У Данхилла бархатный голос. Лает он редко, но если лает, то его приятно слушать. Данхилл, если так можно выразиться, русый. Но шерсть его длинная и лохматая, всё время цепляет то репейник, то колючку. Сам Данхилл любит поваляться и в песке у калитки, и в застоялой луже на просеке. От этого русая шерсть его отливает и рыжим, и серым, скатываясь в колтуны и обвисая сосульками. Но Данхилл безмятежен. И чрезвычайно влюбчив. Своему объекту Данхилл без сомнений ставит лапы на плечи, вытягиваясь во весь свой исполинский рост. И дарит слюнявый поцелуй, невзирая на протесты.

Тем летом в деревне, где стоит дом родителей Чулпан, пес Данхилл влюбился в меня. По утрам он встречал меня на крыльце, смотрел прямо в глаза своими – медовыми, нежными. Потягивался, ставил лапы на плечи и облизывал лицо от подбородка до макушки в одно движение.

Днем, когда мы помогали маме Чулпан Марине пропалывать аккуратные, бог знает чем усаженные грядки, Данхилл садился рядом и, раз в пять минут томно поскуливая, наваливался на меня всем своим ростом и весом.

Днем мы ходили купаться на пруд. Данхилл бежал впереди, пытаясь поймать раскрытой пастью то бабочек, то стрекоз, которые оказывались, как правило, проворнее Данхилла. За псом шли мы с Чулпан, за нами – дети: шестилетняя Арина и пятилетняя Ася. Деревня, где живуи родители Чулпан, недалеко от Казани. Лето здесь жаркое, медленное, тягучее. Мошкара замирает, ленясь перелетать с места на место, ждет ветра. А ветра – нет.

В пруду – ледяная вода. Данхилл с разбегу ухает в нее первым, взбивая зеленоватые брызги, пыхтя и отфыркиваясь. Он ныряет, гоняет видимую только ему одному рыбу, переворачивается в воде. И, наконец, выскакивает на берег, бесцеремонно обхватив меня лапами: “Ну пойдем же скорее, поиграем”, – так влюбленный обычно тащит в воду свою избранницу, чтобы вдоволь нацеловаться в водяной невесомости. Я отбиваюсь, хотя на стороне Данхилла преимущество в весе и напор. Все хохочут.

Степное солнце, перевалив через зенит, живописно разваливается на линии горизонта. В мягком предзакатном свете над полями встает пыльное марево проселочной дороги, по которой только что промчались веселые деревенские пацаны на мотороллере. Данхилл, вдруг встрепенувшись, со всей мочи устремляется за ними. Я не успеваю понять, что происходит, как с неистовым криком “Дааааанхилл!” за псом устремляется Чулпан. Заплакав одновременно, как по команде, пяти-шестилетние Ася и Арина пытаются догнать Чулпан, бегущую за Данхиллом. Они вопят: “Мама!!! Мамочка!!!”

В рыжей пыли ничего толком не видно и я не понимаю ни что происходит, ни куда и за кем из них бежать. Дети, потеряв из виду мать, останавливаются и ревут еще громче. Чулпан, кажется, догоняет мотороллер, но пацаны веселятся, сворачивают и снова разгоняются. Данхилл пытается срезать, бежит прямо на мотороллер. Чулпан спотыкается, падает, не успевает поймать Данхилла и снова бежит, истошно крича: “Пожалуйста, остановитесь, умоляю вас, остановитесь! Данхилл, ко мне!” Я делаю единственное, что могу и что приходит мне в голову: поворачиваю к себе девочек. Закрываю им глаза. И уверенно произношу: “Все будет хорошо, мама их догонит, мама его спасет”. Тут, кажется, до меня начинает доходить смысл происходящего. И я зажмуриваюсь.

Наступает тишина.

Слышно, как жужжит муха.

К жужжанию добавляются всхлипывания и чавканье. Мы с девочками открываем глаза – в оседающих клубах пыли на дороге сидит грязная, рыдающая Чулпан в обнимку с Данхиллом. Она целует его во все колтуны и сосульки, он облизывает ее лицо. Мы наваливаемся на них все втроем. И уже вместе плачем, обнимаемся, облизываемся. А потом – вместе моемся под садовым шлангом. Теперь, когда мне говорят слово “бесстрашие”, я вспоминаю Чулпан, несущуюся наперерез мотороллеру. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ГОРДЕЕВА: Что тебя по-настоящему пугает?

