Глава 5

День 8 июля 1994 года был обычным днем. Небо над Хамхыном было хмурым, толстым слоем нависал туман. Можно было подумать, что надвигается гроза, но все эти тяжелые облака на самом деле были дымом из фабричных труб.

Я, как обычно, пошел на работу. Приблизительно в обеденное время по громкоговорящей связи пронзительный женский голос объявил, что мы должны быть готовы прослушать спецвыпуск новостей. Я понятия не имел, о чем нам собирались сообщить.

На перерыве я вышел покурить, и тут из репродуктора как раз над моей головой грянула скорбная траурная музыка.

– Передаем важнейшие новости! Передаем важнейшие новости! Сегодня скончался Великий Вождь товарищ Ким Ир Сен!

Мгновенно наступила тишина. Все остановили работу и замерли в шоке. Но ненадолго. Вскоре поднялся страшный шум. Люди закричали, заплакали, некоторые даже принялись молотить по стенам и станкам кулаками.

Я стоял, разинув рот, сигарета выпала из пальцев. К своему величайшему удивлению и я вдруг обнаружил, что тоже плачу. Я не понимал, почему – но горячие слезы струились по щекам. Шок? Страх? Облегчение? Я ощущал странную смесь чувств, и по сей день не могу объяснить, что я испытывал тогда.

Я провел в этом созданном Ким Ир Сеном «раю на земле» больше трех десятков лет; ко мне относились как к животному – может, чуть лучше. Я едва выжил, оказавшись на самой нижней ступеньке социальной лестницы. Однажды я даже попытался свести счеты с жизнью, чтобы покончить с этим кошмарным существованием. Почему же я разрыдался?

Неужели я тоже поддался этому государственному зомбированию? Попав в Северную Корею, я никогда не чувствовал себя по-настоящему живым; часть меня была отгорожена глухой стеной, она безмолвствовала. Какое-то время спустя она просто отмерла за ненадобностью, как атрофировавшаяся конечность. Я вспомнил об ужасе, преследовавшем меня здесь постоянно – вечная слежка; отсутствие всякой самостоятельности; страх невольно выдать то, что ты на самом деле думаешь; безнадежность и отчаяние; полная бесперспективность существования без малейшей возможности хоть как-то улучшить жизнь. Грозная власть Ким Ир Сена вторгалась во все аспекты жизни, висела надо мной дамокловым мечом.

Тридцать с лишним лет кряду я, как попка, талдычил: «Да здравствует Ким Ир Сен!» – механически, без смысла – но теперь я рыдал. Неужели промывание мозгов возымело действие? Или же это было просто реакцией на массовую истерию? Люди вокруг совершенно обезумели. «Как мы теперь будем жить?!» – вопили они.

Когда я вернулся домой, дети с криком ухватились за меня. И жена тоже плакала. Я не мог понять, то ли скорбь была тому виной, то ли страх. И что с нами со всеми теперь будет?

На следующий день после смерти Ким Ир Сена люди стекались к его бронзовой статуе и возлагали у ее подножия цветы. В кинотеатрах и домах культуры проводились траурные митинги. Присутствие было обязательно. Полиция была везде и контролировала, все ли на месте. Но в этом особой нужды не было – все и так стремились выйти из дому, разделить скорбь с другими, почувствовать себя частью чего-то огромного и куда более значимого, чем их собственные убогие жизни.

Ким Ир Сен умер накануне первой в истории Кореи встречи в верхах между Севером и Югом. Партийное руководство просто источало оптимизм по поводу предстоящей встречи, утверждая, что объединение Севера и Юга вскоре станет действительностью и что все наши трудности канут в прошлое.

В этом и проблема с пропагандой – она постоянно противоречит сама себе. Нам вбивали в головы, что крах сельского хозяйства и упадок экономики – дело рук исключительно американских империалистов, поделивших Корейский полуостров на две части. Если Север и Юг объединятся, то угрозы голода больше не будет.

Но это не имело никакого смысла. Если наши проблемы вызваны кознями американского империализма, то почему же южнокорейцы не голодают заодно с нами? И кроме того, совсем недавно, буквально на днях, вопили о том, что и они тоже голодают! Так каким же образом объединение может спасти нас?

Со временем рабочие на заводе стали задавать себе тот же вопрос: как нам теперь жить, если Великий Вождь умер? Я не думаю, что этот вопрос был вызван скорбью – скорее, страхом. Это без труда читалось на их лицах. Люди были напуганы. И видимо, имели для этого основания. Мы все были перед лицом голода. И никакая пышность инаугурации Ким Чен Ира как нового Великого Вождя не могла никого обмануть.

Как только Ким Чен Ир вступил в должность, люди начали жаловаться на него. Они обвиняли именно его в ухудшающейся продовольственной ситуации. Они втайне презирали его, утверждая, что он стал руководителем страны исключительно благодаря своему отцу. В целом это было так. Когда Ким Ир Сен был все еще жив, пропагандистская машина работала на полных оборотах. Ким Ир Сен, Великий Вождь, слава ему, освободил людей от хомута тирании. Практически в одиночку. Почему бы его за это не уважить? «Этот год – год сельского хозяйства, – объявил он в 1992 году. – Страна должна осуществить вековую мечту народа есть белый рис, мясной суп, носить шелковую одежду и жить в домах под черепичной крышей».

Но беда-то была в том, что я слышал все это и раньше. То же самое. Еще в 1961-м. Мы тогда только переселились в Северную Корею. Тот же идиотизм! То же бессовестное самовосхваление! Но Ким Ир Сен никогда не выполнял ни одного из своих обещаний. Ни одного. Обещал нам рай на земле, а вместо этого загнал нас в прямую противоположность раю.

Когда я задумываюсь обо всех людях, которых он подверг чистке, людях, которых он уморил голодом, обо всех бесчисленных страданиях, на которые он обрек миллионы людей, я надеюсь только на то, что имя его на века будет покрыто позором.

С того дня, когда нога моя впервые ступила на землю Северной Кореи более тридцати лет назад, я знал только голод и ничего кроме голода. Десятилетиями люди жили впроголодь. Но после 1991 года стало еще хуже. С 1991 года и до смерти Ким Ир Сена в 1994 году небывалые холода свели и без того мизерные продовольственные пайки почти на нет.

В условиях системы государственного распределения продовольствия производственным рабочим официально выделяли полтора фунта зерна в день. Крестьянам – в силу какой-то извращенной логики – меньше. Фактически же даже рабочие получили только фунт зерна, 70 % которого составлял кукурузный крахмал. Само собой разумеется, пайки членов партии были гораздо больше.

Продпайки должны были распределять дважды в месяц, но начиная с 1991 года в графике регулярно возникали задержки. Дошло до того, что приходилось растягивать трехдневную порцию на полмесяца. Естественно, что это возымело последствия. Люди громили пункты продовольственного распределения, тут и там вспыхивали акты насилия.

Партия же выпускала все новые лозунги, раскручивая маховик пропаганды. Я все спрашивал себя, откуда бралась бумага для всех этих бесчисленных плакатов. И нельзя ли ее есть? О чем же нам вещали со всех этих окаянных плакатов? О том, как разнообразить оскудевавший стандартный продпаек.

«Перемелите корни риса в порошок и съешьте! Он богат белком!..» «Маранта содержит много крахмала!.. Если вы едите и выживаете, то победа будет за нами!» И вся эта бесполезная чушь – с массой идиотских истеричных восклицательных знаков. Да мы и без этих плакатных наставлений давным-давно искали везде, где только можно, все, что только можно было употребить в пищу, включая желуди, полынь и сосновую кору. Эти вещи были ужасны на вкус. Кору можно превратить в нечто, отдаленно напоминающее рисовую лепешку. Это была мерзейшая вещь. Люди питались корой в самые отчаянные времена – в конце колониальной эры и потом снова сразу же после войны в Корее. То есть тогда, когда у людей на самом деле иного выхода не было. И вот времена вернулись.

Кору готовили так. Сначала ее надо было как следует прокипятить, чтобы избавиться от токсичных веществ. (Многие не уделяли должного внимания кипячению и гибли в муках.) Затем добавить немного кукурузного крахмала и тушить смесь до кашеобразного состояния. Полученную кашицу охладить, вылепить из нее пирожки и есть. Сказать легче, чем сделать. Сосновое масло воняет отвратительно, поэтому есть такую стряпню почти невозможно. Но мы ели. Давились, но ели. Чтобы выжить, надо было есть.

