Глава 11
Лес, как он есть

В лес мы пошли втроем. Переспорить внучку Зарко не мог, а я даже и не пытался встревать в их спор. Хочет идти с нами – пусть идет, тем более что Томасу стало легче и в услугах лекарки он теперь не нуждался. Старик уже мог потихоньку вставать, подкидывать хворост в костер. На всякий случай мы нарубили дров – дня на три-четыре хватит, а тут и мы подойдем. А нет – так к тому времени как-нибудь добредет и сам наберет хвороста. Еще оставили арбалет с дюжиной болтов (половина – серебряные!), полмешка сухарей, а Папуша сварила котелок каши. Словом – не пропадет! Ну, а уж на самый крайний случай, если мы не вернемся через неделю, старику было велено седлать Кургузого и возвращаться домой с наказом – в Шварцвальд никому не ездить, спасательные экспедиции не устраивать! За Кэйтрин я не переживал. Бумаги на обе усадьбы оформлены, завещание составлено на ее имя, и даже если родится ребенок – их будущее обеспечено. Плохо, что мы не успели заключить с ней официальный брак, но с таким наследством, да при сноровке господина Мантиза из рода Инсекта, бастарда признают даже при королевском дворе, а денег хватит на внуков и правнуков. Лучше бы, конечно, вернуться, но думать нужно и о плохом.

Я не люблю лес. Вернее, люблю лес облагороженный, без подлеска с клещами, с дорожками, посыпанными песком или гравием, с беседками, где можно отдохнуть. Настоящий лес – чащобы и буреломы, заросли жгучей крапивы, корни, постоянно цепляющиеся за ноги и ветки, бьющие в глаз, – для меня бедствие. Как провести через чащобу хотя бы сотню солдат, не разрывая строя и не растягиваясь? Никак. Куда девается скорость, организация? Да все туда же – цепляется за ветки и натыкается на корни. Правильно поступали правители Старой империи, когда приказывали мостить дороги шириной в четыре воловьих задницы, вырубать кусты на две стадии по обе стороны. Конечно, сестерциев в такие дороги вложено немало, зато они себя окупали. Можно спешно перекинуть войска с севера на юг или с запада на восток.

Мы шли очень медленно. Чтобы проложить путь, время от времени приходилось вырубать крапиву толщиной с палец. Если верно, что крапива гуще всего растет там, где когда-то стояли дома, то мы шагали по бывшему городу.

Первым шел я, за мной следовал Гневко, потом цыган на своей гнедой, а за ним внучка, ведущая в поводу своего коня. Шествие замыкал кот. Я напрасно надеялся, что Шоршик будет указывать направление. Кот шел лишь по чистой тропе, показывая всем видом, что Их Кошачья Светлость не станет бить свои драгоценные лапки о разный сорняк.

Я уже в который раз похвалил себя, что догадался захватить один из трофейных клинков. Рубить крапиву – это все равно что рубить проволоку, замучаешься потом править лезвие.

Но, как обещал Томас, скоро сомкнутые деревья расступились, «разорвав строй», превратившись в исполины, между которыми можно было не только пройти самим, но и провести лошадей.

В лесу быстро теряешь ощущение времени и пространства. Кажется, ушли недавно – утро едва занялось, а тут уже начало смеркаться. Следовало подумать о ночлеге, но подходящего места долго не попадалось. Наконец Гневко обратил внимание на находившуюся чуть в стороне полянку, по которой тек небольшой ручеек и был даже маленький песчаный пляж.

Судя по тому, что лошади и кот не отвернули морды, а напились, вода была безопасна, но я не позволил цыгану пить прямо из ручья, заставив того дожидаться, пока не закипит вода в котелке. Готовить еду было лень и, по молчаливому согласию, ограничились сухарями с салом.

У старого цыгана оказалась заботливая внучка. Она даже напоила Зарко настоем из трав, отчего цыган быстро заснул. Я же, привычно осмотрев все вокруг, убедившись, что кони пасутся, приготовился спать.

Может, сегодня бы мне и удалось заснуть, но начал посматривать на молодую цыганку, а в голову полезли грешные мысли. Ну, мысли из головы не выкинешь, но сам я твердо решил, что ни в коем случае не начну ухаживать за девицей, чтобы не обижать ее деда. А еще я прекрасно понимал, что мне бы ничего не светило. Уж слишком строги обычаи у ромалов, а я не молодой красавец, ради которого девушка на выданье рискнет пойти против вековых традиций.

Цыганка пришла сама. Я даже не заметил, как ловко она выскользнула из-за спящего Зарко и подлегла ко мне, опалив жарким дыханием:

– Хочешь меня?

Я что-то промекал в ответ, пытаясь образумить девицу, но она не унималась.

– Знаю, что хочешь! – уверенно сказала Папуша, снимая с себя тонкую блузку, отчего я сглотнул слюну. – Видела, как ты на мою спину смотрел!

– Деда не боишься? – усмехнулся я, пытаясь остановить руку девушки, уже блуждающую по моему голому животу. – Проснется, кнутом выдерет…

– Не проснется! – уверенно сказала Папуша. – Я его травой напоила, до утра проспит как младенец.

Цыганка уже освободилась от юбки, а дальше я уже плохо соображал – или не соображал вовсе, что делаю, или что она со мной вытворяет…

Когда я был выжат, как старый лимон, Папуша расхохоталась и, ухватив меня за руку, потащила вниз, к ручью.