ХАМАТОВА: Трудно так сказать, Катя. Мы не знаем, что может оказаться для каждого из нас по-настоящему страшным. Этого-то и надо бояться. А мы боимся совсем других вещей. Но, наверное, больше всего я боюсь болезней и несчастий близких, в которых я не могу помочь. И еще упущенного времени.

ГОРДЕЕВА: Есть миллион примеров тому, как ты могла промолчать, но не стала. И тем самым навлекла на себя очередную порцию всенародного гнева, неважно, кто это – патриоты и путинисты, либералы и демократы, те, кто уехал, те, кто остался… А ведь ты могла бы просто промолчать. Не сделать что-то, куда-то не пойти. Не привлекать к себе внимание. Могла бы?

ХАМАТОВА: Могла бы, наверное. Но тогда, мне кажется, это была бы не я. И это опять, Катя, разговор о потерянном времени. Нам это время дано, чтобы двигаться вперед, чтобы успеть сделать намеченное именно для тебя. Мне кажется, преступно лениться или бояться, прятать голову в песок. Это какое-то нечестное, если так можно сказать, отношение ко времени: его пустая трата. Наверное, это самое обидное, что может случиться с человеком: потратить свое время впустую.

У меня сложные отношения со временем. Так было всегда. Я, скажем, не могу и никогда не могла носить часы – они сразу ломаются. Но дело, конечно, не в часах. Просто я так боюсь потерять время, что постоянно стараюсь его организовать, упорядочить, и тут же наталкиваюсь на сопротивление: как только я начинаю подминать его под себя, под собственные решения, строить, распределять, оно упрямится и делает всё наоборот.

Хорошо помню, как мы первый раз с ним столкнулись. Тогда на мой восьмой день рождения пришелся перевод часов на зимнее время. И вот три часа дня, я жду гостей, а их нет. Ни единого человека. Я ждала, ждала, а потом надела резиновые сапоги, вышла из дома и весь этот оказавшийся “лишним” час ходила под дождем, мокла среди желтых листьев и отчетливо понимала, что я никому на свете не нужна, моя жизнь прожита зря, раз на мой праздник никто не пришел. Я со всей силы пинала ногой в резиновом сапоге листья, как будто это они виноваты.

Став взрослее, я начала вести дневник. И веду его до сих пор. Это вроде не связано напрямую со временем и никак на него не влияет, но я хотела хотя бы попробовать приручить его. Дневник – это моя гауптвахта, мне не нравится его вести, но с его помощью я измеряю время и, вот уж и вправду удивительно, дневник – это самое очевидное доказательство того, что за черной полосой последует белая, а за белой – черная, что так будет всегда, до самого конца жизни, а потом, после конца, начнется другая жизнь. И там будет другое время. Или не будет?

Я уверена, что время нелинейно. Оно бывает быстрое, бывает медленное, бывает неумолимое. Самое быстрое – то, которое связано с взрослением детей. Это время не остановить, сколько бы ни пытался: вот фотография, где моя дочка только родилась, а вот – ей уже девять лет, а вот – она шлет селфи из подросткового лагеря. Так ужасно, что ничего из этого невозможно пережить заново, невозможно замереть, зависнуть на долгую бесконечность в объятиях своего ребенка. Со временем нельзя договориться. И десять минут мультфильма, которые в детстве тебе обещали за что-то (уроки, помытую посуду, уборку в комнате и хорошее поведение), – это совсем не десять минут до репетиции, что есть теперь у меня.

Мне хочется верить, что в старости время будет помедленнее, я на это очень надеюсь. Я, кстати, с детства мечтала быть не мамой, а именно бабушкой, даже в детстве играла не в дочки-матери, а в бабушки-внуки: я водила внука в музыкальную школу, разговаривала с ним, проводила время. Время.

Мне кажется, что именно будучи бабушкой или дедушкой можно полностью насладиться ощущением близости маленького человека. Без остатка. Без переживаний, что тебе нужно торопиться, убегать на работу, что-то кому-то доказывать. Но тут очень важен возраст духа. Вот я себя представляю бабушкой с молодым духом. И я верю, что рано или поздно такой и стану. Для этого мне надо упорядочить свои отношения со временем.

