31
Особняк выделялся на фоне еще светлого неба: темное сооружение, полное тайн и загадок.
Меня провели в библиотеку. Проходя через холл, я не мог удержаться и не заглянуть в гостиную, где тогда возле фортепиано лежала обнаженная красавица. Фортепиано смотрелось сиротливо и заброшенно в полутемной комнате, без музы и музыканта за клавиатурой. Его некому было оживить.
Дюбре курил, удобно расположившись в глубоком кожаном кресле в библиотеке. Я был уверен, что после деревни Лакост он не приставил за мной слежку. Это было бы непосильной задачей. И значит, он не знал, что я доверился полиции.
Напротив него сидела Катрин. Она поздоровалась со мной. На низком столике перед ними я увидел свой бумажник и остальные вещи.
— Вот видишь, деньги ничего не значат, без них прекрасно можно обходиться! — проговорил он, держа в зубах здоровенную сигару «монтекристо».
Что пряталось за его улыбкой? Чего, в конце концов, добивался от меня этот загадочный человек? Может, он был гуру какой-нибудь секты? Старый отставной гуру, набитый деньгами последователей секты, изо всех сил старался наставить на путь истинный последнюю заблудшую овцу? Просто так, от нечего делать…
— Однако ты еще не рассказал мне, как прошла твоя беседа с начальником.
С тех пор произошло столько событий, что этот разговор стал совсем далеким…
— Неплохо.
Мой желудок за полтора дня прирос к ребрам, но Дюбре не спешил приглашать меня к столу.
— И ты настоял на том, чтобы оправдаться после всех его колкостей, и задал ему те неприятные вопросы?
— Да, и все прошло отлично. Но с другой стороны, я мало чего смог добиться. Я пытался выговорить дополнительные средства для нашей службы. Но мне пришлось уйти ни с чем.
— А ты достаточно усилий приложил к тому, чтобы войти в его мир и понять его образ мыслей, перед тем как пытаться его убедить?
— Да, более или менее. Скажем так, я дал ему понять, что мои идеи соответствуют его представлениям о продуктивности и рентабельности. Но я думаю, что наши системы ценностей настолько далеки друг от друга, что мне невозможно ни приблизиться к его представлениям о вещах, ни даже сделать вид, что приблизился… Знаете, трудно примерять на себя ценности врага…
Дюбре выпустил клуб дыма:
— Идея заключается не в том, чтобы приближаться к его системе ценностей. Если она не совпадает с твоей, это невозможно. Даже в том случае, когда система ценностей гнусна и отвратительна, личность подлежит… восстановлению. Важно не впасть в осуждение этих ценностей, сказать себе, что, даже если они тебя шокируют, единственный путь заставить личность изменить свои взгляды — это не отвергать ее вместе с ее идеями. Войти в мир человека означает поставить себя на его место, влезть в его шкуру и попробовать изнутри поверить в то, во что он верит, думать как он, чувствовать как он, и только потом вернуться на свои позиции. Только так можно понять человека, не судя его, почувствовать, что им движет, что заставляет его впадать в заблуждения.
— М-м-м-м…
— Между приближением и пониманием есть разница. Если ты правильно поставил себя на место твоего начальника, чтобы понять его образ мыслей, не осуждая, ты станешь к нему более терпимым и он это почувствует… У тебя появится надежда, что он изменится…
— Я не уверен, что он чувствует, какое у кого о нем мнение и что это его вообще заботит! Ну предположим, что это был как раз тот случай, когда мне удалось в достаточной степени войти в его мир и не дать ему понять, что я его сужу или отвергаю… Но разве это способно сдвинуть его с позиции? А может, я рискую только укрепить эту позицию?
— Помнишь, мы когда-то говорили о синхронизации жестов. Я тебе тогда сказал, что в определенный момент, если ты достаточно долго и искренне стараешься проникнуть в мир другого, он начинает безотчетно повторять за тобой незначительные изменения позы.
— Помню.
— Я полагаю, это происходит потому, что возникает некое подобие взаимопроникновения, на бессознательном и очень глубоком уровне, даже если вы не обмолвились ни словом. Такое качество отношений всегда так или иначе чувствуется, и оно настолько редко, что каждый хочет его сохранить и продлить.
— Понимаю…
— Так вот, отвечаю на твой предыдущий вопрос. Если тебе удастся, избегая любых суждений, войти в мир врага, влезть в его шкуру, понять его образ мыслей — словом, достичь того уровня человеческих отношений, который ему никогда не был доступен, у него непременно возникнет желание остаться на этом уровне. И тогда тебе будет достаточно быть самим собой, просто и естественно демонстрируя ему свою систему ценностей. И он проявит к ней интерес. Для этого вовсе не нужно просить его измениться или читать ему мораль. При том типе отношений, который ты ему предложишь, у него обязательно возникнет желание открыться тебе, понять, чем ты отличаешься, каковы твои ценности. И в конце концов он пойдет за тобой, позволит тебе на него влиять, изменит позицию и, следовательно, сам начнет меняться.