Вода в ручье и днем была обжигающе холодной, а ночью казалась ледяной. Я заставил себя войти в воду по колено и один раз окунулся с головой, после чего опрометью выскочил на берег, едва сдержавшись, чтобы не заорать. Попрыгал, пытаясь согреться. Папуша плескалась, не обращая внимания на холод.

– Потри спину! – потребовала цыганка, захватывая пригоршню донного ила и передавая мне.

Я начал тереть, опасаясь потревожить старые шрамы, но – чудо, их там не было. Смывая ил водой, задержал руку, пытаясь-таки нащупать рубцы, но кожа была нежной и шелковой, как и положено быть коже молодой девушки. Не удержавшись, я хмыкнул.

– Что ты там ищешь? – заглядывая через плечо, поинтересовалась Папуша.

– Да так, показалось…

– Нет там ничего, – усмехнулась русоволосая цыганка. – Я эти шрамы каждый раз наношу, когда мы с дедом с новыми людьми знакомимся. Ничего хитрого – беру корень одуванчика, волчьи ягоды и мажу. Издалека, если не присматриваться, похоже на рубцы.

– А зачем? – не понял я.

– Надо же деду показать, какой он строгий! – засмеялась цыганка. – А он меня в жизни пальцем не тронул, не то что кнутом. Даже если бьет – кнут до спины не достанет, он умеет.

– Ну Зарко, ну артист! – расхохотался я. – А я ведь тебя жалел – думал, вот старый зверюга, внучку калечит! Собирался кнут изрубить.

– Э, гаджо, не знаешь ты моего деда! – усмехнулась Папуша. – Пойдем на песочек, он теплый.

Цыганка пошла вперед, а я уныло поплелся следом, переживая, что после прошлых ласк и холодной воды я уже ни на что не годен. Но как же я ошибался!

Потом я просто лежал на теплом песке, тупо смотрел в предрассветное небо и думал, что мне теперь очень долго не захочется иметь дело с женщинами. А заодно пришло и чувство вины. Было стыдно перед Кэйт, которой я изменил, и жутко неудобно перед цыганкой. Хотя я у нее был не первым, но все-таки…

– Папуша, – погладил я девушку по руке. – Я ведь не смогу на тебе жениться. Но если нужно – дам тебе денег на приданое.

– Ой, не могу! – расхохоталась Папуша так громко, что ей откликнулась какая-то лесная птица. – Жениться он не может! А кто сказал, что я замуж бы за тебя пошла?

– Ну как же, у вас же строго… – не понял я. – Во время свадьбы положено гостям простыню показать, мол, честная была невеста.

– Ага, – подхватила Папуша. – А коли пятна нет, невесте волосы обстригут, из табора выгонят, а отца в телегу запрягут.

– А разве не так? – удивился я.

– Э, гаджо, глупости не говори, – скривила цыганка губы. – Если бы так оно было, половина бы девок без кос ходила. Коли понадобится – от меня столько крови будет, что простыню не отстираешь. Набираешь кровь в рыбий пузырь – вот и все.

– Хитро, – с уважением покивал я головой. – В таборе законы суровые, но и уловок много.

– Какой табор? – грустно усмехнулась Папуша. – Все ромалы давно по домам сидят. Кто кузницу имеет, кто мастерскую ювелирную, а кто табуны лошадей. От табора почти никого не осталось – старухи, которые на этом свете зажились, старик безногий да мы с дедом. Из конокрадов лишь Зарко остался, один он по-новому жить не хочет. Дети у него давным-давно выросли, постоялый двор недалеко от столицы держат. Любят старика, уважают, но боятся, как бы он на них беды не накликал. Ждут, когда деда поймают и повесят. Конечно, деньги, что старый приносит, берут и не брезгуют, и лошадей продавать помогают. И спрятать его спрячут, властям не выдадут, но все равно не настоящие они ромалы. И не осталось больше настоящих цыган в Силингии.

– А ты?

– А что я? – усмехнулась девушка. – Меня дед подобрал, когда мне пять лет было. Родители умерли, дядька с женой их дом заняли, а меня в конуру собачью определили – не выгонять же на улицу. Зарко увидел, спросил – не продадите ли девку? Купил меня за пять медяков. Тогда у нас еще большой табор был, настоящий. Одних кибиток не меньше сорока!

– А где сейчас дядька с теткой? – мрачно поинтересовался я, решив, что как только вернусь – поотрываю головы таким родственничкам. Ну, или самих их в будку определю.

– Ты не мстить ли собрался? – засмеялась цыганка. – Не нужно им мстить. Бог их за меня накажет, а людям не нужно влезать. Да и лет уже много прошло с тех пор. Сколько – не помню, помню лишь, что мы с Зарко сюда приехали, когда у рыцаря Йоргена дочь родилась – невеста твоя. А сын его, которого мы ищем, – вздохнула цыганка, – мне ровесник.

Я прикинул, что Кэйтрин сейчас не то девятнадцать, не то двадцать лет – точно не знал, а спрашивать неудобно. Получается, Папуше лет двадцать пять, а то и больше.

– А мне Зарко сказал, что внучка у него – девка на выданье.

– Так я у него уже лет десять на выданье, – грустно сказала Папуша. – Кто меня замуж-то возьмет? Для ромалов я гаджо, для гаджо – цыганка. Если бы приданое хорошее – взяли бы, не посмотрели. Зарко мне уже десять лет на приданое копит, но у него деньги промеж пальцев уходят. То пропьет, то в кости проиграет. Да и детям родным помогать нужно.

