Глава 27. Раскол
Самолет трясет. В иллюминаторе темно и ни черта не понятно: через какую тучу мы пролетаем, почему так трясет и когда это закончится. Стюардессы строгими голосами велели всем пристегнуться. Пассажиры сидят, зажмурившись: кто-то вцепился в подлокотник, кто-то молится.
Я – и цепляюсь, и боюсь. Но вдруг вижу, как по проходу, невзирая на окрики стюардесс и раскачивающийся самолет, ко мне, беременным животом вперед, идет Чулпан. Мы летим одним самолетом, но сидим в разных местах: у нее были последние съемочные дни в сериале “Достоевский”, я снимала репортаж об активистах арт-группы “Мы не овощи”: молодые ребята меняли по ночам рекламные плакаты на уличных щитах, призывая горожан думать своей головой, читать книги, словом, быть свободными.
“Не бойся, – говорит Чулпан, – мы долетим. Смерти нет”.
Самолет ухает в воздушную яму. Все кричат. Но еще через минуту турбулентность заканчивается. И самолет спокойно идет на посадку. Из-за непогоды вместо Шереметьево садимся во Внуково.
“Тут всего полчаса до больницы, – говорит Чулпан, – давай заедем?”
И мы едем в РДКБ: гардероб, скользкие бахилы, заплесневелый коридор, третий этаж, дверь в отделение. А там – по “своим”, из палаты в палату, из бокса в бокс, с коротким заходом в игровую. А потом, через несколько часов, – сидеть на кухне и пить чай с мамами: мир в мире, реальность в реальности, параллельная вселенная с другими законами и совсем другим наполнением жизни и смерти. Важность и близость и того, и другого здесь, пожалуй, очевиднее, чем в падающем самолете. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: Как ты себе представляешь смерть?
ХАМАТОВА: Никак. Я не знаю, что будет после смерти. После того как в моей жизни возникло явление под названием “Фонд «Подари жизнь»”, во мне поселилось ощущение, будто я живу сразу несколько жизней. И еще – что мне больше ста лет. И что есть время, которое не удержать и не остановить, в нем есть смерть, она непреложна, ничего не поделаешь.
Выстроилась такая система, когда можно более или менее осознанно научиться отделять важное от неважного: стало ясно, что проблемы, привычно называемые проблемами, – это не более чем заноза, которую можно вынуть. Но понимаю я это обычно в состоянии покоя. Стоит увлечься, и эта воронка всё равно засасывает, и ты в нее стремительно несешься. И время уходит, и рушится всё, что понято, принято и взято за правило. И я оказываюсь перед фактом, что я настолько слаба и несовершенна, что, даже осознавая всё это, не могу справиться с эмоциями. И тут на помощь приходят те, кого любишь. Иногда им проще справиться со временем. Я очень хочу, чтобы я была на ногах, никому не обременительна, и мне не было бы больно. Уснула и умерла.
ГОРДЕЕВА: А что ты хотела бы, чтобы осталось после тебя?
ХАМАТОВА: Чтоб дети помнили. И фотографии, на которых всё так, как было на самом деле.
ГОРДЕЕВА: Что ты имеешь в виду?
ХАМАТОВА: Ты же знаешь, как легко меняется прошлое. И сколько людей тратят массу времени, подчищая “неправильные” фотографии. Или вымарывая с правильных фотографий неправильных людей. Я хочу, чтобы моя история не претерпела постфактумных изменений. Как это сделать? Не знаю. Но я думаю, что смерти – в том смысле, как мы ее боимся, – нет, ее не существует.
ГОРДЕЕВА: Когда я только переехала в Москву, познакомилась с одним парнем из Севастополя. Его звали Коля, и он работал на какой-то маленькой должности в Союзе театральных деятелей. Это была середина девяностых. Мы внезапно подружились, как это часто бывает с провинциалами, страдающими от одиночества в мегаполисе. Однажды этот Коля позвонил мне и говорит: “Поехали в Питер. У меня там есть друг. И ему сейчас плохо”. Мы купили две бутылки водки прямо на Ленинградском вокзале, сели в плацкартный вагон и поехали. От вокзала шли пешком: по щекам беспощадно хлестал ледяной питерский февральский ветер. Не помню, долго ли мы шли, но несколько раз я подумывала, что не дойдем: примерзнем к какому-нибудь красивому здешнему дому, да так и останемся. А водку Коля открывать не разрешал: мы же шли к другу, которому плохо. В конце концов мы дошли: поднялись по темной лестнице, толкнули незакрытую дверь, как мне показалось, огромной коммунальной квартиры. Прошли по длинному пустому коридору. В конце коридора под лампой без абажура сидел человек в трениках. Я не сразу сообразила, что это Шевчук.
ХАМАТОВА: Юра?
ГОРДЕЕВА: Именно. От неожиданности я вжалась в угол. И стояла там, в углу, пока Коля с Шевчуком пили первую бутылку водки. И Коля уговаривал Юру пойти гулять. Уговорил. Мы вышли. Они о чем-то беседовали. Не уверена, но, кажется, они были знакомы по Чечне, такой вывод я сделала по доносившимся до меня обрывкам разговора. Так мы дошли до Невы. Она была белая, неподвижная, замерзшая. Мы спустились. Шли по льду, отпивая из бутылки. Ветер стих, и морозная ночь была ясной. Мы легли все втроем на лед и смотрели на звезды. И вдруг Шевчук говорит: “Я знаю, как выглядит рай: там на небе – длинный-предлинный стол, за которым сидят все, кого ты когда-то любил и с кем не успел договорить. Когда ты умираешь, то подсаживаешься за этот стол. И у тебя есть сколько хочешь времени, чтобы наговориться. Сидите, выпиваете, говорите о чем-то важном. Или просто молчите”. Я себе очень отчетливо представила такой стол. И эту возможность – наговориться.
Той же ночью мы из Питера уехали. А через несколько месяцев Коля позвонил: “Скорее приезжай! Я сегодня получил важное письмо из Питера”. Я приехала. Это было не письмо, скорее бандероль. Внутри – кассета. А на ней одна песня: “Белая река”.
ХАМАТОВА: Почему ты мне никогда не рассказывала эту историю?
ГОРДЕЕВА: Мне казалось, что это как будто мой секрет, что-то, чего не передашь словами и можно вот только так – в падающем самолете.
ХАМАТОВА: А Юра в курсе, что девочка, которая стояла в углу, это ты?
ГОРДЕЕВА: Нет, конечно. Но я часто теперь думаю, с кем хотела бы поговорить за этим огромным небесным столом. И о чем. Ты бы хотела?
ХАМАТОВА: Да, наверное. У меня так много вопросов, на которые нет ответа. И к тем, кого больше нет. И, знаешь, еще к тем, кто со мной сейчас за обычным столом не разговаривает. Сейчас вообще неразговорчивое время: всё чаще говорят так, что ты не можешь ответить. Я не могу определить, как и когда началась эпоха, когда стало возможным говорить только так, чтобы ты не мог ответить.
ГОРДЕЕВА: Очевидно, для тебя эта эпоха началась, когда ты оказалась внутри политики, стала ее частью. Ты понимаешь, как это произошло?
ХАМАТОВА: Я прекрасно помню день, когда мне позвонили: такая грязная, поплывшая в растаявшем снегу Москва…
ГОРДЕЕВА: Позвонил кто? Что сказал?
ХАМАТОВА: Было несколько звонков подряд, я, если честно, не помню ни имен, ни последовательности, боюсь перепутать. Но в сухом остатке все мои собеседники говорили одно: надо принять участие в предвыборной кампании президента Путина.
ГОРДЕЕВА: Это осень две тысячи одиннадцатого?
ХАМАТОВА: Это конец декабря одиннадцатого – начало января двенадцатого года: больница имени Димы Рогачёва, в которую фондом “Подари жизнь” было вложено огромное количество денег, сил и души, построена, но официально еще не открылась, фонд дооснащает ее оборудованием: тем, на которое нет денег в госбюджете, и тем, которое было закуплено государством, но за время стройки устарело; параллельно с этим – я уже говорила, помнишь? – из перечня медицинских специальностей “внезапно исчезла” квалификация “онколог-гематолог”, а это большинство врачей, с которыми работает фонд. До нас доходят слухи, что есть много желающих заселиться в новую клинику, оставив наших врачей на улице, а все наши мечты и планы – нереализованными.
ГОРДЕЕВА: Ты это держала в голове, когда тебе предложили принять участие в предвыборной кампании?
