В последовавшие с 1815 года несколько десятилетий глобального мира и активной индустриализации относительная мощь России постоянно уменьшалась, хотя окончательно это стало очевидно лишь после Крымской войны (1853–1856). В 1814 году продвижение русской армии на запад вызвало у Европы благоговейный трепет, а толпы парижан встречали русского царя, входившего в город вслед за казаками, криками «Да здравствует император Александр!». Само подписание мира с архиконсервативным акцентом на недопущение в будущем каких-либо изменений территориального и политического характера было гарантировано российской 800-тысячной армией, не имевшей себе равных на суше, подобно британскому флоту на море. Появление этого восточного колосса омрачило настроения как Австрии, так и Пруссии, которые, несмотря на выражение монархической солидарности, боялись его. К тому же после того, как мессиански настроенного Александра I сменил на престоле властолюбивый Николай I (1825–1855), упрочилось и положение России как жандарма Европы, а революционные события 1848–1849 годов (когда известный английский государственный деятель Генри Палмерстон завил, что только Россия и Великобритания остались «крепко стоять на ногах») еще больше укрепили позиции русских. В ответ на отчаянные мольбы габсбургского правительства помочь с подавлением революции в Венгрии Николай I направил туда три русские армии. В свою очередь, колебания прусского короля Фридриха Вильгельма IV в отношении проведения государственных реформ наряду с предложениями по изменению Германского союза вызвали очень сильное давление со стороны России, которая заставила официальный Берлин в Ольмюце отказаться от подобного рода внутренней и внешней политики. Что касается непосредственно самих «прогрессивных сил», то после 1848 года все они — будь то разгромленные польские и венгерские националисты, расстроенные буржуазные либералы или марксисты — единодушно согласились с тем, что царизм еще долго будет главным препятствием на пути прогресса в Европе.

Вместе с тем в период между 1815 и 1880 годами Россия угрожающе быстро теряла свои позиции на экономическом и технологическом уровне (по крайней мере, относительно других великих держав). Нельзя сказать, что не происходило никаких положительных изменений в экономике даже в эпоху царствования Николая I, члены правительства которого в большинстве своем отличались враждебным отношением к рыночным механизмам и к любым проявлениям модернизации. Быстро росла численность населения страны (с 51 млн. в 1816 году до 76 млн. в 1860-м и 100 млн. в 1880-м), прежде всего за счет городских жителей, что, в свою очередь, приводило к активному развитию городов темпами, которыми не могло похвастаться ни одно другое государство. Росли и объемы производства черных металлов, в разы увеличились масштабы текстильной промышленности. По некоторым оценкам, в период с 1804 по 1860 год число фабрик и промышленных предприятий увеличилось с 2 400 до 15 000 с лишним. С Запада в страну активно импортировались паровые двигатели и современное промышленное оборудование, а с 1830-х годов в России начала создаваться сеть железных дорог. Сам факт, что историки спорят, можно ли считать, что «промышленная революция» в России произошла именно в этот период, подтверждает активное развитие страны в указанные годы.

Но дело в том, что остальная часть Европы развивалась намного быстрее России, поэтому та начала сдавать свои позиции на мировой арене. И если в начале XIX века благодаря значительной численности своего населения она имела самый большой объем общего ВНП, то и двух поколений не сменилось, как ее по этому показателю обогнали другие ведущие европейские державы (см. табл. 9).

Но еще более впечатляющими эти цифры становятся в пересчете ВНП надушу населения (см. табл. 10).

Цифры показывают, что увеличение общего ВНП России в эти годы было исключительно следствием роста численности населения (как за счет высокой рождаемости, так и за счет присоединения Туркестана и прочих территорий) и не имело почти ничего общего с реальным повышением производительности (особенно в промышленности). Размер дохода и объем национального продукта на душу населения в России всегда отставали от показателей стран Западной Европы, но к концу рассматриваемого периода разрыв стал еще больше. Если в 1830 году российский доход на душу населения составлял, скажем, половину от британского, то спустя шестьдесят лет — уже всего лишь четверть от него.

Точно так же удвоение производства черных металлов в России в начале XIX века трудно сравнивать с 30-кратным ростом данного показателя в Великобритании. За шестьдесят лет Россия превратилась из крупнейшего производителя и экспортера черных металлов в Европе в страну все больше зависящую от импорта товаров западного производства. Даже успехи в развитии железнодорожного и пароходного сообщения следует рассматривать в перспективе. К 1850 году в России было построено немногим более 500 миль железных дорог, тогда как в Соединенных Штатах 8 500 миль; значительная часть прироста в сфере пароходства на больших реках, на Балтике и Черном море приходилась на перевозки зерна, необходимого для удовлетворения насущных потребностей растущего населения страны, и пшеницы, экспортируемой в Великобританию в качестве оплаты за импортные товары промышленного назначения. При этом зачастую все активно развивающиеся направления в экономике оказывались под контролем иностранных торговцев и предпринимателей (например, экспортная торговля), что, в свою очередь, еще активнее превращало Россию в поставщика сырья для развитых государств. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что на большинстве новых так называемых «фабрик» и «промышленных предприятий» численность рабочих редко достигала и шестнадцати человек, а уровень механизации производства оставлял желать лучшего. Общая нехватка инвестиций, низкий потребительский спрос, очень тонкая прослойка среднего класса, огромные расстояния, суровые климатические условия, а также деспотизм и подозрительность правителей фактически делали перспективы промышленного «взлета» в России призрачными, как нигде в Европе.

Долгое время эти отрицательные экономические тенденции никоим образом не сказывались на боеготовности русских. Напротив, предпочтение в пользу старого режима, проявленное великими державами после 1815 года, отражалось прежде всего в социальном составе, вооружении и тактике их армий. Все еще находясь под впечатлением Французской революции, правительства ведущих государств Европы были больше обеспокоены политической и социальной надежностью своих вооруженных сил, чем проведением военных реформ, а генералов в отсутствие «большой войны» заботили лишь вопросы соблюдения иерархии, подчинения и предосторожности (характеристики, возведенные в принцип русским царем Николаем I, любителем официальных парадов и грандиозных маршей). Сторонние наблюдатели видели лишь внушительный размер российской армии и наличие постоянного массового рекрутского набора и не обращали внимания на состояние военной логистики, общий уровень подготовки офицерского состава и прочие моменты подобного рода. Более того, российская армия не прекращала активно проводить военные кампании на Кавказе и в Туркестане, что начало не на шутку беспокоить англичан в Индии. В итоге англо-российские отношения в XIX веке стали еще более напряженными, чем в предыдущем столетии. Впечатляющим выглядело и подавление российскими войсками венгерской революции (1848–1849), и заявление русского царя о том, что он готов направить 400-тысячную армию для усмирения восстания в Париже, случившегося в это же время. Вместе с тем значительная часть российской армии была привязана к несению внутригарнизонной службы, исполнению «полицейских» функций в Польше и Финляндии, а также патрулированию государственных границ и поддержанию военных колоний. Оставшиеся же войска нельзя было назвать эффективными. К примеру, из 11 тыс. русских солдат, погибших во время венгерской кампании, тысяча человек умерли от различных болезней, что было результатом плохой работы тыловых и медицинских служб в армии.

Крымская кампания (1854–1855) вскрыла всю шокирующую правду об отсталости России. Царские войска оказались рассредоточены. Операции союзного альянса на Балтике (серьезные, как никогда), а также угроза вторжения шведов сковали на северных границах 200-тысячную русскую армию. Еще ранее военная кампания в Дунайских княжествах (Валахии и Молдавии) и усилившаяся вероятность того, что Австрия перейдет от угроз к реальной интервенции, создали опасную ситуацию в Бессарабии, на Западной Украине и в российской части Польши. Значительных человеческих и материальных ресурсов требовала и война с турками на Кавказе, как и защита российских территорий на Дальнем Востоке. Нападение англо-французской армии на Крым переносило военные действия на проблемную территорию России, и царская армия не могла с этим смириться.

