Глава 3

Говорят, что печали и радости следуют друг за другом. Как я это понимаю, люди, кому выпало и пострадать, и порадоваться, должно быть невероятно счастливы. Но есть и такие, на чью долю выпадает одно только горе. Такое мне знакомо.

Я стал водителем трактора летом 1966 года. Вскоре после этого через Красный Крест пришло письмо от брата матери, моего дяди, из Японии. До нас оно добиралось долго и трудно – края его были потрепаны и загнуты, чернила расплылись в нескольких местах. Мать за эти годы несколько раз писала родственникам, но ответа не получала никогда.

И вот наконец письмо с родины. Моя мать с сильным волнением вскрыла его. Она читала его молча и быстро, но когда она дошла до второй страницы, письмо выпало из ее рук, а сама она упала без чувств.

– Мама! Что случилось? Что произошло? – кинулся я к ней.

Я поднял письмо и, пробежав глазами, понял, что умерла ее мать, наша бабушка:

Я вспомнил последние слова бабушки. «Вы – японцы», – сказала она мне, и я помнил ее печальный взгляд. Она знала свою историю. Она понимала и то, какие ужасные вещи происходят под колониальным господством. Я знал, что бабушка отчаянно пыталась уговорить мать не уезжать из Японии, но так и не уговорила. Я до сих пор помню, как искал ее на станции Синагава – но она так и не приехала проводить нас.

После смерти бабушки лицо моей матери избороздили глубокие морщины. Она внезапно превратилась в совершенно изможденную, обессиленную, безнадежно отчаявшуюся женщину. Это были не старческие морщины – горе и боль вызвали их. Я так хотел облегчить ее жизнь, но представления не имел как. Что бы я ни делал, как ни надрывался, мы продолжали жить впроголодь.

И вскоре нам снова довелось хлебнуть горя…

Погожим весенним днем 1968 года в нашу деревню с грохотом прикатил грузовик. Потом еще один. И еще. Целая воинская часть прибыла в деревню на постой. Один из военных, по-видимому, командир, приказал всем жителям собраться.

Брезгливо оглядев нас, он объявил: «Наш отряд будет дислоцирован здесь».

И ушел.

Дислоцирован? То есть наша деревня станет какой-то военной базой? Гарнизоном? Гарнизоном обычно называют укрепленное и специально оборудованное место, где расквартированы солдаты, охраняющие какой-то объект или район. Но от чего нас оборонять? На нас кто-то собрался напасть? Мы даже не знали названия этой воинской части.

Глава деревни, примчавшись, как на пожар, заявил нам, что эти военные подчиняются непосредственно Ким Чанбону (вероятнее всего, имеется в виду министр национальной обороны КНДР в 60-х гг. – Прим. ред.). И больше ничего не объяснил. Солдаты пробудут в деревне сколько потребуется и будут оборонять нас бог весть от кого.

Вскоре я выяснил, что этот самый Ким Чанбон и Ким Ир Сен были братьями по оружию. Ким Чанбон стал важной фигурой в партии и автором всех главных военных инноваций. Все вокруг повторяли это, но это никак не объясняло, с какой стати он появился в нашей деревне со своей бандой.

Прошло несколько дней. Всем было не по себе от этого визита, воздух, казалось, искрил от напряжения. Все были настороже и старались не ляпнуть ненароком чего-нибудь лишнего. Однажды утром, собираясь на работу, я заметил пару солдат, направлявшихся к нашему дому.

Я тут же велел матери и сестрам спрятаться и встал в дверях, загораживая вход в дом. Совершенно жуткого вида солдат подошел ко мне.

– Сию минуту собрать вещи и вон отсюда! – скомандовал он.

– Как так? Почему? Может, все же объясните, в чем дело? – спросил я.

Мое сердце колотилось, я страшно волновался, но изо всех сил старался этого не показать.

– Ты еще спрашиваешь почему?! Да потому что ты из этих, из «враждебных», вот почему. Потому что ниже вас уже никого и нет. А теперь убирайтесь!

И, развернувшись, зашагал прочь вместе с другим солдатом.

Оказалось, выгнали не только нас. Нескольким другим семьям также было предписано освободить жилье. Согласно приказу, мы должны были переселиться в деревню Пхёнъян-ри в нескольких милях от нашей. И мы, собрав наш нехитрый скарб, отправились в путь. Добравшись туда, мы убедились, что никакого жилья для нас там нет. Мы нашли временное прибежище в заброшенной лачуге какого-то крестьянина. Мы понятия не имели, что произошло с бывшим ее хозяином – вполне вероятно, что он умер от истощения и отчаяния.

К счастью, мне дали возможность и дальше работать трактористом. Отца и сестер приписали к местной сельхозбригаде. А мать? Мать продолжала ходить по горам в поисках кореньев и грибов, как и прежде.

Несколько военных из отряда Ким Чанбона добрались и до этой деревни. Вели они себя точь-в-точь как уголовники. Крали домашнюю скотину и птицу из личных хозяйств, тут же забивали и съедали украденное. Крали из амбаров кукурузу и картофель. Разорили местную МТС и вывезли оттуда на грузовиках моторы и пилорамы. Они домогались девушек, обещая жениться на них. Они врали, конечно. Мы все ненавидели и презирали их.