ХАМАТОВА: Да, конечно. Но решение я приняла не быстро. Я стала звонить всем, кого люблю, чтобы поговорить, спросить совета.
ГОРДЕЕВА: Когда ты позвонила мне, я стояла в пробке, опаздывая на съемки. Мы снимали финал фильма “Победить рак”. До разгона дирекции НТВ, где я работала, оставалось две недели, но я еще ничего об этом не знала. Но стало уже понятно, что Болотная площадь, какой она представлялась нам в декабре две тысячи одиннадцатого, – это иллюзия. Потому что на Новый год все, кто был на Болотной, уехали в заграничные путешествия, а в январе вера в то, что хоть что-то вот этими стояниями на площади можно изменить, улетучилась: те, кого мы хотели поменять, испугавшись в начале, уже пришли в себя, ощетинились. Новый виток нашего с ними противостояния, как мы теперь знаем, оказался гораздо более мрачным и фатальным.
ХАМАТОВА: Но тогда мы еще этого не знаем. Я лично – точно не знаю. Я тебе звоню и рассказываю, что мне предлагают поддержать Путина на выборах.
ГОРДЕЕВА: А я тебе, даже не дослушав аргументы “за” и “против”, говорю, что решать тебе и я тебя поддержу в любом случае.
ХАМАТОВА: Я всё это слышу, но, кажется, не всё понимаю: у меня высокая температура, я уже несколько недель не могу вылечиться от гриппа, на носу – премьера “Фрекен Жюли”, а это значит, что с десяти утра до пяти вечера мы с Томасом Остермайером каждый день репетируем новый спектакль. Чтобы лучше понять свою героиню, я чуть ли не ежедневно, иногда по утрам до репетиций, иногда по вечерам после репетиций, а иногда и по ночам после спектакля встречаюсь с дочками олигархов, с их женами и любовницами. При этом я играю все свои старые спектакли. А еще я летаю на гастроли, а дома у меня тоскуют три дочери, младшей из которых год с небольшим.
Всё это вместе, плюс какая-то не по моей воле усилившаяся вокруг концентрация политики, вот всё это, конечно, сводило меня с ума.
ГОРДЕЕВА: А в чем это усиление выражалось?
ХАМАТОВА: Это началось, наверное, в сентябре одиннадцатого года. Тогда среди людей, которые так или иначе зависели от государства, началось, знаешь, такое метание: на кого внутренне делать ставку.
ГОРДЕЕВА: Путин или Медведев?
ХАМАТОВА: Ну да. Это всё мимо меня проходит по касательной, но видно, как люди мечутся. Например, никак не могут решить, кого приглашать на какое-нибудь мероприятие по случаю юбилея, открытия выставки или премьеры: уже Путина или еще Медведева. Меня это даже умиляло и смешило до тех пор, пока я вдруг не соотнесла происходящее с тем, что вообще-то у нас есть благотворительный фонд. И этот фонд в какой-то степени навсегда связан с государством. Проблемы, некоторые из которых мы уже решили (например, построили клинику), далеко не исчерпаны. Они еще появятся. И их тоже надо будет решать с государством. Маловероятно, что власть в стране вдруг изменится настолько радикально, что решать проблемы можно будет, с ней не соприкасаясь. Значит, нам нужен диалог. В том сентябре мы как раз летели с Женей Мироновым с гастролей и об этом говорили. Причем он уже довольно предметно понимал ситуацию. А я пока еще в тумане, в вате, сидела и кивала, хлопая глазами.
ГОРДЕЕВА: Никакого предчувствия, что “накроет”, у тебя не было?
ХАМАТОВА: Знаешь, я чувствовала это нутром, но не могла объяснить никому, что именно я чувствую: замерла в бездействии, как человек, который понимает, что идет лавина, но на мгновение обессилел и молча смотрит на надвигающийся снежный пласт. Потом, правда, всё-таки очнулась и предприняла попытку спастись.
ГОРДЕЕВА: Какую?
ХАМАТОВА: У меня появилась идея, с которой я в октябре одиннадцатого года пришла в пиар-службу нашего фонда. Довольно простодушная, но казавшаяся мне реализуемой. Понимая, что “наверху” сидят неглупые люди, я придумала дать интервью на самом-самом популярном телеканале самому популярному ведущему.
ГОРДЕЕВА: Например, Познеру.
ХАМАТОВА: Например, ему. И он, например, меня спрашивает: “А вы не боитесь, Чулпан, что, зная о том, как ваш фонд связан с государством, вас попросят принять участие в агитации на выборах?” А я бы ответила: “Ну что вы, они же порядочные люди и никогда не станут использовать свою помощь благотворительному фонду в качестве аргумента, принуждающего к агитации за них. Ведь это будет похоже на шантаж!” И вот, думала я, власти посмотрят такое интервью, сделают выводы. И даже если придут и попросят, то я им всегда смогу сказать: “Посмотрите, что я тут недавно наговорила у Познера! Назад пути нет!” И так мы, с одной стороны, не испортим отношения с государством, а с другой – не окажемся втянуты в политику.
ГОРДЕЕВА: Меня на встрече в фонде не было, я всю осень снимала “Победить рак”. Что наши тебе сказали?
ХАМАТОВА: Мне сказали не мутить воду, промолчать. “Зачем мы будем наталкивать их на эту мысль?” – ответили мне в фонде, предполагая, видимо, что в Кремле сидят идиоты. Надеясь на то, что пронесет и о нас не вспомнят. И тут я совершила, вероятно, одну из самых больших ошибок в своей жизни: прислушалась к ребятам и не стала настаивать на своем. До того каждую свою идею я оголтело защищала. А тут вдруг как-то безвольно согласилась, отступила.
Нас не пронесло. О нас вспомнили. Мне пришлось участвовать в предвыборной кампании. И это моя и только моя ошибка, что я сразу не заявила, что фонд вне политики, столкновение с которой в результате обогатило меня незабываемым опытом.
ГОРДЕЕВА: Как ты теперь для себя этот опыт определяешь?
ХАМАТОВА: Как опыт, подаривший мне умение прощать, умение терпеть, умение пережидать и признавать свои ошибки. Полный набор эмоциональной наполненности. И урок на всю жизнь: внятно и четко формулировать свою позицию. И не отступать от нее ни под каким давлением, если я внутренне уверена в своей правоте.
ГОРДЕЕВА: А когда ты всё-таки поняла, что всё всерьез и сейчас наступает время принятия необратимых решений?
ХАМАТОВА: Всё шло по нарастающей, хотя начиналось вполне невинно. Я почему-то запомнила самый первый эпизод: во время лакшери-аукциона в декабре одиннадцатого года, на котором я, как обычно, широко улыбаясь, продаю какие-то лоты в пользу фонда, мне звонит телеведущий и писатель Виктор Шендерович, с которым мы познакомились совсем недавно. Клянусь тебе, я про него знаю только, что он раньше вел программу “Куклы”, а теперь пишет книги; меня никогда никоим образом не интересовали его политические взгляды. Так вот, он звонит и говорит, что намечается большая акция на Болотной площади. “Вы, как человек, которому не всё равно, который хочет сделать страну лучше, приходите и почитайте…” Кажется, Виктор предложил, чтобы я прочитала стихи Маяковского. Или я так запомнила. Я, не задумываясь ни на мгновение, ответила: “Да, конечно”. Никакой политической составляющей в этой просьбе я не услышала.
ГОРДЕЕВА: Получается, что он тебя звал на митинг на Болотной площади, самый первый, большой и важный, когда тысячи людей, прежде не ходивших ни на какие митинги и шествия, вдруг решили выйти и показать, что они возмущены результатами парламентских выборов, считают их лживыми, сфальсифицированными и больше не хотят мириться с враньем и несправедливостью.
ХАМАТОВА: Да. Это должен был понимать любой нормальный человек.
ГОРДЕЕВА: Неужели же ты не сложила один плюс один?
ХАМАТОВА: Ты знаешь, я как-то из-за репетиций пропустила сам факт этих думских выборов. И потому приглашение Шендеровича для меня не было окрашено в краски политического противостояния. Я имела в виду мероприятие, где собираются люди, которые хотят сделать страну лучше.
ГОРДЕЕВА: То есть ты не понимала, по какому поводу они собираются?