Именно тогда и стало по-настоящему «весело». Рези в желудке и кишках, совершенно неодолимые длительные запоры. Когда боль становилась невыносимой – тут уж не до стеснения, – вставляли в задний проход палец и выковыривали оттуда окаменевшие испражнения. Прощу прощения у читателя. Возможно, все это ему и ни к чему знать. Но тем не менее – необходимо – это показывает, в каком отчаянном положении мы находились.

После смерти Ким Ир Сена работа в стране была парализована. Сельское хозяйство. Промышленность. Все. На заводы не поставлялось сырье. Мы получали электроэнергию лишь считаные часы в сутки – если повезет. Так что производство мало-помалу заглохло. На моих глазах рабочие падали в голодные обмороки в цехах.

Иногда мы получали официальные уведомления от партийных инстанций – партия милостиво разрешала нам обрабатывать заброшенные участки земли. И мы, прихватив лопаты, отправились на полоску земли у обочины или напротив жилого дома. Мы мотыжили почву для бобов или китайской капусты. Другие устраивали мини-плантации на склонах холмов, пытаясь выращивать сахарную кукурузу и картофель. Но это было пустой тратой времени и сил. Было почти невозможно найти семена, и даже если и удавалось немного раздобыть и заставить что-то прорасти, все разворовывалось прежде, чем успевало созреть. Колосья выдирали из земли, едва они достигали размеров большого пальца.

Дети бросили школу. Я видел, как они вместе со взрослыми скитаются по улицам в поисках съестного. Мёнхва и Хoсон худели на глазах, щеки впали, глаза казались непропорционально огромными. Мне хотелось выть, стоило мне взглянуть на этих скелетиков, но сил не оставалось даже на слезы.

Ситуация ухудшалась с каждым днем. Голодающие, еще способные держаться на ногах, бесцельно бродили. Те, кто уже не мог, – падали без чувств прямо на улицах. Скоро появились и первые трупы, похоже, властей они не особенно тревожили – по крайней мере их долго не убирали, до тех пор пока они не стали разлагаться. Женщины. Старики. Дети.

Черный рынок действовал открыто. Ларьки ставили прямо перед отделениями полиции, и власти ничего не могли поделать с этим. Не только обычная полиция, но и зловещая тайная полиция. Все понимали: попытайся они этому воспрепятствовать – будет взрыв народного недовольства невероятной силы.

Но черный рынок был только для тех, у кого была валюта. Цена в северокорейских вонах превышала валютную цену во сто крат. Впрочем, на черном рынке можно было предложить что-нибудь в обмен на еду – часы, например, или какую-то другую полезную утварь.

Таким как я, то есть тем, у кого ни валюты, ни обменного фонда не было, приходилось довольствоваться рисовой похлебкой, купленной в лавчонке, которой побрезговали бы даже тараканы. Или бродить по рынку, подбирая крохи, случайно оброненные каким-нибудь невезучим бедолагой.

Единственной оставшейся альтернативой было воровство. Это было самым быстрым и самым легким решением, и распространялось оно молниеносно.

Еще одной приметой гигантских перемен стала внезапная свобода перемещения. Раньше тебя ни за что не пустили бы в поезд без официальной «подорожной». А теперь за взятку любой мог отправиться куда угодно – лишь бы был билет.

Но все эти новые возможности были не для меня – у меня попросту не было денег. Производство на заводе, где я работал, постепенно сворачивалось, так что мне нечего было даже предложить на продажу.

Мы с семьей стали собирать растение под названием омоде. Мы собирали побеги до темноты, обдирая руки до крови. Набрав достаточно, мы возвращались домой и очищали стебли. Потом толкли мясистое содержимое. Кипятили. Вкус был, разумеется, отвратительный, но надо было хоть что-то есть.

Мне иногда было стыдно за себя. Я волновался за Хочхоля; я понятия не имел, где он и что с ним, но думал о нем непрестанно. Я постоянно каялся перед женой и детьми за нашу несчастную жизнь. Мои дети были всегда добры, всегда полны надежд. Они знали, что я был завзятым курильщиком, и собирали для меня окурки. Мы постоянно балансировали на грани голода, но это никак не ослабило узы семейной любви. Некоторым не досталось и такого. Мне довелось слышать массу историй о том, как семьи разваливались из-за голода и недоедания. Я даже слышал о том, что один отец семейства убил жену и съел ее. Не сомневаюсь, что все именно так и было, как не сомневаюсь в том, что он был не один такой.

К лету 1995 года мы стали всерьез опасаться за жизнь. В августе того года разразилось страшное бедствие. Провинцию Пхёнан-Намдо, главную житницу страны, затопило наводнением. Зерновых пайков можно было уже не ждать. С наступлением осени мы отчаянно собирали желуди. Без зерна желуди оставались единственной надеждой как-то протянуть зиму. Мы собрали их столько, сколько могли. Мы отваривали их и ели один раз в день, и нам – господи помилуй – они казались чуть ли не деликатесом. Они спасли нас тогда от голодной смерти.

К весне 1996 года земля, которую мы обрабатывали рядом с домом, стала бесполезной. Не было ни рассады, ни семян, ни удобрений. Завод закрылся. К этому времени умерло уже столько людей, что сироты ордами скитались по стране.

С продовольствием дело обстояло настолько ужасно, что мы стали поедать любые растения, что попадались под руку. Мы часами варили эти травы, чтобы добиться хоть подобия съедобности. Но напрасно. Вкус был неизменно отвратительным, как и их воздействие на наше здоровье – мы опухли, лица отекли, моча приобрела красный, иногда и синий оттенок. Все мы страдали от хронической диареи. Мы даже ходить не могли, настолько обессилели.

Все наши мысли и разговоры были о еде. Если нам все-таки удавалось встать на ноги и заставить себя передвигаться, мы тратили последние силы на поиски хотя бы подобия чего-то съестного. Мы превратились в ходячие трупы, в призраки.

Число умерших в ту пору от голода мне неизвестно. Почти все разговоры были о голодной смерти.

– Помнишь ту женщину, муж которой умер? Ну, так она тоже умерла…

– Что-то я давно не видел такого-то… А вы его не видели? Мне кажется, он не выдержал и тоже умер…

– Я увидел эту женщину лежащей на улице. Подошел, но она уже похолодела…

Рассказывали и о случаях каннибализма. Говорили, что тех, кого заставали за этим занятием, предавали публичной казни. Я никогда не видел публичную казнь своими глазами, но меня такое не удивило бы. Каждый день уподобился кошмару наяву. Звучит ужасно, наверное, но я свыкся с видом трупов на улицах. Они уже не ужасали меня. Порой я не мог понять – умер уже этот лежащий или еще нет. Самое страшное – у меня уже не было сил (да и желания) выяснять это.

Люди начинали в открытую задавать очень неприятные вопросы. Вроде таких: а когда им все же дадут возможность съесть чашку риса и мясной суп? Никто не решился произнести подобное вслух еще недавно даже с глазу на глаз.

Находились и такие, кто критиковал Ким Ир Сена и обвинял в происходящем его. Но никто и не заикался об изменении политической системы. Люди все еще опасались полиции и охранки. Разве кто-то мог даже помыслить о том, чтобы погнать в шею всех этих «вождей»? Никто. Люди до самого конца делали то, что им велели. В конце концов, им промывали мозги с детства. Нам внушали, что Соединенные Штаты жестоко убивают наших братьев и сестер на юге. Что мы должны освободить людей Южной Кореи. Что юг нашей страны оккупирован врагом – США.

Я до сих пор не пойму, как наша семья смогла уцелеть в этом аду. Мы все выглядели одинаково – будто близнецы: запавшие глаза, впалые щеки, а сами – кожа да кости. Даже лежать было больно – кости едва не протыкали кожу, и мы постоянно просыпались. Если не от голода, то от боли.

Глядя на своих близких, я думал: Боже милостивый! Неужели нам суждено умереть вот так?!

