11
— Что верно, то верно, от других перемен не жди!
Ив Дюбре откинулся в глубоком кресле и положил ноги на письменный стол. Мне нравился запах кожи и старых книг, который у меня навсегда связался с его кабинетом, с местом, где я доверился ему на другое утро после нашего знакомства. Мягкий вечерний свет, струящийся сквозь деревья парка, подчеркивал английский дух жилища Дюбре. Верный своим привычкам, хозяин дома тихонько покачивал кусочки льда в бокале бурбона.
— Я убежден, — продолжал он, — что все перемены происходят внутри нас, а не извне. Ни организация, ни правительство, ни новый хозяин, ни новый супруг, ни какой-нибудь синдикат не в силах изменить жизнь. А политика? Смотри: как только люди начинают надеяться, что вот-вот что-то переменится, что получается на самом деле? Вспомни Миттерана в тысяча девятьсот восемьдесят первом, Ширака в девяносто пятом, Обаму в две тысячи восьмом… Во всех случаях в них разочаровались. Суть проблемы совсем в другом. Суть в том, что никто не может изменить мир, не обретя самого себя. А для этого надо взять себя в руки.
И заметь, мысль Ганди опережает индивидуальные представления и личные ожидания перемен. Я думаю, что он говорит о тех глобальных изменениях, которые каждый хотел бы видеть в обществе, и о том, что гораздо действеннее самому воплотиться в путь и стать примером для других, чем критиковать и изобличать.
— Понимаю, мысль интересная, но ведь даже если я стану примером уравновешенности, что, собственно, и требуется на работе, мой патрон не станет относиться ко мне более уважительно.
— В известной степени ты прав. Если тебе не нравится, что твой патрон тебя не уважает, не жди, что он изменится: это твоя задача заставить себя уважать. Прикинь, что ты можешь изменить в себе, чтобы хотелось отнестись к тебе с респектом: может, манеру общаться, манеру говорить, сообщать о своих успехах… Может, стоит пресекать неуместные замечания… В конце концов, вредные менеджеры, у которых есть скверная привычка доставать подчиненных, изводят совсем не всех и не выбирают себе жертву наугад.
— Но не хотите же вы сказать, что жертва сама напрашивается на приставания!
— Нет, этого я не говорю. Конечно, это не ее вина, и нельзя сказать, что жертва его безотчетно провоцирует. Нет. Я хочу только сказать, что в ее поведении, в образе жизни есть что-то такое, что делает «доставание» возможным. И при этом мучитель прекрасно сознает, что если нападет на жертву, то от этого пострадает только она, а на остальных нападение никак не отразится.
— Скверно!
— Да.
— А… что способствует тому, чтобы человек оказался в такой категории?
— Трудно ответить. Причин много. Но доминирующей является, несомненно, дефицит самоуважения. Если человек не уверен в себе, он наверняка допустит несколько проколов, за которые зацепится мучитель. Ему достаточно только нажать там, где больно.
Мне вдруг стало нечем дышать.
— А можно немножко проветрить комнату?
Дюбре встал и настежь распахнул окно. Комнату наполнил теплый воздух, напоенный древесной влагой, а вместе с ним — нежные ароматы летнего вечера. В кронах платанов слышались приглушенные голоса птиц, столетний кедр важно покачивал ветвями.
— Я думаю… мне немного не хватает… самоуважения… Это не означает, что я совсем себя не люблю, вовсе нет, и я себя ощущаю… нормально, но это верно, меня легко вывести из равновесия любым замечанием или критикой…
— Я тоже так думаю. В следующий раз я дам тебе задание, которое поможет тебе обрести самоуважение, веру в себя и придаст тебе внутреннюю силу.
А я про себя решил, что лучше будет помалкивать…
— Но вернемся к нашим баранам… Хотелось бы думать, что тебе удастся поменять мнение и отношение к тебе твоего босса, изменившись самому. Но это ничего не изменит в том, что происходит у вас в офисе…
Скажем так… это потребует умения ладить с людьми, но я убежден: тебе удастся убедить менеджеров, на которых ты постоянно жалуешься, поменять взгляд на некоторые вещи. Ты должен также добиться от них целой серии повышений.
