Глава 20
Подозреваемые. Великий князь Дмитрий Павлович

К середине января 1917 года у ведущих дело об убийстве Распутина следователей сложилось парадоксальное представление: был труп, были участники ночи, во время которой было совершено убийство, были даже свидетели… Однако кто именно убил по факту – так и не выяснилось. Подозреваемые делали все, чтобы следствие не открыло эту фигуру или фигуры.

В своеобразном отчете о ходе расследования глава Первого департамента Министерства юстиции Степанов писал великому князю Николаю Михайловичу: «Вся прислуга Юсуповых заявила, что она ничего не знает и никого не видела, установлено только, что стол был накрыт на 8 кувертов, но у стола никто не служил, потому кто был, неизвестно. Дворецкий Бужинский, спрошенный по поводу синего сукна со стола, в которое были завернуты ноги Распутина, заявил, что такого сукна в доме Юсуповых никогда не было, и при этом так густо покраснел, что следователю стало ясно, где истина. Однако это личное впечатление следователя в протокол не занесено и никакой роли при направлении дела играть не может».

В переписке возникает и тема чрезвычайной медлительности следствия, которое приводит к потере важных вещественных доказательств.

«Сегодня производился осмотр дома Юсуповых. Чем он закончился, мне неизвестно, но совершенно очевидно за истечением такого промежутка времени осмотр в смысле улик ничего дать не может. Поэтому надо думать, что месяца через два к удовольствию всей Благомыслящей России, дело за отсутствием улик будет прекращено».

Главным тормозом для этого процесса стал Дмитрий Павлович и вот почему: для следствия, располагавшего показаниями Юсупова, почему-то сообщившего, что выстрелы во дворе были сделаны великим князем, было ясно, что этот человек один из серьезных фигурантов ночной истории.

Поэтому, когда полиция обнаружила труп Распутина и это было сообщено императрице, Александра Федоровна решилась на следующий шаг: она приказала арестовать бывшего друга семьи и потенциального зятя. Для этого царица вызвала генерал-адъютанта и помощника командующего императорской главной квартирой Константина Максимовича. Ему было отдано распоряжение: срочно ехать к Дмитрию Павловичу и подвергнуть его домашнему аресту. Утро в Сергеевском дворце, где проживал князь, началось с того, что туда приехал Феликс Юсупов и сообщил о том, что ввиду понятных обстоятельств он переселяется на время жить к Дмитрию Павловичу. Генерал Максимович предварительно позвонил Дмитрию и заявил, что он по повелению императрицы арестован и просит князя не покидать апартаментов. Сам же полицейский обещал скоро приехать.

Максимович прибыл в Сергеевский дворец, где жил подозреваемый и, встретившись с великим князем, еще раз довел до его сведения, что тот арестован. Дмитрий Павлович спросил, чьим именем он арестован, и жандарм объявил, что именем императрицы. Князь протестовал, он заявлял, что его может арестовать только царь, так как он присягал только ему. Максимович был в нелепом положении, он со слезами на глазах умолял князя пощадить его седины и, притворившись больным, просто сидеть дома, на что Дмитрий в конце согласился.

Но еще одно приказание царицы он наотрез отказался выполнять: Александра Федоровна требовала снять с погон арестованного императорские вензеля Николая II. Дмитрий Павлович заявил, что сделать это может только лично сам государь.

Теперь он оставался под домашним арестом. Но арестом специфическим, проведенным дворцовой полицией.

Судьба Дмитрия Павловича – это особый сюжет. Когда-то его отец великий князь Павел Александрович женился на греческой принцессе, и та во время родов умерла, оставив сына Дмитрия. Это произошло в подмосковной усадьбе Ильинское. Павел служил тогда в Гродненском полку. После смерти жены он влюбился в супругу адъютанта великого князя Владимира. Она развелась со своим мужем, и они поженились. У них была любовь. Но двор увидел в этом браке вызов и нарушение всех приличий. Во-первых, член царской семьи не мог вступать в брак с особой не равнородной, а во-вторых, разведенным женщинам был закрыт доступ во дворец. Но эта опала не разрушила отношений: Павел Александрович с новой женой уехал в Париж, а сына оставил в России.