Я утратил желание рвать сорняки. Все равно смерть, днем раньше, днем позже. Так какой смысл пытаться отсрочить неизбежное? Я стал равнодушен к смерти. А что в ней такого? Ну, ляжешь, чуть-чуть придется, конечно, помучиться от боли, но в конце концов заснешь и больше уже не проснешься. И все сразу кончится…

Но стоило мне закрыть глаза, меня начинали преследовать голоса моих родителей, их последние напутствия. Я стал одержим ими.

Как угодно… Как угодно… вернись в Японию! Расскажи всем о нас… О том, что с нами было! – говорил отец.

Забери мой прах в Японию и помести его в могилу моих родителей! – захлебываясь рыданиями, умоляла мать.

Стоял сентябрь, и луна иногда появлялась между облаками. В нашем доме в Хамджу не было электричества. Мы сидели в темноте. Молча. Мы сидели, привалившись спинами к стене, безучастно уставившись во тьму. Лунный свет падал на жену и детей. В холодном свете луны их тела казались деревьями. Мертвыми деревьями.

Когда вы находитесь на грани голодной смерти, ваши губы и нос лишаются подкожного жира. Губы как бы исчезают, а зубы обнажаются – вы скалитесь, будто разъяренный пес. Нос усыхает до пары отверстий – ноздрей. Ни о чем подобном я, разумеется, не знал раньше, да и знать не мог. А лучше было бы знать…

И я заговорил:

– Мы превратились в скелеты. Если мы ничего не предпримем, мы погибнем. Я должен идти через границу. Конечно, лучше бы нам пойти всем вместе, но, думаю, вы не вынесете.

Мысль об этом пришла совершенно внезапно, ни о чем подобном я не думал. Я за секунду до этого еще не думал ни о чем подобном. Но вдруг меня осенило: если уж умирать, лучше будет умереть, пытаясь вернуться в Японию. Если случится чудо и мне повезет, я смогу переслать деньги моей семье. И спасти их.

Мёнхва какое-то время молчала.

– Отец, тебе решать, – сказала она. И разрыдалась.

– Все с нами будет хорошо. Если останемся живы, как-нибудь все равно найдем друг друга, – продолжала жена.

Я тут же поднялся и собрал нехитрый скарб. Я понимал, что, если не решусь уйти сейчас, потом уже не решусь никогда. И направился к дверям.

– Если сумею попасть в Японию, я заберу туда и вас. Найду способ. Чего бы это мне ни стоило.

Сдержав слезы, я отправился до станции Хамджу. Я знал, что оттуда ходит ночной поезд до приграничного горда Хесан. Внезапно я ощутил себя поразительно свободным. Я перешагнул через некий незримый порог, и моя жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Я расставался со всем, что знал, со всеми, кого любил, и пути назад не оставалось.

Сесть на поезд до Пхеньяна или до границы было достаточно сложно. Нужны были особые проездные документы, и получить их теперь было даже труднее, чем когда-либо. Слишком многие пытались сбежать в Китай, как я.

Когда я добрался до станции Хамджу, там было полно народу. У турникета проверяли удостоверения личности и билеты. Это было плохо. Я повернул назад, отошел от станции ярдов на двести и там перебрался через пути.

Из-за высокой стены и длинной полосы живой изгороди попасть на платформу было очень непросто, но я сумел осторожно пробраться туда. Пока пробирался, порвал одежду и здорово оцарапал колени – через живую изгородь явно была пропущена колючая проволока. Я осторожно выглянул из-за изгороди, чтобы проверить, что творится на платформе.

Там многие ожидали поезда. Некоторые спали прямо на земле. Другие ели. Я заметил нескольких полицейских. И довольно много солдат. Конечно, ведь военные часто пользовались ею! Все это сулило мало хорошего.

Я оставался в своем убежище, продолжая наблюдать за платформой. Миновало несколько часов, как мне показалось. Потом солдаты выстроились в шеренгу, и к платформе подали состав. Даже в темноте я разглядел старые, покрытые ржавчиной вагоны с выбитыми стеклами.

Я пытался понять, когда лучше всего будет попробовать вскочить на поезд. Прямо сейчас? Нет. Слишком опасно. Дождаться самого последнего момента? Но как определить, когда он наступит?

Пока я раздумывал, поезд тронулся. И понял – сейчас или никогда! Пригнувшись, я из последних сил припустил к поезду. Я бежал со всех ног, в ужасе ожидая, что вот прямо сейчас кто-нибудь из солдат пустит мне пулю в спину.

Выбросив вперед руки, я ухватился за поручни лесенки хвостового вагона. Вцепившись в холодный металл непослушными пальцами, я подтянулся и бросил свое тело вперед и вверх. Сила рывка была так велика, что я, выбив дверь, покатился кувырком по вагону.

Я лежал навзничь в узком проходе между лавками. Я едва дышал – последнее усилие так меня вымотало, что я не мог двинуться. Вокруг была кромешная тьма. Ни один из плафонов на потолке не горел. Потом я кое-как уселся и огляделся. Все места заняты. По проходу сновали люди, но, похоже, до меня им не было никакого дела. В те дни многие ездили зайцем, поэтому мое появление в вагоне ничем из ряда вон выходящим не было. Большинство пассажиров уже дремали.

И тут до меня дошло – я сумел! Мне удалось сесть на этот поезд. Я ощутил облегчение и вместе с ним – голод. Последний раз я ел утром, много часов назад, – миску жидкого супа. Я привалился спиной к двери в самом конце вагона и тоже стал засыпать. Но тут внезапно мне ударил в глаза отблеск света из соседнего вагона. Какой-то контролер, подсвечивая карманным фонариком, проверял проездные документы пассажиров. Мою сонливость как рукой сняло.

Я оцепенел от ужаса. Пульс зашкаливал. Я знал, что если меня схватят, то это конец – мне и моей семье. По телу заструился липкий зловонный пот. Если я что-нибудь не придумаю прямо сейчас, моя семья до конца дней будет гнить в концлагере. А меня объявят предателем и расстреляют.

Я огляделся – адреналин бушевал в моих венах – спрятаться было негде. Все вокруг, казалось, затихло. Я слышал только бешеный стук своего сердца и вой ветра.

На колебания не было времени.

– Простите. Извините, – торопливо бросил я спящим рядом пассажирам, протискиваясь между ними к окну. К окну, в котором не было стекла.

Господи, благослови того ворюгу, который стащил это стекло! Я готов был обнять и расцеловать его.

Встав на оконную раму, я выбрался наружу. Я стоял в оконном проеме, и ветер хлестал меня, грозя сдуть вниз мое костлявое тело. Я понимал, что ноги мои видны из вагона. Надо было срочно лезть на крышу.

Взглянув вверх, я заметил вентиляционную решетку. В темноте было трудно разобрать, что это. Но я сразу понял, что смогу за это ухватиться. Только бы дотянуться! Надо было рискнуть. Просто подскочить, ухватиться и втащить себя наверх.

Алле оп! Это был цирковой номер.

Поезд быстро приближался к мосту. Впереди темнели деревья.

Зажмурившись, я медленно и глубоко вдохнул. Когда поезд въезжал на мост, вагон внезапно дернулся.

Я подскочил вверх изо всех сил. И внезапно оказался в воздухе. Все вокруг застыло. Мои пальцы сомкнулись на решетке. Вцепившись в нее, я бросил тело вверх и приземлился на крышу – на локти, обдирая кожу до крови. Получилось! Я на крыше! Меня еще долго трясло от ужаса и напряжения.

Не знаю, сколько я просидел там. Я был в таком жутком напряжении, что даже не заметил, как полил дождь. Когда я, наконец, более-менее пришел в себя, рубаха промокла насквозь. Из-за дождя крыша скоро промокнет, и я могу соскользнуть вниз в любой момент.

Я лег на живот и осторожно пополз к хвосту вагона. И почувствовал облегчение, когда ноги коснулись лестницы. Спустившись по ней, я встал на вагонную сцепку. Теперь, стоя на сцепке, обернув руки вокруг лестницы и сцепив их вместе, я буду в относительной безопасности.

Лестница! Но почему я не воспользовался ею раньше, когда выбирался из вагона? Я сидел на полу, опираясь спиной на торцевую дверь. Всего-то и надо было… Ладно уж. Главное, я еду. Только это сейчас и имело значение.