Местное партийное руководство в Пхёнъян-ри и нашей старой деревне куда-то пропало. Отныне всем заправляли ребята Ким Чанбона. Вели они себя так, что мы боялись выйти из дому даже днем. Солдаты набрасывались на местных жителей по поводу и без, жестоко избивая их…

Наш полуразрушенный дом уберегал нас от дождя – пусть и с грехом пополам, – но не от ветра. Снег еще не успел сойти, по ночам сильно подмораживало, так что огонь в печи мы поддерживали всю ночь. И хорошо, что нашу хибару продувало насквозь – мы не боялись угореть.

Спать было не на чем, и мы все вместе подбирались ближе к печке, сгрудившись у огня. Иногда даже засыпали. Но ненадолго – какой может быть сон, если ты вертишься от холода – согрев спину, переворачиваешься, чтобы подставить теплу промерзшую грудь. Мы с отцом в этой полудремотной сутолоке постоянно сталкивались головами – иногда это безумно нас забавляло. Долгие страдания порой начинают казаться смешными, так что даже самая отчаянная ситуация вызывает просто сумасшедший хохот. Возможно, это было просто что-то вроде истерики.

Проснувшись как-то посреди ночи, я обнаружил, что Масако, моей младшей сестры, нет. Я в страхе выскочил на улицу. Там я разглядел ее следы на снегу и пошел по ним. Следы привели меня в нашу старую деревню. Масако стояла перед бывшим нашим домом и рыдала.

Завидев меня, она сквозь слезы произнесла:

– Это – наш дом! Я не хочу уходить отсюда!

Посадив ее на плечи, я медленно зашагал в Пхёнъян-ри. Светила луна. Снег блестел и искрился, придавая очарование безрадостному пейзажу. Холод проникал через изодранную одежду, но сидевшая у меня на плечах Масако согревала меня. Устав от плача, девочка задремала. В ту ночь я ощутил такую близость к ней, что мне почудилось, что все ее переживания, все страхи, проникли через тонкую одежонку прямо ко мне в сердце.

Головорезы Ким Чанбона продолжали измываться над нами. Они вели себя так, словно мы были их рабами. Мы обязаны были кормить их – тем, что они требовали. И им всегда было мало. И они постоянно твердили свое бредовое: «Мы сражаемся за страну! А защитникам страны нужно больше еды!»

Я хотел их спросить: «Сражаетесь? С кем? Войны нет. Боев нет. О чем вы вообще?! Вы только и знаете, что запугивать честных и трудолюбивых людей. Вы хоть понимаете, что забираете у нас почти последнее? И после этого вы смеете унижать и избивать тех, кто вас кормит?»

Разумеется, я помалкивал. Вякни я что-нибудь подобное, меня бы просто убили…

Как ни странно, именно в тот один из самых страшных периодов жизни я внезапно влюбился. Ее звали Рим Суён. Ей было 19 лет, и она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел. Я встретил ее на ферме, где она ухаживала за кроликами. Я раньше доставлял траву туда на тракторе. Прежде я подобного чувства не испытывал и не знал, что делать. Стоило мне попытаться заговорить с ней, как у меня будто язык отнимался, и я просто старался не говорить с нею вообще. Но постоянно о ней думал.

Однажды, когда я разгружал траву, она подошла и предложила помочь. Мы работали, как воды в рот набрав. На следующий день она помогла мне снова – и на следующий день тоже. Наконец Рим Суён все же нарушила молчание и спросила, буду ли я участвовать в предстоящих соревнованиях по футболу. Я сказал ей, что нет, поскольку у меня нет спортивных трусов. В следующий раз, когда я увидел ее, она принесла спортивные трусы, которые сама сшила специально для меня из белого нейлона. И тут я выпалил:

– Я люблю тебя! Ты выйдешь за меня замуж?

Классное начало, чтобы закадрить девчонку, да?

Рим Суён застенчиво подняла глаза.

– Ты сможешь уговорить мою мать? – спросила она.

Теперь я знал, что нравлюсь ей. Это окрылило меня.

На следующий день я, набравшись храбрости, пошел к ней в дом. Ее отец давным-давно скончался, у нее оставалась только мать. Я сказал ей, что хочу взять ее дочь замуж. Мать Рим Суён вежливо выслушала меня, не перебивая.

Суён стояла тут же рядом с нею, ловя каждое слово. До сих пор помню эту сцену в мельчайших деталях. Она покраснела, даже уши у нее покраснели.

Мать девушки помолчала немного – тягостно и печально. Мое сердце колотилось, было такое чувство, что оно вот-вот выскочит из груди.

– Мне очень жаль говорить так… Но муж-японец для моей дочери… Боюсь, это невозможно.

Она говорила, будто стыдясь своего решения. Я почувствовал, что она силится найти объяснение, которое так или иначе успокоило бы меня.

– Понимаете, дело в том, что… Конечно, я уверена, что вы – вполне порядочный молодой человек… Я нисколько в этом не сомневаюсь. Но вот… Если моя дочь выйдет за возвращенца, ну, в общем, нам всем это навредит. Поймите меня правильно.

Я сжал кулаки так, что пальцы побелели. И посмотрел на Рим Суён. Она стояла белая как мел.

Не помню точно, что было после того, как мать Рим Суён отказала мне. Должно быть, я просто убежал от охватившего меня стыда. А вот о чем тогда думал, помню:

Просто смешно и подумать, чтобы мать Рим Суён дала согласие.