Но как упорядочишь, если его катастрофически мало? И его приходится тратить на незначительные, порой бессмысленные вещи. Например, суды. Сидя в суде, я прямо чувствую, как утекает впустую мое и моих друзей драгоценное время, которое мы могли бы потратить на что-то гораздо более важное и ценное: мы могли бы целовать своих детей, выпивать и болтать друг с другом, читать книги, придумывать спектакли, спасать больных, менять мир к лучшему. На это никакого времени не хватит, конечно, но это будет хотя бы правильным его распределением! Может быть, из старости все это сегодняшнее, сиюминутное будет выглядеть по-другому?

Я совершенно уверена, что там, в старости, нас ждет много чего интересного, много счастливых мгновений.

Главное, чтобы было время на то, чтобы услышать слова “Я тебя люблю” и возможность повторить их в ответ. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Ты не боишься старости?

ХАМАТОВА: Совсем не боюсь.

ГОРДЕЕВА: Ты же актриса. Ты работаешь лицом, телом…

ХАМАТОВА: Именно поэтому я не хочу в один прекрасный день сойти с ума из-за того, что молодость начнет необратимо таять. В конце концов, я же не модель, я – как говоришь ты и как я сама про себя думаю – актриса. И мне не кажется правильным рассчитывать только на внешность. Возможно, поэтому я сейчас нахожусь в некотором замешательстве, в поиске. Мне важно открывать в себе новые качества. Я хочу играть в комедиях, хочу играть старух.

А что касается внешности… У артистов лицо испытывает гораздо бо́льшие мимические нагрузки, чем у обычного человека. Поэтому и морщин будет больше, наверное. И, видимо, они появятся раньше. Я спокойно к этому отношусь. Вокруг так много красивых женщин, красивых актрис. Чего мне соревноваться? У меня есть совсем другая, гораздо более интересная возможность попробовать широкий диапазон – от красавиц и подростков до уродин и старух. Это круто. Не понимаешь?

ГОРДЕЕВА: Я, скорее, не про диапазон возможностей, а про обычную жизнь.

ХАМАТОВА: Так это и есть жизнь. Ты знаешь, ведь то, что со зрительской точки зрения кажется важным в актерской жизни – цветы, аплодисменты, поклоны, – это даже не верхушка айсберга, это верхушка верхушки. Самое интересное – то, что происходит у тебя в голове, у тебя в душе, даже со всем твоим телом во время подготовки к спектаклю: ты читаешь текст, узнаешь своего героя, проваливаешься в тоннель другой жизни, которую тебе предстоит прожить…

ГОРДЕЕВА: Ты замечала, что сама очень меняешься в зависимости от того, какую роль тебе предстоит сыграть: у тебя появляются жесты, словечки, интонации и даже какие-то поведенческие особенности, которых прежде не было?

ХАМАТОВА: А ты это замечаешь?

ГОРДЕЕВА: Да, мне видно. Еще я вижу, как ты стараешься не подавать виду, но всё равно обижаешься немного, когда, вспоминая какой-то период времени, объясняешь мне: “Мы выпускали спектакль”, а я просто киваю головой, будто ты сказала: “Мы ехали на автобусе”.

ХАМАТОВА: Нет, я не обижаюсь. Но мне действительно трудно всегда объяснить, каких душевных и энергетических затрат стоит погружение в новую историю. И с какой силой мне приходится себя вытаскивать, чтобы переключить голову и поехать, например, на встречу в фонд, или выпрашивать деньги, или еще куда-то. Это не тумблер, который ты – чик – выключил и переключился мгновенно. Подготовка к спектаклю гораздо сложнее, чем когда спектакль уже идет. Тут как раз всё понятно. После спектакля я действительно могу снять грим, умыться, переодеться и заниматься чем-то другим. Но процесс – это то, что совсем, к сожалению, невозможно объяснить людям извне. Правда, почему-то все важные события в моей жизни совпадают с репетициями. И я их так и запоминаю: когда мы репетировали это, произошло это. Такие вешки, зарубки. И все самые важные события в своей жизни я помню по спектаклям, которые выпускала.

ГОРДЕЕВА: Например?

ХАМАТОВА: Например, я выпускала “Укрощение строптивой” в Театре наций, когда сотрудники нашего фонда пришли с идеей самостоятельно подготовить фандрайзинговое мероприятие – аукцион. Идея была в том, что ребята сами придумывают сценарий, лоты, сами зовут гостей, сами всё организовывают, а мы с Диной просто приходим и ведем этот вечер. Единственная просьба, с которой они ко мне обратились, – договориться с площадкой. И мы страшно обрадовались, Дина Корзун прилетела из Лондона.