ХАМАТОВА: Нет. В разговоре Шендерович называл прекрасные имена музыкантов, артистов, журналистов. Любимые, достойнейшие. Мне показалось, что это отличная идея – собраться всем вместе. Не смотри на меня так, пожалуйста. Да, я клиническая идиотка, не успевающая ни за чем уследить. “Площадь? Площадь. Да, конечно”, – сказала я. А буквально на следующий день, если не в тот же день вечером, раздается звонок: меня приглашают прийти через две недели на “прямую линию” с Владимиром Владимировичем Путиным и сесть в первый ряд приглашенных. И вот в этот момент картина как-то начинает вырисовываться. И даже я со своей одной извилиной понимаю, что это вещи взаимоисключающие: если я иду на Болотную, то вряд ли могу сидеть на “прямой линии” с Путиным. Если я сижу на “прямой линии” с Путиным, вряд ли я могу прийти на Болотную. Как-то у меня так это всё скомпоновывается, и я принимаю решение не ходить никуда.
ГОРДЕЕВА: Остроумно.
ХАМАТОВА: У меня и правда нет времени: для того, чтобы пойти на Болотную, мне нужно отпрашиваться с репетиций, для того, чтобы пойти к Путину, мне нужно отпрашиваться с репетиций. А ведь мое главное дело – театр. И всё это, конечно, важно – и Путин, и Болотная, но мое дело – репетировать спектакль “Фрекен Жюли”, премьера которого через три недели. И я объясняю, значит, на Болотной площади, что у меня нет времени. И извиняюсь перед “прямой линией” с Путиным, что времени нет. И никому не вру. Никто из тех, перед кем я извиняюсь, наверное, не смог бы даже представить, в каком графике я живу: мы с Юлей Пересильд, тоже занятой в этом спектакле, не успеваем даже пообедать и каждый день приходим в театр с коробкой “Доширака”, потому что только “Доширак” можно успеть залить кипятком в те секунды, когда на сцене меняют свет. Но знаешь, что самое страшное во всей этой истории?
ГОРДЕЕВА: Что?
ХАМАТОВА: Я не делаю никаких выводов из этой ситуации. Ни в ту, ни в другую сторону. Я не понимаю, что, видимо, обидела и тех, и других. И что и для тех, и для других в моем поступке сокрыто некое другое действие. Или другое желание.
ГОРДЕЕВА: Тебе всё это аукнулось?
ХАМАТОВА: Конечно. Действительно, я вначале не очень понимала, что всё всерьез, всё – взаправду. А потом всё стало как-то даже слишком всерьез. Не на жизнь, а вот в самом деле – на смерть. Это значит, что у любого рода непонимания, несогласия или согласия, у любой высказанной позиции, отличной от той, которая кем-то считается “правильной”, появилась метка, маркер, который позволил людям тыкать в тебя пальцем, упрекать. Почему-то именно после событий на Болотной градус неприятия условными “своими” условных “несвоих” сделался ненормально высоким.
ГОРДЕЕВА: Ну как, Чулпаш. Начался революционный раскол: кто не с нами, тот против нас. Ты с первого раза – не выбрала. Обе стороны подумали, что на самом деле – выбрала. Но не хочешь сказать. И, решив так, стали ненавидеть.
ХАМАТОВА: Это какой-то чересчур простой и примитивный подход. Неужели же непонятно, что всё в жизни гораздо сложнее? Или, наоборот, значительно проще, чем выбор между черным и белым. Люди, даже близкие друг другу, перестали прощать, понимать и даже спрашивать, а что, собственно, ты думаешь по этому поводу. Зачем спрашивать? За тебя всё решили… А как ты пережила это? Ты пошла на эту Болотную?
ГОРДЕЕВА: Меня там не было. Я была в Израиле. Мы снимали эпизод для фильма “Победить рак” об истории болезни Людмилы Улицкой. Но в день и час первого митинга на Болотной я неотрывно смотрела во все телефоны, судорожно со всеми переписывалась, потому что было полное ощущение, что сейчас в моей стране случится взрыв. В тот день ребята из нашей съемочной группы поехали снимать постановочный эпизод, а я сидела в гостинице перед двумя открытыми ноутбуками. Должна была работать над сценарием, но бросила и в прямом эфире смотрела, что происходит в Москве. И страшно переживала, что я – не там. А Улицкая меня останавливала: “На твою жизнь еще выпадет революция. Просто делай свое дело. Это важнее”. Через неделю там же, на Болотной, был второй митинг, на который мы уже поехали вместе с Улицкой: она выступала со сцены, а я снимала репортаж для НТВ. А еще через неделю был митинг на Сахарова. И ты, насколько я знаю, туда тоже ходила.
ХАМАТОВА: Да.
ГОРДЕЕВА: А почему об этом никто не знал?
ХАМАТОВА: Потому что я пошла туда не для того, чтобы продемонстрировать свою позицию – у меня ее на тот момент просто не было. Я пошла, чтобы увидеть происходящее своими глазами и попробовать самой разобраться.
ГОРДЕЕВА: Что ты увидела?
ХАМАТОВА: Там было много замечательных лиц, замечательных людей. Мне было очень интересно. Я была уверена, что не хочу, не готова выходить на сцену, что-то говорить или вести людей за собой. Но я слушала, что говорили со сцены, и понимала: никакого решения проблем, из-за которых все мы собрались, выступавшие не предлагали. Складывалось впечатление, что это протест ради протеста.
Но я уходила с площади Сахарова с ощущением, что есть люди, которым не всё равно. И, может быть, пока этого достаточно.
ГОРДЕЕВА: Ты знаешь, мы ходили на митинги всегда большой компанией. Но уходили, когда начинались речи со сцены. Нет, на первых двух митингах мы слушали выступающих. Я имею в виду, когда выступали Парфёнов, Улицкая, Юра Сапрыкин, Миша Шац и Таня Лазарева. А потом их оттеснили политики. И со сцены стали к чему-то призывать, за что-то агитировать. А у всех у нас невосприимчивость, сформировавшаяся еще в годы застоя, к словам, которые произносятся с трибуны, но не соответствуют происходящему в реальной жизни. И еще я думаю, что недоверие нашего поколения ко всему, что касается политической активности, неприятие политики как способа жизни, аполитичность как жизненное кредо во многом помешали протестным событиям тех лет стать чем-то действительно важным и переломным в историческом смысле. Знаешь, какой день протеста был самым прекрасным: акция “Белый круг” в феврале две тысячи двенадцатого года. Тогда все оппозиционно настроенные люди вышли на Садовое кольцо с белыми цветами, шарфами или лентами и взялись за руки. Тогда никакие речи не звучали, но было ощущение, что всё и в самом деле, по крайней мере в эту минуту, в наших руках. Тем более что держались-то за руки в основном знакомые или через одного знакомые люди. Я, помню, оказалась на Садовом между Андреем Лошаком с одной стороны и Кириллом Серебренниковым с другой. Теперь один сидит под домашним арестом. Другой агитирует за Навального. Увы, взявшись за руки, историю не меняют.
ХАМАТОВА: А я стояла с Таней Лазаревой и Мишей Шацом. Таня теперь уехала жить в Испанию. Но в тот день кругом и верно было много прекрасных людей. В этом не было политики. В этом была надежда, ты права.
ГОРДЕЕВА: Что происходит дальше? Ты можешь рассказать полностью и подробно всю эпопею с записью предвыборного ролика?
ХАМАТОВА: Да. Только я не буду называть имен людей, с которыми мне пришлось разговаривать. Не из-за страха, а из какой-то внутренней порядочности, во-первых. А во-вторых, половину из них я лично не знаю и не помню, как их зовут.
ГОРДЕЕВА: Хорошо. Итак, тебе начинают звонить…
ХАМАТОВА:…и сразу предлагают записать ролик в поддержку Владимира Путина. Но я не могу принять решение и не отвечаю ни “да” ни “нет”. И уезжаю на гастроли в Киев, где даю большое интервью журналисту телеканала “1+1” Ткаченко. Мы с ним довольно откровенно и спокойно говорим о том, что происходит с фондом, что происходит в России, о многом другом. Это конец января двенадцатого года. Но интервью удивительным образом выйдет в эфир во время скандала с моими предвыборными роликами за Путина, в нем будут изменены вопросы журналиста, переставлены местами ответы, поменяется контекст. Телевизионщики проанонсируют это интервью как якобы первое, которое я дала после записи ролика, что абсолютная неправда.
ГОРДЕЕВА: Вернемся к твоему ролику.
