10
Когда я выходил из офиса, на меня налетела Алиса. Она явно поджидала меня у входа после собрания.
— Ты идешь обедать? — сразу спросила она.
Она улыбалась, но в ее улыбке сквозила тревога. Она что, боялась, что нас увидят вместе?
— Да, — ответил я.
Она замялась, словно ожидая, что предложение поступит от меня.
— Может, пообедаем вместе?
— Давай.
— Я тут неподалеку знаю маленький симпатичный ресторанчик, там можно поговорить свободно.
— Как он называется?
— «Берлога Артюса».
— Не знаю такого заведения.
— Он очень… своеобразный. Больше ничего не скажу, сам увидишь…
— Подойдет, если только там не подают какую-нибудь экзотическую живность.
— Ох уж вы, американцы! Вечно с претензией…
Мы пошли по улице Мольера, а в конце улицы свернули в сводчатый переход, который вывел нас к аркаде Пале-Рояль, тянувшейся вдоль палисадников. Островок покоя в одном из самых оживленных кварталов Парижа. Скромные палисадники наводили на мысль о школьных дворах довоенного времени. В ровную линию выстроились каштаны, земля во дворе плотно утоптана множеством ног, старинное здание помнит всю окрестную историю. Под арками пахнет холодным камнем, и наши каблуки гулко стучат по плитам, выбитым и вытертым за многие века… В этом уголке обитала ностальгия. Время здесь остановилось двумя веками раньше, и, наверное, никто бы не удивился, если бы прозвенел школьный звонок и навстречу, распугивая воробьев, с веселым смехом выскочила стайка ребятишек из прошлого.
Мы поднялись по ступенькам лестницы, расположенной в противоположном конце сада. Ее обрамляли красивые, шершавые на ощупь кованые перила. Мы прошли мимо витрины магазина музыкальных шкатулок, отделанной темным деревом, и очутились на улице Пти-Шан. На узких тротуарах этой маленькой оживленной улочки старого Парижа трудно разойтись двоим пешеходам. Каждый из бесчисленных маленьких бутиков, объединенных в одну цепочку и пользующихся круглогодичными льготами, был уникален, не то что остальные магазинчики, которые во всем мире торгуют примерно одним и тем же. Здесь каждая витрина поражала своеобразием оформления и подлинностью выставленных образцов. Продавец зонтиков соседствовал с колбасником, тот со шляпником, дальше шла чайная лавочка, а потом бижутерия ручной работы, лавка сапожника и магазинчик букиниста. У каждой витрины хотелось постоять, полюбоваться, потрогать…
— Ты знаешь пассаж Вивьенн?
— Никогда не видел.
— Давай пройдем через него.
Мы перешли улицу, лавируя между машинами, которые еле двигались, выстроившись в бесконечную линию, и водители были явно недовольны тем, что пешеходы их обгоняют. Между двумя бутиками виднелся высокий портик. Туда мы и направились и оказались на крошечной улочке с крышей из пожелтелого стекла с коваными железными переплетами, где пахло сыростью и кожей. В пассаже несколько бутиков и ресторанов, но атмосфера здесь резко отличалась от уличной. Исчезла суета оживленного города, не сновали прохожие, и все было озарено печальным светом и погружено почти в молитвенный покой. Звуки шагов или голосов приглушенно отдавались в стеклянном потолке. Люди двигались не спеша, и повсюду царила меланхолическая безмятежность.
— Пассаж был выстроен в начале девятнадцатого века и во времена Реставрации служил светским салоном. Я сюда прихожу, когда хочется перевести дух.
Пассаж по форме напоминал длинный ангар, и мы вышли с другого конца, пройдя его насквозь. Оказавшись снова на улице, мы ощутили запах горячего хлеба из соседней булочной. И я сразу почувствовал, как проголодался.
— Мы пришли! — сказала Алиса, указывая на витрину ресторана, тщательно отделанную выкрашенным в глубокий серый цвет деревом.