— Повышений я не заслуживаю…
— Ты так говоришь, потому что не знаешь, как взяться за дело, но в ситуации нет ничего рокового. Знаешь что, если ситуация тебя совсем не устраивает, есть ведь возможность поменять работу. Знал бы ты, сколько людей недовольны своей работой, ворчат, но остаются на местах. Человек страшится перемен, всего нового и зачастую предпочтет остаться в привычной скорлупе, даже если ему там тошно, чем вылезти из этой скорлупы в незнакомую обстановку.
Вспомни Платонову пещеру! Платон описывает людей, родившихся в некоем подобии темного грота и никогда его не покидавших. Эта пещера и была их универсумом, пусть темным, но привычным, а следовательно — надежным. Они наотрез отказывались выйти наружу, потому что незнакомый мир казался им враждебным и опасным. И до сих пор они так и не смогли увидеть, что за пределами их пещеры лежит напоенный солнцем, прекрасный и свободный мир…
Нынче многие живут в Платоновой пещере, сами не отдавая себе в этом отчета. Они смертельно боятся всего нового и отвергают любые перемены, касающиеся их лично. У них есть идеи, мечты, проекты, но они никогда не могут их осуществить, парализованные безотчетным страхом. Их руки и ноги закованы в цепи, ключ от которых находится у них же самих. Цепи висят у них на шее, но они никогда их не снимут.
Я считаю, что жизнь состоит из постоянных перемен, она всегда в движении. И нет никакого смысла приковывать себя к status quo. Неподвижны только мертвецы… Все мы заинтересованы в том, чтобы не только меняться, но и менять, чтобы иметь возможность эволюционировать в нужном направлении.
Дюбре отпил солидный глоток бурбона и снова болтнул свой бокал, в котором весело сверкнули кусочки льда. Я глубоко вдохнул ароматный воздух, пришедший с улицы.
— По поводу перемен… я собрался осуществить одну, касающуюся только меня, но у меня все не получается. Я хочу бросить курить. Вы можете мне что-нибудь посоветовать?
— Смотря что. А скажи-ка мне, почему ты хочешь бросить?
— По тем же причинам, что и все: это свинство сжигает человека на медленном огне…
— Тогда что тебе мешает бросить?
— По совести сказать, мне это нравится. Трудно отказаться от того, что тебе приятно. Мне будет не хватать сигареты, особенно в моменты стресса: курево помогает обрести равновесие.
— Ладно. Тогда представь себе, что есть еще некое средство, гораздо приятнее и эффективнее при стрессе. И ты можешь им воспользоваться, когда захочешь. Представил?
— Представил.
— Тебе быстро удастся бросить курить в таких условиях?
— Ну… попытаюсь.
— Что-то неубедительно для ответа.
— Не знаю…
— Представь себе: у тебя есть магическое средство, которое может доставить удовольствие и снять стресс. А сигарета дает тебе что-нибудь еще?
— Э… нет, пожалуй.
— Так что же мешает бросить?
Я с успехом представил себе волшебное средство, дающее удовольствие и избавляющее от напряжения. Однако что-то меня печалило в отказе от сигареты. Но что? Что бы это могло быть? Я смутно чувствовал ответ и не мог его сформулировать. Понадобилось несколько мгновений, чтобы он всплыл в сознании, и я сразу понял, что он очевиден.
— Свобода.
— Свобода?
— Да, свобода. Даже если мне очень хочется покончить с курением, все равно надо мной довлеет общество, и у меня возникает ощущение, что, если я брошу курить, это будет не мой выбор.
— И ты потеряешь свободу?
— Да мне уже все уши прожужжали с этими сигаретами. Все мне говорят: «Ты должен бросить», и мне кажется, что, бросив, я поддамся давлению и подчинюсь чужой воле.