Когда я после этого увидел Суён на ферме, первой мыслью было бежать с глаз долой. Но девушка обняла меня и прошептала:

– Прости, что так вышло. Забирай меня, и мы сбежим куда-нибудь.

Как мне хотелось убежать с ней – но куда? Куда мы с ней могли сбежать? А что станет с моей несчастной матерью и сестрами? Я бы никогда не смог бросить их; ни за что. Вскоре я узнал, что Рим Суён вышла замуж за какую-то большую шишку в Пхеньяне. И я решил, что больше никогда ни в одну девчонку не влюблюсь…

Год спустя Ким Чанбон со своей солдатней внезапно исчезли. Я не знал, как это объясняли власти, но в деревне поговаривали, что его часть расформировали. Тогда никаких средств массовой информации не было, и все новости распространялись устно, но «сарафанное радио» подводило редко. В свое время я узнал, что Ким Чанбон стал жертвой очередной чистки Ким Ир Сена.

Тривиальная история. Некоторое время Ким Чанбон был ближайшим соратником Вождя. Ким Чанбон был вне критики. Он приложил колоссальные усилия для модернизации и реформирования вооруженных сил. И именно это и погубило его. Благодаря своим заслугам, он создал собственную клику из армейцев. Вскоре под его личным контролем оказался целый район Северной Кореи, ставший фактически его вотчиной. Естественно, Ким Ир Сен увидел в этом угрозу для себя и решил избавиться от военачальника.

Мы сразу же вернулись в Тончхон-ри. К счастью, наш дом все еще стоял. Добравшись до дома, мы принесли воды из колодца, вскипятили ее и подняли тост. Я посмотрел на высохшие лица своих родителей, когда мы пили тот тост. Моему отцу было пятьдесят пять лет, матери – сорок четыре, и у нее оставалось всего 8 зубов. За что же, спрашивается, мы поднимали тост? За лучшее будущее? За возвращение к прошлому? Не знаю. Наверное, мы были просто очень рады, что кошмар Ким Чанбона закончился.

– Хочу съесть рисовый колобок со сладкой красной фасолью, – вдруг сказала мать после нашего тоста.

Отец растерялся, поскольку мать никогда ни о чем не просила. Он прекрасно понимал, что даже такое скромное желание невыполнимо. Красная фасоль была ничуть не дешевле риса, а сахар… И говорить нечего. Мешок сахара стоил 100 вон на черном рынке – бешеные деньги для нас.

– Не волнуйтесь! – сказала она, угадав его мысли. – Подумать, так мне рисовый колобок вовсе не по зубам, даже если бы я и захотела. Зубов у меня почти не осталось, так что отъелась я рисовых колобков.

И просто рассмеялась – и так заразительно!

Я целую вечность не слышал маминого смеха. И тоже рассмеялся, а в конце концов мы все стали хохотать. И смеялись до слез.

Три следующих года после роспуска воинства Ким Чанбона прошли без особых событий. Мы продолжали бороться за выживание. Но жизнь наша, по крайней мере, была спокойной. Единственное заслуживающее упоминания событие – предложение, которое сделали моей сестре Эйко, когда ей исполнилось двадцать три. Это был молодой человек по имени Кан Гисон. Его семья была родом из Кобе. Его отец умирал от рака в последней стадии, и сын во что бы то ни стало хотел жениться до кончины отца. Семья была зажиточной – редкость для возвращенцев, и мой отец считал, что наши семьи – не пара. Он вежливо отклонил предложение. Но невзирая на его отказ, мать Кана стала приезжать к нам и умолять отца изменить решение.

– Я хотела бы, чтобы ваша дочь стала моей невесткой, – повторяла она. Но мой отец был неумолим.

В начале 1972 года в нашем доме однажды появился мужчина средних лет. Сначала я подумал, что это был кто-то из родственников Кана. И не в шутку удивился, когда узнал в нем Ён Сокпона. Да это был тот самый Ён Сокпон, старый приятель моего отца по «Чхонрёну».

Поставив на пол сумку, он бросился обнимать моего отца.

– Как у вас тут дела? Как вы подросли! – воскликнул Ён, обращаясь к нам. Мать пригласила его в дом.

Открыв сумку, нежданный гость извлек оттуда часы и вручил мне. Сестры получили в подарок шарфики. Я не мог поверить глазам. Японские часы были очень большой редкостью. О них мечтали все. Ён Сокпон вновь забрался в сумку и вытащил бутылку водки для отца. Но это было еще не все. Он привез нам лекарства, сахар и другую роскошь и выставил все на стол. Моя мать разрыдалась.

Они с отцом пили до поздней ночи. Я слышал их беседу, хоть они говорили вполголоса.

– Погляди на меня! – говорил мой отец. – Когда-то меня звали «Тигром», а теперь я – ничтожество! И все по милости проклятых чхонрёновцев. Обманщики! Выродки!

– Ты давай, поосторожнее. И стены имеют уши, – предостерег отца гость, оглядевшись.

Мой отец ничего не сказал, только кивнул.

– Ладно, – продолжил Ён, – посмотрим, как мы можем помочь друг другу. Как я понимаю, вам немало досталось в жизни.

Ён был заместителем председателя парткома в каком-то городе и очень занятым человеком, но после того визита он еще не раз приезжал к нам. Как только он узнал, кто сделал Эйко предложение, он увиделся с Каном.