Мы вошли в маленький, персон на двенадцать, зал, отделанный в барочном стиле. На стенах в красивых лепных рамках были развешаны всевозможные изречения. Хозяин, блондин очень маленького роста, лет сорока, в розовой рубашке, с шелковым платком на шее, оживленно болтал с двумя клиентами. Увидев Алису, он прервал разговор.
— А, мадам вербовщица! — сказал он напыщенно, и если бы не лукавая улыбка, его голос мог бы показаться раболепным.
— Артюс, я же просила вас так меня не называть, — весело ответила она.
Он послал ей воздушный поцелуй.
— А что это за прекрасный принц сопровождает вас нынче? — произнес он, оглядывая меня с головы до ног. — У мадам недурной вкус… и она рискует, приведя его к Артюсу.
— Алан — мой коллега, — решительно уточнила Алиса таким тоном, каким обычно сверяют время.
— Ага, и вы тоже попались! И не пытайтесь меня отвлечь, я вас насквозь вижу, меня вы в свои дела не втянете.
— Я нанимаю только бухгалтеров, — вставил я.
— Ах! — Он изобразил на лице великую печаль. — Он интересуется только счетоводами…
— У вас найдется для нас столик на двоих, Артюс? Я не заказала заранее…
— Мой астролог заявил, что сегодня сюда заглянет одна очень важная для меня персона, и я оставил столик. Он в вашем распоряжении…
— Месье очень любезен…
Он элегантным жестом протянул нам меню, и Алиса положила свое на стол, даже не взглянув.
— Выбирать не будешь?
— Это ни к чему.
Я вопросительно на нее взглянул, но она ограничилась загадочной улыбкой.
Меню было довольно богатое, и все названия весьма аппетитны. Из такого изобилия выбрать нелегко. Не успел я закончить знакомство с меню, как хозяин подошел к нам за заказом:
— Мадам Алиса?
— Я полагаюсь на ваш вкус, Артюс.
— Ах, как я люблю, когда женщины на меня полагаются! А мой прекрасный принц уже что-нибудь выбрал?
— Э… я бы заказал салат из томата с базиликом по-эксски и…
— Нет-нет-нет… — тихо забормотал он себе в бороду.
— Прошу прощения?
— Нет, это не подойдет для появления принца. Предоставьте выбор мне. Поглядим… Я приготовлю для вас… салат с зеленым цикорием и рокфором.
Я был озадачен.
— А что такое рокфор?
У Артюса от удивления в буквальном смысле отвисла челюсть, и он так и остался на несколько секунд с разинутым ртом.
— Как? Наверное, принц пошутил?
— Мой коллега — американец, — сказала Алиса. — Он всего несколько месяцев во Франции.
— Но у него совсем нет акцента! — удивился он. — И потом, он изящный и вовсе не такой здоровяк, как америкосы. Вы ведь выросли не на хлопьях и бигмаках?
— У него мама была француженка, но жил он в Америке.
— Превосходно, но его воспитание нуждается в пересмотре. Полагаюсь на вас, Алиса. Я займусь им в плане кулинарном, — сказал он, произнося последнее слово по слогам. — Итак, начнем с рокфора. Известно ли вам, что во Франции насчитывается более пятисот сортов сыра…
— У нас в Штатах их тоже немало.
— Да нет! — с притворным отчаянием воскликнул Артюс. — Это совершенно разные вещи, вот увидите! Ничего общего! У вас не сыр, а пластик в целлофане, соленая желатиновая резина с непонятным запахом. О-ля-ля! Его всему надо учить! Так вот, начнем с рокфора… Рокфор — это король сыров и сыр королей…
— Отлично, пусть будет цикорий с рокфором! Продано! А дальше мое внимание приковывает…
— О, мой принц! Не надо никого приковывать, мы же не в тюрьме…
— Тогда я прицелюсь…
— Нет, не надо ни в кого целиться, даже в того, кто не заплатил…
Я снова начал, тщательно подбирая слова:
— Потом я бы съел говядину по-бургундски с вареным картофелем.
— Ах нет! — решительно заявил Артюс. — Определенно нет! Это не в вашем стиле. Не опускайтесь до говядины по-бургундски… Нет-нет… Я вам принесу… ну, скажем… дикую индейку в белом вине с вешенками из Салоник.
