Эпилог

И вот я дома. Вернулся. Пережил второе рождение – очередной раз. Но что я чувствовал? Бурю противоречивых эмоций. Когда я смотрел из иллюминатора, пока мы приземлялись, я не мог поверить в то, что это – моя родина. Светящиеся, как драгоценные камни, огни. Я был вне себя от радости, что в конце концов вернулся, пережил ад Северной Кореи, получил возможность выстроить будущее по своей воле. После стольких лет беспросветного отчаяния я наконец получил возможность хоть что-то сделать для своей семьи. Эти сверкающие огни вселили в меня надежду. Я сделаю все, чтобы вытащить мою семью из Северной Кореи. Я гнал от себя мысли о том, каково им приходится сейчас, но зато вволю фантазировал о том, как мы все вместе заживем в Японии.

Но мечтам моим вновь суждено было разлететься вдребезги. И что теперь? Теперь у меня осталось одно. То, чем я владею навечно и безраздельно. Горечь. Как ни жаль мне об этом говорить, мне осталась только горечь. И обида на жизнь, что так жестоко и несправедливо обошлась со мной.

Когда я вернулся в Японию, Министерство иностранных предоставило мне возможность на первых порах жить в различных отелях в Токио. Первый секретарь оставался со мной в течение нескольких дней, но скоро ему предстояло возвратиться к своей работе в Пекине. Его заменил человек по имени Мацуи. Он занимал должность заместителя начальника отдела Северо-Восточной Азии азиатского Бюро министерства. Мацуи помог мне переехать в съемную «недельную» квартиру. Потом он тоже куда-то уехал, и я остался совершенно один.

Как-то Мацуи приехал ко мне. Он стал расспрашивать меня о положении с продовольствием в Северной Корее. Но даже не заикнулся ни о ком из других так называемых «возвращенцев» и ни разу не заговорил со мной о моей семье. Конечно, как раз тема семьи и волновала меня больше всего. Я ведь не ради себя одного сбежал из Северной Кореи. Я хотел вытащить оттуда семью. Без этого все мои усилия можно было считать пустой тратой времени.

Вскоре Мацуи направили в Пекин на должность первого секретаря посольства Японии в Китае, а ко мне приставили нового опекуна. Он помог мне получить удостоверение личности и другие документы. После этого мы с ним отправились в одно любопытное учреждение.

– Вот здесь вы и будете теперь жить, – объявил он.

Учреждение это было реабилитационным центром Министерства здравоохранения, труда и благосостояния. Оно было битком забито алкоголиками и инвалидами. Называлось оно Хамакава и располагалось в районе Синагава в Токио. Мерзкая дыра.

Мягко говоря, я был расстроен этим решением. Почему ко мне отнеслись как человеку больному и нетрудоспособному? Жить приходилось вчетвером в крошечной комнатенке с занавесками вместо перегородок. Были в Хамакава и наркоманы, трясшиеся от ломки, и всякие растатуированные с ног до шеи субъекты, бормотавшие день и ночь бог знает что. Вероятно, я бы почувствовал к ним жалость, останься у меня в душе место для сочувствия. Но я не сочувствовал им. Я изо всех сил старался найти работу и зарабатывать на жизнь, и любые препятствия на этом пути просто бесили меня.

И произошло нечто невероятное. Несколько дней спустя со мной начали связываться представители СМИ – люди из газет, включая «Майнити», «Иомиури», «Джапан таймс»… Я и понятия не имел, как они разузнали обо мне. Единственные, кто знал о моем возвращении в Японию, были несколько человек из Министерства иностранных дел и еще, может быть, из Иммиграционного бюро. Я испугался и сразу же связался с бывшим первым секретарем посольства в Пекине. К этому времени он работал в Азиатско-Тихоокеанском Бюро.

Он был потрясен, когда я рассказал ему о том, что произошло.

– Боже! Если выяснится, что японское правительство помогало вам, нас всех уволят. Пожалуйста, не говорите ни с кем, – умоляющим тоном произнес он.

Разумеется, я ценил все сделанное для меня министерством, поэтому никаких интервью представителям прессы раздавать не собирался. Но потом со мной пожелал встретиться один член парламента. Он был членом парламентской комиссии, занимавшейся расследованием громкого скандала о похищении японских граждан северокорейцами и их насильственной депортации в Северную Корею.