По лицу Дюбре пробежала улыбка.
— Хорошо, я оставлю тебе инструкцию. И ты, как обычно, будешь следовать ей, буква в букву.
Я почувствовал у себя за спиной движение воздуха и обернулся. Это Катрин приоткрыла дверь, чтобы войти в комнату. Она молча уселась в углу и коротко мне улыбнулась.
Вот тогда-то я и посмотрел вниз. На столе перед ней лежал большой серый блокнот, и на обложке я вверх ногами прочитал свою фамилию, написанную печатными буквами, черными чернилами и подчеркнутую быстрым, но аккуратным движением пера. Неужели Дюбре посвятил мне целый блокнот записей? Я сгорал от желания его прочесть. Что там, в нем? Список заданий, которые мне еще надлежит выполнить? Отчеты обо мне и наших беседах?
— Ладно, — сказал Дюбре, — подведем итог твоих достижений. Ты взялся проявлять несогласие, выражать свои соображения и пожелания, утверждаться среди других людей.
— В общих чертах — да.
— Теперь тебе надлежит, и это будет главным, научиться как следует общаться с людьми. Это очень важно. Мы не одни живем на свете. Мы поневоле все время взаимодействуем с другими, и в наших отношениях есть обратная связь. И нас далеко не все принимают с радостью. Чтобы это отношение было хорошим, чтобы нас ценили и уважали, надо научиться некоторым вещам.
Что-то мне в его рассуждениях не понравилось.
— Мне не хочется применять психотехники, чтобы общаться с людьми. Я хочу оставаться самим собой и ничего не говорить и не делать специально для улучшения качества общения.
Он вопросительно на меня посмотрел:
— Тогда почему ты согласился выучить язык?
— Не понял?
— Ну, ведь ты говоришь по-французски и по-английски, верно? Зачем ты выучил эти языки?
— Но это же другое дело…
— Почему? Ты ведь, когда родился, не говорил на этих языках… Ты их усвоил вместе со всеми их правилами и теперь пользуешься ими для общения. Разве у тебя возникает ощущение, что ты — это не ты, когда ты разговариваешь?
— Да нет, конечно.
— Ты в этом уверен? Почему ты не ограничиваешься жестами или не мычишь, чтобы тебя поняли? Ведь это более естественно…
— Но язык я выучил, когда был ребенком, это же большая разница.
— У тебя получается, что воспринятое в детстве составляет естественную часть нашего «я», а воспринятое в зрелом возрасте — искусственно, и, пользуясь этими навыками, мы перестаем быть самими собой?
— Не знаю. Но я не чувствую себя естественно, когда мне приходится делать то, что не пришло само собой, спонтанно.
— Хочешь, скажу тебе одну вещь?
— Какую?
— Ты являешь собой очередной пример сопротивления переменам. В этом и состоит отличие ребенка от взрослого: ребенок жаждет меняться, а взрослый делает все, чтобы уйти от перемен.
— Может быть.
— Хочешь, поделюсь с тобой одной мыслью?
Он слегка наклонился ко мне и сказал доверительным тоном:
— Когда человек теряет охоту к переменам, он начинает медленно умирать…
Я сглотнул набежавшую слюну.
Катрин закашлялась, за окном закричала какая-то птица, и крик был похож на издевательский смешок.
— Я понял одну скверную вещь, — продолжал Дюбре. — У большинства людей это неприятие перемен в поведении возникает в возрасте двадцати — двадцати пяти лет. Знаешь, чему биологически соответствует этот возраст?
— Нет.
— Это возраст, когда заканчивается развитие мозга.
— Но тогда охота к переменам исчезает не случайно. Наверное, это вполне естественно.
— Да, но на этом дело не заканчивается. Долгое время думали, что количество нейронов в организме необратимо сокращается вплоть до конца нашей жизни. Но совсем недавно было доказано, что они продолжают воспроизводиться и в зрелом возрасте.