Где-то около полуночи поезд подъехал к неосвещенной и пустынной станции. Я успел разобрать название на обшарпанной табличке. Это была последняя перед Хесаном остановка. Я решил, что до самого Хесана ехать слишком опасно. Там у меня точно потребуют предъявить проездные документы, а это конец. Так что пора распрощаться с гостеприимной сцепкой и лестницей. Я спрыгнул с поезда и растворился во тьме ночи. Я знал, что река Ялуцзян уже недалеко.

Река Ялуцзян разделяет Китай и Северную Корею. Многие пересекают ее, а еще больше – пытаются это сделать. Как ни странно, но тридцатью годами ранее, во время «Большого скачка» и «Культурной революции» в Китае, обрекших тогда огромную страну на голод, многие китайские корейцы, да и китайцы пытались бежать в Северную Корею. Теперь же вектор миграции переменился на противоположный.

Город Хесан известен своими каменноугольными бассейнами и медными рудниками. Приблизительно в 12 милях к северо-востоку от Хесана расположена область под названием Почхонбо, известная сражением, происходившим там в 1937 году. Корейцы пытались изгнать японских оккупантов из своей страны, и антияпонский партизанский корпус, которым предположительно командовал Ким Ир Сен, разгромил японскую армию (речь идет о рейде 200 корейских партизан под командованием Ким Ир Сена на уездный город Похчонбо, в результате которого был разгромлен японский полицейский участок, выпущены заключенные, а продукты из японских складов и магазинов розданы жителям. В северокорейской государственной мифологии считается эпохальной датой в истории сопротивления японским колонизаторам. – Прим. ред.). В честь этого события возникло название «Священная земля Революции». В городе возвышается посвященный революции гигантский обелиск и памятник Ким Ир Сену.

Как все в мире меняется. К 1996 году «Священная земля Революции» получила дурную славу «плацдарма для перебежчиков» – там концентрировались те, кто стремился сбежать в Китай. Район круглые сутки патрулировали целые легионы пограничников.

Мне не раз приходилось слышать ужасы о том, какова была участь пойманных. Все в Северной Корее знали подобные истории. Ужасающие истории. Кто знает, правдивы они или же нет – может, госаппарат сам намеренно распространял такие слухи, чтобы удержать нас от бегства. Одну из самых страшных окрестили «случаем проколотых носов». Семья из четырех человек пыталась бежать, но северокорейская полиция схватила их всех на территории Китая. И им всем четверым продели проволоку через ноздри, чтобы удержать их вместе. Китайские таможенники были потрясены подобной жестокостью и пытались втолковать корейцам, что такие вещи в Китае недопустимы. Раздраженные реакцией китайских таможенных чиновников, корейские полицейские решили продемонстрировать китайцам свою варварскую власть и расстреляли всю семью, едва те оказались на территории Северной Кореи.

Спрыгнув с поезда, я шел, пока ноги не одеревенели. И наконец добрался до Хесана. Я уже два дня не ел, и поэтому решил сходить на местный рынок. Рынок оказался огромным. Чего я там только не увидел! Голова закружилась – рис… мука… икра минтая… Да всего и не перечислить. Люди что-то покупали, но здесь было полно и бездомных, если судить по их виду. Они, не скрывая зависти, глазели на покупателей.

Денег у меня не было, оставалось искать объедки. И я нашел несколько обгрызенных початков кукурузы. Зерен на них уже не оставалось, но я был доволен и сердцевиной.

Оглядевшись, я увидел у себя за спиной маленького ребенка. Он был совсем один. Сирота, наверное. Как и я, он пытался отыскать что-нибудь съедобное на земле. Нашел, съел. Как голубь. Мне стало интересно, есть ли у него родители. Но раздумывать на эту тему не хотелось – он до боли, до слез напомнил мне своих детей. А сил плакать уже не оставалось.

Нужно было отдохнуть, и я пошел в парк в центре города. Отыскав кусты, я забрался в них. И скоро заснул на голой земле. Проснувшись утром, я пошел к вокзалу и некоторое время походил вокруг. Мне повезло – нашел огрызок яблока. Жуя на ходу, я направился к реке. И когда вышел на ее берег, было уже около полудня.

Первым, что я испытал, увидев эту реку, было удивление. Она очень узкая, от силы 30 ярдов шириной. Зимой по льду я перебрался бы на другой берег за несколько секунд. Впрочем, за эти несколько секунд мне вполне успели бы всадить пулю между лопаток. Но об этом я старался не думать.

Я заметил, что на другом, китайском, берегу несколько мужчин, покуривая, балагурят между собой. На северокорейской стороне через каждые пятьдесят ярдов были расставлены караульные будки, а вооруженные патрули круглосуточно обходили берег. Некоторые вели на поводках немецких овчарок грозного вида. Я заметил и женщину, которая стирала белье в реке, и довольно много детей, игравших на обоих берегах. На них охранники не обращали внимания вообще.

Какой-то мальчик пошел вброд через реку неподалеку от меня. Охранники никак не реагировали. Я ждал от них каких-то действий, но они оставались безучастными. Мальчик что-то нес над головой – я не мог разобрать что именно. Вода доходила ему только до пояса. Перебравшись на другой берег, он отдал этот предмет дожидавшемуся его мужчине. Тот, схватил его и быстро ушел, а мальчик, усевшись на берегу, закурил. Видно, решил отдохнуть после сделанной работы.

Похоже, перебраться через речку было совсем нетрудно.

И я решил отойти в сторону. Проторчи я там еще несколько минут, это точно возбудило бы подозрение у пограничников. Когда я стал уходить, один из них выкрикнул:

– Назад!

Я настолько нервничал, что решил, что он обращается ко мне, остановился и медленно обернулся.

Стиравшая белье женщина тоже поспешно отошла назад. Пограничник обращался не ко мне, а к ней. Вот на детей они внимания не обращали, а взрослым позволялось зайти в реку только на ярд или около того.

В тот же вечер я снова вернулся к реке и, спрятавшись в кустах, стал наблюдать, что происходит после заката. Пограничники ходили по берегу с фонарями. И что еще хуже, светила луна. Я видел ее отражение в речной воде. Было слишком светло, чтобы лезть в воду, и я решил вернуться к вокзалу.

У вокзала стояла длинная скамья для ожидавших поезд пассажиров. Я заметил, что кое-кто из сидевших решил подкрепиться, и решил дождаться, пока они не выбросят объедки. Подобрав немного остатков пищи, снова заполз в кусты. Я понимал, что средь бела дня переходить речку никак нельзя – тут же засекут. Да и в темное время суток это было небезопасно из-за луны и пограничников с их фонариками.

Я не знал, как быть. Единственное, что я придумал – попытаться как-то подловить пограничников в момент смены наряда. Но как выяснить график смены постов и при этом не выдать себя? И я, лежа на холодной земле, бесконечно прогонял самые различные варианты.

Мне потребовались еще два дня наблюдений для выяснения самого удобного времени перехода реки. За эти два дня я здорово ослаб физически. Не говоря уже о нервном напряжении. Я постоянно проверялся, пытаясь обнаружить слежку. В каждом прохожем я готов был видеть сотрудника тайной полиции.

В конце концов мне это надоело, и я одернул себя: Подумай хорошенько! Времени у тебя в обрез. Твоя семья голодает! Сам ты с каждым днем слабеешь. Ты обязан перейти эту речку! Иначе твоя семья погибнет, да и тебе не выжить!

На третий день я вернулся к берегу реки сразу же после захода солнца и спрятался в кустах. Я ждал малейшей возможности. Вокруг бродили пограничники.

Вот такими мыслями я поддерживал себя в тонусе.

Но я не мог по-настоящему сосредоточиться, поэтому лег и прикрыл глаза. Попытавшись встать, я понял, что не смогу – сил не оставалось даже на это. Я тогда подумал: вот так, наверное, и умирают. Я забрался так далеко, я был уже так близко к цели – но я слишком долго ждал. Вдруг я отчетливо увидел перед собой лица матери, отца и всех моих детей. Ты должен встать и идти, велела мне мать. Собрать все силы для этого. И тут стал моросить дождь. Я почувствовал прохладные капли на лице. Я открыл глаза и убедился, что небо темное, безлунное. Черное. Дождь усилился, и, что странно, ко мне стали возвращаться силы. Мысли прояснились. Я должен идти. Сию же минуту я должен идти. Иначе я здесь просто умру. Дождь быстро превращался в ливень. Десять, может, двадцать минут спустя я встал и посмотрел на реку. Она стала неузнаваемой. Дождь превратил узкую речушку в бушующий поток.

