом кушанье, в его состав входила какая-то птица, которую доставляли из очень далеких мест. Позднее я вновь увиделся с этим господином. За несколько дней до этого он снова обедал в обществе его величества, все у того же де Камондо.

– Ну и как? – спросил я. – Вам опять подавали знаменитые лиловые яйца и тот самый паштет?

– Нет… Мы ели телятину с горошком.

Я, кажется, начинал понимать, что августейший гость решительно пользовался все меньшим уважением и денег тратилось на него все меньше.

После смерти экс-короля его коллекция вернулась в Париж и была отправлена в аукционный зал. Бульварная пресса в очередной раз получила возможность прославить эклектизм короля Милана.

Господин Дени Кошен представлял собой тип настоящего любителя живописи, который, покупая картину, не рассчитывает на выгоду от ее возможной перепродажи. Словом, он покупал для своего удовольствия. Это удовольствие обходилось ему дорого, ибо стоило ему приобрести картину, как он испытывал соблазн купить другую, и тогда начинались обмены с соответствующей приплатой, разумеется выгодной для продавца. Напоминая ребенка, который, получив вожделенную игрушку, почти сразу же охладевает к ней, чем более страстно господин Кошен стремился завладеть вещью, тем быстрее он увлекался другой.

У меня находилось полотно Сезанна «Интерьер», принадлежавшее любителю, который очень хотел его сбыть, но никак не мог определиться с ценой. Каждый раз, заходя в мой магазин, господин Кошен восхищался картиной.

– Дайте слово, что сообщите мне, как только ваш любитель примет решение, – говорил он.

Наконец однажды я сказал ему:

– Мой клиент просит назначить ему цену. Я увижусь с ним завтра…

– Я дам за картину столько-то… Я собирался уехать сегодня вечером на несколько дней, но теперь отложу поездку.

Спустя два дня, как только открылся мой магазин, я увидел господина Кошена.

– Ну, что с картиной? – спросил он.

– Она ваша.

– Доставим ее сразу же ко мне!

Мы сели в экипаж.

Вдруг господин Кошен сказал:

– Это красивая картина, не так ли?

Мне показалось, что по его лицу пробежала тень. По мере того как мы приближались к его дому, он становился все более озабоченным и время от времени повторял:

– Это действительно красивая картина!..

Пройдя к нему в гостиную, мы стали прикладывать полотно то к одной стене, то к другой.

– Это очень красивая картина, – сказал он опять. – Но посмотрите! Она тут ни с чем не сочетается, ни с моим «делакруа», ни с моим «курбе», а что касается «мане»… Я просто не представляю, куда бы ее можно было повесить. Какая жалость!

– Выход очень простой! Я беру ее обратно…

И я упаковал холст Сезанна.

– Проходя мимо лавки Эсселя, – сказал как-то господин Кошен, – я заметил небольшой холст Ренуара, который показался мне на редкость красивым. Идемте посмотрим картину вместе.

Я сослался на какую-то встречу, опасаясь, что, если дело не получит продолжения после того, как мы посмотрим холст вдвоем, Эссель вообразит, что именно я не оценил его «ренуара». Через некоторое время, в час завтрака, господин Кошен снова появился у меня в магазине. Под мышкой он держал картину Ренуара.

– Я поддался искушению, – сказал он. – Не правда ли, красивая вещь?

– Прекрасное произведение!

– Домой я сейчас не пойду, – продолжил господин Кошен, – моя жена за городом. Может быть, позавтракаем вместе?

По дороге в ресторан он говорил:

– Я очень доволен, Воллар. Этот «ренуар» восхищает меня все больше… Я бы получил огромное наслаждение, если бы мог провести вторую половину дня дома, среди своих картин, но мне надо идти в палату депутатов. Рибо пообещал нам, что там соберутся все. Он должен сделать запрос.

– Господин Рибо выдающийся человек, – сказал я.

– Да, и какая удивительная скромность! Давеча я был в его имении в Лонжюмо. Мы прошли мимо старой скамьи, подпирающей плакучую иву. На земле валялось множество конвертов и бандеролей. «Это мой рабочий кабинет», – сказал председатель.

За завтраком господин Кошен время от времени поглядывал на свое новое приобретение, которое установил на стуле перед собой.

– Красивая картина, не так ли? – спросил он вдруг тоном, в котором, как мне показалось, сквозило легкое беспокойство.

Я уверил его в том, что редко можно встретить произведение, сочетающее в себе такую силу и такое изящество.

Расставшись с господином Кошеном, я вернулся в магазин. Через пару часов он пришел. Под мышкой он держал картину, которая на вид была меньших размеров, чем предыдущая.

– Я заскочил домой, – сказал он. – Поверите ли, с «ренуаром» получилось не лучше, чем с вашим «сезанном». И тогда я вспомнил о том, что видел на днях на улице де Сез небольшой холст Делакруа… Как вы его находите?

– Жемчужина!

– Правда?.. Но я убегаю. Я уже давно должен быть в палате. Я обещал Рибо…

Тут появился господин де Камондо. Кошен показал ему своего «делакруа». Камондо живо похвалил картину. И Кошен произнес:

– А я уже начал задаваться вопросом, действительно ли эта картина, несмотря на то что она великолепна… Но теперь я спокоен… Бегу в палату.

Однако под конец дня господин Кошен появился вновь, и опять с новой картиной.

– Понимаете, Воллар, – объяснил он, показывая мне небольшой холст Мане, – после того как мы с вами расстались, я проходил мимо лавки Дюран-Рюэля и увидел вот это чудо; я получил холст в обмен на своего «делакруа»… который, однако, приводил меня раньше в восторг!..

Кошен замолчал на минуту, любуясь полотном Мане, а потом сказал:

– Вы сочтете меня очень капризным, Воллар; но, вспоминая о картине Делакруа, я не могу сказать, что я совсем о ней не жалею. – Кошен взглянул на часы и добавил: – У Дюран-Рюэля еще открыто… Пойду-ка посмотрю на нее еще раз…

– Вы остались довольны речью господина Рибо? – спросил я.

– Ах, черт возьми! Этот Рибо! Я совершенно о нем забыл… Ну да ладно! Вы знаете, между нами говоря… его речь была мне известна заранее. Конечно, ее встретили аплодисментами. Но она не будет иметь никакого влияния на палату!.. Однако позвольте мне откланяться, иначе я пропущу из-за вас своего «делакруа»…

Во время войны с господином Дени Кошеном произошел забавный случай.

В один прекрасный день полицейские ведомства Франции и Испании не на шутку переполошились. Была перехвачена телеграмма, посланная из Парижа в Мадрид и гласившая: «Согласен на сумму, предложенную за голову королевы». Она была подписана Дени Кошеном. Не идет ли речь о заговоре анархистов и не предпринята ли попытка пустить полицию по ложному следу, для чего преступники воспользовались именем видного государственного деятеля? На самом же деле произошло следующее. Незадолго до этого господин Кошен увидел у одного из моих коллег «Портрет королевы» кисти Гойи и, недолго думая, приобрел его. Но вскоре стало ясно, что «гойя» у него не смотрится. И он отдал картину для последующей перепродажи одному испанскому торговцу; тот увез ее в Мадрид, где и нашел покупателя, о предложении которого немедленно сообщил. Отсюда это недоразумение.