На море Россия обладала достаточно внушительным флотом во главе с опытными и знающими свое дело адмиралами, что позволило ему полностью разгромить более слабый турецкий флот при Синопе в ноябре 1853 года. Но после того как в драку вступили англо-французские флотилии, картина кардинально изменилась. Русские корабли в массе своей были построены из ели и были не пригодны к плаванию в морских условиях, их огневая мощь также оставляла желать лучшего, а их команды были плохо обучены. У французов и англичан было намного больше паровых судов, часть которых могла вести огонь шрапнельными снарядами и ракетами Конгрива. Кроме того, у противников России было достаточно производственных мощностей для постройки новых кораблей (в том числе десятки паровых канонерских лодок), так что их преимущество по мере затягивания войны только укреплялось.

А вот положение русской армии становилось все хуже. Следует отметить, что простой пехотинец сражался очень хорошо, и Севастополь благодаря воодушевляющему руководству адмирала Нахимова и техническому гению полковника Тотлебена мог держать долгую осаду. Но во всех других отношениях армия была небоеспособна. Конные полки были безынициативны, а кавалерийские лошади годны только для парадов (в этом смысле, надо сказать, нерегулярные части казаков выглядели намного лучше). Еще хуже дела обстояли с вооружением русских солдат. Их устаревшие кремневые ружья били всего на 200 ярдов, тогда как винтовки солдат союзных войск могли вести эффективный огонь с расстояния в 1 000 ярдов, и это приводило к тяжелым потерям в стане русских.

Хуже всего, что даже перед лицом столь масштабной опасности российская государственная система была не способна должным образом на нее отреагировать. Генералитет, погрязший в карьерных интригах, не мог выработать единую стратегию, и это отражало общую некомпетентность царского правительства того времени. В личном составе было слишком мало опытных и подготовленных офицеров среднего ранга (тогда как в рядах прусской армии их находилось предостаточно), и инициатива не приветствовалась. Самое удивительное, что резервистов, которых можно было бы оперативно призвать в случае возникновения чрезвычайной ситуации, в стране имелось очень мало, так как переход на систему массовой краткосрочной воинской службы подрывал крепостничество. Существующий долгосрочный порядок призыва приводил, в частности, к тому, что в русской армии состояло много возрастных солдат, но что еще хуже — около 400 тыс. спешно набранных в начале войны новобранцев были абсолютно неподготовленными: в войсках просто не хватало офицеров, способных обучить их военному делу. Кроме того, отток такого количества мужчин с рынка крепостного труда сильно бил по российской экономике.

Наконец, были слабые места и в вопросах логистического и экономического характера. В те времена к югу от Москвы и в помине не существовало никаких железных дорог. Все доставлялось подводами. Таким караванам приходилось преодолевать сотни миль по степям, раскисающим в период весеннего таяния снегов и затяжных осенних дождей. Кроме того, для лошадей в столь долгом пути требовалось большое количество фуража (для транспортировки которого использовали дополнительно взятых лошадей). В итоге предпринимаемые гигантские усилия давали непропорционально мизерный результат. Союзные войска, а затем и подкрепление могли быть переброшены по морю из Франции и Англии в Крым всего за три недели, тогда как для доставки российских частей из Москвы на фронт порой требовалось до трех месяцев. Также большую тревогу у русских вызывали запасы вооружения. «В начале войны на складах находилось порядка миллиона ружей, но к концу 1855 года их осталось всего 90 тыс. А из 1656 полевых пушек в строю было только 253… Еще хуже дела обстояли с порохом и ядрами». Чем дольше длилась война, тем сильнее росло превосходство союзных армий, а организованная англичанами блокада не позволяла русской армии импортировать новое вооружение.

Но это было не единственным следствием блокады. Россия также практически лишилась возможности экспортировать зерно и другие товары (за исключением отправляемых по суше в Пруссию), а значит, и серьезного источника финансирования войны, что в итоге повлекло за собой активное наращивание государственного долга. Военные расходы, составлявшие даже в мирное время порядка 75% доходов государства, с примерно 220 млн. в рублей в 1853 году возросли в военные 1854–1855 годы почти до 500 млн. Для частичного покрытия дефицита российское казначейство заимствовало средства в Берлине и Амстердаме, что привело к падению курса рубля; оставшуюся же часть было решено покрыть за счет дополнительного выпуска бумажных денег, что вызвало огромную инфляцию и рост крестьянских волнений. Предпринятые ранее смелые попытки министерства финансов перейти на рубль, обеспеченный серебром, и запретить выпуск простых векселей (разрушивших сбалансированную финансовую систему России за время войны с Наполеоном, кампаний в Персии и Турции и подавления мятежей в Польше) в связи с Крымской войной сошли на нет. Если бы Россия продолжила бесплодную борьбу, от чего предостерегали многие выступающие на совещании с участием царя 15 января 1856 года, государство бы стало банкротом. Переговоры с великими державами были единственным способом избежать катастрофы.

Однако это не означает, что для союзных армий Крымская война прошла без каких-либо последствий. Таких тоже оказалось немало. Самое интересное, что в наименьшей степени пострадала Франция, которая на сей раз смогла извлечь выгоду из собственного «гибридного» состояния: она была менее отсталой в промышленном и экономическом плане, чем Россия, и при этом более милитаризованной, чем Великобритания. Войска, отправленные на восток под командованием маршала Сент-Арно, были хорошо вооружены, закалены в боях в Северной Африке и привычны к участию в зарубежных кампаниях, их системы тылового и медицинского обеспечения были максимально эффективны для середины XIX века, так что французских офицеров по-настоящему изумляли переполненные обозы их менее опытных британских коллег. Французские экспедиционные войска были, безусловно, самыми многочисленными и сыграли решающую роль в ответственные моменты войны. В какой-то степени они восстановили свою былую воинскую славу времен Наполеона.

Однако к концу кампании Франция начала демонстрировать признаки напряженности. Хотя это была богатая страна, ее правительству в поиске средств приходилось конкурировать с железнодорожными компаниями и прочими представителями бизнеса, жаждущими получить финансирование в Credit Mobilier и других банках. Золото утекало в Крым и Константинополь, вызывая рост цен в стране, а плохие урожаи не способствовали сохранению стабильности в экономике. Хотя полные данные о военных потерях (100 тыс. человек) не были обнародованы, изначально возникший энтузиазм французов в отношении войны быстро угас. Массовые выступления против роста инфляции подкрепляли распространившееся после падения Севастополя мнение, что продолжение войны выгодно лишь англичанам, преследовавшим собственные эгоистичные и честолюбивые цели. К тому времени Наполеон III и сам уже склонялся к сворачиванию военных действий: Россию «отчитали», престиж Франции был восстановлен (а знаменательная международная мирная конференция в Париже в дальнейшем еще и повысит его), и, что важно, активное участие в черноморском конфликте не слишком сильно отвлекло страну от решения германских и итальянских вопросов. Даже если существенно перекроить карту Европы в 1856 году не удалось, Наполеон определенно чувствовал, что перспективы Франции теперь намного благоприятнее, чем за все время после событий Ватерлоо. В течение следующего за окончанием Крымской войны десятилетия разногласия в «Европейском концерте» способствовали поддержанию этих иллюзий.

В свою очередь, англичане не были удовлетворены результатами Крымской войны. Несмотря на определенные реформы, армия по-прежнему оставалась отголоском эпохи Веллингтона, к тому же ее главнокомандующий 1-й барон Реглан во время войны на Пиренейском полуострове состоял адъютантом при будущем фельдмаршале и премьер-министре. Кавалерия была в полном порядке, но ее зачастую неправильно использовали (и не только под Балаклавой), к тому же ее очень трудно было развернуть при осаде Севастополя. Мало того, что англичанам пришлось иметь дело с бывалыми русскими солдатами, они оказались плохо приспособлены к условиям крымских дождей и зимних холодов, армейское медицинское обеспечение было бессильно остановить масштабное распространение в войсках дизентерии и холеры, наземного транспорта не хватало. Все это приводило к неоправданным значительным потерям и военным неудачам, вызывавшим у жителей острова негодование. Еще больше затрудняло дело то, что английская армия, как и русская, состояла из солдат, призванных на длительный срок и годных в основном для гарнизонной службы. В итоге у нее не было в резерве обученных солдат, которых можно было бы призвать в военное время. Но если русские по крайней мере могли насильственно набрать сотни тысяч новых рекрутов, то у либеральной Великобритании такой возможности не было, что ставило ее правительство в неловкое положение и заставляло активно завлекать в армию иностранных наемников, чтобы за их счет восполнить нехватку в своих войсках в Крыму. И пока англичане оставались партнером французов, у легендарного королевского флота не было ни единого шанса упрочить победы Нельсона, так как противник благоразумно увел свои корабли в хорошо защищенные гавани.