Ступая по илу, я пробрался к воде.

Думая так, я собирал силы и решимость для решающего рывка. Я пошел вдоль берега. Плевать мне было на пограничников за спиной. В любом случае я готов был умереть.

Внезапно под ногой что-то треснуло. Ветка? Корень? Уверенный, что мне вот-вот выстрелят в спину, я непроизвольно обернулся. И остолбенел – ни одного пограничника! Как так! Может, у них смена наряда?

Да! Сейчас или никогда. Я бросился в воду и поплыл. И крепко ударился обо что-то головой. Камень? Понятия не имею. Я нахлебался грязной воды и почувствовал, как меня подхватило течение. И тут же я потерял сознание.

Представления не имею, сколько времени прошло. Когда я пришел в себя, я понял, что лежу на берегу реки.

Меня страшно колотила дрожь. Сил не было никаких. Сделав над собой чудовищное усилие, я приподнял голову. И увидел в отдалении свет. Мне показалось, что светятся окна какого-то здания.

Непонятно, как это – кто-то включает свет. Зачем это? Включать свет ночью в Северной Корее было равносильно государственной измене. Я не мог подняться, но каким-то образом заставил себя ползти. И вот так, ползком, я и пробирался к освещенным окнам здания.

И тут вдалеке послышался собачий лай.

Я, должно быть, снова лишился чувств. Очнувшись, сообразил, что кто-то несет меня на спине. Говорить я не мог. Я попытался, но ничего не вышло. Будто голосовые связки парализовало. Я не мог мычать. Я пытался пошевелить пальцами. Ничего не почувствовал. Но вот глазными яблоками я мог шевелить. Где я? Я попытался осмотреться.

Кустарник. Собака. Что это она? Скачет вокруг своего хозяина? Виляет хвостом. Тявкает.

Хозяин обратился к псу. Что-то ему сказал. Что он сказал? Я не понял.

Я вновь попытался заговорить. По-прежнему ни звука. Третья попытка. Результат тот же.

Человек продолжал ласково увещевать пса.

И внезапно меня осенило – люди не держат собак в Северной Корее. Они едят их. А эта собака была домашним животным. Это не Северная Корея! Это Китай. Есть! Я не мог поверить в это. Это было истинным чудом.

Несмотря на все мое возбуждение, усталость взяла свое.

Я провалился в сон.

Это было моим настоящим вторым рождением.

Когда я проснулся, человек внимательно смотрел на меня. Я хотел объяснить, кто я, поблагодарить его за его помощь, но я до сих пор не мог произнести ни слова. Я пытался усесться, но он остановил меня.

– Все хорошо. Вам нужен отдых. Попытайтесь уснуть, – сказал он.

Потом он накормил меня рисовой кашей. Взяв миску, он зачерпнул ложкой каши и поднес мне ко рту.

Если бы у меня еще оставались силы, я бы просто разрыдался от этого элементарного проявления доброты.

От еды меня замутило. Я так давно не ел, что организм отказывался принимать пищу. Я чувствовал себя так, будто вылакал ведро водки.

И лишился сознания.

Два дня я витал между явью и обмороками. Я ничего не помню из этого периода. Но на третий день пробудился полным энергии. Это было очень необычно. Не подумайте, что я вскочил с постели, нет, но я понял, что могу встать, могу ходить. Я огляделся, разглядывая новое окружение. Я видел телевизор, холодильник, стиральную машину, диван-кровать, мотоцикл и велосипед. Парад невообразимой роскоши.

Вошел человек, который спас меня. Это был пожилой кореец по имени Ким. Он был самым добрым человеком, которого я когда-либо знал.

Я объяснил свою ситуацию во всей ее сложности.

– Я не кореец. Я – японец. Пытаюсь возвратиться в Японию. Я должен спасти свою семью. Вы можете помочь мне? – спросил я.

Он затянулся сигаретой. Выдохнул.

– Вы сейчас не можете добраться даже до Южной Кореи. Но до Японии! – он сказал.

Он рассказал мне о других перебежчиках из Северной Кореи. Они, разумеется, были не японцами, а обычными северокорейцами по рождению. Его рассказ шокировал меня. Даже если им удавалось добраться до южнокорейского посольства в Пекине – а это отнюдь не легко, принимая во внимание расстояние и опасности, поджидавшие их по пути, – их там ждал довольно прохладный прием.

Им было сказано следующее:

– Мы не желаем осложнений наших добрых отношений с Китаем. Боюсь, что мы не сможем вам ничем помочь. Действуйте самостоятельно.

Иными словами, сделайте одолжение и уберитесь с глаз долой.

После Корейской войны Китай и Северная Корея в знак «дружбы, скрепленной кровью», подписали «Протокол Сотрудничества по безопасности границы». За фасадом пышной риторики скрывался страшный смысл: если вы сбежали из Северной Кореи, а китайцы вас схватили, то вас отправят обратно.

То есть на убой.

Для Южной Кореи, похоже, торговые отношения с Китаем были куда важнее помощи собратьям-корейцам.

Но Ким был порядочным человеком, и я доверял ему полностью.

– Позвольте мне переговорить с моими сыновьями и надежными друзьями. Мы что-нибудь придумаем. Не волнуйтесь, – успокоил он меня.

Оглядевшись, я почувствовал, что вот-вот разрыдаюсь – так подействовало на меня увиденное. Телефон на столе. Радиоприемник. Фрукты в вазочке. Лежавшая у окна собака. По сравнению с Северной Кореей это была Шангри-ла (вымышленная страна, литературная аллегория Шамбалы, рай на земле. – Прим. ред.).

Через некоторое время Ким вернулся вместе с двумя мужчинами лет под сорок. Это оказались его сыновья – Чхольсу и Чхоро. Мне они показались чуть ли не миллионерами в элегантной, сшитой явно на заказ одежде и при японских часах. Как их отец, они торговали мукой, рисом и другими продуктами питания с Северной Кореей.

Это было юридической стороной их бизнеса. Они также торговали материалом, подпадавшим под эмбарго – серебром, антиквариатом и т. п.

– Я скупаю старые японские деньги колониального периода и продаю их одному японскому нумизмату. Он просто ненасытен. Меня это вполне устраивает! – пояснил Чхольсу.

Они торговали выше по течению реки – там река уже. К счастью для них, младший брат, Чхоро, раньше работал на службу безопасности, и у него там остались друзья. Он всегда был в курсе их планов. Он предложил мне побыть пока у них. Что я и сделал – остался с ним, с его братом, с его отцом, с близкими его друзьями.

Дом Чхольсу походил на рай со всеми его электроприборами, горами белого риса и свинины. Коллеги-торговцы постоянно заходили перекинуться в карты. Все курили и играли на деньги и прекрасно проводили время. Они обращались друг к другу «друг» или «приятель» – это так напоминало мне школьные годы в Японии. Я сразу почувствовал, что Чхольсу пользуется у них авторитетом. И поскольку я считался его гостем, ко мне все были подчеркнуто вежливы и предупредительны, что было – ради разнообразия – весьма приятно. Я даже испытывал чувство вины перед своей семьей, оставшейся в Северной Корее, но понимал, что для того, чтобы помочь им, нужно было прежде всего самому встать на ноги.

Через несколько дней мне пришла в голову идея обратиться в японский Красный Крест в Токио. Я вспомнил об одном человеке, который в 80-е годы написал в Красный Крест и попросил помочь ему найти родственников в Японии, связи с которыми оборвались. Позже он получил ответ – «поисковый бланк запроса». Человек этот был страшно рад и показывал этот бланк всем, кто просил. Я тогда еще мельком увидел адрес и номер телефона учреждения и даже запомнил их. Помнил и сейчас.

Я спросил Чхольсу, как сделать международный телефонный звонок. Потом поднял трубку телефона и набрал номер. Я задержал дыхание, пока в трубке раздавались щелчки и гудки.

Но это сработало. Кто-то мне ответил. Женский голос.

Я не мог понять ни словечка. Говорили по-японски. Но я так давно не говорил на этом языке, что почти все забыл.

– Я японец. Я в Китае. Я уехать вместе с семьей в Северную Корею. Очень давно. В 1960 году. Я вернуться в Японию. Прошу Вас.