Я был слегка сбит с толку.
— А десерт я имею право выбрать?
— Вы имеете право на все, мой принц…
— Тогда я возьму сладкий пирог Татен.
— Прекрасно! Итак, — сказал он, сверяясь с записью заказа и произнося каждое слово по слогам, — один шоколадный мусс. Благодарю вас, и приятного аппетита. Артюс постарается доставить вам удовольствие.
И он исчез на кухне.
Меня разобрал смех.
— Что значит весь этот бред?
— Меню — ненастоящее. На самом деле у него одно меню для всех. Но все очень вкусно, и все продукты свежие. Леон готовит каждое, даже самое дешевое блюдо с любовью, — сказала Алиса, указав на высокого негра, который мелькнул за застекленной кухонной дверью.
— Я умираю с голоду.
— Здесь обслуживают быстро. В этом выгода одного меню на все случаи. У Артюса своя клиентура. Был, правда, случай, когда сюда заглянул какой-то немецкий турист. Он не оценил по достоинству невинную игру Артюса и устроил скандал.
Почти сразу из кухни выпорхнул сам Артюс, неся наши блюда.
— Рокфор с цикорием!
Я уже собрался наброситься на еду, как вдруг…
— Алиса, — прошептал я.
Вид того, что лежало на тарелке, вызвал у меня глубокое отвращение.
— Что?
— Алиса, — снова зашептал я, — но мой сыр испорчен. Он… с плесенью. Это отвратительно.
Она несколько секунд молча меня разглядывала, потом принялась хохотать.
— Но это нормально!
— Нормально, что мой сыр испорчен?
— Но его таким и едят… Он…
— Ты хочешь, чтобы я ел тухлый сыр?
У меня было такое впечатление, что мне предстоит выполнить самое заковыристое задание Дюбре.
— Он не тухлый, он и должен быть с плесенью…
— Но ведь это одно и то же: заплесневел — значит протух…
— Да нет же! Это благородная плесень. Клянусь, можешь есть без всякого риска. Не будь плесени, сыр был бы абсолютно заурядным.
— Издеваешься?
— Нет, уверяю тебя! Смотри.
Она наколола на вилку несколько кусочков этой штуковины и… отправила в рот. Потом разжевала и… проглотила, улыбаясь!
— Какая мерзость!
— Да ты попробуй!
— Ни за что!
Я разгреб листья цикория, тщательно выбирая те, что не соприкасались с этой гадостью.
Артур пришел забирать посуду и, посмотрев на мою тарелку, сник.
— Надо что-нибудь придумать, чтобы не показывать тарелку Леону. Он заплачет горючими слезами, когда увидит, что его первому блюду не оказали должной чести. Я его знаю, он будет безутешен…
И он скрылся за кухонной дверью вместе с нашими тарелками. Алиса оперлась руками на стол и слегка наклонилась ко мне:
— Знаешь, ты меня очень удивил на собрании. Никогда не думала, что ты пойдешь против Ларше. Ты сильно рискуешь…
— Ну, не знаю, во всяком случае это было искренне: я убежден, что нельзя пренебрегать кандидатами, которых мы не можем обеспечить работой сразу же.
В течение нескольких секунд она смотрела мне в глаза. Раньше я не замечал, какая она хорошенькая. Собранные в узел светло-каштановые волосы спадали на тонкую, очень женственную шею. Голубые глаза смотрели нежно и пристально и светились умом. И вообще было в ней что-то очень изящное и милое.
— Мало того, я убежден, что Лашер, Дюнкер и остальные сознательно принимают решения, идущие вразрез с интересами предприятия…
— Зачем?
— Их решения продиктованы финансовым рынком, точнее, Биржей.
— Ты хочешь сказать, нашими акционерами?
— В каком-то смысле.
— Не вижу, что это меняет: ведь процветание предприятия выгодно прежде всего акционерам.
— Нет, это зависит…
— От чего зависит?