Выше я сказал, что Дени Кошен покупал произведения искусства ради своего удовольствия. Все приобретенные им холсты были первоклассными. Какой великолепный музей можно было бы создать из работ, побывавших у него в руках! Назовем среди них следующие: «Коринна у пастушеских племен» Делакруа; «Служанка с кружками пива» и большое полотно «Казнь императора Максимилиана», ныне находящееся в музее Мангейма (оба кисти Мане); «Вид Рима» и «Церковь в Везеле» Коро (в настоящее время хранится в Лувре); «Голова королевы» Гойи; еще одна работа Мане «Бег быков» (как сказал мне Ренуар, «самая красивая из всех созданных художником»); картина «Игроки в карты» Сезанна, ныне находящаяся в Лувре (дар де Камондо), его же натюрморты и пейзажи; одно из самых выразительных полотен Гогена «таитянского периода»; потрясающий пейзаж Ван Гога, выполненный в его позднейшей манере; «Голова женщины» Дега, напоминающая полотна ван дер Меера. Да, из работ Коро я забыл упомянуть изумительный женский портрет, ставший знаменитым после распродажи коллекции, на которую господин Кошен решился еще при жизни. Он тяжело переживал утрату двоих своих сыновей и зятя, погибших на поле боя, к тому же настолько сдал после болезни, что картины, которые он любил, как ребенок любит свои игрушки, больше его не «забавляли»…

Заметной фигурой среди любителей искусства был Шошар, владелец больших магазинов «Лувр», – Шошар, «император белья», как называли его в кругу друзей. Я бы никогда не осмелился проситься на прием к этой почти королевской особе. Но вот что я придумал. Когда мне надо было сделать покупки в больших магазинах, я чаще всего отправлялся в «Лувр», надеясь на то, что случай, возможно, сведет меня с легендарным Шошаром. В моем воображении деспот с улицы Риволи рисовался грозным Юпитером, который нисходил с директорского трона и, минуя отделы магазина, отправлялся на поиски какой-нибудь соблазнительной смертной. Я уже представлял, как магнат моды передает мне заказ на работы Сезанна, Ренуара, Гогена… Однажды в отделе пристежных воротничков я услышал чей-то шепот: «Это он…» Действительно, появился сам Шошар. Он шел величественной походкой, но вдруг его лицо, красноту которого приглушало легкое облачко пудры, побагровело. Могущественный хозяин подскочил к заведующему отделом и, показывая пальцем на какого-то работника, приказал:

– Пусть этот парень сейчас же пройдет в кассу и получит расчет!

– Но позвольте, это же один из лучших моих продавцов! – изумился заведующий отделом.

– Вы разве не видите, что он рыжий? Я не потерплю рыжих в «Лувре»!

Напоминая в этом смысле одного из персонажей Андерсена, которому мерещилось, что он видит дьявола, стоило ему оказаться в присутствии ризничего, Шошар панически боялся рыжих людей.

Это был первый и последний раз, когда я искал с ним встречи. Действительно, я стал опасаться, что, если в картине, которую я ему предложу, магнат моды углядит что-то напоминающее ему ненавистный оттенок, в нем опять взыграет его мания, ибо когда вам не дает покоя какой-нибудь цвет… Вспоминается один вечер, когда я сопровождал Дега и Ренуара, возвращавшихся к себе домой. Ренуар, страсть которого к красному цвету известна, показал Дега на ослепительно-белую луну в небе и воскликнул: «Какая там внутри краснота!»

Но если мне не суждено было больше увидеть Шошара, то я узнал об этой необыкновенной личности из рассказов его сотрапезников так много, что не могу не поддаться искушению написать о нем в своих мемуарах.

– Дружище Шошар, вы просто маг! Бог создал времена года, подчинив их неизменному порядку, но стоит вам приказать, как среди зимних заморозков вдруг появляются Флора и Помона, несущие в руках свои прекрасные дары! – такие речи произносили дармоеды, которые толпились вокруг него в столовой-оранжерее. «Император белья» упивался этим фимиамом. Однако иногда случалось и так, что «маг» обращал к льстецам задумчивое лицо, выражение которого не могло их не волновать. Интересно, что бы сказали эти услужливые подпевалы, знай они, что в такие минуты его мысли были заняты именно ими, что в подобные моменты он составлял завещание, касающееся непосредственно их.

В самом деле, мечтая ярко и публично засвидетельствовать свою благодарность друзьям дома за их нерушимую верность, магнат с улицы Риволи придумал, чтобы в день похорон они шли перед гробом и каждый бы нес в руках одну из картин, которыми он собирался обогатить коллекции национальных музеев.

К его единственному наследнику, министру Лейгу, по закону должна была отойти картина Милле «Анжелюс»; ввиду заплаченной им суммы – более пяти миллионов в современных франках – она казалась Шошару, безусловно, самой прекрасной из его картин. Так же и для других услужливых людей – послов, заправил индустрии, даже королей в изгнании – ему предстояло выбрать, в строгом соответствии с протоколом, картины, которые каждый из них понесет в день его похорон.

После того как гости расходились по домам, можно было видеть, как амфитрион с баночкой клея в одной руке и фотографиями завсегдатаев в другой производил смотр своих картин, задаваясь вопросами: «Кто понесет Коро? Кто Жюля Дюпре?..» Однажды, когда, пребывая в мучительных сомнениях, он начал браниться вслух, вдруг раздался гнусавый голос: «Шошар, ты просто дурак!» Это был его попугай, повторивший фразу, которую столько раз слышал от своего хозяина, злившегося на самого себя.

Как-то я узнал, что в магазинах «Самаритен» в первый день нового года раздавали календари с цветной репродукцией картины Ренуара. Говорили, что эта репродукция получилась очень удачной. Всегда испытывавший интерес к новым способам гравюры, я отправился в «Самаритен», чтобы спросить, нельзя ли приобрести один из этих календарей. Мне обещали поискать. Когда я пришел снова, то узнал следующее: этот календарь распространялся несколько лет назад, но один экземпляр для меня все же нашли. Заведующий отделом добавил, что владелец магазинов «Самаритен», господин Коньяк, желает меня видеть, так как ему хочется знать, зачем мне понадобился этот календарь. В назначенный день я прохаживался по магазину, ожидая приема. Я заметил старого служащего, который подбирал валявшиеся на паркете булавки и обрывки веревки. Пока я рассеянно наблюдал за этой сценой, мое воображение работало. Очевидно, господин Коньяк интересуется Ренуаром, раз он воспроизвел одну из его картин! Передо мной уже открывались заманчивые перспективы. Наконец меня позвали к господину Коньяку и провели в его кабинет. Каково же было мое удивление, когда я увидел за письменным столом старого служащего, только что привлекшего мое внимание! Он был занят сортировкой мелких предметов, составлявших его «улов». Не отрываясь от своего занятия, господин Коньяк – а это был он – спросил, что я намерен делать с календарем.

– Авторское право на его издание принадлежит мне, – заметил он.

Я ответил, что не собираюсь воспроизводить гравюру, а просто интересуюсь способом ее изготовления, который мне очень хвалили.

Он вручил мне календарь, и я убедился, что репродукция Ренуара была не лучше и не хуже тех хромолитографий, которые использовались в рекламных целях.

Я подумал, что сейчас самое время поговорить с ним о своих «ренуарах», «дега», «сезаннах».

– Если речь идет о товарах для моих магазинов, – сказал он, – то обратитесь в отдел предложений; если, напротив, вы имеете в виду мои частные коллекции, то для этих целей у меня есть постоянный агент.

Разумеется, эта неудача не могла подстегнуть меня в стремлении завязать знакомство с магнатами моды. Позднее я еще раз совершенно случайно столкнулся с одним из самых могущественных крезов. Я имею в виду директора «Галери Лафайетт».

Я купил в этом магазине зонтик, и мне захотелось поменять его на другой, с иной рукоятью. В отделе продавец забросал меня вопросами: в какой день я купил зонт, почему на нем нет ярлыка и т. д. Но вдруг я услышал:

– Как, это вы, господин Воллар?!

Заговоривший со мной человек был не кем иным, как председателем административного совета «Галери Лафайетт», самим господином Бадером.

– Стало быть, вы не испытываете трудностей с финансами, делая покупки в наше кризисное время? – продолжил он.

Из этих слов я понял: вряд ли можно рассчитывать, что господин Бадер окажется сговорчивее, чем господин Коньяк. Мне оставалось только подождать, когда я получу другой зонт. Но с продавцом, который только что показал себя таким формалистом, произошла поразительная метаморфоза: он превратился в обходительнейшего человека. Волнуясь оттого, что он имеет дело со знакомым своего хозяина, этот продавец, поначалу такой дотошный, протягивая мне другой зонтик, сумел выдавить:

– Спасибо, мсье… Имею честь…

Однажды в гостях у Поля Алексиса я увидел картину «Эффект снега», принадлежащую кисти неизвестного художника, фамилия которого была, кажется, Монтийяр.

Поль Алексис сказал мне:

– Поскольку вы покупаете картины, вам следовало бы приобрести и эту.

– За сколько?

– За двести пятьдесят франков.

– Годится!

Я уже собирался унести свою покупку, как он остановил меня и сказал:

– Подождите, я сниму раму.