ХАМАТОВА: Возможно, ты и тем более другие люди не поверят, но я уверена, что, судя по разговорам и действиям, теми людьми, которые предлагали мне сняться в этом ролике, двигало настоящее желание стабильности. Их пугала ситуация возможного хаоса, разбушевавшихся страстей. Их главным аргументом тогда было “не раскачивайте лодку”; сейчас я понимаю, что они меня обманули. Сейчас, когда на улицах люди в форме избивают детей, выходит, что “лодку раскачивает” именно власть. Это горько, это, в конечном счете, приведет, как мне кажется, к необратимым последствиям, и очень важно для меня лично, что это противоречит всему тому, о чем мне говорили, убеждая принять участие в предвыборной кампании.
ГОРДЕЕВА: Даже если мы будем исходить из презумпции благородства желаний этих людей, это не оправдывает их методов. Они же угрожали тебе!
ХАМАТОВА: Мне никто ни разу не угрожал.
ГОРДЕЕВА: Что они у тебя отберут фонд, отберут больницу, не будут перечислять деньги…
ХАМАТОВА: Откуда такая информация, Катя? Вот как всё было на самом деле: мне звонят люди, с которыми я сотрудничаю, которых я уважаю, которые много сделали полезного для фонда, но от которых лично моя жизнь никак не зависит. Ну, может быть, зависит как-то косвенно, но я и не такое проходила, в каких только “черных списках” не была. Звонят и говорят: “Начинается президентская кампания. Нам важно записать ваше обращение на видео. Вы можете говорить всё что угодно”, – говорят они мне. И начинают обходиться со мной как с хрустальной вазой. Они не давят, не настаивают, не предлагают сценария или готового текста: “Как вам будет удобно, мы ничего не требуем, это будут ваши личные слова, сделаете так, как посчитаете нужным”.
ГОРДЕЕВА: То есть это было твое право решать, что говорить, и только твое решение – записывать или нет?
ХАМАТОВА: Да. Это было мое решение, ничье больше, никто меня не пугал и мне не угрожал. Я считаю, что, поскольку мы живем (или думаем, что живем) в демократическом обществе, каждый человек имеет право поступать так или иначе, принимать те или иные решения. Я убеждена, что действия государства, которые можно обозначить словами “строительство клиники имени Димы Рогачёва”, заслуживают благодарности. Это строительство было сопряжено с огромной тратой человеческих ресурсов, моих в том числе. Так что я, в отличие от многих других людей, знаю, сколько сил было положено на эту стройку. И я считаю, что это – огромное событие в жизни моей Родины, за которое не грех сказать “спасибо”. Точка.
ГОРДЕЕВА: Тут тебе возразят, что это…
ХАМАТОВА: Обязанность государства.
ГОРДЕЕВА: Совершенно верно.
ХАМАТОВА: Да. Такая же “обязанность государства” стоит во дворе Каширки с гнилыми полами, с обветшавшим оборудованием. Недострой с четвертьвековым стажем.
ГОРДЕЕВА: Ну, значит, здесь государство не выполнило свои обязательства, а здесь – выполнило. Вопрос в том, надо ли за это говорить спасибо. Это, знаешь, как извечный спор всех родителей: надо ли ребенку говорить “спасибо”, если он сходил на горшок?
ХАМАТОВА: Да. Всегда. Он совершил хороший поступок.
ГОРДЕЕВА: Так.
ХАМАТОВА: Неумение говорить “спасибо” погубит всё наше общество.
ГОРДЕЕВА: Хорошо. Спрошу по-другому. Надо ли, чтобы “спасибо” говорила именно ты. Или возьмем шире: зачем вмешивать в политику людей, по определению от нее далеких? Если в стране нет ярких политиков, способных зажечь народ, то это не проблема “мастеров культуры” и не вы должны ее решать.
ХАМАТОВА: Власти пользуются инструментами, которые достались им исторически. И Ельцин так же поступал, и все те, кто были до него. Чего ты хочешь от меня? Чтобы я налаживала в стране политический процесс? Он таким мне достался. И детям, которые лечатся в больнице, он тоже достался именно таким. Ни они, ни я не виноваты.
ГОРДЕЕВА: В отличие от них, ты можешь сказать: “Нет”. Ты можешь не участвовать в политике.
ХАМАТОВА: Знаешь, меня очень раздражают в последнее время вот эти типа умные и типа хорошо понимающие, что к чему, люди, которые снимают с себя ответственность и перекладывают ее на меня. Я не умею этого делать.
ГОРДЕЕВА: Именно поэтому я и считаю, что заставлять тебя “это делать”, то есть в том числе записывать слова поддержки или даже обыкновенное “спасибо”, так или иначе связанное с политикой, – цинично.
ХАМАТОВА: Ты ставишь сейчас оценку кому? Им?
ГОРДЕЕВА: Им, конечно.
ХАМАТОВА: Пожалуйста. Я не буду их оправдывать – у них такие инструменты. У меня – такое положение. Тогда меня можно считать жертвой с первой минуты, когда я вляпалась в историю под названием “Соберите денег на детей”. Количество унижений, компромиссов и всего прочего, что мне приходилось делать, ни в коей мере не сопоставимо с этим роликом. Может быть, то, что я пережила из-за ролика, было самое трудное. Но вообще весь мой путь – это постоянное состояние унижения и попытки оправдаться.
ГОРДЕЕВА: Я правильно понимаю, что, по сути, тебе и вправду было за что сказать “спасибо” Путину? Но по форме – это не тот формат, который ты бы выбрала, будь у тебя выбор.
ХАМАТОВА: Именно так. Но пути назад уже были отрезаны. Таким образом стало возможно появление этого ролика. Накануне записи я всё-таки советуюсь с людьми, которые мне дороги. Я спрашиваю, что мне делать, как быть.
ГОРДЕЕВА: С кем ты советуешься, кто и что тебе говорит?
ХАМАТОВА: Можно, я скажу, что мне посоветовал Юрий Борисович Норштейн? Потому что его слова, по сути, были самой важной, опорной точкой в принятии моего решения. Юрий Борисович сказал: “Если вы понимаете, что ваша совесть чиста, надо выполнить то дело, к которому вы так долго идете и еще будете идти, с достоинством нести свой так называемый крест. И те люди, кто вам настоящие друзья, останутся с вами на всю жизнь, а те, кто не настоящие, – и бог с ними”. На следующий день я поехала записывать первый ролик.
ГОРДЕЕВА: Их было два?
ХАМАТОВА: Да. И это тоже было мое решение. Так вот, запись первого ролика оказалась не записью, а черт знает чем: в процессе съемки какая-то девушка задавала бессмысленные вопросы, из которых должна была сложиться моя “речь”. Я согласилась на запись с единственным условием: дать мне посмотреть то, что получится после монтажа. Когда мне это прислали, я пришла в ужас: это был прямо вот, знаешь, настоящий бред и по содержанию, и по картинке. Я выглядела как невменяемая – в шапке, больная, бледная. И я сказала “Нет, это не годится. Раз уж я приняла решение снять ролик, давайте мы это переделаем. Мне не нужна интервьюерша, я сама напишу текст и сама всё скажу”. Текст этот и все его варианты до сих пор есть у меня в дневнике: недавно наткнулась, так внутри всё похолодело. Я всё написала, села перед камерой, сказала. Хотя вид там у меня всё равно какой-то забитый. Может, потому, что я больше всего боялась такого пионерского задора и пыталась серьезно, по-честному объяснить, за что мы Путину благодарны. А может, сказалось подавленное состояние. Словом, вышло как вышло. Дальше началась параллельная и не слишком связанная с записью ролика история, когда вы, мои друзья, ничего мне не сказав, решили меня спасти. Вот после этой истории, как мне кажется, родился миф о том, что меня пытали.
ГОРДЕЕВА: Я была убеждена, что тебя заставили, потому что ни одной секунды не верила в то, что у тебя есть хотя бы один шанс отказаться.
ХАМАТОВА: В какой-то степени ты права. Потому что отказаться, Катя, было бы очень круто. И просто. Взять и сказать: я не хочу в это лезть, не хочу это всё разгребать потом, я отказываюсь. Да? Но я хорошо знаю, как бы потом со мной общались все эти губернаторы, от которых по-прежнему зависят дети в регионах, которым помогает фонд. Я общалась тогда и общаюсь сейчас с представителями власти на местах, и я знаю, какое для них значение имеет тот факт, что я записала ролик в поддержку Путина, что Путин принимает участие в жизни фонда.
ГОРДЕЕВА: Какое?
ХАМАТОВА: Огромное! Это плохо? Да, это плохо. Но, к сожалению, это та система, в которой я сейчас живу.