Я пожалел, что у нас за двоеженство могут повесить. Взял бы себе в жены обеих – и Кэйтрин и Папушу. А что такого? Но, представив воочию – как это будет выглядеть, если я и на самом деле стану мужем двух стервочек, – вздрогнул. Не тот у меня уже возраст, ой не тот! И помоложе был бы – все равно не надо! Пожалуй, правильно, что можно иметь только одну жену. А с Папушей что-нибудь можно придумать. Если дать девке хорошее приданое – а уж я постараюсь! – женихи в очередь выстроятся, а мы с Зарко еще и выбирать будем – кто подойдет на роль мужа для нашей красавицы.

– А замуж хочешь? – поинтересовался я. – Нет, всерьез спрашиваю?

– Э, гаджо, давай не будем. Пойдем искупаемся, – предложила Папуша и, вскочив, побежала к ручью.

Ручей был мелким, его глубины хватило только до пояса цыганки. В свете восходящего солнца обнаженная фигура была чудесной, просто сказочной, а русые волнистые волосы, спускающиеся почти до самых бедер, делали девушку похожей на наяду или русалку!

Внезапно девушка вскрикнула, захлопала руками и упала. Я поначалу не понял, что случилось, – показалось, что она просто оступилась, может быть, повредила ногу. Но потом я увидел, что из воды торчит чья-то голова, похожая на башку огромной лягушки, а цыганка пытается сопротивляться. Я не часто куда-то хожу без оружия, но здесь был именно тот момент. Не было даже камня, какой-нибудь палки. Единственное, что я смог сделать, – подбежать и, резко оттолкнувшись, подпрыгнуть, а потом ударить обеими ногами по голове монстра.

Под моими ногами что-то чавкнуло, завыло, но монстр выпустил девушку, а я, ухватив Папушу за руку, вытащил ее на берег, взвалил на спину и бегом побежал к костру.

Уложив цыганку, вытащил меч из ножен и метнулся обратно, даже не соизволив надеть штаны. Не знаю, что за чудовище оказалось в ручье, но оставлять за спиной живого монстра нельзя.

Мы столкнулись с чудовищной жабой, когда я спускался к ручью, а она медленно выкарабкивалась наверх. Я не знал, что станет делать земноводное – плеваться ядом, кусаться ядовитыми зубами или просто сжимать на мне челюсти, а проверять не хотелось. Так же как жаба, я был защищен лишь собственной кожей, но у меня было одно очень весомое преимущество – стальной клинок. Я не пошел в лобовую атаку, а отошел в сторону.

Ни разу в жизни не доводилось рубить головы. Даже не каждый палач способен смахнуть голову с плеч, хотя шея у жертвы не прикрыта доспехами, а сама она спокойно лежит на плахе. Те хвастуны, что таскали с собой отрубленные головы врагов, рубили их потом, после боя, когда можно наступить ногой на тело и не бояться, что меч застрянет в шейных позвонках.

Никогда не издевался над телами убитых, а в бою предпочитал наносить колющие или рубящие удары в лицо или в корпус.

Даже лишившись головы, монстр какое-то время полз, пытаясь добраться до меня. Не удержавшись и стараясь не подходить близко, отрубил ему передние лапы. Подумав, отрубил и задние. Убедившись, что с чудовищем покончено, пошел к биваку. Первым делом я натянул штаны – в них было как-то надежнее и спокойнее, а уж потом обернулся к цыганке.

– Как ты? – спросил я у Папуши.

– Испугалась, – ответила девушка, пытаясь улыбнуться. – А так вроде бы ничего. Ногу жжет.

Осмотрел Папушу – действительно, вроде бы ничего, только на ноге какой-то след, как от ожога. Да и у меня пятки припекает…

– Воды принеси, – попросила цыганка. – Будем эту гадость смывать.

– Сейчас, – кивнул я.

Спускаться снова к ручью не хотелось, да что там, откровенно-то говоря, было страшновато. А если там сидит подруга того монстра? Но делать нечего. Обувшись, не поленившись натянуть поддоспешник с кирасой, я пошел за водой. Для начала, вооружившись палкой, откинул в сторону от тропы остатки монстра – и голову, и туловище, и лапы. Может, стоило взять уродливую башку, отдать ее чучельнику, а потом нацепить на стену в парадной зале? Гости, особенно если в подпитии, могут и за дракона принять. Но, право слово, тащить домой голову жабы-переростка, а потом любоваться на ее жуткую морду мне не хотелось.

Прежде чем совать в воду ведро, потыкал ручей мечом. Вроде все в порядке. И только тогда я зачерпнул воды. Осмелев, снял сапоги и попытался смыть с ног жжение. Кажется, стало гораздо лучше. Обувшись, почувствовал себя нормальным человеком и пошел обратно.

Чтобы Папуше стало легче, пришлось идти на ручей еще пару раз. И опять я перестраховывался, проверяя воду. Наконец-таки девушка вздохнула с облегчением и начала одеваться.

– Дура я набитая, – сказала цыганка.

– И я хорош, – самокритично сообщил я, снимая кирасу и стаскивая сапоги. Больше никуда не пойду, а буду спать!

– В общем-то оба хороши, – заключила цыганка. – Нашли место, где плоть тешить.