– Но именно из-за рамы я ее и покупаю. Я даже могу вам оставить сам холст.

– Дело в том, что я тоже дорожу рамой.

– Но как вы могли заключить подобную картину в такую ценную раму?

– Подобную картину? Но ее автор не первый встречный. Он входит в группу импрессионистов и близко знал Сезанна, Писсарро…

Он начинал вызывать у меня интерес, этот Монтийяр. Человек, знавший Сезанна и Писсарро, возможно, обладал картинами этих художников.

– Что стало с вашим Монтийяром? – спросил я у Поля Алексиса.

– Кажется, он по-прежнему живет в Жифе.

На другой день я отправился в Жиф, где действительно нашел старого художника. Я сказал ему, что узнал от его друга Поля Алексиса о том, что он встречался с художниками, с которыми я тоже был знаком и произведения которых находились у меня: Сезанном, Ренуаром, Гийоменом. Мы разговорились.

– У вас наверняка есть полотна друзей вашей молодости… Работы Писсарро, Сезанна… – заметил я.

– Конечно! У меня есть «сезанны», «писсарро», «виньоны». Вы хотите их посмотреть?

– С удовольствием… А вы не думаете их продавать?

– Господи, да! А вы могли бы стать покупателем?

– Я не говорю «нет».

– Подождите!

Он сходил в соседнюю комнату и принес оттуда с дюжину холстов.

– Дайте мне тысячу двести франков – и можете забрать все!

Я поспешил принять его предложение.

В этот момент художника позвал женский голос. Он прошел в комнату рядом, и я услышал такой диалог:

– Ты получил деньги?

– Да, получил; он не торговался. Это гораздо лучше, чем последняя котировка…

Я был весьма заинтригован. Что это за котировка картин?

Пока Монтийяр свертывал холсты, я продолжил беседу:

– Кстати, нет ли у вас под рукой котировки? Мне хотелось бы получить сведения о работах Сислея.

Он достал из кармана отпечатанный типографским способом листок, напоминающий газетную гранку, и прочитал: «Котировка импрессионистов. „Ренуары“ понижаются. Отсутствие спроса на „сислеев“. Цена нескольких предложенных „писсарро“ и одного „сезанна“ снизилась на 10 %. Никакого рынка для „виньонов“. С трудом идут „моне“».

– Где можно подписаться на эту котировку? – спросил я в полном изумлении.

– Не знаю. Мне передал ее один мой старый друг, газетчик.

По возвращении в Париж я отнес свое приобретение к мастеру по дублированию холста.

– Эти вещи я обнаружил в Жифе, – сказал я.

– В Жифе? Там у меня есть один клиент, журналист. Вот уже пять или шесть лет он твердит мне о картинах Сезанна и Писсарро, которыми владеет один из его друзей. «Я придумал одну штуку, – рассказывал он, – чтобы заполучить их однажды по дешевой цене, и надеюсь, что скоро принесу вам эти картины для подбивки нового холста». Вот забавно, если это и есть те самые вещи!..

Представляю себе, какую мину состроил находчивый друг, когда, явившись к Монтийяру с еще более удручающей котировкой, чем предыдущие, он услышал, как художник с торжествующим видом произнес: «Представьте себе, один дурачок…»

Через несколько недель у одного торговца картинами я увидел человека, находившегося в состоянии крайнего возбуждения; как мне сказали, это был Орельен Шолль.

– Что с вами? – спрашивали у него присутствующие.

– Можете ли вы поверить, что какой-то проходимец выманил у старого художника, моего друга, целую партию работ Сезанна и Писсарро?

Никогда не надо пытаться направлять любителя искусства. Следует воздерживаться от того, чтобы объяснять ему сюжет, втолковывать смысл картины и т. д. В связи с этим на память приходит случай, когда один коллекционер прислал мне фотографию картины. «Я хотел бы иметь пару к тому кубистскому полотну, которое я когда-то купил у Вас и в котором узнал пейзаж Кастилии, – писал он. – Я никогда не видел, чтобы подобным образом передавали атмосферу этой страны». Не откладывая дела в долгий ящик, я объяснил ему в ответном письме, что на холсте изображен не пейзаж, а «Человек, играющий на гитаре».

Я ждал слов благодарности, но вместо них картину мне вернули обратно.

Приведу еще один пример того, как может влиять на любителя название картины.

Я устроил выставку Сезанна, где фигурировало полотно, написанное на пленэре и изображающее обнаженных женщин рядом с персонажем, своим одеянием напоминающим пастыря. Холст был помещен в раму, с которой забыли снять старую табличку, гласившую: «Диана и Актеон». В газетных отчетах картину описывали таким образом, словно речь действительно шла о купании Дианы. Один художественный критик превозносил даже благородство позы богини и целомудренный вид окружавших ее дев. В частности, он восхищался жестом служанки, которая у входа на поляну простерла руку, будто хотела сказать: «Поди прочь!» «В этом движении узнаешь раздраженный жест оскорбленной невинности», – добавлял критик. Картина очень понравилась одному из моих клиентов:

– Если бы у меня уже не было выдающегося полотна Тассера «Купание Дианы», я обязательно приобрел бы эту картину.

Через некоторое время ко мне обратились с просьбой дать для какой-то выставки «Искушение святого Антония» Сезанна. Я пообещал послать этот холст, но, поскольку его вскоре купили, я отправил вместо него так называемую «Диану и Актеона»; на сей раз на раме не было никаких подписей. Но так как все ждали «Искушение святого Антония», картина была включена в каталог именно под этим названием. Поэтому на страницах одного журнала произведение описывалось таким образом, словно речь шла об «Искушении святого Антония». Там, где раньше восхвалялось благородство Дианы, художественный критик обнаружил колдовскую и в то же время коварную улыбку дочери Сатаны. Негодующий жест служанки превратился в бесстыдный жест обольщения. Лже-Актеон стал исполненным пафоса святым Антонием.

В последний день выставки пришел любитель, отвергнувший картину раньше, когда она называлась «Диана и Актеон». Он держал в руках упомянутый мной журнал и с торжествующим видом говорил:

– Я только что купил «Искушение». Какой потрясающий реализм!

Увидевшись в очередной раз с Сезанном, я рассказал ему о превратностях, случившихся с его картиной.

– Да там ведь нет сюжета. Я всего лишь попытался передать определенные движения, – сказал он.

Следующий пример показывает, до какой степени человек может стать жертвой собственного воображения.

Я показал одному клиенту два этюда Сезанна. И он сразу произнес:

– Мне больше не нужны эти махины, на которых остаются пустоты…

Спустя несколько месяцев этот клиент попросил меня зайти к нему.

– Я приехал из Будапешта, – сообщил он. – Шесть дней по железной дороге – как это утомительно! Но я привез вот эти жемчужины.

Мне не стоило большого труда узнать две картины, которыми он когда-то пренебрег.

Любитель продолжал:

– Они переплюнули ваши, не так ли? В роли посредника выступил один берлинский торговец. Ваш коллега из Будапешта оказался очень сговорчивым. Он взял у меня картину Ренуара «неудачного периода», и надбавка едва ли превысила вдвое ту сумму, которую вы просили за два ваших эскиза! Я знаю, что вы мне скажете. В моих «сезаннах» также есть незаполненные места. Согласен. Но на тех картинах, которые предлагали мне вы, чувствовалась незавершенность, тогда как пустоты на моих работах выглядят сознательными. Впрочем, мы можем сравнить.

– Увы, слишком поздно, – ответил я. – Я послал свои картины за границу, и мне только что сообщили, что их купил парижский коллекционер.

– Вот было бы забавно, если бы речь шла о ком-то, кто видел их у вас и отверг, а затем приобрел, не узнав эти работы.

Я улыбнулся, а мой собеседник тут же спросил:

– Ведь я угадал, не так ли?..

Но я сослался на профессиональную тайну…

Обычно упускают из виду то обстоятельство, что картины могут также исцелять.

Вспоминаю одного коллекционера, во время серьезной болезни впавшего в состояние прострации, из которого врачам никак не удавалось его вывести. Светило медицинской науки, приглашенный в этом безвыходном положении для консультации, не скрыл своих опасений.