На эту встречу я все-таки решил пойти в надежде, что он мог бы потянуть за некоторые ниточки и помочь мне вывезти в Японию семью.

Он был откровенен и дружелюбен.

– Я просто хотел встретиться с вами. Вы пережили настоящую трагедию, не так ли? – объяснил он свои мотивы.

Я попытался выяснить, что же он хотел лично от меня и потом перевести разговор на мою семью. Но сказать ему, по сути, было нечего, разве что пожелать мне удачи.

Полчаса спустя я уехал.

Позже появилась возможность встретиться еще с одним членом парламента, но и он проигнорировал мои просьбы о помощи. Хуже того, я понял, что он вовсе не захотел принимать участие в этом.

Все эти люди показались мне на удивление схожими. Я был потрясен, осознав, что Северная Корея их совершенно не волновала. Я пытался донести до них свою проблему – проблему моей семьи, но никому до них не было дела.

Год спустя я покинул Хамакаву. Честно говоря, я так и не нашел приличную работу. Чего я только не перепробовал, но это было непросто. Я ненавидел жить на пособие, бесился от того, что не мог ничего послать жене и детям, но, конечно, я не был тем, за кем бы гонялись работодатели. Представьте, как выглядело мое резюме. Образование? Неопределенное. Опыт работы? Вы действительно хотите это знать?

Однажды я получил работу в компании по уборке мусора. В своем резюме по совету первого секретаря посольства я указал, что возвратился из Южной Кореи. Но сотрудники компании буквально засыпали меня вопросами. Что собой представляет Южная Корея? Что там и как там? Ну, я никогда не был в этой стране, поэтому, разумеется, ответить не мог. Пошли слухи о том, что я – северокорейский шпион. В результате мне пришлось уволиться.

После этого я прошел множество собеседований, но провалил их все: ссылались и на мой возраст, и на низкую квалификацию, и на плохое состояние экономики в стране, и на белые пятна в биографии и… одним словом, на все.

В дополнение к проблемам с работой к числу моих бед прибавилась еще одна, личного свойства. Министерство иностранных дел разыскало родственников моей матери, но никто из них не пожелал встретиться со мной. Когда я позвонил одному из своих двоюродных братьев, он предложил встретиться. Но когда я позвонил ему в следующий раз, он заявил, чтобы я больше не звонил, и бросил трубку. Вероятно, подумал, что я собрался клянчить у него деньги.

Без работы. Без семьи. Без друзей. Несомненно, я был уже счастлив, что не голодаю. Но остаться в одиночестве – совсем нелегко. Было трудно смириться с мыслью, что правительству на тебя плевать. Тому самому правительству, которое прекрасно понимало, что в эту эмиграцию мы отправились практически из-под палки. Однако власти твердили, что раз мы уехали добровольно, то нечего и рассчитывать ни на какую поддержку или помощь.

Как-то, оставшись без гроша в кармане и впав в тяжкое отчаяние, я позвонил первому секретарю.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал я.

– Я не могу встретиться с вами. Я слишком занят. Японское правительство пошло на жертвы ради вас. Вы должны понимать это. Вы должны найти способ жить самостоятельно и содержать себя, – назидательно вещал он.

Мне тогда так захотелось сказать ему: а ты пробовал когда-нибудь строить лачугу голыми руками? Или тащить тело матери вверх по склону горы? А ты когда-нибудь пробовал выжить на диете из сорняков?

Но он ни в чем не был виноват. В душе он был порядочным человеком. Он просто не понимал – да и вряд ли понял бы меня.

Первый межкорейский саммит прошел в Пхеньяне в июне 2000 года. Японские СМИ заявили, что это ознаменовало «продвижение к примирению между Севером и Югом».

Забудьте о ракетах.

Забудьте о нарушении территориальных вод.

О, да мы и Ким Чен Ира не так поняли. Может, он и не так уж плох, в конце концов. Может, пришло время для нас «скорректировать наши воззрения».

Я видел фотоснимки Ким Чен Ира, беседовавшего с Ким Дэ Чжуном, президентом Южной Кореи. Оба не сходили тогда с экранов телевизоров. Я не мог на это смотреть.