Дмитрий Павлович стал воспитываться в семье великого князя Сергея Александровича, московского губернатора. Когда террорист Каляев взорвал экипаж Сергея Александровича, Дмитрий Павлович переселился в семью Николая II. Долгое время он считал царскую чету своими родителями. Так как детей мужского пола в семье еще не было, царь привязался к нему, считая Дмитрия не просто членом своей семьи, но и перспективным зятем своей дочери Ольги, то есть потенциальным преемником и будущим монархом.

Позднее в своем письме, хранящемся в архиве Бахрушинского музея в Москве, любовница великого князя балерина Большого театра Вера Коралли напишет: «…собирались Дмитрия женить на Ольге /Николаевне/, о чем Дмитрий мне говорил, но добавлял „этого никогда не будет“».

Когда 21 апреля 1905 года состоялся молебен и парад 2-го Царскосельского батальона, шефом которого был покойный великий князь Сергей Александрович, взорванный террористом Каляевым, именно Дмитрий Павлович, тогда еще подросток, был представлен Николаем II этой лейб-гвардейской части. Передача почётного шефства сопровождалась раздачей служащим серебряного жетона в виде Андреевского ордена, который считался регалией правящего императора и ассоциировался с тронным Андреевским залом Большого Кремлевского дворца, местом, где прошедший таинство миропомазания и коронации новый царь знакомился с элитой империи. В центре нового жетона был помещен вензель великого князя Дмитрия Павловича. И хотя уже родился царевич Алексей, глядя на фотографии церемонии в Царском Селе, невольно кажется, что Николай II демонстрирует ближайшему окружению будущего монарха Российской империи.

В любых исследованиях, посвященных покушению на Григория Распутина, встает вопрос об уровне вовлеченности Дмитрия Павловича в убийство и его участии в ликвидации старца. Безусловно, роль великого князя не ограничивалась только присутствием во дворце Юсупова и гарантией царского следствия, на что рассчитывали покушавшиеся.

Приезжавшая в Петроград в дни перед кровавыми событиями балерина Вера Коралли вспоминает о поручении Дмитрия: «Этот вечер омрачился немного заботой о „предстоящем событии“. Надо было написать письмо женской рукой Распутину. Я это сделала. Конечно, писала в перчатках и измененным почерком. Это надо было для того, чтобы в будущем запутать следы».

Эта часть воспоминаний дает указание на то, что причиной приезда Распутина во дворец Юсупова было именно предполагаемое знакомство с женой Феликса Ириной.

Взаимоотношения Дмитрия с Верой Коралли были на грани свадьбы и, если бы не вовлеченность в убийство, брак состоялся бы. Великий князь присутствовал на триумфальных выступлениях балерины в Петрограде, и его подарки ей не ограничились только букетом цветов: «среди поднесенных вещей были три громадных аквамарина в бриллиантовой оправе».

Любовь к Коралли, однако, не мешала Дмитрию Павловичу продолжать интимные отношения с Феликсом Юсуповым. И иной раз он присутствует на их совместных завтраках.

Однако процитируем временами путанные, но весьма интригующие воспоминания балерины, касающиеся событий 16–17 декабря: «Но другой день был уже менее веселый, т. к. у Дмитрия предстояло это „событие“ с невеселым „времяпровождением“. Днем мне пришлось ехать в хотель и принять кое-кого из знакомых, а вечером, как было условлено, я должна была быть у Дмитрия, пока он отсутствовал… Я, конечно, сидела как на иголках. От обеда отказалась и велела подать в кабинет только немного сэндвичей и чай. Дмитрий звонил мне каждые четверть часа, сообщая о происходящем, зная, что я очень волнуюсь, а затем вдруг влетел взволнованный и все на лету рассказал, переодевшись с помощью своего воспитателя, – уехал… Я должна была опустить написанное письмо, а затем поехала в хотель. Рано утром Д. прислал за мной автомобиль и тогда уже подробно рассказал о происшедшем. Все вышло не так, как предполагалось.

В это время Юсупов, вызванный, не помню куда, кажется, к министру юстиции, давал показания, почему у него в доме стреляли. Это, конечно, нас очень взволновало, т. к., если бы в это время опросили бы Д., он бы не знал, что говорить, т. к. не знал, что сказал Юсупов. Вообще до 3 часов мы сидели как на иголках. Наконец, приехал Юсупов, и мы вздохнули. Так как Дмитрий был лицо неприкосновенное помимо высочайших повелений, то Юсупову пришлось сказать, что Д., будучи у него, выпив лишнее, вышел в сад и выстрелил в бежавшую собаку. Другого выхода у него не было, и тогда все упало на Дмитрия и за компанию с ним попала и я».