– Если бесчувственное состояние продолжится, то надо приготовиться к худшему, – заявил он. – Только потрясение могло бы вызвать у пациента благоприятную реакцию.

– А что, если внезапно сообщить ему о смерти одного из близких ему людей? – предложил лечащий врач.

– Например, можно сказать, что тяжело заболела моя мать, – добавила жена больного. – Он ужасно любит свою тещу.

Наклонившись к пациенту, врач крикнул:

– Ваша теща скончалась… внезапно!

Но больной, казалось, воспринял это известие с полным безразличием.

– Никакой реакции, мадам!

Тогда в дело вмешалась старая горничная:

– Мадам, мне сдается, что больше всего мсье дорожил своими картинами.

– Как? У него есть страсть? – воскликнул врач. – Надо попробовать сыграть на этом… – И, обращаясь к служанке, он спросил: – Вам известно, какая из картин самая любимая у вашего хозяина?

– Вот эта, – ответила она без колебаний, показав на «Подсолнухи» Ван Гога, висевшие напротив кровати. – Мсье всегда говорил, когда видел меня с метелкой из перьев в руках: «Мария, будь повнимательнее с моим „ван гогом“».

– Отлично. Ну что ж, мы сделаем вид, что хотим ее продать.

Пришел торговец, которого посвятили в обстоятельства дела, и стал с серьезной миной рассматривать картину, оценивать ее, рассуждать о ее достоинствах. Наконец он снял полотно со стены… Больной, наблюдавший за сценой со все возрастающим беспокойством, приподнялся на постели, а затем рухнул навзничь, разразившись рыданиями.

– Он спасен! – сказал врач…

Однако бывает, что страсть коллекционера, напротив, оказывает на него губительное воздействие, как в случае с другим любителем искусства, о котором врач говорил его близким: «Неврастеническое состояние вашего родственника вызвано неприятными эмоциями, причина которых – негативное отношение к картинам Клода Моне… Он должен как можно скорее избавиться от своей коллекции».

В другой раз один отец семейства рассказывал в моем магазине о том, как его сын ухлопал на девочек миллион, доставшийся ему в наследство от матери. И тогда присутствовавший при разговоре господин де Камондо заметил, что, если бы вместо того, чтобы распутничать, он стал покупать импрессионистов, ему удалось бы за несколько лет утроить свой капитал.

На что папаша ответил:

– Да, мой мальчик просадил миллион, возможно, он упустил случай заработать три, но, по крайней мере, вместо того чтобы постоянно нервничать по поводу котировки своих импрессионистов, он сохранил веселый нрав…

Как-то раз в дверь моей квартиры на улице Грамон позвонили. Передо мной стоял посетитель, запыхавшийся оттого, что ему пришлось подняться на пятый этаж.

– Я хочу посмотреть живопись, – сказал он. – Но у меня мало времени. Через час я уезжаю в Ниццу. Завтра начинается карнавал…

Мы поспешно отправились в мой магазин. Там без всякого смущения человек сказал:

– Сперва покажите мне, где у вас «удобства», ибо, когда у меня переполнен мочевой пузырь, я не вполне хорошо себя чувствую.

Эти приготовления уже заняли у нас четверть часа. Еще четверть часа требовалось ему для того, чтобы добраться до вокзала. Значит, у нас оставалось полчаса, и за это время посетитель успел приобрести внушительную партию работ Гогена, Домье, Ренуара. Он вручил мне задаток, оставил свою визитную карточку и вернулся к фиакру, покачивая головой в такт музыке. На улице аккордеонист выводил ритурнель. Кто-то зашел в магазин и, показывая на удалявшегося человека, сказал:

– Он наверняка из Вены. Венцы приходят в восторг, когда слушают музыку.

Действительно, посетитель оказался жителем Вены.

Через несколько месяцев, не имея от него никаких известий, я написал ему, что жду его распоряжений об отправке купленных картин. Он ответил на редкость любезным письмом, в котором взахлеб расхваливал очаровательный Париж. Но ни словом не обмолвился о своих покупках. Я напоминал ему о картинах дважды или трижды, и каждый его ответ казался мне ответом человека, старающегося обойти неприятную тему.

Я уже собрался было поехать к нему, чтобы выяснить все на месте, как стоимость картин, проданных мной этому клиенту, заметно возросла. Я поспешил сообщить ему эту приятную новость, попутно дав понять, что он не должен больше откладывать окончательный расчет за сделку, поскольку она оказалась такой выгодной для него. Он ответил, что намерен приехать в Париж и что мы вместе где-нибудь позавтракаем.

Мы действительно прекрасно позавтракали на площади Мадлен. Венца сопровождала очень хорошенькая и необыкновенно любезная женщина. Они даже пригласили меня вечером в театр. После спектакля я вынужден был дать согласие на ужин. Мой радушный хозяин проявлял все большую экспансивность. Вдруг он встал с места и, схватив меня за обе руки, произнес:

– Послушайте, дорогой друг, я не могу примириться с мыслью о том, что причиняю вам ущерб, извлекая выгоду из повышения цен на мои картины. Я настроен расторгнуть наш договор.

Его предложение удивило меня лишь наполовину. Конечно же, он принимал за хитрость торговца подорожание, о котором я ему сообщил.

– Меня будет мучить совесть, если я соглашусь на такое возмещение убытков… – сказал я.

– Пусть она вас не мучает, я решился.

У меня была при себе чековая книжка, и я вернул клиенту уплаченный им задаток. Он положил чек в карман с облегчением, словно освободился от непосильного бремени.

Чтобы ответить на его любезность, я в свою очередь пригласил венца на завтрак. Должно быть, он успел навести справки о том, сколько стоят теперь его картины, так как за десертом он опять взял меня за руки и сказал:

– Дорогой друг, я не хотел бы, чтобы наше знакомство было омрачено недоразумением. Позвольте мне взять мои картины обратно…

– Хорошо!.. Но по какой цене? Я же вас предупредил, что они сильно подорожали…

Мой «клиент» не стал больше настаивать.

Через несколько дней кто-то сказал мне:

– Я только что виделся с одним венцем, он страшно зол на вас и говорит, что вы его здорово «приложили»…

Я находился в своем магазине и читал книгу, когда кто-то вошел. Поскольку посетитель хранил молчание, я продолжал читать. Меня представляли человеком, который то, прячась за дверью, готов наброситься на клиента, то чуть ли не прогоняет взашей смельчака, явившегося с намерением что-то купить. Я не бросаюсь на клиентов и не выставляю их за дверь. Заметив, что вошедший то и дело поглядывает на улицу, я в конце концов поинтересовался, не ждет ли он кого-то.

– Я жду, когда кончится дождь, – ответил незнакомец.

Действительно, как только небо прояснилось, он ушел. Поэтому я был немало удивлен, когда снова увидел его на другой день.

– Не скажете ли вы мне, кто сегодня самый великий художник? – вдруг спросил он. И поскольку я смотрел на него с изумлением, посетитель добавил: – Самый великий художник – это Стейнлен. У вас есть его работы?

Я показал ему несколько пастелей. Он тут же купил их. А потом спросил:

– Не могли бы вы достать для меня и другие его вещи?

– Заходите вечерком. Надеюсь, что я их раздобуду.

После полудня я отправился к Стейнлену. Он курил свою трубку возле папок, заполненных рисунками. Я купил у него все.

Вернувшись на улицу Лаффит, я заметил своего «любителя», который прохаживался взад и вперед перед дверью магазина. Он пошел ко мне навстречу и сразу поинтересовался:

– Ну как, они у вас?.. Давайте их скорее…

На следующий день он вернулся. Теперь у него был озабоченный вид.

– Я сделал важное открытие. Самый хороший художник не Стейнлен, а Морен. Я видел его картину, которая, к несчастью, не предназначена для продажи; он почти не уступает Энгру. У вас есть его полотна?

– Да, несколько работ.

Он торопливо купил то, что я ему показал. И, обнаруживая ненасытность, произнес:

– Я хотел бы иметь еще и другие холсты.

– Думаю, что смогу их достать. Приходите вечером, часам к шести.

Я отправился к Морену и приобрел у художника все, чем он располагал. Когда я вернулся в магазин, клиент меня уже поджидал, он не дал даже развернуть принесенный мной сверток с холстами и поспешил уплатить требуемую сумму.