— Вы мне подняли настроение, а то я уже начал себя чувствовать старичком…
— Точнее, процесс регенерации может начаться в зависимости от разных факторов, и среди них… обучение. Иными словами, если человек постоянно чему-то учится и эволюционирует, он не стареет. Тело и разум тесно связаны друг с другом. Хочешь пример?
— Хочу.
— По статистике Министерства здравоохранения, у большинства людей, вышедших на пенсию, резко ухудшается здоровье. Как по-твоему, почему?
Пока человек работает, он более или менее адаптируется, делая хотя бы маленький шажок вперед, и это не дает ему превратиться в развалину. Но как только он перестает работать, он перестает и делать усилия в этом направлении. И в результате закосневает в своих привычках. Это начало конца…
— Забавно…
— Чтобы оставаться в живых, надо оставаться внутри жизни, то есть быть все время в движении, все время меняться. Я знаю одну женщину, которая впервые села за фортепиано в возрасте восьмидесяти одного года. Невероятно! Всем известно, что, для того чтобы научиться играть, нужны годы занятий. А это означает, что в восемьдесят один год она сочла возможным и нужным потратить эти годы, чтобы освоить музыкальный инструмент. Я думаю, у нее есть все основания прожить еще очень долго.
Хочешь оставаться всю жизнь молодым — продолжай развиваться, учиться, делать открытия, не застывай ни в привычной обстановке, ни на мысли о том, что ты и так много сделал. Это лишает разум гибкости.
— А что вы мне посоветуете в плане общения?
Он посмотрел на меня с довольной улыбкой:
— Ладно, доверю тебе один секрет. Он тебе поможет находить контакт с любыми людьми, даже с представителями других культур. Находить контакт и вызывать у людей желание тебя слушать, говорить с тобой, уважать твою точку зрения, даже если она не совпадает с их позицией, и быть с тобой искренними.
Заманчивая перспектива…
Он взял со стола листок бумаги цвета слоновой кости, достал черную, сверкающую лаком авторучку и принялся что-то писать быстрым, размашистым почерком. Золотое перо резво побежало по бумаге. Закончив писать, он протянул листок мне. Еще не высохшие чернила поблескивали, словно бумага отказывалась впитывать тайну, которая ей не предназначалась.
Заключи в себя мир другого человека, и он откроется тебе.
Я прочел раз, другой и задумался. Несомненно, такая формулировка мне нравилась. В ней таилось какое-то магическое послание, смысл которого от меня пока ускользал.
— И вам известен способ?
Он улыбнулся:
— Если оставаться на уровне ментальном, я бы сформулировал задачу по-другому. Я бы тебе сказал что-нибудь вроде: «Постарайся сам понять другого, прежде чем искать понимания». Но тут все гораздо глубже. Общение не происходит только при интеллектуальном обмене, оно синхронно задевает и другие уровни.
— Другие уровни?
— Да, в особенности в плане эмоциональном. Твои эмоции, как правило, бессознательно передаются собеседнику. Если ты его не любишь, он это так или иначе почувствует, даже если ты удачно это скроешь.
— Возможно…
— И еще намерения — вот что другие чувствуют безошибочно.
— Вы хотите сказать, что в разговоре надо всегда быть начеку?
— Да, причем необязательно себя заставлять… К примеру, собрания в офисе. Как правило, если на таких собраниях задают вопросы, то ответов на них не ждут. Нет намерения услышать ответ.
— Как так?
— Может статься, истинное намерение состоит в том, чтобы задать умный вопрос… Или выставить собеседника в невыгодном свете перед остальными… Или выяснить, интересна ли ему тема разговора, или взять лидерство в группе…
— Да, это действительно наводит меня на кое-какие воспоминания!
— И очень часто намерение собеседник угадывает гораздо раньше, чем осмысливает сам вопрос. Если нас хотят поставить в тупик, это сразу чувствуется, даже если в словах нет ничего такого…
— Это понятно…
— Я думаю, что тут есть нечто, лежащее в плоскости духовной, хотя в этой области вообще трудно что-либо выявить.