Мы сегодня имеем документальное подтверждение того, что за балериной вело наблюдение охранное отделение. В этих мемуарах Коралли не упоминает, что в ночь убийства была во дворце Юсупова. Она ограничивается лишь упоминаем весьма странной просьбы великого князя быть в его дворце, пока он будет во дворце Юсупова, и упоминанием звонков, которые он якобы делал в минуты убийства на Мойке.

Но стоит напомнить, что эти мемуары – одно из нескольких писем, направленных эмигранткой советской любительнице театра Галине Васильевне Крадиновой для представления на получение советского гражданства в консульстве в Вене, и неизбежно должны были быть прочитаны в Комитете государственной безопасности.

История пребывания в Петрограде в дни убийства оканчивается у Коралли весьма откровенно: «Итак, наши счастливые дни были уже омрачены, т. к. наверху был Содом и Гоморра, а на Дмитрия крики, чуть ли не расстрелять. В это время началось уже следствие и розыски. Я могла остаться еще неделю в Петрограде, имея отпуск, т. к. в Большом театре репертуар был составлен без моего участия. Мы доживали наши счастливые, несмотря ни на что, дни! Мы надеялись на лучшее. Когда мы однажды завтракали втроем /с нами был и Юсупов/, обсуждая положение вещей, а также и мое, которое было тоже не из веселых, Дмитрия вызвали к телефону и объявили ему, что он «по высочайшему повелению» арестован. Я должна была немедленно оставить его дом».

Этот эпизод относится к 18 декабря 1916 года, так как именно в этот день императрица подвергла Дмитрия аресту.

Николай II испытывал мощное давление родственников, пытавшихся защитить подозреваемых от репрессий и фактически вывести их из-под любого суда. Великих князей и княгинь прежде всего волновала судьба Дмитрия Павловича. Поэтому в императорскую приемную выстроилась очередь титулованных ходатаев.

Одним из принципиальных оказался визит к императору тестя Юсупова, великого князя Александра Михайловича. Эта встреча монарха с родственником была инициирована другими Романовыми. В своих воспоминаниях Александр Михайлович откровенно сообщает: «Члены императорской семьи просили меня заступиться за Дмитрия Павловича и Феликса перед государем. Я это собирался сделать и так, хотя меня мутило от их неистовства и жестокости. Они бегали взад и вперед, совещались, сплетничали и написали Ники преглупое письмо. Все это имело такой вид, как будто они ожидали, что император всероссийский наградит своих родных за содеянное ими убийство!»

Но тяжелый разговор состоялся. Аргументация великого князя была логична. Он просил царя не смотреть на Феликса и Дмитрия Павловича как на обычных убийц, ибо ими руководил патриотический порыв, который повел их по ложному пути…

Однако Николай II парировал эти рассуждения весьма примечательной фразой: «Ты очень хорошо говоришь, – сказал государь, помолчав, – но ведь ты согласишься с тем, что никто – будь он великий князь или же простой мужик – не имеет права убивать».

Результат этой встречи был весьма неожиданный. 21 декабря великий князь Дмитрий Павлович получил высочайший приказ немедленно покинуть столицу и отправиться в распоряжение начальника персидского экспедиционного корпуса генерала Баратова. Таким образом получалось, что один из подозреваемых освобождался от участия в дальнейшем ходе следственного дела, и царь сам своей высочайшей волей вынес ему приговор, прекращая уголовное преследование. Это шло вразрез с уставами, изданными Александром II: они ограничивали царскую власть в судебном деле, оставляя за монархом лишь право помилования. В данном случае от суда освобождался человек, который не сознался в преступлении, не объяснил свою роль в нем и даже не раскаялся в убийстве, к которому оказался причастен.

Однако с точки зрения процессуальной подозрения в адрес Дмитрия Павловича отнюдь не закончились. На это и указывал начальник Первого департамента юстиции Степанов: «Сейчас по поручению Министра Юстиции для меня составляется подробнейшая записка по этому делу и теперь вопрос сводится к тому, как будет прекращено это дело, то есть выйдет ли Минюст с всеподданнейшим докладом о прекращении этого дела в настоящем его положении или следователями будет составлено постановление о том, что лица, бывшие у князя Юсупова, виновны в укрывательстве убийства, так как среди них был великий князь, то все дело подлежит высочайшей юрисдикции».