Здесь можно упомянуть взрыв общественного недовольства в Великобритании после печально известных разоблачений лондонской Times, обвинившей правительство в военной некомпетентности и ужасном положении больных и раненых солдат в Крыму. Это не только привело к определенным переменам в министерстве, но и вызвало серьезные дебаты относительно трудностей, с которыми сталкивается «либеральное государство во время войны». Более того, оказалось, что все, что раньше англичане считали своими сильными сторонами: низкий уровень влияния правительства, малочисленная имперская армия, уверенность в собственном могуществе на море, ставка на гражданские свободы и свободную прессу, власть парламента и отдельных министров, — легко обернулось слабостями, когда страна ввязалась в масштабную, длительную военную операцию с сильным противником.

Британским ответом на эту проверку на прочность (как и американской реакцией на войны в XX веке) стало ассигнование армии огромных сумм как попытка восполнить былое пренебрежение к ее нуждам. И голые цифры военных расходов воюющих сторон в значительной степени помогают объяснить итоги военного конфликта (см. табл. 11).

Но даже после того как Великобритания бросилась «справлять ситуацию, ей не удалось в кратчайшие сроки создать все необходимые атрибуты силы. Можно было увеличить в разы военные расходы, заказать сотни кораблей на паровой тяге, завалить к 1855 году экспедиционный корпус палатками, одеялами и боеприпасами, воинственно настроенный Палмерстон мог отстаивать необходимость полного разгрома Российской империи, но малочисленная британская армия мало что могла сделать, если Франция склонялась к миру, а Австрия сохраняла нейтралитет, — как в точности и произошло спустя несколько месяцев после падения Севастополя. Для продолжения войны в одиночку англичане и британская политэкономия должны были стать намного более «милитаризованными», но необходимые для этого расходы были слишком велики для руководства страны, которое к тому времени на фоне стратегических, конституционных и экономических проблем, возникших в результате Крымской войны, уже находилось в непростом положении. Англичане хотя и были обмануты в своих ожиданиях блестящей победы, хотели мира. Все это в итоге вызвало у многих европейцев (особенно у французов, австрийцев и русских) определенные подозрения относительно целей Лондона и его благонадежности, а британскую общественность еще больше отвратило от желания вмешиваться в континентальную политику. В то время как наполеоновская Франция в 1856 году оказалась в самом центре европейской политической арены, Великобритания активно дрейфовала к ее окраине, чему способствовали Индийское народное восстание (1857) и внутренние реформы.

Если уж для англичан Крымская война стала потрясением, то каково пришлось России, получившей сильный удар по своему былому могуществу и самооценке — не говоря уже о понесенных 480-тысячных потерях. «Мы не можем больше себя обманывать, — категорически заявил великий князь Константин Николаевич. — Мы и слабее и беднее ведущих мировых держав, и беднее не только с точки зрения материальных, но и интеллектуальных ресурсов, особенно в вопросах государственного управления». Это подвигло русских государственных реформаторов к проведению целого ряда радикальных изменений, в первую очередь к отмене крепостного права. Кроме того, при Александре II строительство железных дорог и индустриализация получили гораздо более существенную поддержку, чем это было в эпоху правления его отца. Начиная с 1860-х годов особую активность можно было наблюдать в таких сферах, как добыча угля, чугуно- и сталелитейное производство, масштабные проекты по созданию инженерных коммуникаций, строительство крупных промышленных предприятий. Статистические данные, приводимые в трудах по экономической истории России, на первый взгляд выглядят достаточно внушительными.

Впрочем, как всегда, достаточно посмотреть на ситуацию под другим углом — и мы придем к другому заключению. Могла ли подобная модернизация идти в ногу (не говоря уже о том, чтобы опережать) со значительным ежегодным приростом бедного, необразованного крестьянского населения? Сравнимо ли это было со взрывным ростом объемов выплавки стали и чугуна и масштабов производства в Уэст-Мидлендсе, Руре, Силезии и Питсбурге в последующие два десятилетия? Могла ли Россия даже со своей реорганизованной армией идти вровень с «революционными преобразованиями в военном деле», которые Пруссия готовилась вот-вот представить всему миру и которые были призваны продемонстрировать всем, что такое качественные и количественные составляющие военной мощи государства? Ответы на все эти вопросы разочаровали бы любого русского националиста, который слишком хорошо знал, насколько сильно сдала свои позиции его страна на международной политической арене в сравнении с 1815–1848 годами.

Как упоминалось выше, эксперты в области мировой политики, начиная с Токвиля, считали, что параллельно с ростом могущества Российской империи активно набирали силы и Соединенные Штаты. Безусловно, все признавали, что это были два принципиально разных по политической культуре и устройству государства, но равные с точки зрения потенциального мирового могущества: их роднили большие размеры, «открытость» и подвижность границ, быстрорастущее население и почти нетронутые ресурсы. Многое из этого следует считать справедливым, и все-таки стоит отметить, что в течение всего XIX века между Соединенными Штатами и Россией сохранялись и важные различия экономического характера, оказывавшие все большее влияние на их мощь. Первое касалось общей численности населения, хотя разрыв между 1816 годом (Россия — 51,2 млн., США — 8,5 млн.) и 1860-м (соответственно 76 и 31,4 млн.) значительно сократился. Еще важнее указать на особые черты этого населения: если в России подавляющее большинство составляли крепостные с низкими доходами и низким уровнем производительности, то в США — фермеры и жители быстрорастущих городов с высоким уровнем жизни и общим объемом производимой продукции, соотносимым с показателями других стран. Уже в 1800 году уровень зарплат в стране был приблизительно на треть выше, чем в Западной Европе, и это превосходство сохранялось, если не увеличивалось, на протяжении всего столетия. Несмотря на большой приток иммигрантов из Европы в 1850-х годах, доступность земель на западе и не прекращавшийся промышленный рост привели к нехватке рабочих рук, что вылилось в рост заработной платы, побудивший, в свою очередь, промышленников активно инвестировать в трудосберегающие машины, стимулировавшие рост производительности труда в стране. Изолированность молодой республики от европейской арены борьбы за власть, а также установленный британским флотом (а не доктриной Монро) санитарный кордон, призванный отделить Старый Свет от Нового, означали, что единственной угрозой для будущего процветания Соединенных Штатов могла быть только сама Великобритания. Однако несмотря на тяжелые воспоминания о 1776 и 1812 годах и пограничных спорах на северо-западе, англо-американская война была маловероятна. Поток капиталов и промышленной продукции из Великобритании в США и американского сырья (в первую очередь хлопка) в обратном направлении связывал эти два государства как никогда прежде и стимулировал рост американской экономики. В итоге вместо того, чтобы тратить огромные деньги на поддержание своей обороноспособности, стратегически защищенные Соединенные Штаты могли направить свои (и британские) финансовые ресурсы на развитие собственного огромного экономического потенциала. Ни конфликт с индейцами, ни война с Мексикой (1846) не вызвали оттока инвестиций.

Таким образом накануне Гражданской войны, разразившейся в апреле 1861 года, Соединенные Штаты уже являлись экономическим гигантом, хотя их оторванность от Европы, сосредоточенность на внутреннем развитии (а не на внешней торговле), а также непростой природный ландшафт отчасти маскировали этот факт. Объем выпуска продукции обрабатывающей промышленности США в 1860 году был еще значительно меньше, чем в Великобритании, но страна по этому показателю уже оставила позади Германию и Россию и готовилась обойти Францию. В 1860 году США с численностью населения, составлявшей лишь 40% российского, имели при этом городского населения в два с лишним раза больше, производили 830 тыс. тонн чугуна в год против 350 тыс. тонн в России, потребляли в пятнадцать раз больше современных видов энергоресурсов, протяженность же североамериканских железных дорог в тридцать раз превосходила российские (и даже в три раза — британские). Но при этом регулярные силы Соединенных Штатов насчитывали не более 26 тыс. человек, что было несравнимо с гигантской 862-тысячной российской армией. Диспропорция между экономическими и военными показателями этих двух государств, возможно, никогда не была столь поразительной, как в этой точке истории.