Через несколько дней ко мне заглянул сам Морен.

– Отныне я могу принимать заказы в любом количестве, – сказал он. – Я только что придумал способ, убыстряющий работу. Я набрасываю контуры и с помощью своеобразного распылителя собственного изобретения наношу на рисунок краску.

Сообщить другие подробности о своем изобретении он не захотел, очевидно опасаясь, что им воспользуются другие.

Некоторое время я ничего не слышал о том любителе искусства, но в один прекрасный день он пришел ко мне весьма взволнованный.

– Определенно Морен не самый великий художник, – заявил он. – Но кто же, в самом деле, лучший?

– По правде сказать, – ответил я, – не существует какого-то одного самого великого художника. Есть величайшие художники: Сезанн, Ренуар, Моне, Дега…

Он прервал меня:

– Когда я слышу сразу чересчур много имен, у меня в голове все путается.

И он впал в задумчивое состояние. Поскольку его молчание затянулось, я предложил:

– В затруднительных ситуациях Рабле советовал обращаться к игральной кости…

– Я дал слово сестре, что никогда не притронусь ни к картам, ни к кости.

– А если положить бумажки с написанными на них именами в шляпу и тянуть жребий? Ведь это не имеет ничего общего с игральной костью или картами!

Моя идея ему понравилась, и на кусочках картона он написал имена художников, которые я ему назвал: Сезанн, Ренуар, Дега, Моне, Гоген. Тщательно перемешав их в шляпе, он, к нашему изумлению, извлек картонку, которую мы туда не клали.

Оказалось, что клиент машинально подхватил лежавшую на столе табличку с фамилией Ван Гога и сунул ее вместе с другими в шляпу. Несмотря на это, ему захотелось, чтобы автор «Подсолнухов» также был учтен в жеребьевке.

– Внутренний голос мне подсказывает, что надо следовать предначертанию судьбы. Моя сестра советовала мне всегда прислушиваться к внутреннему голосу.

И он выбрал некоторые из самых значительных имевшихся у меня произведений Ван Гога.

Он высказал желание продолжить жеребьевку, и на этот раз выпал Сезанн. Посетитель приобрел также более тридцати работ этого художника.

Расставаясь со мной, он пообещал зайти вскоре опять, но я больше его не видел.

Через несколько лет один голландец, находившийся в Париже проездом, сказал мне, когда мы с ним разговорились:

– У нас в Гааге живет один малый, история которого не совсем обычна. Поскольку он сторонился людей и ни с кем не общался, за ним утвердилась репутация глубокомысленного человека. Родители оставили ему наследство, которым он мог распоряжаться по своему усмотрению. После довольно долгого пребывания в Париже он вернулся на родину с ящиками, заполненными картинами, но в кармане у него было не больше нескольких флоринов. Приобретения были представлены на суд экспертов. Последние пришли к единодушному выводу, что если в этой партии картины старых или так называемых старых мастеров обнаруживали попросту полное невежество покупателя, то холсты современных художников мог приобрести только сумасшедший. После консультации с психиатрами коллекционера поместили в лечебницу.

«Батюшки! – подумал я. – Уж не мой ли это голландец?»

В самом деле, это был он. Когда сей чудак умер через десять лет, родственники поторопились распродать коллекцию картин, которую в соответствии с законом нельзя было трогать во время его пребывания в психиатрической лечебнице. На аукционе одна картина Ван Гога была продана более чем за тридцать тысяч франков. «Сезаннов» отложили в сторону из опасения напугать публику. Когда их все же решились показать, самые знаменитые коллекционеры боролись друг с другом за право обладать ими.

Весть об этом аукционе быстро разлетелась повсюду и настолько возбудила умы, что некоторые дошли до того, что стали признавать за сумасшедшими особое чутье на живопись, сулящую большие доходы. Затем – в это трудно поверить – образовалось специальное общество; собрав необходимый капитал, его члены отыскали одного блаженного человека и отправили его в Париж в сопровождении представителя, имевшего поручение приобретать картины, на которые ему укажет этот дурачок. Однако последний проявил к живописи столь полное равнодушие и так упорно сопротивлялся посещениям выставок, галерей или мастерских, что от продолжения эксперимента пришлось отказаться.

Следующий пример показывает, какие представления о «пользующейся спросом» живописи сложились у определенной части людей. На сей раз речь пойдет не о покупке картин, а об их создании.

Я знал одного ребенка, который оставался неразвитым в умственном отношении. Поскольку родители беспокоились о его будущем, кто-то посоветовал им «двинуть» мальчика в живопись. Родители изумились, но им объяснили:

– Ну да, ведь на аукционах выше всего ценятся произведения чокнутых.

Возникло, однако, одно препятствие. Ребенок отличался духом противоречия. Поэтому родители пошли на хитрость: холсты, кисти и краски они положили у мальчика на виду, но при этом запретили ему до них дотрагиваться. Юный строптивец вскоре завладел холстами и начал покрывать их красками. Когда было решено, что он нарисовал достаточно много картин, родители отправились к директору одной так называемой авангардной галереи.

– Мы пришли показать вам живопись сумасшедшего, – заявили они.

Но, взглянув на принесенные работы, торговец воскликнул:

– Вы что, смеетесь надо мной?! Разве это живопись сумасшедшего? Живопись сумасшедшего – это когда невозможно понять, что нарисовано: фигура, пейзаж или натюрморт; а здесь все очень ясно.

Чета была всерьез огорчена.

– Черт возьми! – причитал отец. – Я впустую потратил около полутора тысяч франков на холсты и краски!

Однажды мою квартиру на улице Грамон посетила дама с весьма изысканными манерами.

– Я маркиза де С., – сказала она. – Мне бы очень хотелось увидеть работы Матисса и Пикассо, находящиеся у господина Стайна. Мне сказали, что вы с ним знакомы.

– Мадам, вы не нуждаетесь ни в каких рекомендациях, – ответил я. – Стайны, оба брата и их сестра, мадемуазель Гертруда, самые радушные люди на свете. Двери их дома открыты для всех по субботам начиная с девяти часов вечера.

– Мне об этом уже сказали, но сегодня понедельник, а самое позднее послезавтра я должна сесть на поезд, отбывающий в Рим. Представляете, за чаем в «Рице» все говорили о коллекции Стайна, и я выглядела полнейшей идиоткой. – Она чуть помялась, а затем добавила: – Я состою в тесной дружбе с послом Италии. Не думаете ли вы, что если я попрошу его замолвить словечко послу Америки…

– Подобные попытки подключения послов уже предпринимались, но безуспешно.

– Что ж, ничего не поделаешь! Я подожду.

В следующую субботу я по ее просьбе отправился с маркизой С. к Стайнам.

Мадемуазель Гертруда Стайн, беседовавшая с друзьями, ответила на наше приветствие и жестом показала, чтобы мы чувствовали себя как дома.

Господин Лео Стайн сидел, а точнее, развалился в кресле, закинув ноги на верхнюю полку книжного шкафа.

– Это как нельзя лучше способствует пищеварению, – сказал он, приветствуя меня.

Когда я вспоминаю те далекие времена, то вновь вижу висящие на стенах квартиры Стайнов картины Матисса, Пикассо и Сезанна, портрет сидящей в красном кресле мадам Сезанн, одетой в серое. Когда-то это полотно принадлежало мне, и я отдал его на ретроспективную выставку работ мастера из Экса, организованную в Осеннем салоне 1905 года. Поскольку я часто посещал эту выставку, мне случалось видеть там Стайнов, обоих братьев и их сестру: они сидели на скамеечке напротив портрета. Молча они созерцали картину; но вот Салон закрылся, и ко мне зашел господин Лео Стайн и предложил продать ему полотно за определенную сумму. Его сопровождала мадемуазель Стайн. «Теперь картина наша», – сказала она. Можно было подумать, что брат и сестра только что внесли выкуп за дорогого им человека.

Мадемуазель Гертруда Стайн была очень сложной личностью. Глядя на эту внешне простоватую женщину, одетую в платье из грубого велюра, в сандалиях с кожаными ремешками, ее можно было принять за домохозяйку, чей интеллектуальный горизонт ограничен общением с фруктовщиком, хозяином молочного магазина и бакалейщиком. Но стоило ее взгляду встретиться с вашим, как вы тотчас понимали, что в мадемуазель Стайн таится нечто большее, нежели обывательские представления. Ее живой взгляд сразу выдавал в ней наблюдательного человека, от которого ничто не ускользает. Как было не поддаться ее обаянию, не почувствовать к ней полное доверие, когда вы слышали ее смех – смех издевательский, словно она подтрунивала над самой собой?..