– Он – хороший человек. Добрый и мягкий. И ничего страшного в том, что он – обеспеченный человек, нет, – сказал он Эйко. И посоветовал отцу изменить мнение. В конце концов, Кан тоже был из возвращенцев.

Все утряслось. Свадьба должна была состояться через два месяца. Но мы так и не смогли ни раздобыть новой одежды, ни даже купить футон (хлопчатобумажный матрац – традиционный свадебный подарок. – Прим. ред.) для нее. Мать Кана сказала, что ничего этого не надо, главное, чтобы она вышла замуж, а уж приданое…

Но Ён дал немного денег матери.

– Возьмите. Пусть она выглядит красиво, – улыбнулся он.

Меня очень тронул жест Ёна. Очень. Его забота была как глоток свежего воздуха. Нам в жизни редко приходилось принимать от кого-либо помощь. Все вокруг думали лишь о себе – как пробиться, как устроиться в жизни, как изобразить великую любовь к партии, как не попадаться, как раздобыть еды, как подольститься к полезным и влиятельным людям, сунув им взятку в виде сигарет или водки. Честно говоря, это был единственный способ выжить. Сама система дегуманизировала их полностью. Нас. Самое печальное состояло в том, что и я сам начинал мыслить теми же категориями. Но поступок Ёна напомнил мне, что такое – быть человеком. И я решил, что, как бы жизнь тебя ни била, сдаваться нельзя. Нельзя ломаться. В душе ты всегда знаешь – что правильно и достойно, а что – нет. Вот на это и надо полагаться.

Как-то Ён приехал к нам в совершенно растрепанных чувствах. Обычно он был человеком собранным, но в тот день он был нечесан, а глаза у него были красными от недосыпа. Он был страшно напуган – и это было хуже всего. Позвав отца, он молча схватил его за руки и некоторое время просто стоял, не выпуская его. Потом он заговорил – взахлеб.

Он рассказал, что пришел на встречу Нового года. На ней присутствовали многие партийные шишки, и бедолага Ён распустил язык. Видимо, уже после переезда в Северную Корею он написал несколько писем Хан Доксу, основателю и председателю «Чхонрёна». Он знал Хан Доксу много лет, но на все свои письма так и не получил ответа. Естественно, это задело Ёна.

И он по глупости заявил об этом на торжестве. Сказал, что, дескать, Хан Доксу и председателем-то стал лишь благодаря поддержке всех остальных. Но теперь этого не ценит. Слишком зазнался, чтобы ответить на письмо старого друга.

Эта несдержанность оказалась роковой. Уже на следующий день Ён сняли с партийного поста. Критиковать Хан Доксу было все равно, что критиковать самого Ким Ир Сена.

Переговорив с отцом, Ён немного успокоился.

– Мужайся, все как-нибудь утрясется, – говорил отец. – Все будет хорошо, уверен. Вот увидишь, все обойдется, – повторял он Ёну.

Мне кажется, что он не мог измыслить ничего, кроме этих банальностей.

Ён вяло кивнул.

– Будьте счастливы! – пожелал он Эйко. После этого поклонился на прощание и уехал.

Спустя несколько дней после свадьбы Эйко мы узнали, что Ён повесился. В предсмертной записке он написал:

Так оборвалась жизнь этого доброго и достойного человека.

Когда отец поехал отдать ему дань уважения, выяснилось, что сотрудники секретной службы уже схоронили его.

Его жена покончила с собой несколько дней спустя.

Я не знаю, сколько возвращенцев испытало подобные трагедии. Мне кажется, что бесчисленное количество постигла похожая участь. Кого-то отправили в концентрационные лагеря, кого-то подвергли чистке или расстреляли. Столько людских жизней погублено напрасно.

Когда моя сестра Хифуми достигла «брачного возраста», как принято было говорить раньше, еще один добрый человек, Ли Соннак, помог найти ей мужа. Ли работал в отделе пропаганды «Чхонрёна» и при переезде сюда привез с собой кое-какое передающее оборудование из Японии. Он здорово помог партии, его публично поощрили и похвалили за его усилия. Ли Соннак был отзывчивым человеком. Узнав, что Хифуми – девушка на выданье, он связался с одним человеком, тоже возвращенцем, который жил в Вонсане. Вскоре после этого моя сестра вышла замуж за него. Мне очень не понравился муж Хифуми. Мне он показался просто лентяем, и я терпеть не мог, когда он являлся к нам, чтобы очередной раз поклянчить еды для своих родителей, хотя мы сами едва перебивались. Моя мать боялась обидеть Хифуми отказом и начала побираться у наших соседей и других жителей деревни. Я едва переносил такие унижения, тем более что она шла на них ради него. В конце концов нам это надоело, и они перебрались в Пуджон.

Между тем Ли Соннака назначили на завод по производству аппаратуры связи в Синанджу. Затем его неожиданно обвинили в предательстве – потому, что он женился на женщине из Южной Кореи. На деле же его объявили предателем не поэтому – в конце концов, все прекрасно знали, на ком он был женат. Его осудили за излишнее рвение – Ли все время пытался что-то улучшить у себя на заводе. Ли стал изгоем и был освобожден от занимаемой должности. Это было равносильно смерти. Позже до меня дошли слухи, что он развелся с женой и превратился в бродягу. Его часто видели на вокзале в Синанчжу.