Это уж точно. Тешить плоть в Шварцвальде – это все равно что танцевать перед дюжиной вражеских лучников. Или хуже. Лучники, может, стрелять не станут, примут за сумасшедшего, а лес ошибок не прощает. Про себя я подумал, что будь жаба не с собаку, а с теленка, то мне бы с ней не справиться, но вслух об этом говорить не стал, чтобы не накликать беды.

Нам обоим стало смешно. Отсмеявшись, мы принялись целоваться, а когда остановились, то обнаружили, что снова лежим голенькими на куче скомканной одежды…

– У меня даже в юности такой прыти не было, – признался я, не узнавая свой голос – хриплый, словно с большого перепоя.

– Это лес давит, – усмехнулась Папуша. – Травы пахнут, ты ароматы вдыхаешь, начинаешь меня хотеть, а со мной силы теряешь. Хочешь, травы заварю? Попьешь, долго не всхочется.

– Не надо, – испугался я. – Заваришь чего-нибудь этакого, а мне мучайся. Надо просто нам осмотрительнее быть, вот и все.

– Осмотрительнее? – хмыкнула цыганка.

Застегнув все крючки, запахнув юбку, присела на корточки. Лицо вдруг стало строже. Неожиданно цыганка ударила кулаком о землю и длинно выругалась.

– Ты чего? – испугался я.

– Только сейчас поняла – не я сама тебя захотела, а вроде как заставило что… Ну, дура я, а не лекарка. Как же не разглядела – вокруг страстоцвет растет. Не думала, что он вымахать может.

Уткнувшись лбом в землю, Папуша глухо и прерывисто зарыдала, словно залаяла. От этих рыданий мне стало не по себе. Опустившись на колени рядом с девушкой, осторожно погладил ее по спине, но цыганка со злобой откинула мою руку и что-то снова пробормотала.

– Хватит! – прикрикнул я. – Ревешь, как старая баба!

Папуша не унималась. Тогда пришлось решиться на радикальное средство – вылить на голову девушки остатки воды. Подействовало! Цыганка перестала рыдать и начала приводить себя в порядок.

– Как же это так? – недоумевала девушка. Посмотрев на меня, спросила: – Вот скажи, гаджо, ты же меня хотел?

– Хотел, – честно признался я и добавил: – Очень тебя хотел.

– А почему первый не пришел?

– Испугался, что ты откажешь, – признался я. – Зачем тебе старый козел?

– У мужчин возраста не бывает, – махнула рукой цыганка. – Это мы, женщины, сегодня юны, а завтра старухи. Но тебя бы я и на самом деле не захотела. Но почему же ты смог удержаться, а я нет?

– Как это – смог удержаться? – не понял я.

– Так ведь не ты же ко мне пришел, а я. Значит…

– Какая разница, кто к кому пришел? – перебил я девушку. – Может, у тебя мужчины давно не было, вот и все.

– У меня до тебя один лишь мужчина был, – призналась Папуша. – Пять лет прошло. Любила я его, сильно любила. Да что там, я и сейчас люблю.

– Подожди-ка, а тот мужчина, он не Александр Йорген?

– Он самый, – потупив глаза, сказала цыганка.

– А знаешь, он тебя тоже любил. Куколкой звал, – улыбнулся я.

– Меня так и зовут. Папуша – это Куколка по-цыгански. Любили мы с ним друг друга, сбежать хотели. Но когда отец Александра попал в плен, надо было его выручать – куда там бежать? Ну, а дальше сам знаешь.

– А не ты ли Зарко уговорила сюда ехать? – поинтересовался я.

– Поначалу, когда дед от солдат убегал, – сам так решил, мне не сказал. Ну, а потом, когда лошадей пригнал, к Кур дуле съездил, а обратно с котом приехал – все мне и рассказал.

– Ты его заставила в Шварцвальд вернуться?

– Я и заставила, – кивнула Папуша. – Он поупирался немножко, да куда ж он денется?

– Стало быть, не гнева брауни он испугался, а внучку переспорить не смог, – заключил я, усмехнувшись, что цыган меня опять обманул.

– Что ему брауни? У нас своих домов нет, домовых не боимся, – подтвердила мои выводы Папуша.

– Эх, старый врун! – вздохнул я.

– Такой есть. Никогда не знаешь, когда правду говорит, когда врет.

– Он только в одном не врет – тебя любит.

– Любит, – согласилась Папуша. – Так ведь и я его люблю, дурака старого. Кому он еще нужен, кроме меня?

Кому еще может понадобиться старый лгун, за голову которого объявлена награда, я тоже не знал. Мне точно не нужен.

– Как мы со всем с этим жить-то будем? – вдруг сказала Папуша, вспомнив о бурной ночи. – Я же своему любимому изменила…

Мне начали надоедать чужие угрызения совести, потому что грызла собственная совесть.

– Давай-ка мы с тобой так решим, – предложил я. – Сегодня у нас тобой ничего не было, а если и было – не мы в этом виноваты, а лес. Сама сказала – вокруг этот растет, как его?

– Страстоцвет, – глухо сказала Папуша. – Это цветок такой. Если понюхать – у мужчин и у женщин желание появляется. Но он маленький должен быть, а тут…

– А тут вымахал… Видишь, какая пакость случилась. С другой стороны, – задумался я, – может, оно и к лучшему? Представь себе – легли бы мы спать, спим, а эта тварюга вылезла из ручья и сюда приползла.