У ребят был чудесный замысел – провести необычное мероприятие для людей, которых мы называем патронами нашего фонда: верных друзей, советчиков, жертвователей. Но что это за люди? Это люди, которые уже везде побывали, почти всё на этом свете видели, их трудно чем-то удивить и почти невозможно поразить их воображение. Словом, самые серьезные и притязательные люди из тех, кого можно себе представить в качестве зрителей и участников аукциона, идея которого была в том, что мы предлагаем им купить нечто, что в обычной жизни нельзя купить ни за какие деньги. Я тогда выпускала спектакль и ни разу не попросила показать мне сценарий вечера, я его получила в ночь перед аукционом. Читать не было сил. Единственное, что я успела зацепить взглядом, – “в фойе перед началом аукциона гостей будет встречать фонтан из шоколада”. Это звучало как-то величественно: я представила себе красивое зеркальное фойе, бьющий во все стороны шоколадный фонтан, страшно впечатлилась. На следующий день надела красивое платье и пришла на аукцион. И стала искать фонтан. Но его не было. Во время репетиции я всё время выбегала в фойе в поисках фонтана. А потом мне сказали: “Так он же давно уже там стоит!” Фонтан оказался небольшой вазочкой для фондю. Надо ли говорить, что так же, как и я, никто из гостей вечера тоже не принял эту вазу за фонтан. Но самое страшное меня, Дину Корзун и Игоря Верника, которые должны были вести аукцион, ожидало впереди: нам предстояло продать лоты, которые никому из присутствующих не были нужны.

ГОРДЕЕВА: Что это были за лоты?

ХАМАТОВА: Послушай, когда я лично приглашала людей на этот аукцион, я по сто раз им повторяла, что их ждут самые необычные лоты, а теперь стояла, обтекая, и предлагала им шубу от какой-то там Петровны, дегустацию в винном магазине, экскурсию по пыльным залам шоколадной фабрики, велосипед и – вот это смешно – маленького ни в чем не виноватого пони, которого подарил фонду какой-то благотворитель и которого теперь некуда было девать. Всё это надо было продать людям, у которых давно есть свои собственные яхты, самолеты, виноградники и конюшни. К счастью, на аукцион пришло много наших друзей-артистов. Мы с ними старались образовавшуюся неловкость перевести в гротеск, в шутку, довести до абсурда. Например, пони продавали Юля Пересильд и Паша Акимкин, которые дурными голосами пели “У пони белая челка”. Я периодически настойчиво повторяла: “Ешьте, пожалуйста, ешьте, не стесняйтесь!”, пока сама не попробовала еду, оказавшуюся абсолютно несъедобной. Тут стало понятно, почему многие наши голодные гости бегают перекусить в соседний ресторан. Тут надо объяснить, что, устраивая благотворительный аукцион, ты всё равно стараешься на всём экономить: например, договариваешься с кейтеринговой компанией о бесплатном ужине. Со стороны компании это тоже благотворительный жест. Поэтому мы должны были им внятно объяснить, какие люди придут на ужин, а не просто попросить накрыть столы.

Сейчас я чувствую себя виноватой: мы подошли к лакшери-мероприятию с теми же инструментами, с которыми ходили всегда и везде, с идеей экономии. И доэкономились до того, что фонтан из шоколада скукожился до вазочки фондю, и так во всём. Как только кончился злополучный аукцион, я устроила “разбор полетов” тут же, за кулисами. К сожалению, у меня не нашлось ни одного слова благодарности или поддержки, я возмущалась организацией, убогостью лотов, фуршетом. Многие сотрудники захотели уволиться. Потом я перед ними извинилась и больше никогда не повторяла таких ошибок.

Ты понимаешь, в чем смысл: мы ведь собрали довольно много денег на этом аукционе, но собрать их можно было гораздо меньшей кровью: просто попросить. А если замахиваешься на мероприятие суперкласса, надо и организовывать его соответствующим образом.

ГОРДЕЕВА: Как ты действуешь теперь?

ХАМАТОВА: Теперь наши встречи с патронами всегда досконально продуманы и, не побоюсь сказать, неповторимы. Это во-первых. Во-вторых, я поняла, что для выяснения обстоятельств организации любого мероприятия, к которому я не имею отношения, я должна выдохнуть, продышаться, переночевать со всеми теми словами, что хочется выпалить сразу. А потом уже со всеми встречаться и разговаривать.

ГОРДЕЕВА: Получается?