О да, мне бы хотелось, чтобы никто ни на кого не оглядывался, жил по совести и по чести, не думал о своем личном благе, принимал самостоятельные решения и мог бросить перчатку правды в лицо вышестоящему начальнику. Но у нас это не так. И не было так никогда. По крайней мере, я не помню. Так что сделали вы с Катей Шерговой, мои дорогие подруги, когда поняли, что я не откажусь?
ГОРДЕЕВА: Мы с Катей Шерговой, главой пресс-службы нашего фонда, понимали, что ролик так или иначе будет записан. Его увидят. А обстановка уже была накалена. Уже существовало это страшное слово “нерукопожатность”, миазмы ненависти всех ко всем распространялись с невероятной скоростью. И ролик был, конечно, зоной риска: люди, которых мы считали “своими”, первыми бы “прошлись” по тебе. И потому мы с Катей почти всех, кого знали, предупредили о том, что такой ролик появится.
ХАМАТОВА: В зоне риска была не столько я, сколько репутация фонда среди людей оппозиционно настроенных, которые тоже очень помогали фонду.
ГОРДЕЕВА: Ты – это и есть репутация фонда, Чулпан.
ХАМАТОВА: А как вы всё это провернули?
ГОРДЕЕВА: Мы поделили всех, кого знаем, на две части. И с одними говорила Катя, а с другими – я.
ХАМАТОВА: Что вы говорили?
ГОРДЕЕВА: Что записан ролик. И что самое благоразумное – промолчать. Потому что жизнь фонда неотделима от власти, точнее, от тех решений или их отсутствия, которые представители власти принимают, что построена клиника и за нее надо сказать “спасибо”, что бессмысленно и неверно было бы раздувать очередную кампанию против кого-то, в данном случае против тебя.
ХАМАТОВА: Кому ты звонила?
ГОРДЕЕВА: Первым делом я позвонила Диме Муратову. Ему звонить было не так страшно. И он даже слушать никаких объяснений не стал. Он сказал: “Я птицу (он тебя так называет) люблю бесконечно. Я ее в обиду не дам. Поцелуй ее”. Почти все, Чулпан, поняли сложность положения. Но в одном издании появилось типа расследование. Журналистка раскопала всю эту историю с роликом (хотя о том, что ролика было два, речь не шла, а значит – расследование не самое лучшее). Оттуда, видимо, пошли гулять слухи и про угрозы, и про шантаж, и про выкручивание рук. Хотя, если ты спросишь меня, то я всё равно считаю, что ролик тебя заставили записать. Это не твоя идея и не твое намерение.
ХАМАТОВА: Ты, выходит, согласна с пародией, которую сделала на “Дожде” Собчак?
ГОРДЕЕВА: Нет. Но я видела тебя, когда ты приехала ко мне домой после записи второго ролика. Я помню, как ты плакала. Я помню, что на Кате Шерговой, которая в тот вечер тоже приехала ко мне после “рейда” по знакомым журналистам, не было лица. И я помню, как няня моих детей, посмотрев на нас троих, сказала: “Я ничего не понимаю в политике, но тех, кто с вами такое сделал, уже не люблю”.
ХАМАТОВА: Я была просто счастлива, что у меня такие друзья. Я, правда, не очень понимала, зачем вы это делаете, но догадывалась, что, возможно, бить меня станут не так сильно. И камней будет поменьше. Я всё же большой в этом смысле оптимист. Или идиот. Мы все, наверное, идиотки. Вот я вспоминаю ретроспективно тот вечер: мы сидим со стеклянными глазами, смотрим друг на друга, пьем виски. И нам кажется, что мы уже победили, что всё самое страшное позади. А всё только начинается. Что в этот момент происходит у тебя на НТВ?
ГОРДЕЕВА: Пока всё это тянется, я подбираюсь к финалу съемок фильма “Победить рак”. Распад НТВ движется полным ходом; уже выяснилось, отчего в новогодние праздники начались зачистки: уволили одного из лучших энтэвэшных корреспондентов Пашу Лобкова – руководство видело его на одном из “болотных” митингов накануне Нового года. О своем увольнении Паша узнает, не получив зарплату в конце месяца: звонит в бухгалтерию с вопросом, а там ему отвечают: “Какая зарплата? Вас уволили”.
В кулуарах ходят дикие слухи, но телик – это же катушка, нет времени остановиться: я дописываю сценарий первого на нашем телевидении научно-популярного фильма о раке, большую часть денег на который дал телеканал НТВ, время от времени веду новую тогда программу “НТВшники”. В Москве и кое-каких городах идут митинги. И программы дирекции праймового вещания, в которой я состою, их освещают. Причем освещают честно. В конце января увольняют Колю Картозия, директора этой самой дирекции, моего непосредственного начальника, человека, который помог мне пробить фильм “Победить рак”. Он вызывает меня в кабинет: “Я еще никому не говорил, но меня уволили”. И я понимаю, что как приличный, порядочный человек, как Колин друг я должна уйти вместе с ним, за ним. Но, с другой стороны, я понимаю, что у меня на стадии монтажа фильм, за который мы так долго бились.
ХАМАТОВА: И если ты уйдешь, то фильма не будет. Как Картозия принял твое решение?
ГОРДЕЕВА: Это было не мое решение, это как раз он предложил в ответ на мою попытку уволиться: “Не вздумай! У тебя фильм. Его надо доделать”.
ХАМАТОВА: Еще у тебя в тот момент двое маленьких детей, один из них грудной.
ГОРДЕЕВА: Об этом я не думала, если честно.
ХАМАТОВА: Да, а я тебе позвонила и сказала, чтобы ты подумала!
ГОРДЕЕВА: Видишь ли, до зимы двенадцатого года всё так складывалось в моей профессиональной жизни, что даже мысли, что я вдруг могу остаться без работы, что мне нечем будет кормить детей, не возникало. Работа была всегда: любимая, круглосуточная, на износ. Представить себе, что однажды наступит день, когда каждый уволенный “из телевизора” человек останется не просто без работы, но в принципе не у дел, было невозможно.
Оказалось – возможно. И довольно быстро. Нас “разрушили” за три месяца. Уволили Картозию. Вслед за ним тут же ушли несколько ребят. Не прошло и недели, как кабинет Картозии занял новый человек – воплощение пошлости и дурновкусия, до тех пор бывший на вторых-третьих ролях, но вдруг оказавшийся у руля дирекции, которую не он построил и не он собрал. Довольно быстро стало понятно, что теперь главными будут передачи про сиськи-письки, перемежаемые политическими темами, спущенными сверху.
ХАМАТОВА: Но ведь это было и раньше, давай не приукрашивать прошлое, даже если оно тебе дорого.
ГОРДЕЕВА: Было. Но, понимаешь, мы в каком-то смысле жили в “доме Павлова”: у нас была дирекция, которая позволяла себе производить те передачи, которые считала нужным. В то же самое время на том же самом телеканале творилось разное. Но мы старательно делали вид, что это не с нами, не про нас, мы в этом не участвуем.
ХАМАТОВА: Неужели вы не понимали, что телеканал в восприятии телезрителя – всегда что-то единое, зритель не разбирает по частям: вот Катя Гордеева, она хорошая, а вот такой-то, он подлый человек и делает подлую программу? Ты же понимаешь, что в двенадцатом году, который ты вспоминаешь как пик своей карьеры, ответить на звонок человека с НТВ, дать интервью, принять в чем-то участие – это страшный репутационный риск. Никто не хотел с вами иметь дела.
ГОРДЕЕВА: Но ты озвучивала часть фильма “Победить рак”.
ХАМАТОВА: Потому что его делала ты. С НТВ я не стала бы связываться.
ГОРДЕЕВА: Да, задним числом я понимаю, что мы плыли на “Титанике”. И оправдываться теперь было бы странно. Тогда мы были уверены, что нам надо оставаться в профессии во что бы то ни стало. И делать дело, которое мы делали, так, как мы умели и хотели делать.
ХАМАТОВА: Что было дальше?
ГОРДЕЕВА: Дальше были президентские выборы, после объявления результатов которых Путин плакал. На следующий день после выборов мы с оператором Димой Крыловым отправляемся в командировку, попадаем по дороге в аэропорт в аварию и довольно долго и причудливо добираемся в Питер. И все эти два дня мы играем в игру: всех людей, встреченных на своем пути, мы спрашиваем, за кого они голосовали.
ХАМАТОВА: И что?