Недавно кто-то сказал мне:

– Я прочитал в «Нувель ревю франсэз» описание мастерской Матисса, сделанное мадемуазель Стайн. Там нет ни малейшего намека на творчество художника. Она просто отмечает предметы, попадающие в ее поле зрения: здесь стул, там мольберт; на стене картина без рамы; статуэтка на консоли…

Я не преминул возразить своему собеседнику, что в тексте мадемуазель Стайн можно обнаружить нечто большее, нежели бесстрастные перечисления. Например, разве мог я, при всей моей неспособности определить имя того или иного персонажа в самом прозрачном романе с реальными прототипами, когда мне попался отрывок из «Мемуаров» Гертруды Стайн, не узнать себя в хмуром персонаже, который стоит на пороге своей лавочки, упершись обеими руками в дверной косяк, и глядит на прохожих с таким видом, будто хочет послать их всех к дьяволу? Сколько раз я сожалел о том, что природа отказала мне в любезном и веселом обхождении с людьми!

Узнав недавно, что переводить «Мемуары» мадемуазель Стайн взялся профессор Коллеж де Франс господин Бернар Фей, я воскликнул: «Профессор Коллеж де Франс! Как повезло мадемуазель Стайн!»

Раз уж я коснулся темы перевода, то расскажу о таком любопытном случае. В статье о Гогене я написал, что отношения художника с колонистами на Таити были для него мучительными. По поводу этой фразы мой переводчик заметил:

– Как это вы, мсье Воллар, ставите слово «colons» во множественном числе? Есть только один «colon»! «Colon» – это часть толстой кишки…

И, видя мое изумление, он добавил:

– Можете не сомневаться, я сверился по словарю.

Теперь о других американских коллекционерах.

К вам приходит господин Барнс. Он просит расставить перед собой двадцать, тридцать холстов. И, проходя мимо них, без колебаний указывает на приглянувшиеся ему вещи. Так господин Барнс собрал для фонда, носящего его имя, около сотни «сезаннов» и более двухсот «ренуаров».

Другим американским коллекционером, которому художники обязаны столь многим, был господин Джон Куинн. Во время войны господин Куинн, не жалея денег, занимался приобретением холстов французских художников для Соединенных Штатов. Будучи известным адвокатом, он поставил им на службу свои знания юриста. В частности, пытался улаживать, и небезуспешно, споры между ними и американской таможней. Одним из примеров подобных тяжб является дело, возбужденное против скульптора-символиста Бранкузи в связи с его бронзовой скульптурой «Птица»: таможня заявила, что это не скульптура вовсе, а всего лишь кусок грубого металла, и усмотрела в стремлении выдать его за произведение искусства уловку, позволяющую обойти налог, которым облагается ввозимый в страну необработанный металл. В другой раз, в американском консульстве, где возникли сложности при определении характера товара (то ли это промышленное изделие, облагаемое пошлиной, то ли произведение искусства, от нее освобожденное), художник Жорж Руо сказал служащему, в кабинете которого он находился:

– Не изволите ли вы встать?

Удивленный чиновник выполнил его просьбу, а Руо продолжил:

– Посмотрите на ваш стул. Деревянная крышка, на которой вы сидите, имеет отверстия, проделанные на равном расстоянии друг от друга и имеющие одинаковый диаметр: это фабричная работа. Если бы отверстия были сделаны вручную, то все стулья отличались бы один от другого. Вот в чем заключается разница между промышленным изделием и произведением искусства.

Американская художница Мэри Кэссетт, которая так много сделала для французского искусства, сказала мне однажды:

– Я говорила о вас господину Хэвемайеру. Отложите для него все, что у вас есть, лучшее… Вам, наверное, известно, кто такой Хэвемайер?

Еще бы я не знал об этом человеке! Хэвемайер, король сахара! Незадолго перед тем я как раз прочитал в газетах, что, когда произошло значительное снижение цен на сахар на американском рынке, господин Хэвемайер, в то время путешествовавший, немедленно возвратился в Нью-Йорк, и его возвращения оказалось достаточно для того, чтобы сахарный курс вновь обрел всю свою стабильность. Король сахара!.. Отбирая картины, которые, на мой взгляд, заслуживали его внимания, я думал: «Если бы я обладал могуществом миллиардеров, то поразил бы мир не богатством, а, напротив, скромностью своего образа жизни. У меня не было бы яхты. Я бы не заказывал специальные поезда. Не содержал бы роскошных дворцов. Не обременял бы себя многочисленной прислугой, подобно магнатам нефти, какао, бумаги и жевательной резинки…» Так размышлял я, когда невзрачный фиакр (а дело было в 1898 году) остановился возле моего магазина. Из него вышел очень скромно одетый господин. Я мысленно обругал незваного гостя. А что, если неожиданно появится господин Хэвемайер и ему придется ждать, пока я продам посетителю какую-нибудь гравюру!.. Но ничего подобного… Незнакомец хотел приобрести работы Сезанна. Он выбрал две из них, а затем вручил мне свою визитную карточку и вернулся к фиакру… Это был господин Хэвемайер!

Когда я познакомился с ним поближе, меня поразила не столько скромная одежда этого могущественного клиента, сколько дух строжайшей экономии, которым были отмечены все его житейские поступки. Как-то мы отправились с ним посмотреть одну картину, а господин Хэвемайер, остановившись перед зданием Комической оперы, сказал:

– Я должен заказать места. Сегодня вечером я иду в театр с женой и одним другом.

Подойдя к кассе предварительной продажи билетов, король сахара попросил три места в партере.

– Все распродано, мсье. Остались одни ложи.

– Тогда дайте мне три билета в ложу.

– Ложи рассчитаны на четыре места, и мы не продаем туда билеты по отдельности.

– Очень хорошо. Я зайду в другой раз.

И, повернувшись ко мне, он сказал:

– Понимаете, нас всего трое. Мне пришлось бы оплатить одно лишнее место.

Однако ему случалось совершать глупости, но глупости, так сказать, обдуманные. Когда я предложил ему как-то купить работу Сезанна, портрет сестры художника, удивительно напоминающий картины Эль Греко, он посчитал, что делать этого не следует. Полотно Сезанна вызвало тогда большой интерес у мадам Хэвемайер.

– Сколько? – полюбопытствовал король сахара.

– Десять тысяч франков.

– Почему десять тысяч франков, если за другой, не менее значительный холст вы просите семь? – спросил господин Хэвемайер.

– Вы правы. Обе картины стоят одна другой. Но согласитесь, что в портрете сестры есть еще что-то необъяснимое, называемое очарованием.

– Значит, вы хотите, чтобы я заплатил за очарование дополнительно? – произнес господин Хэвемайер.

Чуть позднее картину приобрел другой магнат, на сей раз уже французский, король маргарина господин Огюст Пеллерен. Узнав о продаже холста, мадам Хэвемайер не могла не попрекнуть мужа за то, что он упустил «сезанна». Как-то вечером, когда все собирались отпраздновать его день рождения, господин Хэвемайер явился домой с картиной Лоуренса в руках, приобретенной в порядке компенсации.

– Вам действительно нравится эта картина? – спросила у него жена. – Я нахожу, что она гораздо хуже того «лоуренса», которого нам предлагали на днях!

– Я знаю, – ответил король сахара, – но сто тысяч франков за картину – это такая редкая удача…

Однако при всей его рассудительности господин Хэвемайер иногда принимал неожиданные решения.

– Сколько стоит этот «сезанн»? – вдруг спросил он, остановившись перед «Акведуком с приморскими соснами», когда я показывал ему холсты.

– Пятнадцать тысяч франков.

– Я ее беру.

Затем, словно пытаясь объяснить свою внезапную страсть к этой картине, он повернулся к жене и сказал:

– Вы не находите, что фон картины ужасно напоминает фреску, которая привела нас в такое восхищение в Помпеях?