— От того, есть ли у них мотивация оставаться акционерами. Знаешь, акционеров у нас полно: мелкие инвеститоры, банки, инвестиционные фонды…
— Ну и что?
— А ты думаешь, большинство из них заинтересовано в гармоничном развитии нашего предприятия? Здесь имеет значение только один фактор, ну два: постоянный рост курса акций и возможность из года в год стричь купоны.
— Ну, само по себе это не особенно шокирует: таков принцип капитализма. Те, кто вкладывает деньги, в случае успеха предприятия получают прибыль. В этом состоит оправдание рисков, и благодаря этому предприятие развивается. Курс акций поднимается, если предприятие развивается успешно, поскольку тогда риски уменьшаются и растет количество желающих получить свой кусок пирога. Что же до дивидендов, то это всего-навсего барыш, который обычно делят между акционерами. Чтобы были дивиденды, надо, чтобы предприятие процветало…
— В теории — да, но на практике вся система полностью развращена. На деле редко кто из акционеров действительно печется о долгосрочном развитии предприятия и делает на это ставку. В большинстве случаев они в этом даже не разбираются… Они либо стремятся продать акции, когда те достаточно поднялись в цене, либо у них акций достаточно, чтобы влиять на решения о судьбе предприятия. Но поверь мне, эти решения принимаются не ради его гармоничного развития, а ради того, чтобы поскорее получить и распределить дивиденды за те несколько лет, что они остаются акционерами. Их не интересует, не будет ли это помехой в будущем развитии и не подвергнется ли предприятие опасности.
— И ты полагаешь, что Дюнкер и его свита играют в интересах акционеров в ущерб интересам предприятия?
— Да.
— Но ведь предприятие создал Дюнкер. Это его детище. Мне с трудом верится, что он позволит его спалить на медленном огне.
— Ну, это не совсем его предприятие. Оно вошло в состав Биржи, и теперь он держит только восемь процентов от всего капитала. Это все равно что он его продал.
— Да, но он же остался во главе. Значит, оно ему в какой-то степени дорого…
Алиса скорчила гримаску:
— Знаешь, на сентиментального человека он не похож. Думаю, он остался у руля по договоренности с двумя крупными акционерами, которые внесли свой капитал после присоединения к Бирже.
Артюс поставил перед нами дымящиеся тарелки с восхитительным запахом и отправился обслуживать еще одну постоянную клиентку.
— Мадам графиня, я к вашим услугам.
— Мой дорогой Артюс, — сказала дама, — сколь бы далеко ни простиралось мое генеалогическое древо, там были только крестьяне, поденщики, слуги… И потом, ведь в тысяча семьсот девяностом году знать была упразднена…
— А в две тысячи третьем Артюс ее восстановил!
Индюшка в белом вине была восхитительна. Такое блюдо способно привязать к земле Франции любого американца. Даже самый распроправый националист отрекся бы от своей партии за один кусочек такого мяса.
— Ты не был знаком с Тонеро? — спросила Алиса.
— Это тот парень, что уволился перед самым моим приходом?
— Да. Он был лучшим консультантом. Человек с очень сильным характером. В коммерции ему не было равных. Он знал себе цену и попытался требовать повышения зарплаты.
— И, насколько я помню, ему отказали.
— Отказали. Но он не растерялся и приготовил досье, в котором доказывалось, что в случае отказа его увольнение обойдется им дороже, чем прибавка к зарплате. Он рассчитал, насколько сократится приток клиентов с его уходом и приходом заместителя, сколько потеряет предприятие, пока будет оплачивать работу неэффективного сотрудника, и так далее. В общем, было ясно, что им дешевле повысить ему жалованье, чем уволить. Но они его все-таки уволили. И знаешь почему?
— Вопрос самолюбия? Не хотели отменять свое решение?
— Совсем не поэтому. Они ледяным тоном ему разъяснили, что, если они начнут варьировать зарплату, это сразу выбьет бюджет из рамок и упадет курс акций. В то время как основные потери от сокращения клиентуры у его последователя можно провести по статьям «вознаграждения» и «обучение», а Биржа к таким потерям нечувствительна.
— Какая разница?