Высочайшая юрисдикция – это суд царя.

Вот эти позиции и были причиной появления 751 дела и того, что оно стало кратким изложением пропавшего основного дела об убийстве Распутина. Коллизия была весьма весомой, тем более что мы видим, как прокуратура была не против отдать это дело полностью на усмотрение монарха. Однако уверенности в том, что все пойдет этим путем, у сенатора Степанова тоже не было.

«Вопрос о дальнейшем направлении дела остается открытым, преобладает мнение о подведомственности этого дела Государю, но, разумеется, только при условии, если бы было доказано участие великого князя. Если же будет доказано только участие Юсупова, то дело должно получить нормальное направление».

Да, следствие в отношении Феликса Юсупова продолжалось. Правда, весьма своеобразно. Подозреваемый высылался в его имение под Курском, в Ракитное, где с него и должны были снимать показания прокуроры, ездившее туда в командировку, как на это указано в прокурорском деле.

«Господину министру Юстиции Прокурора судебной палаты рапорт:

Имею честь донести Вашему Высокопревосходительству, что при допросе 5-го сего февраля в имении „Ракитное“ Курской губернии, судебным следователем Петроградского окружного суда по важным делам Ставровским, по делу об убийстве крестьянина Григория Распутина /Новых/ в качестве свидетеля князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, с соблюдением ст. 722 угол. суд. Названный свидетель заявил, что он признает протокол, составленный на основании его объяснений генералом Поповым и им, князем Юсуповым, подписанный, исчерпывающим и окончательным, между прочим и потому, что содержание его было доложено ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ, и на основании этого протокола он, свидетель, был подвергнут высылке из Петрограда. Поэтому он категорически отказывает давать показания об обстоятельствах, записанных в протоколе генерала Попова».

Депутат Государственной думы Пуришкевич ушел в оборону, ссылаясь на потерю памяти и свое алкогольное состояние. А такие лица, как поручик Сухотин, дважды упоминающийся в деле, и доктор Лазоверт, вообще в ход следствия не были вовлечены.

Мысли Дмитрия Павловича о его участии в убийстве Распутина имеются в его переписке с отцом от 1917 года. Они относятся к тому периоду, когда этот подозреваемый, сопровождаемый доверенными лицами царя, отправлялся в Персию – в корпус Баратова, сражавшийся на Ближнем Востоке с турками. Общий тон переписки с отцом носит характер вынужденного объяснения, мучительного переживания разлуки с подростковыми интонациями, просьбой найти способ вернуть его в подмосковное Усово… Но есть и оценка…

«Она, наша Родина, не могла быть управляема ставленниками по безграмотным запискам этого конокрада, грязного и распутного мужика. Пора было очнуться от этого кошмара, пора было увидеть луч чистого солнца».

Чуть позже князь, уже после Февральской революции, прямолинейно пишет отцу: «Наконец последним актом моего пребывания в Петрограде явилось (мое, это) сознательное и продуманное участие в убийстве Распутина – последняя попытка дать возможность Государю открыто переменить курс, не беря на себя ответственность за удаление этого человека».

Но вот что примечательно: этот патриотизм и борьба за нравственность, которыми мотивировал свои действия Дмитрий Павлович в 1916–1917 годах, через одиннадцать лет сдулись, и он стал смотреть на случившееся все-таки иначе.

В парижской «Матэн» от 19 июля 1928 года он признавался: «Убийство было совершено нами в припадке патриотического безумия. Мы обязались никогда не рассказывать об этом событии. Юсупов поступил совершенно неправильно, опубликовав книгу. Я сделал все возможное, чтобы удержать его от этого намерения, но не имел успеха. Это обстоятельство прекратило нашу дружбу, вот уже пять лет мы не встречаемся».

В других публикациях в эмигрантской прессе он ссылался на какую-то таинственную силу, толкнувшую его на преступление. Она будто бы мешала раньше и впоследствии поднять занавес над этим событием.

Оставим пока в стороне вопрос о таинственной силе.

Озадачимся другим: а были ли серьезные мотивы у заговорщиков, заставившие их пойти на такое тяжелое преступление, как убийство?