Только это я им и сказал. И повторял это снова и снова.

Женщина на другом конце линии не могла понять, что я говорил. Но сообразила переключить меня на другой отдел.

– Чем я могу помочь? – спросил мужской голос.

И тут я заговорил уже намного яснее. Видимо, мой родной японский мало-помалу возвращался ко мне.

– Меня зовут Исикава. Я – японский гражданин. Мой отец был корейцем. Мать – японкой. В 1960 году моего отца обманом уговорили вывезти нас в Северную Корею. Нам обещали райскую жизнь на новом месте. Японское правительство было целиком за этот переезд. И Организация Объединенных Наций знала все об этом. Ваша благотворительность организовала самую большую массовую миграцию в истории мира. Вы вообще представляете, как вы с нами поступили? Вы отправили нас в ад. И вот я наконец сумел оттуда сбежать. Остальные не смогли. Я первый убежал. Остальные просто гибнут от голода или уже погибли. Было бы хорошо, если бы вы помогли мне возвратиться домой.

Я это разом и выпалил служащему.

Молчание.

Я зашел слишком далеко, мелькнула у меня мысль.

Но сотрудник Красного Креста заговорил. И мне показалось, что он обеспокоен ситуацией.

– Хорошо. Прошу вас немного подождать. Я свяжусь со службой Красного Креста в Китае, – решил успокоить меня он.

Ответ был, конечно, доброжелательный, но совершенно идиотский.

– Вы в своем уме? Если вы это делаете, считайте, меня нет на свете.

Я сообщил ему, что китайским властям совершенно наплевать на мнение Красного Креста. Они просто вышвырнут назад, в Северную Корею, а там меня расстреляют за мои подвиги.

В конце концов до него дошло, в какой опасной ситуации я оказался.

– Хорошо. Я немедленно свяжусь с Министерством иностранных дел, – заверил меня служащий.

Я дал ему телефонный номер Чхольсу, поблагодарил и повесил трубку.

Надо отдать этому сотруднику должное, он действовал достаточно оперативно. Приблизительно четверть часа спустя мне позвонили из отдела Северо-Восточной Азии азиатского Бюро министерства, и мой собеседник рекомендовал мне созвониться с японским посольством в Пекине. Они будут ждать моего звонка.

Я набрал номер, который он мне дал, и снова пересказал свою историю.

– Вы действительно японский гражданин?

Я предоставил ему все детали. Дату рождения. Место рождения. Точную дату отправки в Северную Корею. Где-то должны были сохраниться архивные записи.

Хорошо. Он доложит обо всем своему начальству и после этого свяжется со мной.

Все, похоже, сомневались, что я на самом деле японец. Задним числом я не могу их ни в чем обвинить. Я с трудом говорил по-японски. Но я пуще смерти боялся, что меня в любой момент могут арестовать, и чувствовал, что счет для моей семьи в Северной Корее идет уже не на дни, а на часы. Мне нужно было не сочувствие. Мне нужен был тот, кто помог бы мне возвратиться в Японию, а уже там я стал бы думать над тем, как вызволить свою семью.

Чхоро предупредил меня, что все телефонные разговоры в приграничном районе прослушивались. И не столько ради того, чтобы проследить за беженцами. В этом регионе было полным-полно шпионов и из России, и из Южной Кореи, которые тоже искали перебежчиков или расследовали какие-то подозрительные случаи. Я решил, что будет лучше перебраться в другой дом.

В течение следующих нескольких дней я несколько раз менял пристанище. Я по-прежнему названивал в посольство, и мне велели обратиться в японское консульство в Шэньяне.

– Потерпите, – говорили они. – Мы пытаемся войти в контакт с вашими родственниками в Японии.

Но мое терпение готово было лопнуть.

Наконец они все-таки выяснили все, что требовалось.

– Поздравляем вас. Мы убедились, что вы тот, за кого себя выдаете, – заверили меня.

Я уже целую неделю пробыл в Китае, и все это время меня не покидал страх ареста. И я позвонил в консульство в Шэньяне и сказал, что больше ждать просто не могу.

– Хорошо, тогда вам необходимо прибыть в Шэньян. Попросите людей, которые приютили вас, привезти вас в Шэньян. Все их расходы будут оплачены. В городе стоит огромная телевизионная башня, а прямо перед ней мост. Будьте там послезавтра в 5 часов вечера. Поняли?

Я повесил трубку и обратился к братьям.

– Вы и так уже очень много сделали для меня, но я вынужден просить вас еще об одном одолжении. Последнем. Это очень важно для меня. Можете доставить меня в Шэньян? Консульство покроет все ваши расходы, – попросил я.

Чхоро не колебался ни секунды.

– Разумеется. Когда надо ехать? – спросил он.

Я думал, у меня начнется истерика.

– Может, лучше прямо сейчас? – спросил я.

И мы расхохотались.

У Чхольсу был друг, у которого была машина. Он спросил его, не отвезет ли он нас в Шэньян.

Тот согласился.

План был готов к вечеру.

Ехать с нами вызвалась и жена Чхоро, таким образом, нас было пятеро.

Перед отъездом я сходил к г-ну Киму-старшему. Я даже не могу описать, как я был благодарен этому человеку за все, что он сделал для меня. Я расплакался перед ним. Я знал, что никогда его больше не увижу и не смогу по-настоящему отблагодарить за то, что он спас мне жизнь.

Потом мы впятером забрались в машину и тронулись в путь.

До Шэньяна было приблизительно 250 миль по прямой. Чтобы добраться туда на машине, предстояло миновать горы Чанбайшань. Если ехать без остановок, мы укладывались в два дня. Но горные дороги были узкими и извилистыми, на них было полно всяких контрольно-пропускных пунктов.

Когда наш водитель заметил первый контрольно-пропускной пункт впереди, он сделал мне знак. Я спрятался на заднем сиденье под матрацем. Сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди. Братья Ким уселись сверху.

До меня донесся голос солдата. Он показался мне молодым и дружелюбным.

– Ну, и куда вы, ребята, собрались?

– К родне в Шэньян.

И все. Солдат даже не попросил предъявить разрешение на поездку. Он просто пропустил нас.

– Ну, вот и все, – подытожил Чхольсу, сняв с меня матрац.

Я вылез и уселся на сиденье.

Я был поражен, что мы без всяких проблем миновали КПП. И не мог не спросить об этом.

– Ну, понимаете, эти солдаты… они совершенно одни в этой глухомани… Многие часы подряд. Они здесь каждой живой душе рады.

После тридцати шести лет проживания в Северной Корее я чувствовал, будто попал на другую планету.

Эти двое суток мы ехали практически без остановок. Разве что на несколько минут, чтобы справить нужду или вздремнуть. Мы добрались до Шэньяна к 2 часам пополудни в день, когда была назначена наша встреча.

Я никогда в жизни не видел столько автомобилей. Они были везде, гигантская движущаяся масса. Но мне было не до них. Я едва дышал от не покидавшего меня волнения и был страшно возбужден и напуган – в конце концов, в этом городе было и северокорейское консульство. И тайная полиция.

Мы нашли телебашню. Человек по телефону был прав. Ее нельзя было не заметить.

Мы припарковались поблизости и направились к мосту. Братья Ким шли по обе стороны от меня.

Когда мы добрались до моста, я по телефону-автомату позвонил в консульство. Дрожащей рукой я приложил трубку к уху.

– Здравствуйте! Это – Исикава. Я на мосту. Думаю, не получится ждать до указанного вами времени. Слишком опасно. Может, и наш разговор подслушивают. Я не хочу, чтобы меня схватили. Прошу вас, заберите меня прямо сейчас.

И положил трубку, не дожидаясь ответа.

Чхольсу сказал мне – и я никогда не забуду об этом:

– Не волнуйся! Если что-то случится, я жизни не пожалею, чтобы защитить тебя.

Я кивнул, но сосредоточиться все равно не мог. Меня не покидало ощущение, что все вокруг – сплошная угроза. Я был убежден, что в любой момент меня могут схватить. Сердце бешено колотилось. Во рту пересохло, ладони взмокли от пота.

Внезапно кто-то у меня за спиной назвал мое имя.

– Вы – г-н Исикава?

Я резко обернулся и увидел двух мужчин в дорогих костюмах.