При воспоминаниях о жабе Папушу передернуло.

– Чего мы деду-то скажем, когда он дохлую жабу увидит?

– А то и скажем – ты ночью купаться пошла, жаба напала, а я спасать прибежал, – пожал я плечами. – Так ведь оно и было. Вроде мы ему не соврем, просто всей правды не скажем.

– Ты только не говори деду, что голой меня видел, – попросила Папуша. – Не стоит его расстраивать. Он меня до сих пор девственницей считает.

– Не буду, – клятвенно заверил я. – Ты же могла к ручью одетой пойти? Могла. В воду зашла, а тут на тебя и напали. А теперь иди-ка ты спать.

Ночь сошла на нет, а солнечный диск вылез в зазор между деревьями, прогоняя ночные страхи и страсти. Я зевнул, обдумывая – стоит ли спать, если спать осталось совсем немного? Решив, что просто минуточку полежу с закрытыми глазами, заснул.

Что мне снилось, точно уже и не помню, но во сне меня преследовал чей-то взгляд, похожий на взгляд хозяина каравана, – тяжелый, пронизывающий. Не скажу, что испугался, но было неприятно. Так неприятно, что я проснулся и… решил, что наяву вижу продолжение сна: прямо перед собой увидел два огромных глаза, чудовищных из-за своей неправильности – желтые, с вертикальным зрачком. До меня не сразу дошло, что эти глаза принадлежат змее, забравшейся мне на грудь и приблизившейся к лицу, отчего они и выглядели огромными.

У меня никогда не возникало проблем со змеями, потому что соблюдал одно неписаное правило – не трогай, и она тебя тоже не тронет. Почему змея забралась мне на грудь? Может, хотела укусить, а может, погреться? Но в любом случае мне было страшно.

А змея уже открыла пасть, демонстрируя раздвоенный язык. Где-то, задним умом я помнил, что языка бояться не нужно, он безвреден. Опасно то, что таится справа и слева, сверху и снизу, – заостренные ядовитые зубы.

Я понимал, что не успеваю поднять руки, схватить ползучую гадину, а помощи ждать неоткуда. Судя по храпам – дед и внучка спят. А хоть бы не спали, они бы тоже не успели ничего сделать. От безысходности я начал тихонечко разговаривать со змеей:

– Так нечестно! За всю свою жизнь ни одного змееныша не обидел, ни одного вашего яйца не раздавил.

Я нес какую-то ахинею, которую не решусь повторить. Кажется, рассказал змее о непутевой жизни и о том, что впервые за двадцать лет странствий и приключений обрел настоящий дом, что меня полюбила самая лучшая девушка в мире, а то, что я ей сегодня всю ночь изменял, так это от большой дури. И что изменял я с красивой девушкой, которую обязательно выдам замуж.

Но гадине были без надобности мои причитания. Кажется, приготовилась к прыжку… А дальше я даже не успел понять, что случилось. Черно-белый вихрь пролетел мимо меня, сметая с груди змею. Фырканье, утробное урчание – и наш Шоршик уже стоит над еще извивающейся, но уже мертвой змеей.

– Спасибо, дружище! – поблагодарил я кота, но тот уже отошел в сторону и принялся яростно чистить шкурку.

Я перевел дух. Штаны остались сухими, но, право слово, если бы я обмочился с перепугу, не постыдился бы этого, а тому, кто стал бы смеяться, предложил бы провести десяток минут с ядовитой змеей на груди.

– Интересная у тебя жизнь! – донесся до меня голос цыганки. – Скажи спасибо, что дед спит, а иначе – удавила бы.

– Ты не спишь? – приподнялся я.

– Проснулась, – приподнялась и цыганка. Широко зевнув, сказала: – Слышу, разговариваешь с кем-то, голову подняла – а у тебя на груди рана сидит. Я обмерла вся!

– Рана? – переспросил я. – Какая рана?

– Рана – это змея, которой ты про жизнь рассказывал. Их еще песчаными эфами называют, – просветила меня Папуша.

Ни про песчаную эфу, ни про какую-то рану я слыхом не слыхал. Знал, что где-то на Черном континенте водятся мамбы, а так, кроме гадюк да кобр, других змей не знал.

– Ядовитая? Хуже гадюки? – озабоченно поинтересовался я.

– Раз в десять хуже, – сообщила лекарка. – Если гадюка укусит – выживешь, а если эфа, то вряд ли. Странно, что в здешних краях эфы водятся. Они лишь в горячих песках живут.

– Странно… – буркнул я, поднимаясь. Вооружившись палкой, выкинул змею подальше. – Никогда не слышал, чтобы коты на змей охотились. Шоршик, ты и на самом деле кот? – поинтересовался я.

Котик даже не повернул голову.

Жаба с собаку – тоже странно. Цветок-страстоцвет вымахал с дерево. Может, какой-нибудь дурак террариум строит, а к нему разных гадов возят? А тут взяли, да не довезли. Месяца два назад иную версию я даже бы и не рассматривал. Теперь же, после всех странностей, увиденных мною хоть в собственной усадьбе, хоть в Шварцвальде, я перестал удивляться. Ну, или почти перестал, потому что был уверен – увижу еще что-то такое, чему буду несказанно изумлен.

Зарко тонко чувствует, когда пора просыпаться. Конечно же третий спутник принялся продирать глаза, когда на костре уже подходил кулеш, сваренный нами сообща, – я принес воды, по дороге запинав останки жабы подальше в кусты, а все остальное сделала Папуша.

