Зимой 1884/1885 годов представители ведущих держав мира и ряда более мелких государств встретились в Берлине, чтобы прийти к общему соглашению по вопросам торговли, навигации и границ в Западной Африке и Конго, а также общих принципов эффективного раздела Африки. Во многом эта Берлинская конференция носила символический характер. Она ознаменовала пик главенствующей роли Старого Света в мировой политике. Япония не была приглашена на конференцию; несмотря на демонстрируемые быстрые темпы модернизации, в глазах Запада она оставалась странным, отсталым государством. Зато на Берлинскую конференцию приехали делегаты из США, так как обсуждаемые на ней вопросы торговли и навигации, по мнению Вашингтона, затрагивали американские интересы за границей, однако по большинству прочих вопросов США оставались за пределами мировой арены, и только в 1892 году европейские великие державы сменили ранг своих дипломатических представителей в Вашингтоне с министра на посла, что указывало на включение страны в первый эшелон. Россия также участвовала в работе конференции: в те времена у нее были большие интересы в Азии (в Африке, правда, практически никаких). Фактически она была включена во второй список государств, приглашенных на конференцию, и лишь поддержала Францию в ее противостоянии с Великобританией. Таким образом, все главные решения принимались треугольником Лондон — Берлин — Париж, в котором центральной фигурой был Бисмарк. Судьба мира по-прежнему, как и на протяжении прошлых столетий, во многом решалась в канцеляриях европейских государств. Безусловно, если бы конференция рассматривала будущее Османской империи, а не государств, расположенных в бассейне Конго, то такие страны, как Австро-Венгрия и Россия, играли бы более значительную роль. Все это не отрицало факта, который уже в то время признавался неопровержимой истиной: Европа является центром мира. Именно про этот период русский генерал Драгомиров сказал: «Судьба Дальнего Востока решается в Европе».

Спустя еще три десятилетия — короткого, по меркам системы великих держав, промежутка времени — та же самая Европа станет разрывать сама себя на части, а некоторые из ее государств окажутся близки к краху. Еще через три десятка лет европейскому господству окончательно придет конец. Значительная часть континента будет испытывать серьезные экономические проблемы, некоторые регионы будут просто лежать в руинах. И в этих условиях будущее всей Европы окажется в руках двух держав — США и России.

Хотя в 1885 году, очевидно, никто не мог бы предсказать разрушения и опустошения, ожидавшие Европу шестьдесят лет спустя, однако многие дальновидные эксперты в конце XIX века в своих прогнозах уже отмечали направления грядущих изменений в мире. Интеллигенция и журналисты, как и политики того времени, говорили и писали в духе вульгарного дарвинистского мира вечной борьбы, успехов и поражений, взлетов и падений. Более того, уже в 1895–1900 годах начали просматриваться очертания будущего мироустройства.

Главной особенностью этих предсказаний было возрождение идеи де Токвиля о том, что США и Россия в будущем станут самыми могущественными мировыми державами. Неудивительно, что эту точку зрения пошатнули поражение России в Крыму и неубедительная демонстрация ею своего превосходства в войне с Турцией в 1877 году, а также разгоревшаяся Гражданская война в США и последующий период реконструкции на Юге и расширения в западном направлении. К концу XIX века, однако, рост индустриального и сельскохозяйственного могущества Соединенных Штатов и военная экспансия России в Азии заставили европейских наблюдателей обеспокоиться в отношении мироустройства в XX веке, которое, как гласила поговорка, будут определять русский кнут и американский кошелек. Возможно, из-за преобладания неомеркантилистских коммерческих идей над миротворческой глобальной системой свободной торговли, предложенной некогда Кобденом, налицо была более ярко выраженная, чем ранее, тенденция утверждать, что изменение экономической мощи способно привести также к политическим и территориальным изменениям. Даже обычно осторожный в выражениях британский премьер-министр лорд Солсбери признался, что мир разделился на «живые» и «умирающие» державы. Недавнее поражение Китая в войне с Японией (1894–1895), унижение Испании Соединенными Штатами в их скоротечном военном конфликте (1898), равно как и отступление французов перед британскими силами во время Фашодского кризиса в верховьях Нила (1898–1899), интерпретировались как доказательства того, что принципы «естественного отбора» справедливы не только для животного мира, но и в отношении целых стран. Великие державы теперь воевали не просто решая какие-то европейские вопросы, как это было еще в 1830-м или даже 1860 году, а за рынки и территории в других частях мира.