— Так что же конкретно скрывается за вашей магической формулой?
— Заключить в себя мир другого человека означает, что в тебе должно созреть страстное желание войти в его мир. Интерес к его миру должен доходить до стремления ради эксперимента влезть в его шкуру: с удовольствием думать, как он, верить в то, во что верит он, даже говорить и двигаться, как он. Когда тебе это удастся, ты будешь точно чувствовать все, что чувствует другой, и по-настоящему его понимать. Каждый ощутит себя на одной волне с собеседником. И ты сможешь добиться обратной связи. У вас обоих возникнет чувство заинтересованности друг другом, и ты поймешь, что другой тоже хочет тебя понять. И он тоже проявит интерес к твоему миру, подчинившись желанию подольше продлить беседу.
— Все это немного странно. Не забывайте, что по образованию я бухгалтер. И знаете, наверное, не случайно: я ведь человек очень рассудительный и рациональный…
— Вот видишь, мне уже удалось заставить тебя самого это почувствовать. Проведем эксперимент, который прояснит еще одну из тех позиций, которые я пытаюсь тебе внушить. Мне надо подготовиться, — сказал он, поднимаясь. — Пойду поищу пару стульев. Эти кресла не годятся, они слишком громоздкие.
Он вышел из кабинета, Катрин за ним. Я услышал, как по коридору удаляются их шаги. Мое сознание раздвоилось: одна часть меня, заинтересованная тайнами общения людей, ждала и надеялась, а другая, более приземленная, пребывала в сомнении.
Вдруг мой взгляд скользнул по блокноту. Блокнот… Так соблазнительно было заглянуть туда хоть одним глазком… Шаги удалились и смолкли. Наверное, они ушли в другую комнату. Сейчас или никогда… Быстрее! Я вскочил с места, и паркет скрипнул под моими ногами. Я прислушался… Тишина. Я обошел стол и протянул руку… Шум шагов, голоса… Они возвращаются… Вот черт! Я бросился к креслу, но паркет снова громко заскрипел. Могут услышать… Не садиться в кресло, сделать вид, что стоя разглядываю… Что? Библиотеку, книги…
Они вошли. Я сосредоточенно разглядывал полки с книгами.
— Надо их поставить вот так!
Я обернулся. Они ставили два стула друг напротив друга, на расстоянии чуть меньше метра.
— Садись вот сюда, — сказал мне Дюбре, указывая на один из стульев.
Я сел. Он выждал секунду, потом тоже уселся.
— Я бы хотел, — начал он, — чтобы ты рассказал, как себя ощущаешь, сидя вот так, напротив меня.
— Как я себя ощущаю? Хорошо ощущаю, ничего особенного не чувствую…
— Тогда закрой глаза.
Я закрыл, пытаясь догадаться, что он сейчас сделает.
— Когда ты их откроешь, прислушайся на несколько секунд к своему состоянию и скажи мне, что чувствуешь, изменилось ли твое состояние. Открывай глаза.
Он по-прежнему сидел на стуле, но поменял позу. Теперь его руки упирались в колени, и это бросилось мне в глаза. Мое самочувствие? Да какое-то странное, но описать его трудно.
— Я бы сказал, что все это немного странно.
— Но лучше или хуже, чем раньше?
— А точнее: что вы имеете в виду?
— Вот, к примеру, ты входишь в лифт с незнакомым человеком. Ты же не станешь с ним разговаривать так, как будто он тебе встретился на улице, правда? Ты будешь менее расположен к беседе.
— Конечно…
— Это и есть то, о чем я говорю. Я хочу, чтобы ты оценил, насколько твой внутренний комфорт зависел от смены моей позы.
— Хорошо, так уже понятнее.
— Вот мой вопрос: если бы ты должен был со мной заговорить, ты бы сделал это более или менее охотно после того, как я поменял позу?
— Пожалуй, менее.
— Отлично. Закрой глаза… Вот так… А теперь открой.
Он снова изменил позу. Он упирался локтем в бедро, подперев подбородок ладонью.