Конечно, уже на следующий год Гражданская война начала вносить свои коррективы в размеры национальных ресурсов, которые американцы были готовы потратить на военные цели. Истоки и причины данного конфликта не являются предметом обсуждения данной книги, однако следует отметить, что, поскольку лидеры обоих лагерей были настроены на борьбу до победного конца и способны привлечь в свои ряды сотни тысяч сторонников, все указывало на длительное противостояние. Этому благоприятствовали и значительные расстояния: «фронт» растянулся от восточного побережья Вирджинии до долины реки Миссисипи и даже дальше — до штатов Миссури и Арканзас, большая часть территории которых была покрыта лесами, горами и болотами. Не меньшие трудности возникли у Севера с организацией морской блокады портов своего противника, которая требовала постоянного патрулирования береговой линии на значительном пространстве, равном по протяженности расстоянию от Гамбурга до Генуи. Другими словами, сокрушить Юг было чрезвычайно трудной задачей как с военной точки зрения, так и с позиции тылового обеспечения, особенно для страны, чья армия была смехотворно мала и не имела опыта ведения широкомасштабных операций.

И хотя это были четыре года изматывающей и кровавой войны (Союз потерял примерно 360 тыс. человек, а Конфедерация — 258 тыс.), они катализировали скрытую военную мощь и сделали из Соединенных Штатов (по крайней мере, на короткое время) самую милитаризованную страну в мире до всеобщей демобилизации в 1865 году. От добровольных формирований в самом начале войны обе стороны пришли к созданию армий, которые комплектовались на основе всеобщей воинской повинности, имели на вооружении современную нарезную артиллерию и стрелковое оружие, выносили долгие осадные операции в северной Вирджинии, перебрасывались в массовом порядке по железной дороге на западный театр военных действий, применяли телеграф для связи со штабом и опирались на ресурсы мобилизованной военной экономики. Кроме того, впервые в военных операциях на море были использованы броненосцы, вращающиеся орудийные башни, торпеды и мины, а также рейдеры для нападения на торговые суда. Гражданская война в США больше, чем Крымская или военные кампании Пруссии по объединению Германии, имеет право именоваться первой по-настоящему индустриальной «тотальной войной», предвестником кампаний XX века, поэтому следует остановиться на причинах победы Севера.

Первой и наиболее очевидной причиной (при условии равной воли к победе каждой из сторон) было непропорциональное соотношение ресурсов и населения. Возможно, у Юга и правда существовало определенное моральное преимущество, так как это была борьба за существование и в основном на своей территории; Конфедерация могла поставить под ружье большее количество «белых граждан», умеющих стрелять и ездить верхом, у нее было достаточно опытных генералов, и она в течение долгого времени импортировала оружие, боеприпасы и пр. Но все это не могло компенсировать в полной мере огромный разрыв между Севером и Югом в численности населения. Если на территории Союза проживало примерно 20 млн. человек (только «белого» населения), то у конфедератов было всего 6 млн. Более того, количество первых постоянно росло за счет иммигрантов (с 1861 по 1865 год на Север прибыло более 800 тыс. выходцев из других стран), а в 1862 году было принято решение о формировании войск из числа негритянского населения, на что Юг смог решиться лишь в последние месяцы войны. Приблизительно 2 млн. человек прошли службу в армии Союза, численность которой на пике в 1864–1865 годах доходила до 1 млн., тогда как через армию Конфедерации прошло лишь 900 тыс. человек, а максимальная численность войск не поднималась выше 464,5 тыс. (это было в конце 1863 года, после чего она постепенно начала сокращаться).

Но и это нельзя считать абсолютными цифрами. Для того чтобы собрать такую большую армию, Юг рисковал лишить свое сельское хозяйство, шахты и литейные заводы рабочих рук, ставя таким образом под угрозу уже и так весьма сомнительную способность выдержать затяжную войну. Фактически с самого начала конфедераты были экономически не готовы к войне. В 1860 году на территории Севера располагалось 110 тыс. производственных предприятий, а на Юге — всего 18 тыс. (многие из которых были технологически связаны с Севером и привлекали оттуда квалифицированные кадры); Конфедерация произвела лишь 36,7 тыс. тонн чугуна в чушках, тогда как только заводы Пенсильвании выплавили 580 тыс. тонн металла; штат Нью-Йорк произвел товаров на сумму почти $300 млн. — в четыре с лишним раза больше, чем штаты Вирджиния, Алабама, Луизиана и Миссисипи вместе взятые. Столь значительная разница в экономической базе воюющих сторон все больше и больше влияла на эффективность ведения военных действий.

Например, вследствие того, что у Юга не хватало винтовок (имевшиеся в основном были захвачены в сражении при Харпере-Ферри), конфедератам приходилось полагаться на импорт вооружения. В свою очередь, Север активно расширял собственное оружейное производство и выпустил почти 1,7 млн. винтовок. Сеть железных дорог Севера (протяженностью приблизительно в 35 тыс. километров), разворачивающихся с востока на юго-запад подобно вееру, во время войны поддерживалась в хорошем состоянии и даже расширялась. Тогда как всего 14,5 тыс. километров путей на Юге из-за нехватки локомотивов и подвижного состава постепенно приходили в упадок. То же самое и в отношении флота: ни одна из сторон в начале конфликта не обладала явным превосходством на море, однако Юг, не имевший заводов по производству судовых машин, которых на Севере было несколько десятков, оказался в явно невыгодном положении. И хотя, чтобы утвердить свое господство на море, Союзу понадобилось определенное время, в течение которого конфедераты получали из Европы необходимые боеприпасы и амуницию, а рейдеры южан наносили ощутимый урон торговому флоту Севера, — удавка вокруг южных портов все же медленно, но верно затягивалась. К декабрю 1864 года флот Союза имел 671 военное судно, из которых 236 кораблей на паровой тяге были построены уже за годы войны. Благодаря своей военно-морской мощи Север взял под контроль и большие судоходные реки, особенно в районе Миссисипи и Теннесси. Это был пример успешного использования совместно железнодорожного и водного транспорта для продвижения Союза на западном театре военных действий.

Наконец конфедераты поняли, что война им больше не по карману. Их главным источником доходов в мирное время был экспорт хлопка. После прекращения торговли и отказа (к великому разочарованию Юга) европейских стран вмешаться в конфликт у них не осталось иных способов компенсировать потери. На Юге было слишком мало банков, как и ликвидного капитала, а налогообложение земельных участков и рабов не приносило достаточно средств, так как война негативно отражалась на их производительности. Внешние заимствования помогали мало, а без иностранной валюты или драгоценных металлов трудно было оплачивать импортные поставки жизненно важных товаров. У казначейства Конфедерации просто не оставалось иного выхода, как включить печатный станок. В итоге «избыточная денежная масса на фоне серьезной нехватки товаров широкого потребления стала причиной необузданной инфляции». Это в значительной степени охладило желание населения продолжать борьбу. В свою очередь, у Севера проблем с деньгами не было: на войну шли как собираемые налоги, так и кредитные средства. Печатание же долларов в определенной степени даже стимулировало промышленный и экономический рост. Удивительно, что во время войны Союз пережил очередной рост производительности, и не только в производстве боеприпасов, строительстве железных дорог или создании броненосцев, но и в сельском хозяйстве. К концу войны солдаты на Севере, возможно, имели лучшее снабжение, чем любая друга армия мира за всю историю. Если здесь и формировался некий американский подход к участию в военных конфликтах (или, как выразился профессор Вейгли, «американский стиль войны»), то именно в мобилизации и развертывании Союзом своего огромного промышленного и технологического потенциала для сокрушения врага просматриваются первые признаки его проявления.