Но если Соединенным Штатам и России роль будущих великих держав была обеспечена благодаря их соответствующим размерам и численности населения, то кто мог бы составить им компанию? Среди государственных деятелей была очень популярна «теория трех мировых империй», согласно которой только три (иногда четыре) крупнейших и влиятельнейших национальных государства могли бы сохранить свою полную независимость. «Мне кажется, — заявил британский министр колоний Джозеф Чемберлен в одном из своих выступлений в 1897 году, — что мы наблюдаем тенденцию, когда вся власть сосредотачивается в руках больших империй, а небольшие непрогрессивные королевства оказываются на вторых ролях и теряют независимость…» Это было актуально для Германии, и адмирал Тирпиц активно убеждал кайзера Вильгельма в необходимости создания большого флота, чтобы стать одной из «четырех ведущих мировых держав (Россия, Англия, США и Германия)». Франции тоже следовало бы войти в число правителей миром, предупреждал в это же время монсеньор Дарси, отмечая, что «те, кто не идет вперед, начинают отставать, а те, кто отстает, — гибнут». Для таких давно сформировавшихся государств, как Великобритания, Франция и Австро-Венгрия, проблема состояла в том, чтобы перед лицом новых вызовов сохранить свой статус-кво в мировой политике. Молодым же державам — Германии, Италии и Японии — необходимо было достичь, как это называли в Берлине, «свободы действий в мировой политике», пока не окажется слишком поздно.

Едва ли нужно уточнять, что не весь род человеческий поголовно был одержим идеями, с которыми XIX век подходил к своему концу. Многих больше беспокоили внутренние, социальные проблемы. Они цеплялись за либеральные идеалы, основанные на мирном сосуществовании без вмешательства государства. Тем не менее в правящих элитах, военных кругах и империалистических организациях преобладало представление о мироустройстве, подразумевавшее борьбу, изменения, соперничество, применение силы и использование всех национальных ресурсов для усиления могущества государства. Менее развитые регионы мира стремительно перекраивались, но это было лишь началом истории. Активный захват территорий, предупреждал геополитик сэр Хэлфорд Маккиндер, может привести к смене главной цели современных государств — к экспансионизму вместо повышения эффективности и внутреннего развития. Теснее, чем когда-либо прежде, может стать взаимосвязь «между крупными географическими и историческими обобщениями», и, таким образом, размеры и цифры будут точнее отражаться в мировых балансах, при условии что имеющиеся ресурсы используются должным образом. Страна с сотнями миллионов крестьян не сможет играть значительную роль в мировой политике. С другой стороны, современное государство, не имеющее достаточной промышленной и производственной базы, тоже проиграет. «Успех сопутствует государствам, имеющим наилучшую промышленную базу, — заявил как-то британский империалист Лео Эймери. — Те, кто обладает развитой системой промышленного производства, изобретательства и научно-технической деятельности, имеют все шансы добиться превосходства над остальными странами».

История международных отношений в последующие полвека по преимуществу стала реализацией этих прогнозов. В Европе и за ее пределами в значительной степени изменился баланс сил. Рушились старые империи, а на их место приходили новые. На смену многополярного мира 1885 года уже к началу 1943 года пришел биполярный. Ужесточилась борьба за мировое влияние, которая вылилась в войны, совершенно отличные от локальных столкновений в Европе в XIX веке. Эффективное промышленное производство и научно-техническое развитие стали важнейшими составляющими могущества государства. Изменение доли в мировом производстве напрямую сказывалось на уровне военной мощи и степени внешнеполитического влияния. Отдельные личности все еще играли большую роль в политике (а как могло быть иначе в век, породивший Ленина, Гитлера и Сталина?), но только потому, что управляли огромными производственными силами и могли использовать их тем или иным образом. И, как показала судьба нацистской Германии, проверка уровня мирового могущества путем развязывания войны безжалостна к любой нации, недостаточно сильной в промышленно-техническом отношении, а следовательно, и в плане вооружения для того, чтобы стать мировым лидером.

Общие очертания ближайших шестидесяти лет борьбы великих держав прорисовывались уже в 1890-х годах, но успех или поражение отдельных стран предопределены не были. Очевидно, что многое зависело от того, сможет ли та или иная страна сохранить и упрочить свою долю в мировом промышленном производстве. Но многое же, как обычно, определялось и географией. Находилась ли страна в центре международных конфликтов или на периферии? Защищена ли она была от вторжений? Вынуждена ли была одновременно отражать нападение с двух и даже трех сторон? Национальное единство, уровень патриотизма и средства государственного управления собственными гражданами также были очень важными факторами. Способность общества перенести все трудности войны зависела от модели его внутреннего устройства. Но также могла зависеть и от участия в определенном альянсе и принятия тех или иных решений. Являлась ли воюющая сторона частью большого блока или находилась в изоляции? Участвовало ли государство в войне с первых ее дней или присоединилось лишь во второй половине? Включились ли в войну на стороне противника прежде нейтральные государства?