— Я ощущаю… как бы это сказать… что за мной наблюдают. И это малоприятно.
— Согласен. Снова закрой глаза… Можешь открыть…
— Теперь гораздо лучше!
Он сидел, немного развалясь, положив руки на бедра.
— Давай еще!
Он еще раз двенадцать менял позу, и раза два или три я действительно чувствовал себя намного лучше.
— Катрин, ну как? — обернулся он.
— Все ясно, — отозвалась она, обращаясь ко мне. — Вы говорите, что вам более комфортно, всякий раз, когда Ив принимает ту же позу, что и вы. Когда же положение его тела не совпадает с положением вашего, вы чувствуете себя не так уверенно.
— То есть вы хотите сказать, что я чувствовал себя увереннее, потому что он держался так же, как я?
И я вдруг отдал себе отчет, в какой позе сижу.
— Именно так.
— Чудно! Вот так штука!
— А что, разве не так?
— И так со всеми людьми?
— Да. Ну, точнее сказать, с большинством людей, но не со всеми. Существуют исключения. Не крохоборничай, Катрин! На сегодня хватит, это ничего не меняет…
— А как же это объясняется? — спросил я.
— Это естественное явление, его открыли американские исследователи. Думаю, поначалу они обнаружили, что когда общение приятно обоим собеседникам, то по прошествии времени оба принимают примерно одинаковую позу. В общем, этот феномен в мире довольно известен. Ну, к примеру… двое влюбленных в ресторане почти всегда сидят одинаково: либо оба положат руки на столик, либо подопрут подбородок кулаком, либо держат руки на коленях… Оба наклонятся вперед, или откинутся назад, или примутся безотчетно трогать подставку для ножей…
— Очень удивительно…
— А потом исследователи показали, что этот феномен имеет обратную связь: стоит намеренно синхронизировать свою позу с позой собеседника, как вам обоим становится гораздо легче общаться. И в результате намного улучшается качество общения. Однако чтобы добиться большего, недостаточно просто использовать эту технику: надо иметь искреннее желание соединиться с миром собеседника.
— Очевидно, это очень сложно — и вы уже говорили, что я сопротивляюсь, — но ведь, пока поймаешь у собеседника манеру двигаться и жестикулировать, растеряешь всю естественность поведения.
Он улыбнулся:
— Хочешь, что-то скажу?
— Что?
— У тебя это получается само собой.
— Да нет!
— Уверяю тебя!
— Да ладно! Я же ничего этого не знал еще пять минут назад!
Его улыбка стала шире.
— Как ты будешь держаться, разговаривая с ребенком лет двух-трех?
— Мне нечасто доводится говорить с детьми…
— Ну, вспомни, когда говорил в последний раз.
— Сейчас… дней пятнадцать назад я разговаривал с сыном консьержки. Я еще его попросил рассказать, как прошел день в детском саду…
По мере того как я отвечал Дюбре, я осознавал, что все так и есть. И что самое удивительное, у меня в памяти четко всплыл этот эпизод: чтобы поговорить с маленьким Марко, я присел на корточки, став одного роста с ним, заговорил тоненьким голосом и старался подобрать самые простые и понятные слова, наиболее близкие его детскому словарю. И все произошло само собой. Я для этого не делал никаких усилий. Мне действительно очень хотелось услышать, каковы французские детские садики.
— И знаешь, что самое невероятное?
— Что?
— Если удается на долгое время поддерживать такое качество общения, этот момент становится настолько ценным, что собеседники бессознательно стараются его сохранить. Например, одинаково жестикулируют, а если один меняет позу, другой тут же его копирует, не отдавая себе в этом отчета.
— Вы хотите сказать, что если я в течение долгого времени подстраиваюсь под позу собеседника, а потом вдруг сам поменяю позу, то он начнет подстраиваться под меня?
— Да.
— Чудеса какие-то!
— Но при этом заметь, что желание общаться должно быть искренним.
— Вы говорите невероятные вещи!