Не было дня, чтобы я не вспомнил о своей семье, все еще изо всех сил пытавшейся выжить в Северной Корее. И о тысячах и тысячах других, таких, как они, медленно умиравших от голода. Я провел не одну бессонную ночь, измученный этими видениями.

Годы правления Ким Чен Ира были совершенно бесцветным периодом. После смерти Ким Ир Сена ведущие члены партии резко сменили сторону и оказались в Южной Корее. Исчезли в никуда и наиболее заметные военачальники, близкие Ким Ир Сену. Ким Чен Ир знал, что все эти разговоры об объединении были фарсом. Он заботился только о том, чтобы не сойти с мировой арены и чтобы его, наконец, воспринимали всерьез.

«Страна может лежать в руинах, но ее горы и реки останутся навеки». Я всегда понимал смысл этой фразы так: личный духовный мир, духовный дом изменениям не подвержен, что бы ни случилось. Но я оказался не прав. Или, скорее, выражение было не совсем правильным. После возвращения в Японию я съездил в свой родной город. Мне очень хотелось вернуть себе ощущение принадлежности, и я подумал, что некогда знакомый пейзаж вернет приятные воспоминания детства и поможет мне исцелиться от боли. Но – нет. Город стал неузнаваем. Исчез и пейзаж, который, как я надеялся, умиротворит и исцелит меня. Я утратил не только свою страну, но и место своего рождения. Вот я и оказался в мире, которому не принадлежу.

В известном смысле я до сих даже не существую; я завис в некоей неопределенности между двумя мирами. Правительство Японии все еще официально не признало, что я вернулся в страну. Таким образом, я здесь официально – не живу. Но проживаю. Понимаете – «проживаю», но не живу. Кажется, это и есть мое проклятие.

Хотя выживать здесь, конечно, гораздо легче, мне не дают покоя очень простые вещи. Когда я ем что-то, считающееся в Японии обыденными продуктами, – куда менее изысканное, чем у большинства японцев на столе; простой рис, скажем, – я смотрю на него и задаюсь вопросом: сколько едоков обеспечила бы такая порция в Северной Корее? И на сколько дней. Проблема в том, что подобные размышления иногда начисто отбивают аппетит. Когда сердце разрывается от горя, тут уж не до еды. Так вот, если подобные чувства овладевают мной, знаете, как я поступаю? Я иду к океану и бросаю недоеденное чайкам. Я жажду отдать эту еду своей семье в Северной Корее. Но не могу. Вот я и решил сделать чаек своими посланниками. И я верю, что они с этим справляются. А я плачу.

Довольно давно из письма я узнал, что моей жены уже нет на свете. Ее похоронили на склоне горы в Хамджу. Последнее письмо, которое я получил от Мёнхва, пришло осенью 2005 года.

Оно повергло меня в исступление; у меня не хватало денег, чтобы послать ей, – я не зарабатывал столько. Но я тут же подыскал себе другую работу. И нашел. Уборщиком неподалеку от телевизионной башни в Токио. Месяц я там проработал с 5 утра до часу дня, и как только получил деньги, пошел в почтовое отделение Токио, чтобы отослать ей сто тысяч иен. Позже я получил письмо от Хосона. Он сообщил мне, что Мёнхва умерла от голода. Ей не было еще и тридцати. Деньги, которые я послал, пришли поздно и уже ничем не могли помочь ей. Последнюю весточку от Хосона я получил в 1998 году (так в оригинале, но, скорее всего, речь идет о 2008 годе. – Прим. ред.); он сообщал, что Хочхоль ищет работу где-то на шахте вместе со своими четырьмя детьми. Потом письма перестали приходить. Я с тех пор не могу спать дольше нескольких часов. Я все еще надеюсь спасти своих оставшихся детей. Какие же это адские муки – даже не знать, живы ли они или нет. Но я твердо верю, что живы. Я обязан верить в это, иначе я просто не смог бы жить на этом свете.

Я часто думаю о том, что случилось бы со мной, останься я в Северной Корее. Вероятно, голодал бы. Может, и умер бы от голода. Но по крайней мере я умер бы у кого-то на руках, в кругу семьи, собравшейся возле меня. И попрощался бы с ними. А что меня ждет теперь?

Люди много говорят о Боге. Хоть я его в глаза не видел, я продолжаю молиться о том, что все кончится хорошо.