Один за другим исчезали друзья моего отца. Следующей жертвой стал Ким Юён. Он был возвращенцем, раньше имел свою прачечную в Кавасаки в Японии. Как и мой отец, он был женат на японке. В Северной Корее Ким стал водителем автобуса. Однажды, во время перерыва, он заговорил со своими коллегами о своей жизни в Японии. Несколько дней спустя его вместе с женой арестовали и отправили в печально известный концлагерь Ёдок, где царили невыносимые для жизни условия (Ёдок считался одним из самых «либеральных» лагерей в КНДР, по данным южнокорейской прессы, в 2014 г. лагерь был расформирован. – Прим. ред.). Через десять лет – то есть, целую вечность спустя – его жену освободили. Выйдя из лагеря, она поселилась неподалеку от нас. Если раньше это была жизнерадостная женщина, то теперь это была молчаливая, замкнутая и постаревшая тень прежней себя. Невыразительное лицо, лишенный интонаций голос. Она всячески избегала общения с людьми. Еще один изгой среди нас.

Однажды она пришла к нам и принесла своего сына. Мы были ошеломлены – настолько невероятен теперь был для нее такой шаг. Оказалось, ее сын был серьезно болен. Я отнес его в нашу деревенскую клинику.

– У него нагноение на языке, он уже 3 дня ничего не ест. Вы могли бы сделать ему инъекцию пенициллина? – спросил я врача.

Я не знал, подействует ли на мальчика пенициллин, но в Северной Корее это был единственный доступный антибиотик и, вероятно, единственный способ спасти его.

– Что? Ты что же, думаешь, что я буду лечить его бесплатно? Вот же нахал! С какой стати мне транжирить на него ценный медикамент? Плати или, по крайней мере, достань мне каких-нибудь лекарственных трав! Вот тогда и поговорим.

Медицинское обслуживание в Северной Корее формально бесплатно, но в действительности это не так. Оно очень даже платное. Беднякам не по карману лечение. Если у тебя нет денег – принеси водки, пусть даже немного. Или сигарет. Или лекарственных трав. А иначе – забудь о лечении.

Я заметил цитату на стене кабинета у врача за спиной. «Медицина – искусство доброты. Врач обязан быть бо́льшим коммунистом, чем кто-либо другой». Цитата Ким Ир Сена.

Внезапно меня охватил гнев. Что-то во мне надломилось.

– А вы вообще кого-нибудь лечите? Или уже никого? – выкрикнул я.

И врезал ему кулаком. И тут будто платину прорвало – все годы страданий и лишений выплеснулись наружу. Я стал избивать его. Но и этого мне показалось мало. Мой гнев грозил вырваться из-под контроля. Я добежал до дома, прихватил нож. Я на самом деле хотел убить его. Врач, не желающий помочь, – кто он такой?! Человек, оплевывающий свой священный долг. Вернувшись в клинику, я увидел стоявших в коридоре полицейских. Я готов был и их прикончить. Но тут откуда ни возьмись появился мой отец и выхватил у меня нож.

И велел мне убраться подальше. И тут я с ужасом осознал, что я едва не сотворил. Я помчался домой.

Мой отец, пробыв какое-то время в поликлинике, вернулся. Через три дня его вызвали в участок, но домой он вернулся невредимым. Я понятия не имею, что произошло. Он никогда не затрагивал эту тему. Но все каким-то образом успокоилось, меня даже не арестовали, и вообще эта история забылась.

Я всю свою жизнь ненавидел насилие, тем более что перед глазами у меня был пример отца, избивавшего мать. Но после этого конфликта с врачом я в этом смысле изменился. Насилие стало мне казаться единственным выходом. Я возненавидел свою беспомощность, невозможность ничего изменить, когда на моих глазах творилось жутчайшее беззаконие – порядочных людей ссылали, бросали в концлагеря, уничтожали физически и морально. Моя мать уговаривала меня остыть. В противном случае и меня ждала та же участь.

В 70-е годы появился новый лозунг: «Скоростной бой» (аналог понятия «трудовой вахты» в СССР. – Прим. ред.). Еще один шедевр бессодержательности, до тошноты вдалбливаемый в наши головы на наших политзанятиях. Мы также должны были зазубрить десять заповедей Ким Ир Сена и затем бесконечно их повторять, пока они навеки не впечатаются в мозг. В конце концов мне стало казаться, что разум мой изнасиловали.

Я до сих пор помню эти пропагандистские клише. Разумеется, помню. Если бы я их не запомнил, давно был бы на том свете. Вот они:

Много позже я проверил десять заповедей авраамических религий. Вы знаете, сколько из них содержит прямое упоминание Бога? Примерно пять. Похоже, Господь мог бы кое-чему научиться у Великого Вождя товарища Ким Ир Сена – мир его праху.

На практике новая стратегия «скоростного боя» означала, что мы должны были создать фермы везде, где была почва, и превратить горы в террасные поля. Для этого требовалось все больше рабочих.

Весной 1970 года меня послали на работу в сельхозкооператив в деревне Чхонпхён-ри. Я неторопливо вел трактор с прицепом, где разместились трое других рабочих, по тряской дороге к месту назначения.

Добравшись до фермы, мы пересели на военный грузовик. Приблизительно через полчаса мы спустились в глубокую долину, где солдаты и крестьяне уже вовсю трудились на склоне горы. Мы доложились о прибытии, и нам выдали по паре рабочих брюк. Это была первая пара брюк, которые я получил с появления в Северную Корею. Я снял свои изодранные старые штаны и надел новые брюки. Радости моей не было границ. Я как будто сорвал джекпот в лотерею.