ХАМАТОВА: Всё чаще – получается. И так жить гораздо легче. Ведь совершенно ясно, что нам в этой реальности – я имею в виду “Подари жизнь” – существовать друг с другом долго. И, видимо, до самого конца. И уж тут-то мы сможем создать чуткий и честный мир отношений, такой, о котором мы мечтаем и говорим в интервью.

Кстати, я давно хотела тебя спросить: а когда ты поняла, что твой мир – это именно фонд и всё вокруг, а не телеканал? Я спрашиваю потому, что со стороны это выглядело сознательным решением.

ГОРДЕЕВА: Что я решила бросить телик и уйти в безработицу и помощь фонду? Нет, конечно. Я такого решения не принимала. Но еще до всех событий, вынудивших меня уйти с телеканала НТВ, произошла история, которая, как я сейчас понимаю, во многом помогла мне осознать, что действительно важно, что будет самым важным в моей жизни. В сентябре две тысячи одиннадцатого года я начинала вести программу “НТВшники”. Туда пробовались разные пары, разные сочетания ведущих, но у нас с Антоном Красовским выходил на редкость слаженный многоплановый дуэт. И шла речь о том, что мы станем постоянными ведущими. И одна из программ стала, можно сказать, нашим звездным часом…

ХАМАТОВА: А, это тот выпуск, где была драка?

ГОРДЕЕВА: Именно. Тот выпуск мы вели все вместе: Антон Хреков, Паша Селин, Антон Красовский и я. И вот практически на ровном месте случилась стычка между олигархом Полонским и олигархом Лебедевым. Они сперва пикировались на словах, хотя и довольно едко, на грани. А потом Полонский как-то резко дернул рукой, может, даже замахнулся, не знаю, а Лебедев в ответ – он же бывший разведчик – среагировал, ударил. Короче говоря, настоящая удача для телевидения: почему-то всегда эти драки, поливания друг друга водой или соком воспринимаются как удача. И да, это всегда положительно влияет на рейтинг. Хотя, по-моему, выглядит отвратительно. Взрослые, елки-палки, люди знают, что их снимают несколько телекамер, что редакторы наверняка оставят это в монтаже – в одиннадцатом году ни о каких ток-шоу в прямом эфире уже никто не помнит, разумеется, – а они всё равно размахивают руками, дерутся. Это странно и производит какое-то болезненное впечатление. В общем, Полонский свалился с кресла, началась свара. Все побежали к этим креслам. А я стояла и повторяла, как учительница в школе, одну и ту же фразу: “Мужчины, взрослые люди, да к тому же и олигархи – неужели вам не стыдно!” Впоследствии меня и та, и другая сторона несколько раз попросит прийти в суд. Но я не пойду. Потому что противно. Я ни на чьей стороне. И не на стороне, кстати, редакторов, которые такие вещи очень любят, ставят в анонсы и всячески промоутируют, как бы намекая всем следующим героям программ: ведите себя так же, и мы вас тоже прославим. Но речь не об этом.

Этот “звездный” эфир случился в пятницу, имел сумасшедшие рейтинги, а в воскресенье, восемнадцатого сентября, умерла Галя Чаликова.

ХАМАТОВА: Как у тебя воспоминания странно связаны.

ГОРДЕЕВА: Я об этом не задумывалась раньше, но теперь вижу: да, связаны… Галечка умерла в воскресенье, ее отпевали и хоронили во вторник. А вторник – это на телевидении день, когда приходят все рейтинги: и по Москве, и по России, и ясна картина того, как прошла предыдущая неделя. И вот двадцать первое сентября – грустный солнечный день, какие бывают только ранней осенью. Я, вся опухшая от слез, еду в церковь Косьмы и Дамиана на отпевание. И думаю только о том, что совершенно не представляю, как я, лично я – не фонд, не мы все, не больные дети, не Галечкин муж Валя, – буду жить без Гали. Я корю себя, что у меня не хватило мужества попрощаться с Галей, я не могу себе простить, что не верила, что она может умереть. Я еду за рулем и от слез еле различаю дорогу. И вдруг звонок. Звонит гендиректор НТВ Владимир Кулистиков: “Старуха, привет! Ну я тебя поздравляю! Это было совершенно грандиозно! Это – огромный успех! Ты чувствуешь, что проснулась знаменитой?” – громко и раскатисто говорит Владимир Михайлович в трубку. И я, оторопев, спрашиваю: “Поздравляете – с чем?” Он получил рейтинги “НТВшников”, той программы с дракой, и был на вершине счастья. Его можно было понять. Рейтинги были нечеловечески высокие. Но я вдруг поняла, что это – какая-то не моя жизнь. Что в моей жизни нет ничего главнее, чем то, что Гали больше нет, она умерла. И любой человек, который дышит, как я, как я чувствует, который мой, – для него тоже не может быть ничего важнее Галиной смерти.