Выспавшийся конокрад уплетал за обе щеки, а мы с Папушей орудовали ложками вяловато. Все-таки сказывалась бессонная ночь. Кажется, старый цыган это заметил.

– Чего это ты ешь плохо? – подозрительно спросил дед у внучки и разразился длинной тирадой на родном языке.

– Ты бы перевела, что ли, – попросил я Папушу.

– Да что там переводить, – отмахнулась цыганка. – Дед спросил – спала я ночью или кобелю страшному давала?

– Скажи своему деду, что он не только старый дурак, а дурак старый, – устало сказал я, обидевшись на «кобеля», да еще и «страшного».

– Чего тут переводить-то? – взвился Зарко. – Я по-силингски лучше тебя говорю.

– Нет, ты ему на своем языке скажи, – настаивал я, делая вид, что не слышу выкриков цыгана.

– Артаке, а разница-то какая? – удивленно спросила Папуша. – Что старый дурак, что дурак старый – это что в лоб, что по лбу, не один ли леший?

Я и сам не понял, что я такое сказал и в чем тут разница, но попытался не ударить лицом в грязь и быстренько придумал:

– Старый дурак – это ласково, а дурак старый – это ругательство.

Зарко с Папушей переглянулись. Девица (ну, пусть не совсем девица) пожала плечами, а старый конокрад задумался.

– Хочешь сказать – у вас с ней ничего не было? – с недоверием спросил Зарко. – А чего же тогда у обоих морды уставшие, губы распухшие?

Вот ведь зараза какая! Наблюдательный, как охотничья собака или ревнивый муж.

– Пошли, покажу, чем мы тут ночью занимались, – поднялся я с места и едва ли не силой повел старика к ручью.

Обрубки, сочащиеся белой кровью, облепленные мухами и какими-то жуками, цыгана впечатлили.

– Миро Дэвэл! – протянул Зарко, что означало у него степень крайнего изумления.

– Вот-вот, – зевнул я. – Сам видишь, чем кобели по ночам занимаются! Будут тут морды опухшие после такого.

– Прости, баро, – повинился Зарко. – Плохо я о тебе подумал.

– Ладно, чего уж теперь, – великодушно принял я извинения цыгана. Испытывая двойственное чувство, схожее с тем, какое испытывает человек, наставивший рога своему лучшему другу, – стыдно, с одной стороны, а с другой – превосходство над рогоносцем, легонько упрекнул старика: – Спишь ты крепко, рома баро. Так и внучку проспишь!

Зарко слегка набычился, засопел, но просить прощения и благодарить за спасение внучки не стал. А я не настаивал, да и времени не было препираться. Мы и так слишком затянули с выездом.

Собрались, залили костер и пошли. Вернее, цыгане ехали, а я вел гнедого в поводу. Прикинув, что кустарника и высокой травы стало гораздо меньше, ям и промоин больше не попадалось, с удовольствием забрался в седло.

Скоро мы выбрались на открытое пространство, где можно прибавить скорости. Но как быть с котом? Я слез с коня и под ухмылки деда и внучки пошел в хвост колонны.

– Шоршик, иди сюда, – позвал я. – Кис-кис, иди ко мне.

Я попытался взять кота на руки и посадить на седло, но он, собака такая, вырвался и скрылся в траве.

– Ну и черт с тобой! – выругался я с досадой. Спохватившись, что в Шварцвальде нечистого поминать не стоит, мысленно попросил прощения у Господа и вскочил в седло. – Не хочешь как человек – бегай на четырех лапах!

Кажется, можно вздохнуть свободно, но почему-то скребло на сердце. Когда-то так бывало в преддверии нападения. Но это мы увидим издалека. Кроме пожухлой травы, никакой растительности миль на десять, укрыться негде. Но лучше бы ускорить бег, чтобы быстрее добраться до леса. Странно, в лесу, будь он трижды Черным, я чувствовал себя гораздо спокойнее, чем на открытом месте.

Шестое – или какое там по счету чувство? – не подвело. Из травы наперерез нам выскочил Шоршик, орущий благим матом. Я даже не понял – как это кот умудрился бежать быстрее, нежели кони, но гадать было некогда – футах в двухстах от нас трава заходила ходуном, словно волна, бьющаяся о берег. Что это за хрень такая?

– Дикие собаки! – услышал я испуганный крик цыганки, успевшей молодым взглядом увидеть то, чего мы с Зарко не разглядели.

Собаки очень искусно прятались в траве, образовывая вокруг нас круг, а теперь сжимали его. Если бы не Шорш, все было бы хуже – псы выскочили бы из травы, не дав нам времени. Теперь же какой-никакой шанс есть.

Будь мы с гнедым вдвоем – мы бы с ним вырвались. Нет такого пса, способного догнать моего жеребца. Но спутников бросать нельзя, бежать вместе с ними бессмысленно – догонят.

Я соскочил с седла, бросил поводья на луку и слегка закрутил, чтобы они не мешали. Вытаскивая арбалет из чехла, попытался найти вожака стаи – ну где же его разыскать, если все псы для меня на одну морду, а расстояние сокращается. Взвел арбалет, вложил в желоб болт и, почти не целясь, разрядил его в того, кто был самым шустрым. Отбросил в сторону – взвести во второй раз не успею. Отскочил, давая гнедому простор для драки и чтобы в горячке боя самому не схлопотать копытом.