Он еще раз посмотрел на работу Сезанна и пробормотал:

– Что же там такое внутри, что заставляет думать о стольких вещах?..

Это факт, что любая новинка, рожденная французским гением, наталкивается у нас на безразличие, даже враждебность.

Известна подозрительность, с какой у нас в стране относятся ко всякому оригинальному явлению, будь то в литературе, музыке или живописи. Что же касается современной живописи, то я уже говорил, какие трудности приходилось преодолевать мастерам вроде Мане, Сезанна, Дега, Ренуара, Гогена и других, чтобы добиться признания у своих соотечественников. Сложилась парадоксальная ситуация: француз, не отличающийся рассудительностью, оказывается консерватором по отношению ко всякому новому явлению в искусстве – настолько он в глубине души опасается стать жертвой обмана. И наоборот, немец, инстинктивно подчиняющийся всему, что есть коллективная дисциплина, с каким-то воодушевлением становится поборником произведений, которые опередили свое время. К таким людям можно отнести Пауля Кассирера, чья галерея в Берлине казалась продолжением улицы Лаффит; берлинского художника Либермана, украсившего стены своей мастерской лучшими работами наших импрессионистов; директоров немецких музеев, а также всех тех берлинских коллекционеров, которые на аукционах в отеле Друо вздували цены на произведения Мане, Ренуара, Дега, Сезанна, Клода Моне – словом, представителей современной школы.

Однако мне случалось и ошибаться относительно намерений покупателей, когда я судил о них по внешним признакам. Одна немецкая пара, войдя в мой магазин, попросила разрешения осмотреть холсты Гогена. Вдруг дама заметила, что потеряла шляпную булавку, и поинтересовалась, есть ли поблизости лавочка, где можно было бы приобрести подобный товар. «Неподалеку от нас находится базар, – ответил я. – Моя служанка вас туда проводит». По возвращении служанка отвела меня в сторону и сказала: «Мсье, вам следует проявить осмотрительность. Дама нашла булавку, которая ей очень понравилась, но, увидев цену (один франк восемьдесят пять сантимов), сказала, что это для нее чересчур дорого. И купила другую за восемнадцать су».

И что же? Супруги приобрели у меня картин на сумму сто пятнадцать тысяч франков.

Если германские торговцы, любители, самые знаменитые художники становились пропагандистами современного французского искусства, то критики и журналисты, пишущие об искусстве, не обнаруживали никакого желания прославить «передовую» французскую школу. Вспоминаю, как в разгар войны, в 1917 году, в Швейцарии прошла выставка немецких переплетов, Там можно было увидеть изданные мной книги «Параллельно» и «Дафнис и Хлоя» с иллюстрациями Боннара: к ним с почтением отнеслись библиофилы по ту сторону Рейна, тогда как во Франции их еще не оценили. В связи с этим знаменитый немецкий критик Мейер-Грефе написал в «Газетт де Франкфор», что книга, подобная «Дафнису и Хлое», где все так удачно гармонировало – бумага, типографское исполнение, иллюстрации, – никогда не была бы издана в Германии.

Когда я выпустил в 1902 году книгу «Дафнис и Хлоя», другой страстный любитель искусства, немец граф Кесслер, самым энергичным образом расхваливал ее своим друзьям. Он даже настолько увлекся красивыми изданиями, что, в свою очередь, захотел выпускать подобные книги, первой из которых были «Эклоги», проиллюстрированные скульптором Майолем и отпечатанные на бумаге, изготовленной самим Майолем, так называемой монтвальской бумаге (по имени деревушки в Марли-ле-Руа, где находилась мастерская художника). Поскольку Майоль заметил, что бумага, изготовляемая из тряпок, простиранных в хлорированной воде, в конце концов желтеет, граф Кесслер тут же сам отправился на поиски рубашек, которые носят крестьянки, и добрался до самых отдаленных уголков Венгрии, где хлор не употребляется.

Вспоминаю об ужине, на который меня пригласил граф Кесслер. Это было в ресторане «Тур д’Аржан», сохранившем типично французский облик, несмотря на то что его посещало много иностранцев. Правда, надо сказать, что всюду, где есть хорошее вино, чувствуешь себя во Франции; а погреба «Тур д’Аржана» пользовались заслуженной репутацией, равно как и его метрдотель, знаменитый Фредерик. Я испытал что-то вроде страха, когда увидел утку с кровью, составлявшую гордость ресторана, но должен признаться, что блюдо оказалось очень вкусным. Можно сделать только один небольшой упрек: я люблю гладко выбритых и коротко подстриженных метрдотелей, а у Фредерика были длинные волосы и густая борода.

Помню, среди приглашенных была немецкая баронесса редкой красоты. Присутствовали там и Аристид Майоль и, если мне не изменяет память, один знатный немец, барон фон Боденхаузен. Это был высокий и крепкий малый, которого я скорее мог бы представить одетым в офицерский мундир, с саблей в руке, следящим за тем, как маршируют строевым шагом его люди. Граф Кесслер приобщил барона фон Боденхаузена к современному искусству. Поэтому я несколько раз видел его у себя в магазине. Однажды, когда речь зашла о статуе Жанны д’Арк работы Фремье, мой брат вспомнил фразу Мишле о том, что чудо, совершенное Жанной д’Арк, состояло в примирении французов. При этих словах барон фон Боденхаузен, который в тот момент с восхищением рассматривал холст Сезанна, резко обернулся и бросил на моего брата взгляд, в котором сверкнули искорки гнева. Я подумал: «Как он может негодовать по поводу исторического факта, имевшего место пять веков тому назад и даже не затрагивающего честь Германии?» Когда вскоре, в 1914 году, разразилась война, я понял, почему сама мысль о примирении французов перед лицом врага вызвала у барона раздражение.

Два посетителя, пришедшие на организованную мной выставку, говорили на каком-то непонятном иностранном языке. Один из них, купив холст Гогена, удалился. Я спросил у его спутника, оставшегося посмотреть картины, что это за язык, на котором они изъяснялись. «Русский», – ответил он. Я сказал коллеге из Москвы, что один из его соотечественников кое-что купил у меня и заплатил не торгуясь.

– Русский, который не торгуется! Должно быть, вы имели дело с каким-нибудь поляком…

Из этого я заключил, что покупать не торгуясь несвойственно истинно русскому человеку.

По поводу любителей искусства из России один из моих клиентов, которому не откажешь в стопроцентном русском происхождении, поскольку он всегда торговался (он москвич, но фамилию его я забыл, помню только, что она заканчивается на «ев»), сказал мне однажды:

– Один из ваших коллег меня просто потрясает. Когда я имею с ним дело, он всегда уступает мне картину на сумме, которую я наметил в качестве максимально возможной для себя. Честное слово, можно подумать, что он читает мои мысли!

Но, как я узнал позднее, читал торговец не мысли клиента, а из-за плеча его машинистки. Последняя, русского происхождения, записывала секретные переговоры между коллекционером и его соотечественником, которого он всегда брал с собой: они обсуждали друг с другом, до какого предела можно дойти.

Русскому темпераменту свойственна нездоровая импульсивность. Коллекционер из Москвы, господин Морозов, ожидал Мориса Дени. Художник должен был заняться оформлением его квартиры. Младший брат господина Морозова не раз говорил о том, что с большим удовольствием познакомился бы с этим мастером, приход которого был намечен на другой день. Во время разговора брат играл револьвером, лежавшим на столе, и вдруг воскликнул:

– А что, если мне застрелиться!

И, поднеся револьвер к голове, пустил себе пулю в лоб.

Однажды в магазин вошел посыльный из гостиницы. Он сообщил мне, что один клиент ищет «вот такие» картины, и показал на ню Сезанна, выставленные в витрине. И в самом деле, на другой день он вернулся вместе с русским, неким графом Сназиным, который, глядя на «обнаженных» Сезанна, покачал головой и сказал:

– Это очень грубо сделано. Мне нужны хорошо нарисованные ню, очень изысканные «непристойности»… Словом, работы тех художников, которые изображают обнаженные модели так же похоже, как ваш Месонье поля, занесенные снегом. Я хочу приобрести сорок живописных работ, чтобы проиллюстрировать сочиненную мной сказку для детей… Один негритянский принц купил на рынке двух юных мальчиков. Вернувшись во дворец, он облачился в тунику из зеленой кисеи, украшенную красными бантиками. Что касается мальчиков, то одного из них он нарядил болгарским генералом, а другого русским матросом и обучил их этим… как вы говорите по-французски?.. шалостям…

Не пытаясь вникнуть в смысл сказанного, я только сообщил русскому, что подобных художников, удовлетворяющих его вкусу, он найдет в Люксембургском музее.