Из подобного рода вопросов следует, что любой глубокий анализ «наступления эры биполярного мира, и кризиса “средних держав”» требует рассмотреть причинно-следственные связи на трех отдельных уровнях: во-первых, изменения военной промышленно-технической базы, поскольку определенные государства стали значительно сильнее (или слабее); во-вторых, геополитические, стратегические и социокультурные факторы, повлиявшие на реакцию каждого отдельного государства на более масштабные изменения в мировом балансе сил; и, в-третьих, внешнеполитические и внутриполитические изменения, которые также влияли на шансы победить либо проиграть в больших коалиционных войнах начала XX века.

Исследователи происходившего в конце XIX века на внешнеполитической арене сошлись во мнении, что ускорение темпов экономических и политических изменений сделало существовавший мировой порядок более шатким, чем прежде. Подобные перемены всегда сказывались на балансе сил, что вело к неустойчивости внешнеполитической ситуации и зачастую к войне. «Что неизбежно приводило к войне, — писал древнегреческий историк Фукидид в своей “Истории Пелопонесской войны”, — так это рост могущества Афин и страх, который он вызвал в Спарте». Но в последней четверти XIX века изменения в системе великих держав происходили быстрее и с большим, чем когда-либо ранее, охватом. Мировая система торговли и коммуникаций — телеграфов, пароходного сообщения, железных дорог, современной печатной прессы — показывала, что прорывы в науке и технике, а также нововведения в организации серийного промышленного производства могли буквально в течение нескольких лет переместиться с одного континента на другой. Спустя пять лет после изобретения Гилкристом и Томасом в 1879 году способа выплавки основной (томасовской) стали из дешевых железных руд, богатых фосфором, на заводах Западной и Центральной Европы уже было установлено восемьдесят четыре основных (томасовских) конвертера, и по другую сторону Атлантики процесс их внедрения шел так же активно. В результате произошло изменение не просто соответствующей доли государства в мировом производстве стали, но и его военно-технического потенциала.

Но, как мы уже видели, военно-технический потенциал — это не то же самое, что военно-техническая мощь государства. Экономический гигант в силу своей политической культуры или безопасного географического расположения мог счесть для себя за лучшее остаться пигмеем в военном плане, в то время как государство, не имевшее значительных экономических ресурсов, могло стать могущественным милитаристским монстром, выстроив соответствующим образом систему внутреннего управления. В рассматриваемом периоде, как и во всех прочих, были и свои исключения из упрощенного правила «экономическое могущество = военно-техническая мощь», о которых пойдет речь ниже. И все же в эру современных войн с массовым использованием огнестрельного оружия взаимосвязь между экономикой и стратегической политикой государства становилась все теснее. Для того чтобы понять, какие кардинальные изменения произошли в мировом балансе сил в период с 1880-х годов по начало Второй мировой войны, следует внимательно проанализировать экономические показатели тех лет. Представленные здесь данные были специально отобраны с точки зрения возможности оценить военный потенциал того или иного государства, поэтому они не включают в себя ряд известных экономических индексов, которые в данном случае не столь полезны.

Показатель численности населения сам по себе никогда не являлся надежным индикатором могущества государства, и табл. 12 в первую очередь призвана показать отличия России и США от прочих великих держав с демографической точки зрения, а также начало отрыва Германии и (позднее) Японии от остальных по данному показателю. 

Так или иначе, есть два способа «преобразования» исходных данных табл. 12. Во-первых, можно сравнить общую численность населения страны с количеством городских жителей (табл. 13), и это будет весьма существенный индикатор уровня промышленного/коммерческого развития. Во-вторых, можно соотнести полученные результаты с уровнем индустриализации на душу населения и сравнить с показателями «эталонной» страны — Великобритании (табл. 14). Оба примера использования данных о населении дают чрезвычайно полезную информацию и подкрепляют друг друга.