– Меня зовут Кусакари, – представился один из них. – Я из консульства. Вы прошли через ужасающие испытания. Я приветствую вас. Пойдемте с нами!

Он взял меня за руку, и мы стали уходить.

Второй мужчина поблагодарил Чхоро и Чхольсу и передал им несколько банкнот. Довольно солидную пачку, как я успел заметить. Я был счастлив, что им компенсировали все их хлопоты, связанные со мной.

Братья были явно поражены.

– Даже и не знаю, что сказать. Я никогда не смогу в полной мере отблагодарить вас. Всего вам доброго! – сказал я.

– Всего хорошего! Счастливого пути! – попрощались они. И потом махали рукой нам вслед. Все! Я их больше не увижу.

Мы дошли до консульства, располагавшегося всего приблизительно в 500 ярдах. Здание окружали четыре высокие стены. Отлично. У входа стояли вооруженные китайские полицейские. Мы вошли в консульство в 14.30. Не могу описать свое состояние, когда оказался там. Я и верил в происходящее, и не верил. И перед моим мысленным взором постоянно проносились моя семья, жена, дети. Меня не покидало болезненное чувство вины. Оно меня не покидает и теперь.

Я постоянно просыпался по ночам. Рациональная часть меня понимала, что я в безопасности. Но меня мучили кошмары о том, что меня все-таки схватили, арестовали, и после этого я просыпался в холодном поту с бьющимся от ужаса сердцем. Меня будили даже безобидные шорохи – скрип половиц или шелест веток за окном. Я не сомневался, что это – тайная полиция, прибывшая забрать меня.

Консул просто онемел, впервые увидев меня.

– Боже мой! Как они довели вас до такого состояния? Вы же скелет, – поражался он. Его жена разрыдалась, когда я рассказал ей о том, что люди действительно погибали от голода. Слухи об этом доходили до нее, но реальность была куда хуже, чем ей представлялось.

Мне никогда в жизни не приходилось жить в таких условиях, как в консульстве. В комнате две удобные кровати, смежная ванная. Когда я сражался за выживание, я не мог даже мечтать о таком жилье – это было что-то из другого мира. Шли дни, а напряжение не спадало. Я все еще находился в состоянии шока и не мог поверить, что все это – по-настоящему, что это не какая-то дьявольская ловушка. И хотя я радовался тому, что мне все удалось, постоянные думы о детях лишали меня спокойствия. Я постоянно слышал их голоса, они все время звали меня: «Папа! Папа!» Я не мог даже наслаждаться едой, пока они голодали там, в Северной Корее. Я вспоминал, как пел им на ночь детские песни, чтобы хоть как-то успокоить их, отвлечь от голода на сон грядущий. Все трое очень хорошо пели. Пением они умели выразить мысли и чувства. Когда они пели печальную песню, в ней звенели слезы. И сейчас, стоит мне только задуматься над этим, слезы невольно наворачиваются на глаза.

Миновало две недели. Однажды утром во время бритья я заметил, что в лицо возвращаются краски, а щеки у меня уже не такие впалые, как раньше. В целях безопасности мне не позволялось покидать комнату, куда меня поместили. Поварам и обслуживающему персоналу не сообщили обо мне из опасений, что кто-нибудь из них мог работать на иностранную разведку. Обо мне могли сообщить и китайским властям. Поэтому был разработан пароль – я открывал дверь в комнату лишь тогда, когда постучат пять раз. Все остальное время она была заперта. Только сотрудники-японцы знали обо мне.

Еда, которую давали мне, официально предназначалась для супруги консула. Она делала вид, что ест, но потом переправляла эту еду мне. Что она при этом ела сама – бог знает. Я до сих пор помню эту еду – это была пища из другого мира. Для меня, во всяком случае. Много мяса и овощей. Если бы меня угостили чем-нибудь подобным в Северной Корее, я бы набросился на них, как изголодавшийся волк, но здесь постоянное волнение лишало меня аппетита.

Днем, выглядывая из окна, я видел людей на улице. Все они без исключения представлялись мне агентами тайной полиции, которым поручено вести наблюдение за моим окном. А потом я услышал шаги на крыше. Или мне это показалось. Я тут же сообщил об этом Кусакари. После этого он заколотил кое-где дыры – или просто сказал об этом, чтобы успокоить меня. Скорее всего, так и было – он просто пытался успокоить меня.

Как и консул.

– Не волнуйтесь! Мы вернем вас в Японию, – заверял он меня. Он иногда приглашал меня в комнату отдыха после девяти вечера, когда персонал уже успел разойтись по домам. В комнате было караоке и телевизор. Он доставал доску для сёги (японские шахматы. – Прим. ред.) и весело предлагал:

– Давайте сыграем!

Я не знал, чем занимался консул и его штат в течение дня, потому что все время сидел у себя в комнате, но я не сомневался, что они вели с китайским правительством нечто вроде переговоров. И после появления первого секретаря японского посольства в Пекине у меня отпали последние сомнения в этом.

Первый секретарь напоминал университетского профессора. Я задал ему несколько вопросов, чтобы разобраться в ситуации, но он коротко ответил:

– Не волнуйтесь. И не унывайте!

И ничего более.

Через несколько дней он появился в моей комнате и вручил мне документ.

– Прочитайте это и затем подпишите, пожалуйста, – велел он.

Документ был из Министерства иностранных дел и адресован лично мне. Там говорилось: «Просим не распространяться о том, что правительство Японии помогло спасти Вас», – говорилось в нем. Разумеется, я тут же подписал его, и первый секретарь вернулся в Пекин.

Приблизительно неделю спустя меня вызвали к консулу, а потом сфотографировали – для паспорта.

Что-то затевалось, причем за моей спиной. И это меня не на шутку беспокоило. То есть обзавестись японским паспортом было, несомненно, очень и очень хорошо. Это внушало надежду. Но почему переговоры так затягивались? Я был убежден, что в их ходе возникли сложности.

Тем вечером, играя с консулом в сёги, я спросил его об этом. Он угостил меня дорогим французским коньяком, вероятно, чтобы я расслабился и мог вести себя с ним более открыто и прямо, чем это принято. Но мне не давало покоя будущее моей семьи, и чем дальше – тем больше.

– Когда я смогу вернуться в Японию? Мне кажется, сейчас самое время об этом сказать, – настаивал я.

Он пристально посмотрел на меня.

– Китайское правительство все еще не предоставило вам выездную визу. Но это – просто формальность. Первый секретарь делает все возможное, чтобы решить этот вопрос. Уверен, что скоро все решится в нашу пользу. Поэтому не волнуйтесь! Успокойтесь!

Японское правительство считало всех тех, кто, подобно мне, переехал в Северную Корею, но не изменил гражданства, по-прежнему японскими гражданами. Но у северокорейского правительства на этот счет было иное мнение – все японцы, иммигрировавшие в Северную Корею, по факту становились гражданами Северной Кореи. По их мнению, меня фактически похитило японское правительство.

Первый секретарь и Министерство иностранных дел настаивали, что я, Масадзи Исикава, был японским гражданином, так что у китайского правительства не было причины депортировать меня в Северную Корею. Это и стало камнем преткновения. Главной задачей было позволить правительству Китая в этой ситуации сохранить лицо.

Несколько дней спустя я говорил с консулом. В это время ему позвонил первый секретарь посольства Японии в Пекине. Подняв трубку, консул включил радио и объяснил мне:

– Это чтоб нас не смогли подслушать.

После этого телефонного разговора он собрал всех, кто имел отношение к моему вопросу.

– Китайское правительство закроет глаза на этот случай. Чтобы уж быть совсем точными, они решили, что не будут обращать внимания на то, что г-н Исикава покинет Китай без разрешения властей. Это – хорошие новости. Теперь плохие: если его схватят северокорейские агенты, китайское правительство уже не сможет ничем ему помочь.

По мнению первого секретаря посольства, потребуется еще несколько дней, чтобы организовать самолет и завершить переговоры. Он добавил, что свяжется с нами снова через четыре дня и сообщит, чтобы мы выехали в Далянь, откуда я уже отправлюсь самолетом в Японию.

С этим я не мог согласиться:

– Если мы отправимся в Далянь после его звонка, а по дороге меня схватят, то все рухнет. Я считаю, что нам необходимо отправиться в Далянь сейчас же и уже там дожидаться связи, – предложил я. Я был уверен, что китайское правительство прослушивает телефоны консульства, поэтому, если выберем предложенный консулом срок, полиция уже будет ждать нас – ведь им будет известно время, которое мы назовем в ходе телефонного разговора.