В 5 утра на следующий день раздался горн. Побудка. Спали мы в длинной хижине, напоминавшей казармы. После переклички мы цепочкой бегом спустились к реке на дне долины. Подбежав к замерзшей реке, мы разбили камнями лед и умылись. От ледяной воды горело лицо и немели руки. После этого – все так же бегом – отправились в армейский лагерь. К нашей радости и изумлению, в импровизированной столовой нам выдали белый рис. Я не пробовал белый рис целую вечность. А некоторые даже прослезились, не выдержав. Так не хотелось уходить из этой столовой, но нужно было работать.

Наша работа состояла в том, чтобы убирать камни и груды земли, оставшиеся на склоне того, как солдаты вырыли в ней очередной тоннель – этими тоннелями была изрыта вся округа. В этих тоннелях размещали заводы по производству пороха и других военных припасов. Во время Корейской войны эти заводы были уничтожены американскими бомбардировками, так что упрятать их теперь под землю было неплохой идеей. Правда, с электропитанием для этих заводов дело обстояло так себе – напряжение в линиях электропитания, тоже упрятанных под землю, было слишком низким, из-за чего некоторые заводы не работали. Нечего и говорить, что сгребать землю и перетаскивать камни было каторжным трудом.

Через несколько недель я получил телеграмму от Кан Гисона, мужа Эйко. «Свадьба 25 января. Приезжай домой 24-го». Я и понятия не имел ни о какой свадьбе. Тогда я подумал, что, возможно, дома случилось что-то ужасное, о чем напрямую не сообщишь, а ссылка на свадьбу – лишь шифр. После всего, что выпало на долю нашей семьи, я предполагал наихудшее.

Вернувшись на рабочее место, я доложил бригадиру о телеграмме. Перекрикивая шум буровой машины и взрывы динамита, он разрешил:

– Можешь ехать.

Я метнулся прочь, вскочил в свой трактор и поехал в Тончхон-ри, выжимая из машины все, что можно. Пока я ехал, весь извелся, гадая, какие еще несчастья могли обрушиться на нас. Уезжать мне не хотелось, невзирая на каторжную работу. По крайней мере, там было гарантировано питание. Кроме брюк мне выдали и пару новых военных ботинок – первая обувь, которая действительно была мне по ноге, с тех пор как я приехал в Северную Корею.

Когда я возвратился домой, там полным ходом шла подготовка к свадьбе. Рисовые лепешки, мясо и рыба и другие блюда. Я не понимал, что происходит – просто стоял и смотрел. Потом ко мне подошла мать Кана.

– Большие новости! Это – день твоей свадьбы, – сообщила она.

Фраза эта прозвучала громом среди ясного неба. Сказать, что я был удивлен, значит, ничего не сказать. Я был ошеломлен. Шокирован.

Женщину, на которой я, оказывается, собирался жениться, звали Ли Хесук. Ее отец был заместителем директора электростанции в городе Хамхын. Хесук была подслеповата, да и красавицей ее назвать у меня язык, уж извините, не повернулся бы.

– Вы думаете, раз я возвращенец и к тому же без гроша за душой, то не могу сам найти себе жену? И решили, что подойдет вот эта?

Мой отец сидел рядом с матерью Кана. Через некоторое время я узнал, что именно он попросил ее найти мне жену. Мой отец. Но даже ему теперь казалось, что вся эта затея обернулась жестоким издевательством надо мной.

Постепенно я узнавал, как все складывалось. Мачеха этой Ли Хесук очень хотела выдать падчерицу замуж, видя в этом замужестве единственную возможность поскорее от нее отделаться. Позже я узнал, что эта женщина никогда не любила Хесук, часто ругала и била ее. Мать Кана ничего не знала об этом. Так что я особенно ее не виню. Но тогда я просто не знал, что делать. В конце концов я сообразил, что моя попытка отказаться от женитьбы вызовет массу проблем. У меня просто сил не было устраивать скандал. И я решил – будь что будет. Мне было 23 года.

Спустя несколько дней после свадьбы, когда я готовил завтрак, подошел мой отец.

– Я понимаю теперь, что ни к чему было просить мать Кана подыскать для тебя женщину. Ты – мой единственный сын, и я хочу, чтобы ты был счастлив. Разведись с ней и ищи себе женщину по душе.

– Ей некуда идти. Все уже решено. Так что пусть уж остается со мной. Я о ней позабочусь, – ответил я.

– Как пожелаешь. Заботься. Но я все равно не буду считать ее невесткой. И если ты собрался жить с нею, ищите себе другое место.

Каково?

Не могу сказать, что я любил Хесук. Я едва знал ее. И скоро узнал, что мачеха постоянно запирала ее в комнате, так что моя жена ничегошеньки не умела. Не умела готовить, например. Сидела часами и мечтала непонятно о чем. Но я не мог представить себе, как можно прожить жизнь в одиночестве, особенно в этих тяжелых условиях, да и она отчаянно нуждалась в моей помощи. Поэтому мы все же решили жить вместе.

Моя мать подошла ко мне, когда я собирал вещи.

– Тебе всегда приходится тяжело, – грустно произнесла она. Я не знал, что на это ответить. Мне очень не хотелось оставлять ее, но я должен был выполнить свои обязательства перед своей женой.