Зарко и Папуша тоже поняли, что ускакать не успеют. Спешились, выхватили топоры, а их лошади, ошалев от страха, помчались куда-то, уводя за собой часть собак.

Гневко, грозно заржав, оставив меня в тылу, скакнул прямо в гущу рыжих и черно-белых тел. Встав на дыбы, поразил одновременно двух собак, копытом задней ноги разбил череп еще одной.

Вокруг жеребца сразу же образовался круг, который гнедой старательно расширял, выбивая особо ретивых псов копытами, хватая зубами зазевавшихся.

Я рубил оскаленные пасти направо и налево, прорубая дорогу к жеребцу. Дед и внучка сражались грамотно – прижавшись спина к спине, отмахивались топорами от нападавших, подсекая им лапы и рубя черепа.

Эх, мне бы хоть какое-нибудь возвышение да пару-тройку парней с луками – перестреляли бы всю свору. Но нет у меня ни луков, ни лучников. А если бы и были, так и возвышенности тут нет.

Я крутился, словно волчок, подставляя под укусы плечи, тыкал клинком в мокрые пасти, выбивая клыки рукояткой, стараясь, чтобы не обошли со спины, но понимал – рано или поздно псы своего добьются. Их было слишком много. Как только я бил в одну морду, на ее месте возникала другая. Хотя мое тело было защищено, ноги уже начали покрываться моей же кровью, но боли пока не чувствовал – некогда! Не справлюсь я с такой сворой… Обидно. И Гневко, кажется, тоже не справляется – его уже два раза валили на бок, но он умудрялся подняться, расшвыривая собак, словно загнанный медведь. Любого другого коня собаки бы уже завалили и принялись терзать, но моего жеребца так просто не взять – Гневко падал, давил врагов тяжестью тела и снова вставал.

Будь на месте псов стая волков, нам бы уже пришел конец. Серые действовали более слаженно. Не нападали поодиночке, а ринулись бы сразу, всем скопом – один нырнул жеребцу под пах, второй ударил в морду, а третий схватил за горло. У диких собак не было подобных умения и навыков, они добиваются количеством.

На нас накатывались волны из клубов шерсти и клыков. Вон – гнедой завалился уже в третий раз, встал, но видно, что, если Гневко повалят в четвертый раз, встать он уже не сможет.

«Кажется, сейчас повалят и меня», – грустно констатировал я, нагибаясь под тяжестью пса, кинувшегося на плечи и пытавшегося грызть шлем. Упасть, раздавить скотину по примеру гнедого я не смогу – нет у меня нужной тяжести, а упаду – подняться уже не смогу.

– Артаке, деда прикрой! – закричала цыганка. – Дай ему полминуты!

Откуда и силы взялись, но, получив надежду, сумел отшвырнуть собаку и даже наподдать ей мечом. Метнувшись к цыганам, закрыл спиной старого конокрада.

– Дед, быстрее, не могу больше! – кричала Папуша, из последних сил орудуя топором.

Я не сразу понял, что за рык раздался за спиной, а когда пришел в себя, то был весь покрыт холодным потом, а руки, вместо того чтобы отбиваться от собак, прикрывали промежность…

Дикие собаки, только что бывшие чудовищами, в мгновение ока превратились в щенков, описавшихся от страха после встречи с грозной соседской кошкой. Те из них, кто сумел устоять на ногах, удирали, поджимая хвосты, а те, кто не мог, падали на спину и подставляли горло, демонстрируя подчинение и покорность судьбе…

Я слышал подобный рев один раз, когда моему дядюшке прислали в подарок бенгальского тигра. Кажется, тигр сообщал, что он хочет есть…

– Силен, старый, – проговорил я, обессиленно опускаясь на колени.

– Ага, – подтвердила Папуша, падая рядом.

Зарко ничего не сказал. Сумел лишь повернуть голову, улыбнуться и упал.

– Дадо, не умирай! – подползла к нему цыганка и положила ухо на грудь. Послушав, выдохнула: – Жив он. Силы много потратил. Воды бы…

Воды… Я с трудом, но поднялся и, перешагивая через раненых и убитых собак, побрел к гнедому.

На Гневко было страшно смотреть – весь в крови, в пене, но на своих ногах. Вот только на правую заднюю ногу не опирается – держит на весу. Ран на теле не видно из-за прилипшей грязи и шерсти, да и смысла сейчас нет их осмотреть. (Как и мои собственные!) Снимая с седла драгоценную баклагу с водой, едва удержался, чтобы не вылить ее на гнедого, но на коня бы все равно не хватило. Надо привести в чувство цыгана и идти дальше, чтобы отыскать местечко, где будем зализывать раны.

Чтобы привести Зарко в чувство, пришлось вылить на него половину имевшейся воды. Я смотрел, как Папуша тратит драгоценную влагу, и мысленно вздыхал – гнедого бы напоить.

Но, слава богу, старый цыган пришел в себя.

– Ну, вроде бы ожил, – облегченно сказала цыганка, возвращая мне флягу.

– Сама попей, – отвел я протянутую посудину.

Когда девушка напилась, я взял баклагу, побулькал, отметив, что осталось не больше четверти, снял с себя шлем и – прости, дружище, пропотело все! – вылил туда воду.

Гнедому было не очень удобно, да и воды мало – ему бы ведро, – но все лучше, чем ничего. На себя уже не хватило.