Через несколько дней он снова зашел ко мне. Граф побывал в Люксембургском музее, где обнаружил восхитительного голого мальчика, картину, не уступающую по тщательности отделки произведениям Месонье: это был «Мертвый ребенок» Бугро. Он обратился ко мне с просьбой пригласить этого художника в магазин вместе с образчиками его самых «изысканных непристойностей». Я объяснил посетителю, что господин Бугро весьма преуспевающий художник и что он не ходит к кому попало.

– Ну что ж, – сказал он, – тогда я пойду к нему сам.

Русский ушел, и я уже думал, что больше с ним не увижусь, как по прошествии некоторого времени он снова появился в моем магазине.

– Я зашел к этому Бугро, чтобы заказать у него сорок небольших картин с резвящимися голыми мальчиками, – рассказывал он. – Я подробно объяснил ему, что мне нужно, а он сказал: «Убирайтесь вон!.. старая…» Как вы говорите? По-английски это «old pig»… Ax да! Вспомнил – старая свинья…

Я счел своим долгом сообщить графу, что не знаю больше никакого другого художника, которого мог бы ему порекомендовать.

– Больше не беспокойтесь, я нашел то, что искал! – воскликнул он. – Когда я еще раз посетил Люксембургский музей и остановился возле ню Кабанеля, очень хорошо нарисованной картины, то увидел самого художника, делавшего с нее копию. Мы познакомились, и он тотчас согласился выполнить мой заказ.

Поскольку он был невероятно доволен, я решил не огорчать его сообщением о том, что настоящий Кабанель давно уже умер.

По правде сказать, мне было очень любопытно узнать, кем же является этот чудаковатый любитель «изысканных непристойностей». Чтобы вызвать его на доверительный разговор, я поведал ему, что среди моих русских клиентов есть промышленники, один известный торговец…

Перебив меня, он сказал:

– Я не торговец, я дворянин… Мой отец занимался благотворительностью, и я продолжаю его дело… Я содержу сиротский дом, который отец основал для мальчиков, оставшихся без семьи.

Сказав это, он пригласил меня поужинать.

– Я обнаружил у вас в Париже маленькое… как вы говорите? Ах, ну да… маленькое бистро.

Я побоялся оскорбить его отказом. И принял приглашение. Но мой амфитрион не помнил адреса этого заведения; мы условились, что он зайдет за мной на следующий день.

– Улица Камбон… – сказал он кучеру, когда мы сели в экипаж. – Я остановлю вас. Это совсем маленькое бистро.

«Совсем маленькое бистро» оказалось не чем иным, как знаменитым кафе «Вуазен», где у моего русского знакомого был заказан по вечерам столик. Ужин был превосходным. За десертом он предложил мне завершить вечер в другом месте и спросил, какой у нас самый известный театр. Я назвал первое, что пришло мне в голову, – «Варьете». Русский подозвал посыльного и велел ему сходить купить три билета. Естественно, я подумал, что он ждет кого-то еще.

Вскоре посыльный вернулся. Свободных мест уже не было.

– И все же мне хотелось бы туда попасть!.. Я заплачу сколько нужно…

Это был решающий аргумент. И посыльный почти тут же принес нам три билета.

Приехав в театр, мой знакомый прошел мимо раздевалки не останавливаясь, и я проследовал за ним. Когда мы усаживались, русский положил свой плащ на кресло между нами и предложил мне сделать то же самое. Это свободное место манило к себе зрителей, сидевших на откидных сиденьях. В начале спектакля они думали, что кресло с минуты на минуту займет обладатель данного билета. Но после первого антракта, поскольку оно по-прежнему пустовало, все зрители, сидевшие в нашем ряду, были вынуждены то и дело вставать, пропуская очередного претендента на это вожделенное место. И всякий раз русский вежливо и в то же время достаточно твердо произносил:

– Это место занято.

– Ваш друг сильно опаздывает, – заметил я вполголоса.

– Но я никого не жду…

И тут я понял, что третье кресло было забронировано для того, чтобы положить туда плащ и опираться на сиденье рукой…

Я как-то сказал одной американской даме:

– Если так пойдет и дальше, то в недалеком будущем нам придется ездить в Америку, чтобы полюбоваться самыми лучшими картинами европейских художников…

– Indeed… Мы можем покупать…

– Конечно. Но как бы вы ни старались заполнить произведениями искусства все ваши небоскребы, чего у вас никогда не будет, так это до́ма, которому всего каких-нибудь четыреста или пятьсот лет.

Американка на мгновение задумалась, а потом произнесла:

– Иметь старый дом?.. Но это же очень просто: я могу купить его и увезти с собой в Америку…

– Разумеется, вы сможете получить груду камней; но неужели вам удастся забрать с собой и его душу?

– Душа дома… Что это такое?

– Если вам угодно, то это атмосфера, окружающая дом, место, с которым он неразрывно связан, все, что придает ему неповторимость, очарование, в каком-то смысле его лицо; да возьмите хотя бы мох, который каждую весну зеленеет на его крыше… Все это невозможно пересадить на другую почву. У вашего дома всегда будет вид изгнанника.

Через три месяца американка пригласила меня в свое имение под Парижем, где она жила. Мне очень нравилось это место, где с террас дома открывались бескрайние дали. Но каково было мое изумление! Огромное строение, внешне напоминающее старый замок, заслонило собой красивый пейзаж.

– О мадам, какое несчастье – иметь подобное соседство! Вы могли наслаждаться таким прекрасным видом!

Американка улыбнулась и сказала:

– Вы говорили мне о домах, возведенных четыре-пять веков назад, так вот, замку, который вы сейчас видите перед собой, шестьсот сорок лет, что удостоверяется в фактуре. Мне не составило труда его приобрести. Я позвонила по телефону своему поверенному и сказала: «Мне нужен замок, построенный шестьсот лет назад. Купите». И тут же начались подготовительные работы: вырыть здесь, там снести, пронумеровать камни. А еще я сказала, что хочу иметь черепицы, покрытые мхом. Подойдем к нему поближе, и вы увидите…

И она повела меня к замку.

– Не правда ли, мой замок удивительно красив?..

– Очевидно, у него был шикарный вид там, где он стоял раньше. Но не кажется ли вам, что здесь он выглядит, так сказать, чужаком?

– Ах да! Не хватает того, что вы называете… как вы говорите?.. атмосферой? Мы позаботились и об этом. Сняты все планы, и как только замок прибудет в Америку…

– Как? Вы собираетесь перевезти его туда?

– Разумеется… Дело вот в чем: я купила его и намеревалась оставить здесь. В Америку я бы отправила другой, мне предлагали еще более старое строение. Но я должна вам объяснить. Я послала фотографию замка, который вы видите здесь, своему сыну Харри, занимающемуся искусством. Он нашел, что это изумительное здание. Он хочет именно этот замок, и никакой другой! Харри не может приехать во Францию по причине морской болезни. Тогда я сказала ему: «Я отправлю замок в Америку». Сделать это будет так же несложно, как было несложно доставить его сюда; после того как камни пронумеруют и уложат в ящики, этот милый старый замок сможет совершить путешествие вокруг света. Но сначала надо было перевезти его сюда. Я собираюсь устроить праздник, и часть его программы предусмотрено провести в старой усадьбе. Сразу по окончании этого показа его снова разберут, пронумеруют и упакуют; мой архитектор дал письменное обещание, что через пять месяцев замок восстановят в имении Харри, на берегу Мичигана…

Американка помолчала, а затем продолжила:

– А что касается того, что вы называете атмосферой… По распоряжению архитектора был записан ветер, дующий в этих краях, пение соловья, стрекот сверчка, колокольный перезвон…

Она окликнула слугу и велела принести фонограф; из аппарата полились перечисленные выше звуки.

– Ветер получился не очень удачно, – извиняющимся тоном сказала американка, – я уже распорядилась о том, чтобы его записали еще раз…