ГОРДЕЕВА: Гаишник, человек, который в нас врезался, человек, в которого врезались мы (авария была на три машины), девушка в кассе, менявшая нам билеты, таксист, доктор в Питере, которого мы снимали, все-все-все на вопрос “Вы вчера голосовали за Путина?” отвечали “нет”. Единственный человек, который голосовал “за”, была гардеробщица в одной петербургской федеральной клинике. Но это – отступление. Если двигаться хронологически, то, когда мы вернулись в Москву, у меня отобрали рабочий кабинет и даже стол, за которым я сидела. В дирекции бардак и ощущение, что нас не просто теснят, но уже вытеснили. Одновременно с этим на НТВ выходит эпический фильм “Анатомия протеста”, из которого следует, что оппозиция ходит на митинги или стоит в “Белом кольце” за какие-то печеньки – их якобы раздают в иностранных посольствах. При этом недели за две до выхода “Анатомии” в эфир я видела на служебной парковке у Телецентра, как директор криминальной дирекции НТВ парковал бутафорский автозак. Я его еще сфотографировала и показывала коллегам. И мы все, наивные, хохотали: “Надо же, Юрий Юрьевич себе приобрел автозак. Видимо, чтобы не отрываться от реальности”.
Оказалось, автозак был куплен дирекцией криминальных программ как реквизит. Они постановочно снимали подложный фильм про оппозицию.
ХАМАТОВА: Почему тебя это удивило? Разве на том же НТВ не выходило до этого множество фильмов, которые врали, причем врали безбожно, и про политиков, и про артистов и про кого угодно, кого “заказали”?
ГОРДЕЕВА: Не знаю… Может быть, я удивилась, впервые увидев такой фильм, касающийся меня персонально: я ведь была на этих митингах, я знала людей, которые туда ходили, которые имели отношение к организации. Глупо говорить, что ни о каких печеньках речи не шло. Думаю, этот фильм так всех взволновал потому, что он оклеветал каждого из тех, кто так или иначе верил в возможность поворота к лучшему зимой две тысячи одиннадцатого – две тысячи двенадцатого годов. Поворота не случилось. А грязь полилась. Фильм “Анатомия протеста” вызвал негодование. И вся прогрессивная и как бы демократическая общественность объявила бойкот НТВ. А это – март. У меня три недели до эфира фильма “Победить рак”. Я фактически живу в “Останкино”. Приезжаю домой переодеться, поцеловать детей. И возвращаюсь обратно монтировать. И вот, когда я вхожу в “Останкино”, то иду через ряды протестующих против НТВ людей, которые в меня плюют. Это сильное чувство. Они кричат: “Позор! Позор НТВ!” А я иду и вжимаю голову в плечи. Потому что мне надо торопиться на монтаж, и я не могу остановиться, повернуться к ним и сказать: “Ребята, да я вообще тут ни при чем!” Ты бы, наверное, остановилась и сказала…
ХАМАТОВА: Наверное, нет. Вернее, сейчас, вот зная, как всё было со всеми нами, – точно нет. А тогда – не знаю. Может быть, попробовала бы.
ГОРДЕЕВА: А я не попробовала даже. Я осталась доделывать фильм. А бойкот НТВ ширился и рос. Перед эфиром у меня должно было быть интервью на радиостанции “Серебряный дождь”. Накануне оттуда звонят: “Простите, мы отменяем эфир. Дело в том, что мы объявили НТВ бойкот”. Я рыдаю. Как-то об этом узнает телеканал “Дождь”. И они зовут меня на интервью. Я прошу: “Давайте, пожалуйста, поговорим о фильме «Победить рак» и только о нем. Это важно, потому что у нас в стране больше трех миллионов онкобольных, не знающих, куда бежать и откуда ждать помощи. Этот фильм сделан для того, чтобы хотя бы информационно им помочь”. Они, конечно, соглашаются. Я прихожу на эфир. Девушка-ведущая обращается к зрителям: “У нас в гостях Катерина Гордеева, у нее сегодня выходит фильм «Победить рак», но поговорить мы хотим о другом недавно вышедшем на НТВ фильме…” И начинается разговор об “Анатомии протеста”, о бойкоте, обо всем об этом. Причем, если честно, я к тому моменту фильма этого не видела и даже не выучила правильно название. Все время называла “Антология протеста”. Говорят, гендиректор НТВ был в бешенстве.
ХАМАТОВА: Смешно.
ГОРДЕЕВА: Но самое смешное было, когда ведущая, Юлия Таратута, зачем-то предложила мне обратиться к Путину. И я послушно говорю: “Если нас смотрит Владимир Владимирович, я хочу к нему обратиться. Владимир Владимирович, посмотрите, пожалуйста, мой фильм”.
ХАМАТОВА: Посмотрел?
ГОРДЕЕВА: Не знаю. Накануне выхода фильма в эфир мне позвонил мой друг Антон Носик, ныне покойный. Начал говорить про бойкот, спрашивать, как я могу продолжать работать на таком канале. И тут у меня сдали нервы. Я орала на Антона. Я ему высказывала за всех и за всё, что наболело. Я говорила, что он не имеет права быть моим моральным камертоном и что, на мой взгляд, фильм о раке, который я делаю для того, чтобы помочь людям, столкнувшимся с этим диагнозом, обрести почву под ногами, важнее политики. Носик внимательно меня слушал, сопел. Я разошлась, орала и, не попрощавшись, бросила трубку. Антон написал мне письмо с извинениями. Потом написал большой пост в своем блоге о том, что бойкот бойкотом, но фильм Гордеевой смотреть надо. И люди ему поверили.
Фильм прошел на НТВ двадцатого, двадцать первого и двадцать второго марта, в нем было три серии. Двадцать третьего у меня день рождения, мы празднуем и фильм, и день рождения, и всё на свете. А четвертого апреля мне звонит журналист из Forbes и спрашивает: “А вы знаете, что Владимиру Кулистикову продлили контракт еще на шесть лет, а одновременно с этим – вроде как условие – вы и еще несколько человек должны быть уволены с телеканала?” Я отвечаю: “Нет, я там работаю еще. У меня фильм вышел, у него рейтинги хорошие”. Он: “Ну, вы поинтересуйтесь, пожалуйста”. Я говорю: “Конечно, поинтересуюсь”. А это день зарплаты.
ХАМАТОВА: Я смотрю, у вас там все эпохальные решения принимаются под зарплату.
ГОРДЕЕВА: И мне приходит зарплата в несколько раз меньше той, что должны платить по контракту. Я записываюсь на прием к Кулистикову. И он без всяких обиняков мне говорит: “Наступили новые времена, нужно определяться, с кем ты. И высоко нести знамя конкурентной борьбы”.
ХАМАТОВА: Так и сказал?
ГОРДЕЕВА: Так и сказал.
ХАМАТОВА: А что это значило? Переведи.
ГОРДЕЕВА: Не знаю. Но он сказал, что на телеканале есть, к примеру, программа “Говорим и показываем” с Леонидом Закошанским (так я узнала о существовании этой программы), где обсуждают семейные скандалы всей страны. “А ты, – спросил меня Владимир Михайлович Кулистиков, – смогла бы ты так?” Я честно ответила, что не смогла бы. Он обнял меня и сказал: “Спасибо тебе, старуха, за понимание”. На следующий день я уволилась.
ХАМАТОВА: Какой ты ему щедрый подарок преподнесла: без скандала, по собственному желанию, мать-одиночка двоих детей, которую бы черта с два они смогли уволить…
ГОРДЕЕВА: В мае я уже не работаю на НТВ, а в июне заканчивает свое существование дирекция праймового вещания. К сентябрю на НТВ почти не останется моих друзей, близких мне людей. И начнется совсем другая история. А где в этот момент ты?
ХАМАТОВА: Я, зажмурившись, пережидаю все плевки и камни, обрушившиеся на меня, и жду возможности скрыться, исчезнуть из публичного пространства. Но у меня вдруг звонит телефон. Это пресс-секретарь Путина Дмитрий Песков. Он спрашивает довольно прямолинейно: “Чулпан, вас, говорят, утюгом пытали? Такие слухи ходят. Не могли бы вы прийти в Белый дом и поговорить на эту тему?” Я отвечаю: “Могу только после спектакля”. – “Ничего, мы вас подождем”. И вот одиннадцать вечера, снег, сугробы по пояс, я карабкаюсь к Белому дому. Со мной приезжает Гриша Мазманянц, потому что ехать одной мне страшно до полусмерти. Гриша остается курить в машине, а я долго ищу нужный подъезд, выключаю телефон и вхожу в здание.