— В разделе «обучение» очень даже есть разница, и не в лучшую сторону. Раньше занятия стажеров заканчивались в шесть часов, а теперь в пять. И к пяти часам уже никого нет.
— Почему?
— Тебе нужно объяснение, которое преподносят клиенту, или то, что продиктовано бизнесом?
— Давай и то и то.
— Это основа нашего педагогического плана, господин клиент. Исследования показали, что небольшое уменьшение времени обучения способствует быстрому усвоению материала и скорейшей интеграции стажера.
— А на самом деле?
— А на самом деле обучающий получает больше часа времени на поиски новых клиентов. Ты же понимаешь, что в шесть часов уже можно никого не застать…
Я отпил глоток вина.
— Так вот, по поводу нечестных действий: я совершенно случайно обнаружил, что один из наших сотрудников донес на кандидата и, не дождавшись его увольнения, огласил, что он уходит в другое место.
— А ты что, не в курсе?
— Не в курсе чего?
— В тот день, когда тебя на было, Дюнкер на общем собрании объявил, что такие звонки даже во благо.
— Ты что, шутишь?
— Ничуть.
— Марк Дюнкер, наш президент, призывает консультантов к такого рода штучкам? Но это гнусно!
— Он нас напрямую не призывал, просто дал понять.
Я посмотрел на серое небо за окном. Начинал накрапывать дождь.
— Знаешь, наверное, хорошо, что мы высказали все друг другу начистоту, но меня это все равно угнетает. Я должен верить в то, что я делаю. Просыпаясь утром, я должен знать, что моя работа для чего-то нужна, пусть она и не преследует какие-то благородные цели. Как минимум я хочу получать удовлетворение от хорошо сделанной работы. Но если мне надо заниматься непонятно чем, в спешке, с единственной целью обогащения акционеров, абсолютно не заинтересованных в предприятии, то все теряет смысл. А мне нужно, чтобы моя работа имела смысл.
— Ты идеалист, Алан.
— Конечно идеалист.
— Это хорошо, но ты ошибся эпохой. Мы живем среди циников, и, чтобы пробиться, надо самому быть циником.
— Я… я не согласен. Точнее, я отказываюсь подчиняться этой точке зрения. Иначе все на свете ничего не стоит. Я не могу смириться с мыслью, что вся моя жизнь проходит под знаком добывания средств для оплаты еды, жилья, развлечений. Такая жизнь лишена смысла.
— Ну, как дела, мои несмышленыши? — спросил Артюс, заглянув в наши тарелки, уверенный в успехе своего блюда.
— Я вам такой фамильярности не разрешала, — заявила Алиса, сделав вид, что шокирована.
Артюс со смехом удалился.
— Мне надо найти работу, — продолжал я, — которая что-то давала бы людям, пусть вселенная при этом и не изменится. Я должен засыпать и просыпаться с мыслью, что день прошел не зря и камень в общее здание положен.
— Тебе придется смириться с очевидностью. Изменить мир ты не сможешь.
Я поставил свой бокал. Индейка в белом вине меня больше не манила. Я увидел, что Артюс собирается послать мне воздушный поцелуй. Он обитал в мире, который сам создал.
— А я убежден, что каждый из нас способен изменить мир. При условии, если не станем опускать руки, отказываться от того, что считаем правильным, и не позволим себя унижать. Иначе получится, что мы причастны ко всему, что происходит.
— Согласна, но это все прекрасные слова. При конкретном рассмотрении они мало что значат. И еще не факт, что, если ты останешься на этом предприятии, тебе удастся сделать так, чтобы люди не творили зла.
Я взглянул на Алису. Занятно, но у меня почему-то возникло ощущение что, как бы она ни старалась мне доказать бесплодность моих усилий, в глубине души она признавала мою правоту. Она потеряла надежду, но надеяться ей очень хотелось.
Я вышел на улицу в задумчивости, рассеянно окинув взглядом стены ресторана. Мои глаза остановились на последнем чудачестве Артюса — на стене красовалось изречение Ганди:
«Мы сами должны стать теми переменами, которые хотим видеть в мире».