Если все вышесказанное слишком похоже на детерминированное объяснение исхода конфликта, маятник которого, казалось, все четыре года колебался то в одну, то в другую сторону, тогда, пожалуй, следует немного подробнее остановиться на главной стратегической проблеме Юга. Учитывая разницу в размерах и численности населения, у конфедератов не было возможности победить Север; единственное, что они могли сделать, это ослабить армию врага и сломить его волю, заставив отказаться от политики принуждения и принять требования Юга (относительно рабовладения или отделения, а возможно, и того и другого). Подобная стратегия имела бы определенные шансы на успех, если бы жители приграничных штатов Мэриленд и Кентукки большинством голосов выразили свое желание присоединиться к Конфедерации, но этого не произошло. Огромной поддержкой могла бы в этом случае стать и интервенция иностранных государств, в первую очередь Великобритании. Однако предполагать такой вариант — значит не знать политических приоритетов англичан в начале 1860-х годов. За исключением же этих двух возможностей, способных сместить баланс сил в сторону Юга, конфедератам оставалось лишь упорно сопротивляться натиску Севера и надеяться на то, что северяне когда-нибудь устанут от войны. А это обещало затяжной конфликт, и чем дольше стороны воевали, тем сильнее становился Союз, мобилизуя все больше ресурсов, увеличивая производство вооружения и боеприпасов, закладывая на верфях сотни военных кораблей и затягивая все сильнее удавку на шее Юга — ужесточением блокады на море, усилением давления на севере Вирджинии, кампаниями на западе, маршем генерала Шермана по территории противника. Разрушение экономики, упадок моральных сил и истощение военных ресурсов привело к тому, что к началу 1865 года численность армии южан сократилась до 155 тыс., и у Конфедерации не оставалось другого выбора, как капитулировать.

Хотя Гражданская война в США и находилась под пристальным вниманием европейских военных наблюдателей, но в силу ряда особенностей (отдаленность, дикая местность, внутригосударственный характер конфликта) она в меньшей степени интересовала Европу, чем то, что происходило внутри нее в 1860-х годах. А там Крымская война не только подорвала устаревшую модель дипломатии «Концерта», но и заставила каждую из «фланговых» держав держаться подальше от дел центра. России требовались годы, чтобы оправиться от своего унизительного поражения. Великобритания предпочла сконцентрироваться на своих островных и имперских вопросах. И таким образом, в европейских делах доминирующую роль, как потом оказалось искусственно, начала играть Франция. Пруссию, при Фридрихе Вильгельме IV остававшуюся во время Крымской войны в стороне, теперь сотрясали конституционные споры между его преемником Вильгельмом I и прусским парламентом, особенно по вопросу реформы армии. В свою очередь, Габсбургская империя продолжала попытки решить проблему сохранения своих итальянских интересов в отношениях с Пьемонтом и немецких интересов — с Пруссией и одновременно погасить недовольство венгров у себя дома. При этом все вопросы были тесно связаны между собой.

Франция же, наоборот, при Наполеоне III казалась сильной и уверенной в своих силах. Банки, железные дороги и промышленность начиная с 1850-х годов переживали бурное развитие. Ее колониальные владения в западной части Африки, в Индокитае и Тихом океане расширялись. Французский флот тоже увеличивался в размерах, что порой (например, в 1859 году) вызывало определенную тревогу по ту сторону Ла-Манша. В военном и дипломатическом отношении Франция, похоже, стала играть роль решающей третьей силы при решении любого вопроса — будь то немецкий или итальянский. Это наглядно продемонстрировал конфликт 1859 года, когда Франция в скоротечной войне с Австрией стремительно вторглась во владения Пьемонта.

Но как бы ни были важны битвы при Мадженте и Сольферино для того, чтобы принудить Габсбургскую империю отдать Ломбардию, от внимательных наблюдателей в 1859 году не ускользнуло, что причиной этих побед была по большей части военная несостоятельность Австрии, а не французский военный гений (и уж точно не Пьемонта!). У французской армии действительно были определенные преимущества — например, у нее было больше винтовок, чем у Австрии, что стало причиной многочисленных жертв последней, приводивших императора Франца Иосифа в отчаяние. Вместе с тем Франция тоже испытывала большие трудности: не хватало медикаментов и боеприпасов, постоянно срывались сроки мобилизации населения, а способности Наполеона III как правителя и полководца находились под большим вопросом. Но в тот момент это не играло особой роли, так как габсбургская армия была намного слабее французской, а генерал Ференц Дьюлаи в роли командующего был еще хуже Наполеона III. В конце концов, боеготовность — понятие относительное, что стало очевидно чуть позже, когда габсбургские войска смогли легко разобраться с итальянцами на суше (в битве при Кустоце, 1866) и на море (в битве при Лиссе в том же году). При этом австрийцы были не способны одолеть ни Францию, ни Пруссию, ни Россию. Но логически это означало, что и Франция не могла считаться автоматически сверхдержавой в будущем конфликте против другого противника. Исход войны мог зависеть от различий в уровне военного руководства, систем вооружения и производственной базы каждой из сторон.

Учитывая, что все это происходило в 1850–1860-е годы, технологический прорыв, вызванный промышленной революцией, впервые оказал свое влияние на ход военных действий, и неудивительно, что вооруженным силам теперь повсюду приходилось решать оперативные вопросы, с которыми они до сих пор не сталкивались. Что теперь играет в битве решающую роль — пехота с ее новыми казнозарядными ружьями или артиллерия с недавно появившимися переносными стальными пушками? Насколько сильно влияет на управление военной операцией наличие железнодорожного сообщения и телеграфа? Атакующая или обороняющаяся армия получают наибольшие преимущества от появления новых технологий ведения войны? Самым правильным здесь было бы, конечно, сказать, что все зависит от обстоятельств. Исход битвы зависит не только от наличия нового вооружения, но и от особенностей местности, где произошло столкновение сторон, от моральной и тактической готовности войск, от эффективности систем снабжения и бесконечного множества других факторов. Невозможно было предвидеть заранее, как могут сложиться обстоятельства, поэтому ключевым фактором было грамотное и гибкое военно-политическое управление, в том числе и военными средствами, при изменяющихся условиях. И здесь ни Габсбургская империя, ни даже Франция не могли сравниться с Пруссией.

Прусская «военная реформа» 1860-х годов, которая вскоре, по словам Бенджамина Дизраэли, переросла в «германскую революцию» в Европе, опиралась на несколько взаимосвязанных составляющих. Прежде всего на уникальную систему краткосрочной военной службы, которую «протолкнул» новый король Вильгельм I со своим военным министром, несмотря на сопротивление противников из стана либералов. Новая система предполагала трехлетнюю действительную службу, затем еще четыре года в резерве, после чего солдат переходил в категорию ландвер. Таким образом, прусская армия состояла из представителей разного срока семилетнего призыва. Ввиду того что любые замены были запрещены, а ландвер мог взять на себя большинство гарнизонных и «тыловых» обязанностей, такая система позволила Пруссии создать намного более многочисленную армию первого эшелона (исходя из численности населения страны), чем любая другая великая держава. И здесь важную роль играли достаточно высокий уровень образованности населения, как минимум имеющего начальное образование (по мнению большинства экспертов, быстро расширяющаяся система краткосрочной военной службы была бы вряд ли реализуема в стране неграмотных крестьян), и превосходная организация, необходимая, чтобы управлять таким большим количеством людей. В конце концов, мало было бы проку от привлечения в ряды армии полумиллиона или даже миллиона человек, если бы страна была не способна их соответствующим образом подготовить, одеть, вооружить, накормить и доставить к месту сражения. И если бы командующий армией не мог нормально взаимодействовать и управлять этими огромными массами, то вся организация была бы лишь бездумным расходованием человеческих и прочих ресурсов.

Центром управления этими силами стал прусский генеральный штаб, созданный «с нуля» в начале 1860-х годов, чтобы быть «мозгом армии» под руководством гениального Мольтке-старшего. До настоящего времени большинство армий в мирное времени состояли из боевых частей, которые поддерживались интендантскими, инженерными и прочими подразделениями. Окончательное же формирование (наполнение личным составом) армии происходило лишь с началом кампании и назначением военного руководства. В прусском варианте Мольтке привлек в свои войска самых лучших выпускников военной академии и научил их планировать кампании и быть всегда готовыми к любым возможным вооруженным конфликтам. Планы операций разрабатывались задолго до начала военных действий и периодически подвергались ревизии; результаты командно-штабных игр и маневров, как и прошлые кампании и операции других держав, тщательно изучались. Для обеспечения своевременной доставки войск и боеприпасов к месту назначения было создано специальное подразделение, отвечающее за управление прусскими железными дорогами. Кроме того, штаб Мольтке попытался научить офицеров управлять большими массами людей (как отдельным корпусом, так и целой армией), способными передвигаться и воевать независимо друг от друга, но готовыми в любой момент сойтись вместе для решающего сражения. В случае отсутствия связи со штаб-квартирой Мольтке, расположенной в тылу, у генералов всегда оставалось право брать инициативу на себя и действовать согласно заранее определенным правилам.