Консул обдумал мои слова, взглянул на часы и сказал:

– Хорошо. Давайте поступим так. Поедем прямо сейчас!

Разговор происходил уже после полуночи.

Сотрудники приступили к подготовке.

Жена консула дала мне один из костюмов консула. Роскошное одеяние, ничего не скажешь. В жизни не надевал ничего подобного. Да что там, я даже не видел ничего подобного. Как я понял позже, что он был вовсе не таким модным и роскошным, для меня он был воистину королевским облачением. Когда я переоделся, она вручила мне сумку с одеждой.

Мы спустились по лестнице под руку. Здание охраняли полицейские, и жена консула выдавала меня за своего супруга. Мы медленно обошли сад, как преданная супружеская пара, наслаждающаяся ночной прохладой. Женщина что-то напевала про себя. Я не знал эту песню. Интересно, почему она запела? Потом понял – потому что я вел себя слишком тихо и все время молчал.

Ночь была беззвездной и очень тихой. Но мне, всецело поглощенному будущим, было не до наслаждения природой. Но я прекрасно понимал, зачем это все делается – она не только вводила в заблуждение полицейских, но и пыталась успокоить меня. Вот это женщина!

У меня слезы на глаза навернулись.

Когда мы обходили сад уже по второму кругу, жена дипломата вдруг шепнула мне:

– Г-н Исикава, пожалуйста, пройдите через этот проход. И доброго вам пути!

И с этими словами выпустила меня через дверь.

Я не совсем понял, в чем дело. Но тут услышал рокот автомобильных двигателей. И тут же заметил вырытую в земле яму в углу. Я спустился в нее и понял, что это небольшой подземный ход. Забравшись в яму, я просто встал на колени и, не мешкая, пополз вперед.

Выбравшись из подземного хода, я увидел три автомобиля. И услышал, как из одного из них кто-то вполголоса зовет меня.

Это был консул.

Добежав до автомобиля, я вскочил внутрь.

За мной захлопнули дверь, и все три машины взяли с места.

По пути в Далянь было несколько контрольно-пропускных пунктов. Каждый раз при подъезде к очередному посту, я ложился на заднее сиденье и укрывался пледом. Мы даже ели в автомобиле и останавливались только для отправления естественных надобностей. Нашим местом назначения был своего рода контактный центр японских компаний, занимавшихся бизнесом в Даляне. Он управлялся японским правительством и должен был стать вполне надежным укрытием для меня. На следующий день к вечеру мы наконец добрались туда.

Не могу передать, с каким облегчением я воспринял благополучный отъезд из Шэньяна.

Если посмотреть на карту, можно заметить, что Далянь расположен к западу от Северной Кореи. А Япония – разумеется, к востоку. Так что, если уж быть предельно объективным, ад разрушивший мою жизнь, все еще преграждал мне путь оттуда, где я оказался, туда, где я предпочел бы быть.

Но Далянь – город портовый. Оттуда видны море, горизонт и суда, отплывающие к свободе. Поэтому забудьте на время о географии. Запертый в четырех стенах этого контактного центра, абсолютно не уверенный в том, позволят ли китайские власти мне уехать, я сосредоточился на созерцании морских просторов. Сама мысль о том, что море недалеко, каким-то образом вселила в меня надежду, и я даже невольно улыбнулся. Где-то там, за горизонтом, лежала Япония.

В этом здании почему-то всегда было холодно, даже со включенным отоплением. Поэтому мы все вместе ютились в одной комнате. Мне это подходило как нельзя лучше. Я чувствовал себя в безопасности, и, кроме того, в компании все же веселее. Было с кем поделиться планами на будущее, о помощи своей семье.

– Я хочу получить работу сразу же. Без разницы какую. Я могу где угодно работать, и я буду работать изо всех сил – я всю жизнь так работал. Просто мне необходимо сэкономить деньги и перевезти семью в Японию. Вот поэтому я и здесь. Именно ради этого я рисковал жизнью.

Все кивали в знак согласия и бормотали слова поддержки.

Первый секретарь появился на следующий день. Он был крайне удивлен нашим прибытием в Далянь. Он работал на совесть над моим делом, постоянно названивал в посольство в Пекине, скрупулезно проверяя и перепроверяя все детали. Рассматривая все варианты. Я с чистой совестью мог сказать, что он весь выложился, подготавливая мой отъезд, и я чувствовал себя за ним как за каменной стеной.

Приехав на следующее утро на встречу со мной, он был энергичен, как никогда раньше. И предложил сфотографироваться на память.

– Наконец все утряслось. Но я должен предупредить вас – если что-то пойдет не так, мы о вас никогда не слышали. Сожалею, что вынужден вам об этом напомнить, но ничего не поделаешь. Но – не волнуйтесь. Все пойдет так, как надо. Я абсолютно убежден в этом. Я предусмотрел все. А теперь будем собираться. Но сначала – снимок на долгую память.

У меня сохранилась эта фотография. Я вышел на ней каким-то встревоженным, вздернутым, но с сияющим взором. Так сияла моя мечта.

Сразу после обеда консул подошел ко мне и пожал руку.

– Вы готовы? – осведомился он.

Я кивнул, пытаясь не показать охватившего меня волнения.

И что-то мне вручил.

– Это вам на жизнь, когда доберетесь до Японии. Вам они точно пригодятся, – добавил дипломат.

Это были 500 долларов.

Я сроду таких денег в руках не держал. Я был ошеломлен его великодушием, но времени для пространных выражений благодарности не оставалось. Сунув деньги в карман куртки, я пробормотал невнятное «спасибо вам».

– Ладно. Все. Время. Пора ехать!

Мы уселись в поджидавшие нас автомобили и примерно через четверть часа были в аэропорту.

Я издали заметил здание терминала. Самолетов не было видно, зато слышался гул двигателей, когда они садились.

Я уже взялся за ручку, чтобы открыть дверь машины, но первый секретарь удержал меня.

– С этого момента никаких разговоров. Понятно? Просто следуйте за мной. И ни слова! – предупредил дипломат.

Как только я вышел из автомобиля, аппарат консульства, взяв меня в кольцо, повел меня в зал аэропорта. Все действовали весьма уверенно и передвигались целенаправленно. И очень быстро. Никто не оглядывался по сторонам.

Пассажиры, идущие нам навстречу, останавливались и глазели на нас. Как я понимаю, выглядели мы не совсем обычно.

Паспортный контроль? Да бросьте. Мы пошли прямо к выходу на посадку. У меня сохранился тот самый паспорт, который мне так и не пришлось предъявить. Выдан и подписан консулом в Шэньяне для использования 11 ноября. Однократное использование. По нему без труда можно определить, что я прибыл в аэропорт Нарита. Это подтверждалось и соответствующим штемпелем. Но откуда? А вот это уже секрет. Из ниоткуда. Никаких штемпелей.

Как только я добрался до посадочных ворот, меня охватило чувство облегчения. Было очевидно, что все было тщательно продумано и подготовлено. Китайское правительство держало ситуацию под контролем. Вот-вот я отправлюсь в путь.

Мы вышли на взлетно-посадочную полосу. Было облачно. Холодно. Я увидел перед собой большой самолет с серебристыми крыльями.

Вместе с первым секретарем посольства я поднялся по трапу. У двери меня встретили две женщины. Стюардессы. Обе приветливо улыбались.

– Добро пожаловать домой!

Я заглянул внутрь. Пассажиров на борту не было. Это был специальный чартерный рейс – специально для меня. Для нас.

Я повернулся попрощаться, и консул и все его сотрудники махали мне. Я попытался поблагодарить их, сказать «спасибо», но так и не смог – я плакал как ребенок.

Стюардессы проводили меня к месту. Я пристегнулся. Взревели двигатели, и самолет медленно тронулся с места. И тут мы понеслись по взлетно-посадочной полосе. Мой живот куда-то провалился – самолет взлетел.

Это был вечером 15 октября 1996 года. Вскоре самолет приземлился в Токио. Я вернулся в Японию.

Мне потребовались тридцать шесть лет, чтобы вернуться домой, но я все же вернулся.