Я нашел пожилую пару в Тончхон-ри, у них была свободная комната, и они согласились взять нас. Не просто так, разумеется. Мы должны были отдавать им часть еды, помогать заготавливать дрова, взять на себя часть работы по дому. Но вскоре эта пожилая пара захотела большего. Они потребовали в счет оплаты часть ценных вещей из Японии – и это было хуже всего. Они и слышать не хотели о том, что у нас уже ничего не осталось. Но у нас и вправду ничего больше не было.

И вообще тот год выдался на редкость хлопотным. В дополнение к работе на ферме я теперь должен был заботиться о наших квартирных хозяевах. Кроме того, моя жена забеременела. Я ломал себе голову над тем, как прокормим ребенка, когда у нас и на себя-то едва хватало. Ответа не было, но я предпочитал работать и работать, надеясь на чудо.

Как-то раз, примерно через год после нашей свадьбы, я, вернувшись домой с работы, внезапно почувствовал головокружение. Я лег на пол, из носа и ушей у меня пошла кровь. Остановить кровотечение не удавалось, и моя жена запаниковала. Я уже терял сознание, но успел попросить ее позвать кого-нибудь на помощь.

Я очнулся в больнице два дня спустя. Открыв глаза, я увидел у постели взволнованных родителей. Нос и уши были заткнуты марлей. Я оглянулся в поисках жены, но ее не было.

– Твоя жена так перепугалась, когда ты потерял сознание, что, наверное, сбежала, – заключил отец.

Я разрыдался.

– Крепись, – сказала мать.

Дольше раздумывать на эту тему у меня не было времени – внезапно меня скрутил новый приступ боли. Кровотечение было результатом разрыва кровеносного сосуда между глазами. Врач сделал мне кровоостанавливающую инъекцию, но укол не подействовал. Потом мне в ноздри вставили чуть ли не рулон марли, и кровотечение унялось.

Едва я выписался из больницы, как в дом к родителям приехала жена. Живот у нее разросся, она уже еле ходила.

– Пожалуйста, разведись со мной. Я не хочу доставлять еще больше проблем. Но наш ребенок… – Она недоговорила. Я спросил, а как она, собственно, собирается воспитать ребенка одна.

Мой отец аж подскочил.

– Вот об этом не волнуйся! – успокоил он меня. – Мы вырастим ребенка.

Это был его первый внук.

Мой первенец родился 25 марта 1972 года. Мы назвали его Хочхолем. Хесук родила его в нашем доме. И уехала вскоре после родов. Мне на самом деле было не по себе, когда она ушла, но я быстро смирился – ведь мы едва знали друг друга. Возможно, так было лучше. У меня и без нее хватало забот. У меня был сын, и о нем я должен был заботиться. Конечно, у нас не было ни мягких пеленок, ни порошкового молока – вообще почти ничего не было. Но за повседневными заботами о младенце я не мог не думать о том, какое будущее уготовано этому крохотному невинному созданию. Скорее всего, не очень благополучное. Ему предстояла жизнь, полная борьбы и горестей. Я должен был бы радоваться отцовству, но повода для особых восторгов у меня не было. Наоборот, мне было мучительно больно от того, что и его жизнь будут переполнять страдания. Правда, мои родители и младшая сестра были рады прибавлению в семействе, так что я с удовольствием перебрался обратно к ним.

С рождения сына миновало 2 месяца, и моя мать готовила завтрак на кухне. Она когда-то была довольно высокой женщиной, но за эти годы как-то усохла. Ее рабочие брюки были все в дырах, через которые просвечивало тело. Ей было всего 47 лет, но выглядела она древней старухой.

Внезапно она, как мне показалось, пошатнулась. И шаркающей походкой подошла ко мне. Я держал на руках сына.

– Мне надо немного передохнуть, – сказала она и уселась тут же рядом со мной. Она взглянула на моего сына, потом на меня, грустно улыбнулась. Я заметил, что ей трудно дышать и испугался за нее.

– Когда вернешься в Японию, прошу тебя, возьми мой прах с собой, – едва слышно прохрипела она. – И потом вместе с прахом твоих бабушки и дедушки помести его в их семейную могилу.

– О чем ты говоришь?! Не смей говорить об этом. Это – дурная примета. У тебя только-только внук появился.

Лицо матери как-то неестественно покраснело. Я понял, что дело плохо. Дыхание ее участилось, а потом она побледнела.

– Мне надо поспать, – сказала она, ложась.

Я начал тереть ей спину, зная, как она это любила.

– У тебя ничего не болит? Как ты себя чувствуешь? – спросил я, совсем растерявшись.

Но она не ответила. Я слегка тряхнул ее, но она никак не реагировала.

– Мама! – крикнул я. – Мама!

Но мать молчала.

И тут заплакал ребенок.

Прибежали отец с сестрой – детский крик разбудил их.

У глаз матери я заметил следы слез.

Отец поднес ладонь к ее рту.

И после этого невидящим взором уставился на меня.

Я слышал, что он произнес, но смысл сказанного не дошел до меня.

– Она умерла.

Единственный, кто пришел к нам, когда в деревне узнали о смерти моей матери, была жена кузнеца Чона, который помог нам отстроиться после пожара несколько лет назад. Войдя, она сразу кинулась к бездыханному телу матери, встряхнула ее, будто живую и, не сумев сдержать слез, воскликнула:

– Ну почему, почему? Вы ведь только что стали бабушкой! Почему вы должны были умереть? – голосила она.