Вышесказанное, конечно, представляет собой идеализированную модель. Прусская армия не была столь замечательной и испытывала немало проблем во время реальных военных столкновений даже после реформ начала и середины 1860-х годов. Многие из командиров частей игнорировали советы Мольтке и совершали необдуманные атаки или путали их направление. В качестве примера можно привести Австрийскую кампанию 1866 года, где прусская армия допустила огромное количество грубейших ошибок. То же самое и на тактическом уровне: приведшая к тяжелым потерям лобовая атака прусских гвардейцев при Сен-Прива — Гравелот в 1870 году представляет собой образец полнейшей глупости. Само наличие железнодорожной системы поставок еще не являлось гарантией успеха; зачастую огромные запасы формировались вблизи границ, в то время как армии, которые остро нуждались в них, были уже далеки от оборонительных рубежей. При этом нельзя было сказать, что прусский научный подход к планированию гарантировал войскам наилучшее вооружение. В 1866 году австрийская артиллерия, безусловно, доказала свое превосходство над любой другой, но в 1870 году французская игольчатая винтовка системы Шасспо была значительно лучше прочих.

Но главное состояло не в том, что прусская система не была лишена изъянов, а в том, что генштаб тщательно изучал все допущенные ошибки и в соответствии с этим корректировал подготовку, организацию, обеспечение и использование вооружения. Когда в 1866 году обнаружилась слабость имевшейся артиллерии, прусская армия тут же перешла на новые пушки Круппа, заряжавшиеся с казенной части, которые хорошо проявили себя уже в 1870 году. После возникновения серьезных задержек с поставками для улучшения железнодорожной системы была создана новая организация. Наконец, ставка Мольтке на развертывание нескольких полноценных армий, которые могли бы действовать самостоятельно, но при необходимости приходить друг другу на помощь, означала, что даже если одна армия будет разбита (как это произошло во время австро-прусской и франко-прусской войн), это не приведет к крушению всей кампании.

Таким образом, быстрая победа над австрийцами летом 1866 года, которую мало кто из наблюдателей ожидал от Пруссии, была результатом целого ряда факторов. Хотя Ганновер, Саксония и другие северогерманские государства встали на сторону Габсбургской империи, дипломатия Бисмарка гарантировала, что ни одна из великих держав не вмешается в противостояние (по крайней мере, на начальном этапе). В свою очередь, это позволило Мольтке отправить три армии разными горными маршрутами, чтобы в итоге они соединились на равнинах Богемии и атаковали австрийцев у деревни Садова (Кениггрец). Теперь, по прошествии времени, исход кажется слишком предсказуем. Как минимум четверть вооруженных сил Габсбургов должна была находиться в Италии (где они не знали поражений). А для прусской системы призыва это означало, что, хотя население Пруссии было в два раза малочисленнее, чем во враждебных ей государствах, Мольтке мог развернуть у своих границ практически такое же количество войск, как у противника. Габсбургская армия нуждалась в средствах, у нее фактически отсутствовал штаб и во главе ее стоял далеко не гениальный Бенедек. И несмотря на храброе сопротивление врагу отдельных ее подразделений, они все же были разгромлены при столкновении на открытом пространстве благодаря более эффективным прусским винтовкам. К октябрю 1866 года Габсбурги вынуждены были отдать Венецию и отказаться от своих интересов в Германии, которая к тому времени уже сильно продвинулась на пути формирования (под руководством Бисмарка) Северогерманского союза.

«Борьба за главенство в Германии» почти закончилась, но назревала битва за первенство в Западной Европе между Пруссией и становящейся все более обеспокоенной и подозрительной Францией, и к концу 1860-х годов каждая из сторон пыталась определить свои шансы на победу. Франция все еще выглядела значительно сильнее. По численности населения она намного опережала Пруссию (хотя общее количество немецкоязычного населения в Европе было больше). У французской армии был опыт недавних кампаний в Крыму, Италии и на других континентах. Ее пехота была вооружена лучшими в мире винтовками системы Шасспо, намного превосходящими прусские игольчатые ружья. Кроме того, у французов было новое секретное оружие — митральеза, пулемет, способный производить до 150 выстрелов в минуту. Их флот значительно превосходил прусский. К тому же они могли получить поддержку от Австро-Венгрии и Италии. Когда в июле 1870 года пришло время отчитать пруссаков за их нахальство (за лживую дипломатию Бисмарка относительно будущего Люксембурга и за возможного кандидата от Гогенцоллернов на испанский трон), мало кто из французов сомневался в исходе кампании.

Однако уже 4 сентября разгромленная французская армия сдалась в Седане вместе с Наполеоном III (что привело к очередному падению императорского режима в Париже). Это был масштабный и стремительный крах всех розовых мечтаний французов. Как оказалось, ни Австро-Венгрия, ни Италия не поспешили на помощь Франции, а ее собственный флот продемонстрировал абсолютную неэффективность. Поэтому все зависело лишь от мощи сухопутных армий противников, а здесь пруссаки были бесспорными фаворитами. Несмотря на то что обе стороны для переброски своих огромных войск к границам использовали железную дорогу, французская система мобилизации оказалась гораздо менее эффективной. Призванные на службу резервисты самостоятельно догоняли свои полки, уже отправленные на фронт. Артиллерийские батареи были рассредоточены по всей Франции, и требовалось время, чтобы собрать их в одном месте. В свою очередь, на выдвижение в сторону Саара и Эльзаса трех германских армий (в совокупности более 300 тыс. человек) ушло всего пятнадцать дней с момента объявления войны. Преимущество винтовок системы Шасспо зачастую сводила на нет прусская тактика использования переносной скорострельной артиллерии. Свои же митральезы французы предпочитали не использовать на фронте, а если использовали, то бездумно. Вялость и некомпетентность маршала Базена были просто неописуемы, хотя и сам Наполеон III был не намного лучше. В то же время, несмотря на разгром и тяжелые потери отдельных прусских подразделений «в условиях неясности боевой обстановки», у Мольтке была возможность наблюдать за действиями всех армий, и его готовность изменять планы с учетом новых обстоятельств позволила продолжить кампанию и довести ее до победного конца. Хотя республиканские войска и продолжали оказывать сопротивление в течение еще нескольких месяцев, германская рука все больше и больше сжималась на горле Парижа и северо-восточной части Франции. Ни бесплодные контратаки луарской армии, ни раздражающие действия французских партизан не могли скрыть от всего мира тот факт, что Франция перестала быть независимой великой державой.

Триумф Пруссии-Германии был, безусловно, триумфом их военной системы. Но, как точно подметил Майкл Говард, «военную систему государства нельзя рассматривать как самостоятельную часть социальной системы, но как часть целого». За бесчисленными колоннами германских войск и контролем генерального штаба была еще и страна, намного лучше подготовленная к условиям современной войны, чем любое другое государство в Европе. В 1870 году все германские государства вместе взятые превосходили Францию по численности населения, но они были разрозненны. Германия имела большую протяженность железных дорог, и они были лучше приспособлены для использования — в военных целях в том числе. По показателям объема валового национального продукта, а также выплавки чугуна и стали Германия как раз догнала Францию. В то же время немцы добывали в два с половиной раза больше угля, чем французы, и в полтора раза больше потребляли современных энергоносителей. Промышленная революция в Германии привела к созданию большого количества крупных компаний вроде предприятий Круппа, производящих и сталь, и вооружение, что позволило прусско-германскому государству нарастить военные и индустриальные мускулы. Система краткосрочного призыва на воинскую службу была воспринята в штыки либералами как внутри страны, так и за ее пределами (критика «прусского милитаризма» в те годы звучала буквально повсюду), но при этом она мобилизовала трудовые ресурсы страны на достижение военных целей лучше, чем это смог сделать либеральный Запад или отсталый, аграрный Восток. И за всем этим стояли люди, обладавшие намного более высоким уровнем общего и технического образования, не имевшие себе равных университеты и научные учреждения, химические лаборатории и научно-исследовательские институты.