— То есть вы хотите сказать, что, оказавшись на его территории, я вызову у него желание обследовать мою?
— В каком-то смысле. Оставаясь самим собой, ты для него представляешь другую модель мира, иной взгляд на вещи, иную модель поведения. Ему это будет интересно, а тебя избавит от необходимости формулировать требования и высказывать упреки.
— Помните, мы с вами говорили о Ганди…
— Вот-вот… «Мы сами должны стать теми переменами, которые хотим видеть в мире».
Я задумался. Перспектива, конечно, прекрасная, восхитительная, но труднодостижимая. Достанет ли у меня желания, мужества и терпения создать ту связь, которую Дюбре считает непременным предварительным условием для изменения человеческой личности?
— Знаете, мне действительно было очень скверно в его шкуре, я чувствовал себя настолько чужим в беличьем колесе его забот… Если уж говорить все как есть, то я не могу понять, что толкает таких людей, как он, с утра до вечера биться за продвижение на несколько пунктов на Бирже или за несколько десятых в показателях рентабельности предприятия. Что им с этих пунктов и десятых? Если даже и спуститься на несколько ступенек по жизненной лестнице, что от этого изменится в конечном итоге? Как можно иметь его уровень интеллекта и с головой кидаться в бешеную гонку за показателями развития… чего? Всего лишь предприятия. Разве это не лишено смысла? Существовать ради… работы, ради конторы? Но ведь это смехотворно! Когда я жил в Штатах, у меня был приятель, Брайан, который любил повторять: «Хочешь заставить Бога помереть со смеху? Хочешь? Тогда расскажи ему о своих планах!»
Катрин прыснула. Я совсем забыл о ее присутствии. Дюбре отпил глоток бурбона.
— Может, для твоего патрона это способ позабыть о драме своей жизни?
— О драме жизни?
— Видишь ли, я убежден, что не случайно во главе предприятий стоят в основном мужчины, а не женщины. И те, кто выступает против дискриминации, которой якобы подвергаются женщины, ошибаются. К тому же финансисты, в чьих руках теперь находится наша экономика, не обращают внимания на пол тех, кого ставят во главе предприятий, где размещен их капитал. Похоже, им на это наплевать. Для них важен только результат. Нет, я думаю, дело имеет другое объяснение.
Катрин подняла глаза от блокнота и посмотрела на Дюбре:
— Какое же?
— У женщин есть дар небесный, они находятся под покровительством богов, и им не надо бороться за такую ерунду…
— Вы хотите сказать…
— Ты что, всерьез думаешь, что тот, кто способен создать душу, жизнь, выносить ее, а потом подарить ей весь мир, станет интересоваться котировками акций?
Создать душу… Если вдуматься, то это необыкновенно… Появление на свет детей стало уже таким обычным делом, что мы позабыли о грандиозности, величии и магии этого поразительного события. Создать душу…
Дюбре, верный своей привычке, покачивал стакан, любуясь кусочками льда.
Такие заявления в его устах меня немного успокоили, а то после чтения блокнота я чувствовал себя в опасности. Неужели человек, которого так восхищает и изумляет жизнь, способен ее отнять?
Катрин смотрела в пустоту, погрузившись в свои мысли.
— Мы, мужчины, — снова заговорил Дюбре, — в глубинах нашего подсознания терзаемся тем, что не можем давать и нести с собой жизнь. Я убежден, что профессиональные амбиции, столь частые у большинства из нас, проистекают из стремления компенсировать этот пробел, заполнить образовавшуюся пустоту.
— Вы действительно так думаете?
— Для этого достаточно в офисе вслушаться в разговоры начальства. И знаешь, даже словарный запас этих бесед не случаен. Он, как зеркало, отражает душу… Вслушайся, вслушайся, и ты услышишь метафоры, связанные с беременностью и родами. Разве не говорят о трудном проекте, что он «рождался в муках» или что его «долго вынашивали»? А если проект провален, его объявляют «недоношенным». Разве нет? Если же его никак не могли завершить и он требовал нового финансирования, о нем обязательно скажут, что его «щипцами вытаскивали». А про программу, которая поначалу подавала надежды и ничем не кончилась? «Гора родила мышь». А если намеченный план близок к завершению? Он, оказывается, «на сносях». А про идею, которая воплотилась? «Увидела свет»…
От удивления я потерял дар речи. Я никогда ничего подобного себе не представлял и не проводил таких параллелей. Для меня бешеная гонка за власть всегда была результатом смешения агрессии и соперничества, характерного как раз для мужчин…
Было занятно услышать такие утверждения из уст Дюбре, в котором явственно ощущался вкус к власти. А трезво ли он себя оценивал?