Долго иду по пустынным темным коридорам Белого дома. И прихожу к Дмитрию Пескову. Мы разбираем ситуацию: как так получилось, откуда взялись эти слухи. И вот тут-то я с радостью понимаю, какие у меня прекрасные друзья. Потому что я слышу, как Песков спрашивает меня: “Почему мне Венедиктов говорит, что мы – палачи последние, что мы вас заставляли, пытали вас каленым утюгом?” Я отвечаю: “Не знаю, почему Венедиктов так решил”, и как-то абсолютно простодушно объясняю ситуацию: видите ли, мои любимые друзья предполагали, что меня будут бить, поэтому решили смягчить силу удара.
На что он замечает: “Ах вот как, ну всё понятно”. Я прошу: “Только давайте больше не будем мутить эту воду, не нужно делать ни в ту, ни в другую сторону никаких оправдательных движений… Я на грани нервного срыва, а может, уже давно в нем бултыхаюсь”. И выхожу.
В молчании доезжаем с Гришей до дома. Дома меня ждет скандал. Человек, которого я люблю, негодует: “Ты должна была определиться, ты должна была внятно сказать: ты с теми или ты с этими!” А я не понимаю, кому и почему я должна? Я не хочу ничего признавать, я Владимира Путина лично не знаю, я не могу и не хочу давать ему оценку. То, что построена клиника, – это хорошо. Какие-то другие его поступки – это плохо. Я не хочу никаких обобщений.
Мы долгое время не разговариваем друг с другом. Но потом всё утихомиривается. И когда у меня появляется “окно” в несколько дней, мы с моим возлюбленным решаем отправиться в путешествие. Я хочу всё стереть из подкорки и как-то восстановиться. Мы летим в Кёльн. Там берем машину и едем куда глаза глядят, в сторону Франции. Однако в разговорах мы всё равно возвращаемся к этому ролику, продолжая ругаться и выяснять, что я кому должна или не должна. Доходит до того, что мне приходится обратиться к психологу. Дальше происходит вот что: я стою посреди Домской площади, зависнув на телефоне с психологом. И тут мне по второй линии звонят из Кремля: “Вы сейчас же должны записать ролик о том, что вас не заставляли и не пытали, что вы всё сделали по собственной воле и совести”. Тут я уже в полном бешенстве ору: “Идите к черту! Я ничего не буду записывать! Я сделала то, что сделала. Всё, тема закрыта. Я не отрекаюсь. Но и ни перед кем оправдываться не буду”. Возвращаюсь к разговору с психологом. А через час выясняется, что это был розыгрыш, звонили пранкеры. Этот разговор потом выложили в сети.
Я, зажмуриваясь, переживаю и это. Наше путешествие продолжается: мы по-прежнему едем на машине, куда глаза глядят, и останавливаемся в неизвестной французской деревне на ночь. Утром мой возлюбленный, отрываясь от экрана телефона, осведомляется: “Ты видела?” И радостно показывает мне ролик с Ксенией Собчак в главной роли. Я в ужасе смотрю, как она там играет меня и как меня пытают, не помню уже чем, чем-то похожим на каленое железо. А потом звучат слова: “Ладно, с Хаматовой разобрались, ведите Венедиктова”. И я недоумеваю: “Ксения, зачем тебе это?” Но зажмуриваюсь и стараюсь об этом не думать. Я же уехала, чтобы обо всем забыть!
На следующий день мы переезжаем в другую французскую деревеньку, останавливаемся на заправке. Мой друг, смеясь, говорит: “Представляешь, открываем сейчас газету, а там ты”. А это такая глубокая-глубокая не просто французская, а фламандская даже деревня. Здесь свой язык, свои газеты… Глушь! И шутка выглядит смешной. Но, пока я жду его на заправке, машинально беру со стенда какую-то газету. И, Катя, ты только вообрази: в провинциальной фламандской газете на первой полосе – мой портрет! Я ни одного слова не понимаю. Но я вижу свою фотографию, кадр из этого ролика, и в подписи под ней различаю слово “Путин”! И теперь уже сама говорю: “Представляешь, я возьму другую газету, а там – опять я”. Ровно это и происходит. Мой друг пытается взять эти газеты с собой, а я кричу: “Выкинь, выкинь, пожалуйста!” Потому что я не могу больше жить в этой реальности, я уехала, сбежала сюда от нее. Он газеты выбросил. Теперь жалею. Надо было сохранить для истории.
ГОРДЕЕВА: У тебя была возможность объясниться с Собчак по поводу ролика?
ХАМАТОВА: А зачем? Я-то была уверена, что мне с ней объясняться не надо – нет повода. А потом просто случилась “Ника”.
15 апреля 2012 года на двадцать пятой церемонии вручения наград лауреатам кинопремии “Ника” соучредители благотворительного фонда “Подари жизнь” актрисы Чулпан Хаматова и Дина Корзун были удостоены специального приза. Его вручали народная артистка Грузии Тамара Гвердцители и народный артист России Евгений Миронов. Когда на сцену Крокус Сити Холла выходили Корзун и Хаматова, зал встал и несколько минут аплодировал стоя. Дождавшись тишины, Евгений Миронов произнес: “Вы не ограничились одноразовой помощью, а осознав объем катастрофы, вы взяли на свои хрупкие плечи огромный груз ответственности. И за вами уже целая армия ваших друзей, волонтеров, которые поверили в вас и ваше дело. Вы первыми подняли цунами неравнодушия и среди простых людей, и среди больших начальников. И на этой волне открылись уже десятки других фондов, которые пытаются заниматься тем же, чем вы, помогать самым нуждающимся. Ведь отношение к детям и старикам – это лицо цивилизованной страны. Милые девочки, спасибо, что вы сделали это лицо намного симпатичнее”. Миронов на пару шагов отошел от микрофона, но тут же вернулся и продолжил: “И еще. Для меня это большое открытие. Я не знал, что заниматься добрыми делами – это так невыгодно. Мало того, что вы занимаетесь этим двадцать четыре часа в сутки в ущерб и профессии своей, и своим детям, так еще и находятся какие-то бездельники, авантюристы и просто ублюдки, которые, сидя дома на диване, хотят вас как-то укусить, обидеть. Дорогие мои девочки, знайте, что за вами стена не только из тысяч спасенных вами детей, но и из всех нас, коллег ваших, которые безмерно вас уважают и любят. И эта «Ника» – доказательство этой любви и преклонения перед вами”. Когда речь Миронова закончилась и новая волна аплодисментов стихла, ведущая церемонии Ксения Собчак, сославшись на невозможность задать вопрос в другое время и в другом месте, неожиданно спросила Хаматову: “Если бы ты не занималась благотворительностью, ты бы поддержала кандидата в президенты Владимира Путина или осталась бы в стороне от политической деятельности?” В зале раздался свист.
Миронов выхватил микрофон у Чулпан и крикнул Собчак: “Зачем вы это делаете?” Началась перепалка. К микрофону подошла Хаматова и сказала: “Ксюша, давай не будем это обсуждать, это же праздник кино!” КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ХАМАТОВА: Честно говоря, когда Ксюша на сцене обратилась ко мне, я решила, что она будет извиняться за свой подлый ролик в интернете. У меня даже сомнений не было: вот сейчас она попросит прощения.
И вдруг я слышу слова: это единственная ее возможность спросить что-то у меня… Но ведь это вранье! Она ни разу не пыталась со мной связаться. Я стою на сцене и отвечать ей могу только в контексте такого же скандалообразного кидания перчатками, потому что оправдываться я не собираюсь, мне не в чем оправдываться. Но люди в зале, которые, открыв рот, следят за происходящим, – они же ни в чем не виноваты! Зачем было их вовлекать в эту подлую историю? Поэтому я как-то попыталась, в очередной раз зажмурившись, всё это закончить.
Спустя несколько месяцев, в июне 2012 года, Ксения Собчак пригласила Чулпан Хаматову объясниться в свою программу “Собчак живьём”. Но эфир оказался не менее скандальным.
Программа началась с выяснения отношений по поводу случившегося на “Нике”:
“К. СОБЧАК: Спасибо, что пришла. Спасибо, что дала возможность пообщаться с тобой в правильном месте для вопросов. Вопрос первый не может быть другим: если бы ты не занималась благотворительной деятельностью, поддержала бы ты кандидата в президенты Владимира Путина или бы ты воздержалась от участия в политической деятельности?