Зарко опирался на плечо внучки, но стоять мог. Грязные, оборванные и окровавленные, цыгане выглядели очень живописно. Думается, что и я был не лучше.

– Перевязать надо, – кивнула Папуша на мою ногу.

– Потом, – отмахнулся я.

– Дай хотя бы перетяну, – наклонилась цыганка, перехватывая ногу чуть выше раны.

– Кота жалко, – вздохнул я, выискивая глазами трупик Шоршика. Котик вряд ли уцелел в этой бойне…

– А чего его жалеть? – фыркнула Папуша. – Вон сидит.

– Вот ведь живучий! – обрадовался я, посмотрев на невозмутимого кота, пытавшегося слизать с шерсти собачью кровь. – Ну, пошли, что ли, – усмехнулся я и, опираясь на меч, как на палку, повел свое воинство к лесу.

Идти было мили две, но мы ковыляли добрых два часа. Впереди хромал я, за мной тащились цыган с цыганкой, а следом ковылял жеребец, прихрамывающий, как и его хозяин. Только кот шел твердо, гордо подняв хвост.

По дороге мы наткнулись на труп мерина, на который уже уселись вороны. Значит, зря убегал. А вот кобылки не видно. Может, сумела удрать?

Увидев людей, птицы разлетелись, но недалеко. Рассевшись на земле, недовольно закаркали, требуя, чтобы мы побыстрее убрались. Папуша сняла с мертвого коня сумки, котелок и искательно посмотрела на меня:

– Здесь у меня травы, еда…

Я вздохнул и взвалил сумки себе на горб. Гнедому и так тяжело.

Кое-как, но мы добрались до леса. Там было прохладнее, идти стало легче.

– Гневко, воду ищи, – попросил я коня, пропуская его вперед.

Гнедому понадобилось с полчаса, чтобы отыскать родничок. У меня не было сил кипятить воду, к тому же в лесных родниках никакой заразы быть не должно. Мы напились. Вначале конь, потом я.

Теперь можно упасть и отдохнуть. Дед и внучка так и поступили, но я себе подобного позволить не мог. Взяв легкое цыганское ведро (надо будет такое себе завести!), пошел к коню. Освободив Гневко от седла, отмыл засохшую кровь – его ли, собачью ли, смыл пот и грязь, начал осмотр. К счастью, глубоких ран нашел немного – всего лишь две, но обе на одной и той же ноге. Кость не задета – уже хорошо. Бывало у нас и хуже, справлялись, но ездить на жеребце верхом пока нельзя…

– У меня в сумке бальзам, – подала голос Папуша. – Жеребца помажешь, у меня у самой уже сил нет.

Смазав цыганским бальзамом раны коня, повернулся к лекарке:

– А мне этим бальзамом можно мазаться?

– Сейчас, подожди… воды принеси.

С трудом встав на ноги, Папуша начала снимать с себя одежду. Когда я принес воду, она уже была совсем голой.

– Помоги, – попросила цыганка.

Мыть девушку было проще, чем жеребца. И – никакого вожделения… Осмотрев свои исцарапанные и искусанные руки и ноги, оглядев живот, грудь, Папуша попросила:

– Спину посмотри – там что-то есть. Помажь.

На самой спине укусов не было, но там, где ниже, вырван солидный клок мяса. Кто не особо умный, тот может смеяться, но это очень болезненная рана, к тому же ее и не перевязать толком. Один способ лечения – лежать кверху задницей.

– Может, тебе лучше лечь? – предложил я.

– Если сейчас лягу, потом не встану. Мажь, а там видно будет.

Это точно. Мне тоже хотелось упасть и больше не вставать. Намазав мои раны и перевязав их, Папуша вконец обессилела. Я едва успел подстелить юбку и то, что осталось от блузки, чтобы цыганка не упала прямо на землю.

– Закрой ей задницу-то, – буркнул вдруг Зарко, только что лежавший без чувств.

Прикрыв наготу Папуши, я спросил у Зарко:

– Ты сам-то как?

Цыган, в отличие от всех нас, выглядел вполне прилично. По крайней мере, крупных ран не было видно, а мелкие укусы не в счет.

– Может, тебя тоже помыть?

– Пусть дед лежит, – с трудом сказала Папуша. – Ему отлежаться надо. И ты лежи, радуйся, что собаки причиндалы не откусили.

– Встану – кнута получишь! – пообещал строгий дед. – Рано тебе еще о таком говорить.

– Правильно! Кнута ей хорошего, чтобы не шутила, – поддержал я старика.

– И тебе бы кнута, – злобно выдохнул Зарко.

– А мне-то за что? – удивился я.

– Ты почему с коня слез?

– Как – почему? Слез, потому что вас не хотел бросать, – возмутился я. – Неужели не ясно?

– Ох, дурак ты, баро, ох дурак, – простонал старый цыган. – Мы бы с девкой от собак ушли – только влет!

– Твою же мать… – выругался я. – Я же решил, что вы на своих клячах далеко не уйдете.

– И мы тебя бросать не хотели.

Вначале засмеялся я, потом Папуша, а потом и Зарко. Ржали так громко, что к нашему хору присоединился гнедой. Единственный, кто сохранял невозмутимость, – это Шоршик. Кот уже закончил вылизывать шерстку и теперь укоризненно смотрел на нас – дескать, а что тут смешного? Если бы вы ускакали, то как же я?