То, что я услышал, меня поразило и вдохновило. У меня возникло ощущение, что до настоящего времени я был слеп и глух в вопросах, касавшихся общения с людьми. А теперь я сделал удивительное открытие: оказывается, по ту сторону слов существует масса вещей, о которых мы и не подозреваем, и наши тела тоже отправляют друг другу послания. Дюбре открыл мне новые пути общения…
Мне хотелось побольше об этом узнать, но он ответил, что на сегодня хватит, и проводил меня до дверей. Уже стемнело.
Я попрощался с Катрин, чья личность и роль во всей этой истории были мне пока непонятны. Она, видимо, относилась к категории людей, которым нравится окружать себя завесой тайны и придавать себе загадочность.
Я уже вышел за порог замка и шел по широкой дорожке к калитке, краем глаза наблюдая за Сталиным, когда Дюбре меня окликнул:
— Алан!
Я обернулся.
— Вернись, я забыл дать тебе задание!
Я застыл на месте. Ну вот, увильнуть не удалось…
Я вернулся в замок, прошел за ним через холл, и холодный мрамор гулким эхом повторял наши шаги. Мы вошли в какую-то незнакомую комнату, по убранству напоминавшую помещение старинного английского клуба. Все стены, до самого украшенного лепниной потолка, были уставлены старинными книжными шкафами. Две люстры на двенадцать лампочек распространяли из-под абажуров цвета коньяка теплый, интимный свет, и драгоценные тома на полках выделялись более рельефно. Возле шкафов кое-где виднелись лесенки красного дерева. Паркет в версальском стиле почти полностью покрывали персидские ковры. Повсюду стояли низкие глубокие кресла, обитые темной кожей, и среди них два больших кресла для бриджа. У стены возвышался огромный диван в стиле честерфилд.
Дюбре взял какую-то толстую книгу. Катрин осталась стоять в дверном проеме, внимательно за нами наблюдая.
— Назови мне любое число от нуля до тысячи.
— Число? Зачем?
— Назови, говорю!
— Триста двадцать восемь.
— Триста двадцать восемь… Ага, посмотрим…
Он начал листать книгу, явно ища страницу с тем номером, что я назвал.
— Это здесь. Прекрасно. Теперь назови любое от нуля до двадцати.
— А что это вы делаете?
— Число называй!
— Двенадцать.
Я присмотрелся к книге. Это был словарь, и Дюбре водил по странице пальцем в поисках слова.
— Десять, одиннадцать, двенадцать. «Марионетка». Не так плохо. Тебе бы меньше повезло, если бы ты попал, к примеру, на наречие.
— Может, все-таки объясните, что все это значит?
— Все очень просто. Говоришь, у тебя на работе двое начальников?
— Ну да, непосредственный начальник и его босс, который часто напрямую вмешивается в наши дела.
— Прекрасно. Ты зайдешь к обоим по очереди. Повод для визита и для поддержания разговора найдешь сам. Твоя задача будет состоять в том, чтобы в ходе разговора вынудить обоих дважды произнести слово «марионетка».
— И для чего весь этот бред?
— И вот тебе непременное условие: ты не должен сам произносить это слово или указывать на фото или любой другой предмет, который его представляет.
— А зачем все это нужно?
— Желаю удачи!
Я наконец вышел из замка, задержавшись на крыльце, чтобы посмотреть на звезды. Для Парижа звезды — редкость: небо в ярком городском освещении всегда выглядит мутноватым.
Я был недоволен тем, что мне не разъяснили суть задания. Раньше я ворчал, поскольку от меня требовались немалые усилия, но я, по крайней мере, знал зачем. А тут я ничего не понимал… И потом, меня раздражала манера Дюбре не отвечать на вопросы, просто-напросто их игнорируя! Можно подумать, что, заимев мои обязательства, он не желал давать себе труд меня убедить. И когда в конце концов кончится эта игра? Конечно, он искренне хочет научить меня кое-чему, помочь продвинуться… Но меня все больше преследовало ощущение, что меня силком тащат по жизни, пусть и с благими намерениями. Да и были ли они, эти благие намерения? Наверняка, занимаясь мной, он преследовал какие-то свои цели. Но какие?