Не вдаваясь на данном этапе в слишком подробный анализ цифр, приведенных в табл. 13–14, сделаем лишь некоторые обобщения. Полученные показатели «развития», такие как доля городского населения и уровень индустриализации, в значительной степени изменяют рейтинг великих держав, представленный в табл. 12: Россия с первого места перемещается на последнее, как минимум до периода активной индустриализации в 1930-х годах; Великобритания и Германия сохраняют свои позиции, а США на фоне всех государств выделяются уникальным сочетанием большой численности населения и очень высокого уровня индустриализации. Даже в начале рассматриваемого периода разница между самыми сильными и самыми слабыми из великих держав была значительной как в абсолютном, так и в относительном выражении, и накануне Второй мировой войны между ними еще сохранялись огромные различия. Процесс модернизации мог произойти во всех указанных в таблице странах, проведя их через одни те же «этапы», но это не значит, что с точки зрения обретения могущества каждая из стран получила бы одинаковую выгоду.

Важные различия между великими державами отчетливо видны при более подробном анализе данных о промышленном производстве. Поскольку в те годы объемы выплавки чугуна и стали, равно как и уровень индустриализации на душу населения, часто выступали показателями потенциальной военно-технической мощи, соответствующие данные приведены в табл. 15.

Но, возможно, лучшим показателем уровня индустриализации государства является объем потребления современных источников энергии (таких, как уголь, нефть, природный газ, электроэнергия, получаемая с гидроэлектростанций, но не лес), дающий представление о наличии у страны технических возможностей для использования различных видов энергии, а также о состоянии ее экономики. Данные об объемах потребления энергоресурсов представлены в табл. 16.

Табл. 15–16 показывают быстрые изменения уровня промышленного развития, произошедшие в абсолютном выражении в некоторых ведущих государствах в определенные периоды (например, в Германии до 1914 года или в России и Японии в 1930-е годы), а также замедление темпов роста в Великобритании, Франции и Италии. Эту информацию можно представить и в относительном выражении, чтобы показать положение каждой страны с точки зрения развития промышленности в течение продолжительного периода и в сравнении с другими {табл. 17).

Наконец, полезно обратиться к табл. 18, в которой приведенные Байрохом цифры, отражающие долю в мировом выпуске продукции обрабатывающей промышленности, показывают изменения относительно более раннего баланса сил в XIX веке, проанализированного в предыдущей главе.

Глядя на эти обескураживающие данные, согласно которым на долю одного из ведущих государств мира в 1913 году приходилось 2,7% мирового выпуска продукции обрабатывающей промышленности, а промышленный потенциал другого в 1928 году составлял лишь 45% от британского в 1900 году, хочется еще раз подчеркнуть, что все указанные статистические данные носят абстрактный характер и их следует рассматривать лишь в определенном историческом и геополитическом контексте. Страны, обладающие фактически одинаковыми показателями выпуска промышленной продукции, могли занять в рейтинге боеспособности великих держав разные позиции из-за низких показателей по таким факторам, как внутреннее единство общества, его способность мобилизовать ресурсы для исполнения актов государственной власти, его геополитическое положение и внешнеполитические возможности. Объем книги не позволяет провести в данной главе такое же детальное исследование для всех великих держав, какое попытался сделать несколько лет назад Коррелли Барнетт в своем труде о Великобритании. Вместе с тем представленная ниже информация будет по возможности максимально точно сохранять общие положения английского военного историка, утверждавшего, что

Возможно, лучше всего различие в уровнях общестратегической боеспособности можно рассмотреть на примере трех относительных «новичков» в мировой политической системе — Италии, Германии и Японии. Первые два государства возникли лишь в 1870–1871 годах путем объединения множества мелких, а третье появилось на мировой арене после выхода из добровольной изоляции во времена реставрации Мэйдзи, начавшейся в 1868 году. Во всех трех наблюдалось стремление подражать уже устоявшимся великим державам. К 1880–1890-м годам каждое из них начало захватывать территории за океаном и строить современный флот в дополнение к своей регулярной армии. Каждое стало существенным элементом в дипломатических расчетах своей эпохи, а к 1902 году все они уже создали альянсы с представителями «старой гвардии». Тем не менее эти общие черты вряд ли могут перевесить принципиальные различия в реальной силе каждого из них.

На первый взгляд, появление объединенной Италии должно было привести к изменению баланса сил в Европе. Вместо группы враждующих друг с другом отдельных небольших государств, находившихся в зависимости от ведущих держав либо испытывавших постоянную угрозу иностранной интервенции, появилось единое королевство с 30 млн. человек, причем численность его населения росла столь стремительно, что уже к 1914 году практически сравнялась с количеством жителей Франции. Вместе с тем армия и флот нового участника европейской политики не были особенно многочисленными и грозными, но, как следует из данных табл. 19–20, их все же следовало принимать в расчет.