Европа, говоря словами острословов того времени, потеряла хозяйку, но получила взамен хозяина. Начиная с 1870 года Германия под чутким руководством Бисмарка играла главенствующую роль в системе великих держав, и в течение двух десятилетий все дипломатические дороги вели в Берлин. Причем большинство видело, что достигнуто это было не только благодаря уму и жесткой политике имперского канцлера, который превратил Германию в супердержаву на европейском континенте. Свою роль здесь сыграли такие факторы, как развитие промышленности и технологий в стране, чему активно способствовало объединение германских государств, а также немецкие научные достижения, высокий уровень образованности, хорошо работающая система местных органов власти и внушительная прусская армия. Вместе с тем у Второго германского рейха были и значительные внутренние недостатки, о которых Бисмарк никогда не забывал, но на которые едва ли обращали внимание сторонние наблюдатели. Все европейские государства, включая изолированных от континента англичан, до определенной степени почувствовали на себе влияние этого нового колосса. Русские хотя и сохраняли -нейтралитет во время войны 1870–1871 годов и даже воспользовались кризисом в Западной Европе для улучшения собственного положения на Черном море, все же не приветствовали смещение центра тяжести в Европе в сторону Берлина и втайне беспокоились о будущих планах Германии. Итальянцы, занявшие Рим в 1870 году, воспользовавшись разгромом французов (защитников папы римского) в Лотарингии, всеми силами стремились быть ближе к Берлину. То же самое происходило с Австро-Венгерской империей (возникшей в результате подписания Веной в 1867 году соглашения с венграми), которая надеялась компенсировать на Балканах свои территориальные потери в Германии и Италии, но при этом отлично понимала, что подобные действия могут вызвать негативную реакцию у русских. Наконец, потрясенные и озлобленные французы чувствовали острую необходимость в проведении глобальных реформ как на уровне государственного управления, так и в обществе (включая систему образования, науку, железные дороги, вооруженные силы, экономику), результатом чего стала очередная бесплодная попытка восстановить паритет сил с могущественным соседом по другую сторону Рейна. Тысяча восемьсот семидесятый год и в свое время виделся, и особенно ретроспективно выглядит переломным моментом в истории Европы.

С другой стороны, возможно, потому, что большинство стран ощущали потребность в передышке после пронесшихся над континентом в 1860-е годы бурь и государственные деятели в создавшихся новых условиях действовали максимально осторожно, вся дипломатия великих держав в течение почти десятилетия (начиная с 1871 года) была направлена на поддержание стабильности в Европе. Озабоченные восстановительными работами после Гражданской войны и последствиями революции Мэйдзи, ни Соединенные Штаты, ни Япония не претендовали на то, чтобы стать частью «системы», еще более ориентированной на Западную Европу, чем прежде. Однако несмотря на существование лишь обновленной версии «европейской пентархии», баланс сил, существовавший с 1815 года, значительно изменился. Самое могущественное и влиятельное государство в Европе — прусско-германское новообразование под руководством Бисмарка пришло на смену некогда слабой Пруссии. Возникло и еще одно государство — объединенная Италия, но ее безнадежная экономическая отсталость (особенно отсутствие запасов угля) не позволяла ей попасть в «высшую лигу», хотя она и играла более значительную роль в европейской дипломатии, чем такие страны, как Испания или Швеция. Во-первых, у нее были претензии на то, чтобы расширить свое влияние в Средиземноморье и Северной Африке, что усиливало ее противостояние с Францией. Последней приходилось отвлекать для этого ресурсы, что было на руку итальянскому союзнику — Германии. Во-вторых, освободительные войны с официальной Веной, а также собственные интересы Италии на западе Балкан лишали спокойной жизни Австро-Венгрию (по крайней мере до тех пор, пока Бисмарк не положил конец напряженности подписанием в 1882 году Тройственного союза между Австрией, Германией и Италией). Это означало, что ни Австро-Венгрия, ни Франция, являясь главными «жертвами» роста влияния Германии, не могли полностью сконцентрироваться на противостоянии Берлину, поскольку у обеих теперь на хвосте висела энергичная (хотя и не слишком сильная) Италия. Для австрийцев это стало еще одной причиной оказаться союзником, а впоследствии и квазисателлитом Германии. И для Франции, даже несмотря на ее военно-экономическое превосходство и «ценность» как участника альянса, любое выступление против Берлина было рискованно при наличии на юге враждебно настроенной и непредсказуемой Италии.

На фоне изолированной Франции, запуганной Австро-Венгрии и объединенных промежуточных «буферных государств» южной Германии и Италии единственными преградами на пути расширения влияния Германии являлись независимые державы на «флангах» — Россия и Великобритания. Для британского кабинета, чья политика колебалась от сосредоточенности на реформах внутри страны в эпоху Гладстона (1868–1874) до озабоченности состоянием «империи» и «азиатских владений» во времена Дизраэли (1874–1880), вопрос политического равновесия в Европе редко выходил на первый план. Это касалось и России, где канцлер Горчаков и его сторонники негодовали относительно превращения зависимой Пруссии в мощную Германию, однако к этим чувствам примешивались близкие династические и идеологические симпатии, существовавшие с 1871 года между санкт-петербургским и потсдамским дворами. Последнее было продиктовано в том числе необходимостью России оправиться от последствий Крымской войны, надеждами на поддержку Берлином российских интересов на Балканах и новых планов России относительно Средней Азии. В целом, однако, вероятность вмешательства «фланговых» держав в дела Западно-Центральной Европы зависела в большой степени от действий самой Германии: в ней не было абсолютно никакой необходимости в случае уверенности, что Второй германский рейх полностью «насытился».

После 1871 года Бисмарк сам стремился убедить в последнем все остальные великие державы, так как у него не было никакого желания создавать «Великую Германию», которая бы включила в себя миллионы австрийских католиков, разрушила Австро-Венгерскую империю и осталась изолированной между мстительной Францией и подозрительной Россией. Он решил, что намного безопаснее согласиться с созданием «Союза трех императоров» (1873), квазиальянса, который продемонстрировал бы идеологическую солидарность восточных монархий (в противовес «республиканской» Франции) и одновременно разрешил бы определенные столкновения интересов австрийцев и русских на Балканах. И когда во время кризиса 1875 года «война была буквально на пороге» и германское правительство готовилось рассмотреть вариант превентивной войны с Францией, предупреждения из Лондона и (особенно) Санкт-Петербурга убедили Бисмарка, что любые дальнейшие изменения баланса сил в Европе встретят активное сопротивление. Таким образом, как по внутри-, так и по внешнеполитическим причинам Германия оставалась в границах 1871 года (будучи «полугосподствующей державой», как ее характеризовали некоторые историки) до того момента, когда уровень ее военно-промышленного развития и политические амбиции следующих после Бисмарка правителей вновь не подвергли сомнению существующий раздел территорий.

Однако эти кардинальные изменения мы рассмотрим в следующей главе. В течение 1870–1880-х годов проводимая самим Бисмарком внешняя политика гарантировала сохранение статус-кво, поскольку, по его мнению, это было в интересах самой Германии. Отчасти канцлеру помог вновь разгоревшийся в 1876 году старый «восточный вопрос». Турки устроили в Болгарии резню местных христиан, на что Россия ответила отправкой своих войск на помощь братьям по вере. В итоге все внимание европейского сообщества сместилось с рейха к Константинополю и Черному морю. Если бы этот кризис на Балканах перерос в полномасштабную войну с участием великих держав, что выглядело вполне реальным в начале 1878 года, то военные действия в низовьях Дуная или в проливе Дарданеллы могли быть опасны даже для Германии. Но умелая дипломатия Бисмарка, выступившего в роли посредника, или «честного маклера», чтобы привести все ведущие державы к компромиссному решению на конгрессе в Берлине, склонила чашу европейских весов в сторону мирного разрешения конфликта и вновь подчеркнула центральную и стабилизирующую роль Германии в Европе.