Возле церкви толпилась куча народу. Из самых разных областей и сфер жизни. И телевизионщики, и чиновники, и бизнесмены, и администрация президента. Их объединяло горе, которое так подкосило меня. В церкви народу было столько, что не протолкнешься, я осталась где-то у входа. Рассматривала огромный, смешной и немного несуразный зад коня святого Георгия, нарисованного в левом приделе. Потом Валя, Галин муж, расскажет мне, что именно этого смешного коня и именно этого святого Георгия когда-то изобразила Галечка: они с Валей вместе с другими иконописцами-волонтерами расписывали церковь Косьмы и Дамиана.

Похоронили Галю в очень красивом месте, в деревне Ромашково. На холме с видом на церковь. А потом мы все собрались в еще не открытом центре имени Димы Рогачёва.

ХАМАТОВА: Мы смотрели смонтированный тобой короткий фильм про Галю. И я всё думала, как же мы виноваты, что упустили Галечку. Ты знаешь, нельзя сказать, что к этому моменту ее телефон для меня был, как для многих, главным, чуть ли не единственным, по которому я звонила, чтобы спросить: “Что делать?” Наверное, уже нет. У нас уже были другие отношения: мы либо вместе принимали решения, либо я сама принимала решения, либо это Галя мне звонила с вопросом “Что можно сделать?” Но менее стыдно мне не становилось: ведь я, как и все мы, слышала, что у нее болит живот, что у нее есть проблемы, я знала о ее предрасположенности к этому заболеванию по семейной линии и ни разу, вот, Катя, буквально ни разу не допустила мысли, что Галя – не железный человек, что ее организм, хрупкий, тонкий, может не справиться. И не верила до самого конца: мне казалось, что Галя-то, конечно, как-нибудь выкарабкается, она не может нас бросить. Помнишь, как смешно и легкомысленно мы разрисовали с тобой свои беременные животы надписью “Подари жизнь”?

ГОРДЕЕВА: Мы разрисовывали животы, Лена Грачёва, директор AdVita, развлекала ее в общей рассылке лекциями по литературе. Лида Мониава, которая теперь возглавляет детский хоспис “Дом с маяком”, была с Галечкой до последнего вздоха, Оля Журавская, основавшая по Галиному завещанию фонд “Галчонок”, проводила с ней столько времени, сколько могла оторвать от своего новорожденного сына. У Гали, безусловно, остались ученики и последователи. И без Гали мы все как-то внезапно повзрослели. Больше всего это было видно по Грише Мазманянцу, который задержался в фонде еще на семь лет. И по Кате Чистяковой, которая так безутешно плакала на вечере памяти в ФНКЦ: потому что больше нет Гали, потому что мы все сказали: “Теперь, Катя, ты должна быть директором”.

ХАМАТОВА: И тогда – во всём трагическом всегда есть элемент комического – Катя Чистякова прочла нам целую лекцию о надпочечниках.

Это было так неожиданно… И, если бы не сама ситуация – вот мы сидим на поминках, – ужасно смешно. Наша тоненькая, серьезная и ответственная Катя Чистякова вдруг встала и сказала, что директором фонда она быть не может. Она последовательно – Катя всегда доходчиво и доступно выстраивает логику высказывания – приводила самые разные аргументы, почему она не может взять на себя такую ответственность. И самым, как ей казалось, убедительным было то, что она по профессии биолог и знает, что лидерские качества, необходимые для руководителя фонда, связаны с гормонами, которые выделяют надпочечники.

Все сидели и завороженно слушали Катю, которая увлеченно рассказывала про эти гормоны, а потом заявила: “Мои надпочечники, согласно всем анализам, эти гормоны не вырабатывают”.

Наступила длительная пауза. Все пытались это переварить. А потом мы ее усадили общими усилиями и, постаравшись сохранить серьезность, сказали: “Катя, несмотря на твои надпочечники, ты всё-таки будешь директором фонда. У нас нет никакой альтернативы. Ты нам нужна. Никому не показывай эти анализы”. И Катя стала директором. ЧУЛПАН ХАМАТОВА