Ч. ХАМАТОВА: Ты понимаешь, я вообще не расцениваю этот ролик как политическую деятельность. Если бы я не занималась благотворительной деятельностью, я вообще не знаю, кто бы я была на сегодняшний день, жила бы я в стране России и вообще что бы я делала? Это уже настолько нерасчленимые вещи. Поэтому я не могу тебе ответить на этот вопрос. Именно потому, что я занимаюсь этой деятельностью, я сказала, что я буду голосовать за Путина, потому что у меня были конкретные результаты его работы. И для меня это много. Для кого-то это его обязанность, «он должен» и так далее. Для меня это много. Для меня, для врачей, для детей, которые там лечатся, для меня это поступок, это большое событие, потому что его не должно было быть в принципе, и все нам говорили: «Слушайте, ну, это всё понятно, деньги распилятся, поделятся». Что и происходило (страна из бюджета выпадала, впадала). В общем, мне кажется, что нельзя только так однозначно мазать всё одной краской. И те же самые избиратели – они должны знать еще о каких-то других сторонах будущего народного избранника.
К. СОБЧАК: Это правда. Слушай, ну вот всё-таки, возвращаясь к «Нике». Такой был резонанс после этого, столько было вокруг этого разговоров, дискуссий. Мнения так полярно поделились. Скажи, а ты считаешь, что это был неуместный вопрос там?
Ч. ХАМАТОВА: Абсолютно, да.
К. СОБЧАК: А почему?
Ч. ХАМАТОВА: Для меня это было абсолютно неуместно, потому что сама по себе премия – она была очень нелепая. И я, и Дина это абсолютно понимали. У меня нет «Ники» за кинематографический вклад. Дине повезло – у нее есть. И когда Вадим Абдрашитов и Гусман сказали, что они хотят нас как-то вот этой «Никой» вот так вот поддержать, было понятно, что это, как бы к кинематографии не имеет никакого отношения.
К. СОБЧАК: А хотелось больше за кинематографию получить или?..
Ч. ХАМАТОВА: Ну, в принципе, это было бы более логично. Мы поговорили с Диной и поняли, что как-то отказываться как-то, наверное, странно. Эта премия – она может, там, принести… Как-то сразу договорились, что она свою «Нику» отнесет в фонд, а я свою «Нику» отнесу врачам, и это будет, ну, такой красивый жест и еще и, конечно, благодарность за то, что коллеги вот так вот хотят просто поддержать в тот момент, когда, наверное, эта поддержка была очень нужна.
И я приехала после спектакля, естественно. Мало чего понимала. И когда встал зал, я, честно говоря, расплакалась, потому что я уже была такая, готовая после спектакля, с абсолютно расшатанной психикой. И когда я увидела этот стоящий зал, стоящего Германа-старшего и всех остальных, я поняла, что я сейчас, ну, не могу нормально, адекватно, как-то иронично на всё это реагировать. В меня это попало. И вдруг ты со своим вопросом, и я, честно говоря, даже не сообразила, что происходит, потому что сама по себе «Ника» за эту деятельность – она как-то так, не в Красную армию. И еще ты. И я понимала, что Первый канал, и сейчас надо Ксении отвечать откуда-то с Адама, со всех вот этих вот…
К. СОБЧАК: Понятно.
Ч. ХАМАТОВА: И спасибо большое Жене Миронову, который поступил, ну, на мой взгляд… Я думаю, что ты думаешь так же… как джентльмен, который кинулся, как лев, спасать…
К. СОБЧАК: Я так не думаю.
Ч. ХАМАТОВА: Нет, я думаю, что ты думаешь. У него абсолютно сработал…
К. СОБЧАК: А ты считаешь, он был уместен со второй частью своей речи? Честно.
Ч. ХАМАТОВА: Я…
К. СОБЧАК: Бездельники, авантюристы и ублюдки – так он назвал людей, которые сидят в интернете и что-то там делают.
Ч. ХАМАТОВА: Но он же не всех так назвал. Я думаю, что среди тех, кто сидит в интернете, есть и такие, которых он назвал. Странно, что все это как-то приписали на себя.
А Женя Миронов был рядом со мной очень долгое время, мы вместе выпускали спектакль, когда всё это произошло и когда вся эта лавина покатилась. И я думаю, что он просто… Не думаю, а уверена, что он просто вот так как-то решил высказать, показать свое плечо и свою поддержку. Для меня это был мужской поступок.
И в тот момент, когда я заикалась и попыталась сообразить, что сейчас вообще говорить в этой ситуации, когда надо загнать эти слезы радости и благости обратно и как-то что-то ответить, и понимала, что я не могу подобрать слова, и он кинулся ответить, для меня это просто такой настоящий какой-то, красивый, джентльменский поступок.
К. СОБЧАК: Мне просто кажется, что он говорил о вполне понятных вещах и о той кампании, которая началась в интернете после ролика предвыборного, в котором ты снялась. И мне кажется, что это был такой, совершенно толстый намек на тонкие обстоятельства”.
Это – расшифровка первых пяти минут эфира.
А вот – последние пять минут. Они и послужили поводом для нового скандала.
“К. СОБЧАК: А чего ты боишься?
Ч. ХАМАТОВА: Я боюсь? Ну, я очень много чего боюсь. Я боюсь, что мои дети будут жить в стране, в которой будет очень страшно жить или опасно жить. Наверное, это главное, чего я боюсь на сегодняшний день.
К. СОБЧАК: А какая она (эта страна), в которой будет страшно жить твоим детям?
Ч. ХАМАТОВА: Ну, какая-то неспокойная.
К. СОБЧАК: То есть ты хочешь, чтобы твои дети жили в стабильной стране? Без революций?
Ч. ХАМАТОВА: Без революций. Это могут быть какие-то там ментальные изменения. Без революций. Нет, я революций не хочу категорически, потому что в революцию и во все эти войны полетят ни в чем не повинные головы, и я считаю, что это неправильно. Без революций. Сделать всё, что возможно, но чтобы этого не допустить, с обеих сторон.
К. СОБЧАК: А ради того, чтобы не было революций, любой компромисс для тебя приемлем? Ну, образно говоря, вот, я не знаю, о геополитике ты имеешь какое-то представление или нет? Вот в Северной Корее примерно понимаешь, что происходит? Там люди, которые едят траву, город внутри города, где живут чиновники и живут совсем другой жизнью, люди без света. Я просто там была, поэтому я знаю, о чем говорю. Вот, если заострить выбор, вот, либо жить в такой стране, как Северная Корея, например, либо революция.
Ч. ХАМАТОВА: (Пауза.)
К. СОБЧАК: И всё-таки, что бы ты выбрала?
Ч. ХАМАТОВА: (После паузы.) Я бы выбрала Северную Корею. Я не хочу жертв. Значит, не хватает какой-то тактики и какого-то опыта, какой-то мудрости людям, которые против этого режима, вот и всё”.
На сайте телеканала интервью вышло с заголовком: “Я выбираю Северную Корею”. Эти слова многие критики ставили Чулпан в упрек. Впоследствии заголовок интервью на сайте был изменен, но к нему до сих пор прибегают как к аргументу в дискуссиях о политической позиции Чулпан Хаматовой. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: Вы стали врагами с Собчак?
ХАМАТОВА: То, что произошло на “Дожде”, – это огромная подлость: мне присвоили слова и смыслы, которые мне не принадлежат. Исход моего интервью был предрешен еще до того, как я его дала: ответ, который подразумевал заданный Ксюшей вопрос, автоматически становился бы броским заголовком. “Хаматова выбирает революцию”. Или “Хаматова выбирает Северную Корею”. И тот и другой заголовок хорошо продается. Мне пришлось выбирать из двух страшных вещей. Выбор, который в принципе невозможно сделать: кровь и смерть или жизнь в тюрьме.
Понимаешь, я шла на это интервью с открытым забралом, мне казалось важным говорить откровенно, мне казалось, что и Ксюша, и телеканал “Дождь” хотят получить какую-то объективную картину мира, а всё свелось к броскому заголовку. Я считаю, что меня использовали самым подлым образом. Это стало для меня большим уроком.
Потом я еще давала интервью ее журналу, была фотосессия, гонорар за которую, довольно большой, был переведен в наш фонд. Мы с Ксюшей здороваемся, у нас нормальные отношения. Ну как нормальные: у меня с ней такие же отношения, как с любым чужим человеком, как, например, с Владимиром Путиным. Но я понимаю, что она относится к той категории людей, которые ради своих целей могут обманывать, использовать, провоцировать, совершенно не вдаваясь в детали того, что человек чувствует, как на нем это отразится и какие могут быть последствия. Знаешь, такое “вижу цель – не вижу препятствий”.
Я всегда буду держать в голове тот факт, что доверять этому человеку нельзя.
