34

Вот уже два дня я прокручивал в голове все возможные варианты. Ни один не подходил. Приходилось смириться с очевидностью: вариантов не было, особенно после того как полиция отказалась мне помочь. Я пришел к выводу, что единственной моей надеждой оставалось убедить Дюбре изменить решение и снять последнее задание. Это самое мудрое из всего, что можно сделать. И я решил применить его же приемы, чтобы заставить его передумать.

Я разработал подробный сценарий, выстроил целую цепочку положений, вопросов и аргументов, предусмотрел все возражения, просчитал все возможности, все реакции…

Много дней провел я, шлифуя детали наступления, пока не понял, что уже давно готов и топчусь на месте только потому, что хочу оттянуть событие. Дюбре меня пугал, и при мысли, что надо будет вернуться в его логово и добровольно оказаться у него в когтях, меня охватывала тоска.

Наконец я назначил время. Я решил явиться неожиданно и застать его врасплох после обеда, когда его энергетика явно снижена. Однако дожидаться, пока уйдет прислуга, в мои планы не входило.

Я отправился к нему около половины десятого вечера и сошел с автобуса на остановку раньше. Хотелось пройтись, чтобы насытить мозг кислородом и порастрясти сведенный судорогой желудок. В жарком и душном воздухе, напоенном ароматом лип, чувствовалось приближение грозы.

В квартале по-прежнему царила тишина, хотя некоторые обитатели уже вернулись из летних путешествий и отпусков и обживали апартаменты. Я мысленно повторял все сценарии. Шансы у меня, конечно, были слабые, но я хранил надежду, которую пробудило страстное желание вырваться из тисков Дюбре.

Пока я подходил, силуэт замка выплывал на меня из полумрака. Наконец я остановился перед высокой, ощетинившейся пиками решеткой. Окна погружены в темноту. Повсюду мертвая тишина. Казалось, дом необитаем. На небе то и дело вспыхивали зарницы.

Я в сомнении стоял перед звонком, вглядываясь в темноту. И вдруг услышал женский голос, что-то резко говоривший. Окна холла осветились.

— Больше не могу! С меня хватит! — кричала женщина.

Дверь распахнулась, и на пороге появился чей-то силуэт. Я застыл от удивления, не в силах осмыслить происходящее. Молодая женщина, сбегавшая по ступеням крыльца, была не кто иная, как… Одри. Одри, моя любовь…

Прежде чем я смог пошевелиться, калитка в решетке резко распахнулась, и она оказалась нос к носу со мной. Она тут же отпрянула, на лице отразилось удивление, глаза расширились.

— Одри…

Она не ответила, в глазах застыла мука, лицо исказилось, как от боли.

На потемневшем небе одна за другой вспыхивали зарницы.

— Одри…

Глаза ее наполнились слезами, она увернулась от меня.

— Одри…

Я шагнул к ней… Чувства захлестнули меня, я разрывался между неодолимым влечением и невыносимой болью оттого, что она снова меня оттолкнула.

Она остановила меня, вытянув руку, и проговорила сквозь рыдания:

— Я… не могу…

И убежала, не оглядываясь.

Боль моя тут же обратилась в неистовый гнев. Забыв страх, я бросился к калитке. Заперта. Я как сумасшедший давил на кнопку внутреннего переговорного устройства, пока не онемел палец.

Никакого ответа.

Я барабанил по решетке кулаками, изо всех сил тряс ее, избывая свой гнев, кричал, перекрывая голосом лай Сталина:

— Я знаю, что вы здесь!

Я снова принялся звонить, но напрасно. Гроза наконец началась, послышались глухие раскаты грома. Упали первые капли, редкие и теплые, потом все чаще и больше, и дождь полил как из ведра.

Не раздумывая, я бросился на штурм садовой решетки. На гладких вертикальных прутьях не наблюдалось никаких зацепок, но гнев, бушевавший во мне, удесятерял мои силы. Подтягиваясь на руках, я кое-как долез до верха, встал ногами на решетку, втиснув ступни между острыми пиками, и спрыгнул в пустоту. Кусты самортизировали падение. Я вскочил, задыхаясь, добрался до тяжелой двери и оказался в прохладном холле. Из гостиной струился свет. Большими прыжками, громко стуча каблуками по мраморному полу, я пересек холл и влетел в гостиную. Мягкий, рассеянный свет никак не вязался с моим теперешним состоянием. Я почти сразу увидел Дюбре. Он неподвижно сидел за фортепиано, повернувшись ко мне спиной и опустив руки на колени. Я промок до нитки, по лицу и одежде струилась вода, стекая на персидский ковер.

— Ты рассержен, — сказал он самым что ни на есть спокойным тоном, не поворачиваясь ко мне. — И это хорошо. Никогда не надо таить в себе гнев или разочарование… Давай, выговорись. Если хочешь, можешь кричать.

Это выбило почву у меня из-под ног. В мои планы входило на него наорать, но теперь кричать означало повиноваться его воле… Мой порыв разбился и захлебнулся, и я почувствовал себя марионеткой: моими чувствами и поступками управляли, дергая за невидимые ниточки. Но я решил не поддаваться его влиянию и набросился на него:

— Что вы сделали с Одри?

Никакого ответа.

— Что она тут у вас делала?

Молчание.

— Я запрещаю вам вмешиваться в мою личную жизнь! Наш договор не дает вам права играть моими чувствами!

Он по-прежнему ничего не отвечал. В углу я заметил сидящую на диване Катрин.

— Я знаю, что вы презираете любовь. Она для вас — ничто, пустое место. На самом деле вы просто неспособны любить. Вы меняете женщин, которые все, как одна, вдвое моложе вас, потому что боитесь влюбиться хоть в одну из них. Это вас устраивает: вы добиваетесь того, что вам надо от жизни. Вы навязываете свою волю, а для вас это — предел мечтаний. Я у вас в долгу и знаю цену своего долга. Но все это бесполезно, если не умеешь любить, любить человека, любить людей… Вы курите в общественных местах, вы разъезжаете по полосе общественного транспорта, вы презираете интересы других людей.

Но если отгородиться от всего мира, как тогда узнать, что нужно людям? Невозможно жить только для себя, жизнь тогда теряет смысл. Никакие блага в мире не способны заменить тепло человеческого общения, чистоту чувства, даже искреннюю улыбку соседа на пороге дома или дружелюбный взгляд прохожего. Ваши теории безупречны, эффективны, даже гениальны, но вы забываете об одной вещи, всего-навсего об одной, но она-то и есть главная: вы разучились любить.

Я замолчал, гнев перехватил дыхание. Мой голос затих, и в огромной комнате воцарилась полная тишина. Дюбре так и остался ко мне спиной, Катрин сидела, не поднимая глаз. Оба не двигались.

Я повернулся и пошел к двери, но на пороге обернулся и крикнул:

— Не смейте трогать Одри!

Еще какое-то время слова Алана, казалось, раздавались в пустоте. Потом в гостиной повисла тишина.

Катрин больно задела сцена, развернувшаяся у нее перед глазами. Может быть, привыкнув к таким выбросам эмоций, она терпеть их не могла.

Она сидела, не говоря ни слова, видимо ожидая, что скажет Игорь.

Тот сидел неподвижно, с мрачным видом уставившись в пол.

Молчание длилось целую вечность, потом она услышала, как помертвевший голос прошептал:

— А ведь он прав.