И тогда женоненавистничество многих мужчин тоже является скрытым признаком комплекса неполноценности?
— Если вернуться к моему разговору с начальником, то не знаю, ревнует ли он свою жену и зашкаливает или нет его уровень тестостерона, но больше мне ничего не удалось от него добиться.
Дюбре скорчил раздосадованную гримасу. То ли обиделся, что я не выполнил всех его заданий в деталях, то ли был недоволен собой, потому что не смог мне ясно все растолковать.
Он бросил сигару в большую медную пепельницу:
— На данный момент у тебя есть все необходимые ресурсы, чтобы самому управлять своей жизнью, а не по чужой указке.
Он решительно допил бурбон, со стуком поставил бокал на низкий столик и встал.
Катрин, опустив глаза, глядела в блокнот.
— И вот что ты должен будешь сделать, — сказал он с макиавеллиевской улыбочкой, меряя шагами пространство перед книжным шкафом. — Это твое новое задание.
— Да?
Воздух был напоен запахом сигары.
— Ты считаешь, что твой шеф на ложном пути и что его решения пагубны для предприятия?
— По-моему, это ясно.
— У тебя есть впечатление, что управлять нужно по-другому, внедряя не только финансовые элементы?
— Совершенно верно.
— Тогда тебе надо занять его место.
— Очень смешно.
Он посмотрел мне в глаза:
— Я не шучу, Алан.
— Не может быть, конечно шутите!
Он нахмурился:
— Уверяю тебя, я не шучу.
Меня одолели сомнения. Он что… серьезно?
Он заметил мое смятение и несколько секунд пристально на меня смотрел.
— А что, собственно, тебе мешает? — спросил он слащавым голосом.
Все это было так нелепо, что я совсем растерялся. Что можно ответить родственнику, который спрашивает, что вам мешает стать министром или кинозвездой международного класса?
— Но… это же очевидно… Будем реалистами, ведь у каждого есть лимит, в рамках которого он и действует…
— Действителен только тот лимит, какой ты сам себе поставишь.
Я почувствовал, как во мне нарастает гнев. Но я его слишком хорошо знал, чтобы не понимать: таким способом его не проймешь. Вот уж воистину, этого типа шарахало от полной ясности рассудка и способности к тонкому анализу до явного отклонения от нормы и полного безумия.
— Вы отдаете себе отчет, что он даже не мой начальник? Что он начальник начальника моего начальника и нас разделяют три уровня служебной иерархии?!!
Катрин подняла глаза и теперь пристально изучала Дюбре.
— Тот, кто намерен штурмовать гору, не должен пугаться ее высоты.
— Да вы сами-то хоть раз занимались бизнесом? Эшелоны власти так не перескакивают, на то есть свои правила!
— Тот, кто подстраивается под правила, просто не желает думать! Если ты рассуждаешь, будучи вставлен в определенные рамки, ты не найдешь новых решений, только те, что давно всем известны. Надо выйти из рамок!
— Все это красивые слова. А вот вы бы сами как поступили на моем месте?
Он присел на подлокотник кресла и, улыбаясь, на меня посмотрел:
— Выпутывайся сам, Алан. Черпай из собственных источников.
Я поднялся с твердым намерением уйти отсюда. Не хватало еще обедать в компании сумасшедшего.
— У меня на это нет средств.
Он медленно, очень низким голосом произнес:
— А ты все же попробуй. Это твое последнее задание. Выполнишь — и я верну тебе свободу.
Свободу… свободу… Я поднял на него глаза. Он улыбался спокойной, нарочито решительной улыбкой.
— Вы не можете обуславливать мою свободу невыполнимым заданием. Я не могу принять это условие.
— Но… у тебя нет выбора, мой дорогой Алан. Должен ли я напоминать тебе о нашем договоре?
— Как я могу выполнить договор, если вы сами делаете его невыполнимым?
Он впился в меня властным, требовательным и безжалостным взглядом:
— Я приказываю тебе стать президентом «Дюнкер Консалтинг».
Его голос гулко раздавался в просторной комнате.
Я без страха выдержал его взгляд.
— Даю тебе три недели, — сказал он.
— Это невозможно.
— Это приказ. Что бы ни случилось, ты найдешь меня двадцать девятого августа. Я буду ждать тебя в двадцать ноль-ноль в «Жюль Верне».
У меня сжалось сердце. «Жюль Верне»… Это ресторан на верхушке Эйфелевой башни… Последние слова он произнес очень медленно, понизив голос и глядя мне прямо в глаза. Угроза была ясна и ужасна. У меня задрожали ноги. Все надежды рухнули. Я, несомненно, находился в руках безумца.
Мы долго стояли друг напротив друга, лицом к лицу, потом я повернулся на каблуках и пошел к выходу. По дороге я поймал на себе взгляд Катрин. Похоже, она была ошеломлена не меньше моего.
