Когда пишешь книгу о буддизме, в терминологическом плане сталкиваешься с несколькими трудностями.

Для начала, все буддистские понятия существуют в двух версиях, на двух языках – санскрите и пали. В западной традиции буддистская терминология обычно берется из одного из этих двух древних языков (хотя буддистские тексты есть и на других азиатских наречиях). Некоторые авторы выбирают один язык и используют только его. Я избрал другой путь и сейчас поясню почему.

Первая крупная буддистская концепция, с которой особо связана эта книга, – концепция бессамости – имеет больше веса в тхеравадском буддизме, нежели в другой основной ветви, махаянской. Канон Тхеравады написан на пали, поэтому более естественным показалось определять бессамость как анатту, в отличие от санскристского анатмана. Однако вторая крупная буддистская концепция, затрагивающаяся в этой книге, – концепция пустоты – более широко описывается в махаянской традиции. А потому термин обычно используют из санскрита – суньята. Несколько других ключевых терминов, важных для обеих традиций, как это часто происходит, стали хорошо известны в западном мире в санскритских формах – в частности, нирвана и дхарма (в отличие от ниббаны и дхаммы, вариантов на пал и). Поэтому здесь я выбрал санскрит.

Решив использовать и санскрит, и пали, я столкнулся с несколькими пограничными случаями, где трудно было сделать выбор в пользу какого-то из этих двух языков. Не буду докучать вам причинами, по которым я принял то или иное решение в каждой ситуации. Иногда я практически бросал монетку.

Что касается понятий сутра (на санскрите) и сутта (на пал и), то я использовал оба варианта, в основном ориентируясь на то, к какой из традиций – махаянской или тхеравадской – больше относился конкретный отрывок. Но для библиографии этот момент оказался важнее, чем для самого текста, поскольку в основной части книги я стремился использовать слово «проповедь» чаще, чем «сутра» (или «сутта»). Одна из причин заключается в том, что в некоторых кругах сутру стали воспринимать в большей степени как поэму или размышление, а не дискуссию. Вот только те буддистские тексты, которым я уделил больше всего внимания, заключают в себе как раз дискуссии. Возможно, не в современном смысле этого слова – все понятия определены, каждый следующий шаг очевиден, – но в ходе них высказываются суждения, касающиеся психологии и философии, и выдвигаются подтверждающие их аргументы. И эти суждения лежат в основе моей книги.

И наконец, – я часто использую в книге слово «просветление». На самом деле более точным и прямым переводом этого древнего термина было бы пробуждение. Это слово является основой как имени «Будда» (тот, кто пробудился), так и названия дерева – Бодхи – под которым, по преданию, Будда и испытал великое пробуждение. Пробуждение, безусловно, привлекательное слово для перевода, особенно с учетом буддистской идеи о том, что все мы настолько погрязли в заблуждении, что живем скорее в мире грез. К тому же именно эту идею я раскрываю в начале книги. В то же время, несмотря на эту метафору, буддистское пробуждение предполагает нечто большее – настоящее просветление, осознание, часто дающееся упорным трудом, неуловимых истин об окружающем мире. К тому же просветление ближе к просвещению, термин у, давшему название эпохе, когда западный мир сделал решительный поворот в сторону рационального мышления. А потому мне показалось уместным использовать именно слово «просветление», учитывая основную мысль этой книги: что буддистское мировоззрение, по крайней мере натуралистическая его часть, выглядит очень логичным и разумным в свете философии и науки, расцвет которых начался именно с эпохи Просвещения.