Но большей восточный кризис 1876–1878 годов также сыграл определенную роль во взаимоотношениях Германии с другими странами.

И хотя имевшийся у России более чем скромный флот в Черном море блестяще проявил себя в сражениях с турками, ход и результаты сухопутной кампании российской армии 1877 года показали, что проводимые после Крымской войны реформы пока не дали ожидаемого эффекта. Безусловно, храбрость солдат и численный перевес позволили русским одержать победу над турками как на болгарском, так и на кавказском театрах военных действий, однако в ходе кампании было слишком много примеров «абсолютно ошибочной рекогносцировки вражеских позиций, отсутствия должной координации действий между боевыми подразделениями и неразберихи на уровне высшего руководства армией», а угроза участия в войне Великобритании и Австрии на стороне Турции заставила российское правительство, вновь оказавшееся на краю банкротства, в конце 1877 года пойти в своих требованиях на компромисс. Хотя славянофилы в России позже и обвинили Бисмарка в управлении решениями Берлинского конгресса, имевшими оскорбительный характер для их страны, все же многие представители санкт-петербургской элиты, как никогда, осознавали необходимость сохранения хороших отношений с Берлином и возвращения в «Союз трех императоров» (но уже в измененной версии 1881 года). То же самое произошло и с официальной Веной, намеревавшейся выйти из-под контроля Бисмарка на пике кризиса в 1879 году. Заключенный уже на следующий год секретный австро-германский союз вновь привязал ее к Берлину, как и позднее «Союз трех императоров» (1881) и Тройственный союз, объединивший Германию, Австро-Венгрию и Италию в 1882 году. Помимо всего прочего эти соглашения позволяли отдалить их участников от Франции и поставить их в определенную зависимость от Германии.

Наконец, события конца 1870-х годов вновь вернули в повестку дня вопрос давнего соперничества Великобритании и России на Ближнем Востоке и в Азии, что заставило обе страны искать расположения официального Берлина, чтобы тот сохранял в данном споре нейтралитет, и вынудило общественность на какое-то время забыть об Эльзасе и Лотарингии и Центральной Европе в целом. В 1880-х годах эта тенденция еще больше укрепилась. Целая череда последовавших событий: захват французами Туниса (1881), британское вторжение в Египет (1882), большая «схватка» за тропическую Африку (1884 и далее), новая угроза англо-российской войны в Афганистане (1885) — положила начало эпохи «нового империализма». Хотя в долгосрочной перспективе новый взрыв западного колониализма должен был привести к значительным изменениям в положении многих великих держав, в краткосрочной перспективе происходящее укрепляло уровень внешнеполитического влияния Германии в Европе и, таким образом, помогало Бисмарку сохранять статус-кво. Даже если запутанная система соглашений и контрсоглашений, созданная им в 1880-х годах, и не привела к установлению долговременной политической стабильности, она тем не менее гарантировала более мирное сосуществование европейских государств как минимум в течение ближайших десятилетий.

За исключением Гражданской войны в США, с 1815 по 1885 год в мире не случилось ни одного сколько-нибудь затяжного и изнурительного для участников военного конфликта. Мелкие кампании того периода вроде франко-австрийского противостояния (1859) или русско-турецкой войны (1877) практически никоим образом не отразились на системе великих держав. Даже более значительные войны имели весьма ограниченное влияние: Крымская война была, по сути, региональной и закончилась прежде, чем истощились ресурсы Великобритании, а продолжительность австро-прусской и франко-прусской войн составляла не более года — в отличие от гораздо более затяжных конфликтов XVIII века. Неудивительно, что военачальники и государственные стратеги представляли в будущем войну с участием той или иной великой державы быстрой и победоносной, в стиле а-ля Пруссия образца 1870 года: с использованием железных дорог, графиков мобилизации, планов стремительных наступательных операций, заранее разработанных генеральным штабом, скорострельного оружия и огромных армий из мобилизованных граждан страны, прошедших в свое время краткосрочную службу, — все вместе должно было сокрушить врага в течение нескольких недель. При этом преимущество использования новейшего скорострельного оружия не в наступательных, а в оборонительных целях тогда не принималось в расчет. Никто, увы, не заметил и уроков Гражданской войны в США, где сочетание противоречивых общепринятых принципов ведения войны и обширных территорий сделали конфликт более затяжным и кровопролитным, чем любая скоротечная кампания в Европе в этот период.

Однако все эти войны (и в долине реки Теннесси, и на равнинах Богемии, и на Крымском полуострове, и на полях Лотарингии) объединяло одно: проигрывал тот, кто оставался в стороне от «военно-технической революции» середины XIX века, приобретения нового вооружения, мобилизации и правильного оснащения большой армии, использования железной дороги, пароходов и телеграфа и формирования необходимой производственной базы для удовлетворения потребностей своих вооруженных сил. Во всех этих конфликтах время от времени армии-победители и их военачальники, конечно, совершали на поле боя грубые ошибки, но этого было недостаточно, чтобы уравновесить преимущества, которыми эта воюющая сторона обладала с точки зрения хорошо подготовленных солдат и офицеров, снабжения, организации и экономической базы.

И наконец, хотелось бы сказать несколько общих слов о периоде, начавшемся приблизительно с 1860 года. Как уже отмечалось в начале этой главы, первые пятьдесят лет после битвы при Ватерлоо прошли под знаком устойчивого роста мировой экономики, увеличения массового производства благодаря развитию промышленности и научно-техническому прогрессу, относительной стабильности системы великих держав и отсутствию масштабных и продолжительных войн. Кроме того, несмотря на определенную модернизацию военного и морского вооружения, новшества в меньшей степени отразились на армии, чем в гражданских сферах, чему способствовала промышленная революция и конституционно-политические реформы. И самые большие выгоды от изменений, произошедших в эти полстолетия, пришлись на долю Великобритании. Страна с точки зрения и производственной мощи, и мирового влияния в конце 1860-х годов, возможно, достигла своего пика (даже если политика первого кабинета Гладстона была направлена на то, чтобы скрыть данный факт). В наибольшем же проигрыше оказались сугубо аграрные неевропейские страны, которые не могли противостоять ни промышленному, ни военному вторжению Запада. По той же самой причине такие менее промышленно развитые европейские великие державы, как Россия и Габсбургская империя, начали терять свои позиции на мировой арене, а недавно появившаяся на карте объединенная Италия никогда и не имела шансов попасть в первый эшелон.

Более того, начиная с 1860-х годов такие тенденции только усилились. Объем мировой торговли, а самое главное, темпы роста выпуска продукции обрабатывающей промышленности стремительно увеличивались. Процесс индустриализации, прежде ограниченный пределами Великобритании и определенных частей континентальной Европы, а также Северной Америки, начал распространяться и на другие регионы. В частности, это укрепило позиции Германии, на долю которой в 1870 году приходилось 13% мирового промышленного производства, и Соединенных Штатов, производивших уже тогда 23% мирового объема. Таким образом, основные очертания международной системы, сформировавшейся к концу XIX века, были уже различимы, даже если некоторые наблюдатели пока еще отказывались их признать. С другой стороны, относительно устойчивая пентархическая система «Европейского концерта», созданного после 1815 года, начала распадаться — и не только потому, что ее участники к 1860-м годам все чаще выражали готовность к противостоянию друг с другом, но также и потому, что некоторые из этих государств были уже в два-три раза мощнее прочих. Вместе с тем собственная монополия Европы на современное промышленное производство дала трещину по ту сторону Атлантики. Паровые двигатели, железная дорога, электричество и другие атрибуты модернизации могли принести пользу любому сообществу, у которого были желание и возможности их использовать.

Отсутствие масштабных военных конфликтов после 1871 года, в период доминирования Бисмарка в европейской внешней политике, возможно, и привело к достижению нового равновесия после разногласий 1850-х и 1860-х годов. Но за пределами армий, флотов и министерств иностранных дел промышленно-технический прогресс шел полным ходом, быстрее, чем когда-либо прежде, меняя расклад сил в глобальной экономике. И был недалек тот час, когда перемены в производственно-промышленной базе повлияют на военно-техническую мощь и внешнюю политику великих держав.