Мне на ум снова пришел блокнот. Несомненно, он целиком посвящен мне и содержит ответы на все мои вопросы… Он буквально кричал мне, что мое положение необычно и ненормально. Я не мог больше закрывать глаза на то, что мной так подробно заинтересовался совершенно незнакомый человек, который постоянно дает советы, что говорить, диктует, как себя вести… И все это только из-за странного соглашения, буквально вырванного у меня при ужасных обстоятельствах. По спине у меня пробежал холодок.
Жаль, что я не смог заглянуть в блокнот за те несколько минут, что Дюбре ходил за стульями. Вот ведь незадача! Я упустил возможность, которая больше может не представиться. Надо обязательно поискать еще возможность получить блокнот в руки. А что, если явиться в замок ночью? В такую жару окна наверняка оставят открытыми…
Внезапно какой-то металлический лязг отвлек меня от этих мыслей. Ко мне с оглушительным лаем бросился Сталин, волоча за собой тяжелую металлическую цепь. Как раз в тот миг, как она натянулась, я отпрыгнул в сторону и понял, что никогда не смогу прийти сюда ночью. Ночью он обретет свободу и будет безраздельно царить в парке.
Катрин устроилась на диване. Дюбре предложил ей «монтекристо», но она, как обычно, отказалась.
— Ну и как ты его нашла? — спросил Дюбре, взяв машинку для обрезки сигар.
Глаза Катрин медленно скользнули на люстру. Она медлила с ответом, размышляя.
— Думаю, он в порядке, хотя под конец, кажется, немножко занервничал. Сказать по правде, я и сама не поняла смысла твоего последнего задания.
— Заставить начальников произносить слова, взятые наугад?
— Да.
Он чиркнул толстой спичкой и поднес сигару к пламени, слегка покручивая ее в пальцах и медленно двигая взад-вперед. В воздухе поплыли первые завитки дымка, и запах сигары смешался с необычным ароматом «монтекристо». Дюбре опустился в глубокое кресло, и мягкая кожа тихонько заскрипела, когда он клал ногу на ногу.
— Трудность Алана в том, что ему мало просто показать, как поступать, чтобы общение было комфортным. И успеха на службе он таким способом не добьется, как бы ему ни хотелось. Что-то его тормозит во всех его начинаниях.
— Что?
— Он слишком привык подчиняться.
— Тем не менее он активно усваивает науку сопротивления чужой воле.
Это хорошо, но этого недостаточно. Далеко не достаточно. Одно дело уметь сопротивляться, а другое — уметь добиваться. Здесь нужна предварительная подготовка.
— Предварительная подготовка?
— Надо развить в себе убеждение, что ты на это способен.
— То есть ты хочешь сказать, что он не добьется желаемого от своих боссов, даже если станет применять лучшие мировые техники общения?
— Именно так.
— Понимаю.
— Суть дела именно в этом. Если человек в глубине души убежден, что способен влиять на других, он обязательно этого добьется, даже если будет действовать как слон в посудной лавке. У него все получится… Если же этого убеждения нет, то он запнется на первом же препятствии и расценит это как доказательство бесполезности нашей затеи.
Он поднес сигару ко рту.
— И чтобы он открыл в себе эту способность, ты дал ему задание заставить боссов произнести заданное слово?
— Ты все правильно поняла. Я хочу, чтобы он поверил в свою способность влиять на других.
— Интересно…
Катрин вдруг вскинула голову, пораженная неожиданной мыслью.
— Ты ведь не наугад отыскал слово в словаре? Это ты выбрал «марионетку», чтобы Алан подсознательно ощутил себя в роли того, кто дергает за веревочку, ведь так?
Вместо ответа Дюбре продолжал улыбаться.
— Это слишком сильно, Игорь.
Дюбре глубоко затянулся сигарой.