Мой сын, по-видимому, устав от суматохи, мирно спал у меня на руках.

В тот же вечер приехали Эйко и Хифуми. Эйко взяла у меня ребенка. Она видела, что мне не до него в такой момент.

– Ты – старший сын. Так что крепись, – сказала она мне.

То же самое я услышал и от Хифуми.

Глядя на усохшее, истощенное тело матери, я был поражен ее изношенными до дыр брюками и почувствовал безмерную вину за то, что позволил ей умереть в лохмотьях. Эта мысль была просто невыносима.

Я вышел из дома в темноту. Был ненастный вечер, звезды и луну скрывали облака. Час и около того я бесцельно ходил по деревне и, проходя мимо чьего-то дома, заметил висевшие на веревке брюки. И я, уверяя себя, что никогда больше так не поступлю, и шепча неизвестно кому адресованные извинения, сдернул их с веревки и поспешно сунул под рубашку.

Прибежав домой, я обмыл тело матери и переодел ее. Но… И эти украденные брюки тоже оказались почти такими же ветхими.

На следующий день мы уложили мать в гроб. Я с трудом заколотил крышку. Гвозди были никудышными – все время гнулись. Даже в этом матери не везло. Я не мог отделаться от мысли, что после переселения в Северную Корею она ничего, кроме нужды и горя, не видела. Хоть один день в ее жизни здесь можно было бы назвать по-настоящему счастливым? Ее здешняя жизнь была так похожа на эти же изодранные рабочие штаны. Драные штаны… несчастная жизнь. И неся гроб с ее телом, я размышлял. А я? Сам я хоть один день счастья ей предоставил? Настоящего счастья? Может, теперь, после смерти, она обретет его.

Мы похоронили ее на склоне горы около фруктового сада и положили на свежей могиле простой кусок дерева с надписью: «Здесь лежит Миёко Исикава». Отец не произнес ни слова – он не мог говорить. Просто горестно вздохнул.

Когда мы вернулись домой, селяне, которые помогли нести гроб, уже собрались у нас, предвкушая еду и питье, приготовленные Эйко. Это вызвало у меня отвращение. Когда мать была жива, никто из них и в ее сторону не смотрел. А теперь все сбежались поесть и выпить на дармовщинку. На этих лицемеров тошно было смотреть – еще б станцевали у могилы!

Я вернулся к месту ее упокоения. Зажег сигарету и воткнул ее в земляной холмик вместо ладана. И спел детскую песенку, которую она пела мне, – «Красная стрекоза». Она пела ее, глядя на небо, и всегда повторяла, что только небо и связывает ее с родиной. И всегда плакала, когда пела ее. Я едва повторял слова песенки, рыдания теснили мне грудь. Убитый горем и отчаянием, я готов был лечь в могилу рядом с ней.

Однако жизнь продолжалась. Она, разумеется, изменилась, но отец, моя младшая сестра Масако, мой сын и я оставались на этой земле. Масако стала работать в сельхозкооперативе. Отцу уже скоро должно было исполниться 60 лет, но он продолжал работать – отвечал за котел на консервной фабрике. Ну а я по-прежнему водил трактор.

Мы обычно вставали в 5 часов утра. На завтрак съедали китайскую капусту, которую выращивали у себя на огороде. Отваривали ее и заправляли кукурузным крахмалом. Жуткое блюдо, не правда ли? Оно на самом деле было жутким. Но если у тебя от голода живот подвело, вполне сойдет и это – хоть брюхо набить.

Первым на работу всегда уходил отец. Потом я отправлялся в деревню найти кого-нибудь из женщин, кто дал бы ребенку грудь. Ходил от дома к дому и вымаливал помощь. Дать я никому и ничего не мог, так что приходилось рассчитывать на людское добросердечие. Кое-кто мог и обругать, такое тоже случалось. Я сгорал, но что мне еще оставалось? Позволить ему умереть от голода? Поэтому я продолжал искать ему кормилицу. После кормления я относил ребенка в ясли при кооперативе и приступал к работе.

С самого пожара у нас в доме и матраца не было. Мы спали на полу. Непросто было заставить себя заснуть в продуваемом всеми ветрами холодном доме, в особенности моему грудному сыну. Мы с отцом, стащив с себя одежду, пытались согреть его теплом наших тел. Мы укладывали его поближе к печке, а когда та прогорала и остывала, снова грели его собой.

Почти каждую ночь ребенок просыпался и плакал от голода. Я варил жидкую рисовую болтушку с кукурузным крахмалом и давал ему пару ложечек, чтобы притупить чувство голода. Но иногда это не работало, и я брал его на руки и носил по дому. Иногда я сам едва не засыпал на ходу. Колени подгибались, я вздрагивал и просыпался – но от этого просыпался и ребенок и начинал плакать еще сильнее. В конце концов я приноровился спать стоя, прислонившись к стене. А он ведь вполне мог и умереть – от голода, от холода, от изнеможения. Я жил в состоянии постоянного страха и беспомощности. Что я мог сделать для него?

Жизнь стала еще тяжелее, чем прежде, но сын хоть как-то отвлекал меня от горя после смерти матери. Кроме него, у меня не было никого, ради кого стоило бы жить. Впрочем, я старался не слишком задумываться об этом – такие мысли вели прямиком в преисподнюю. Поэтому я просто старался выживать – день за днем.