Глава 10
Возвращение блудного конокрада
Если кто-то считает, что мне стало стыдно, он ошибается. В возвращении конокрада чувствовался какой-то подвох. Мне казалось, что цыган вернулся не по доброте душевной, а из-за чего-то другого. Какая ему корысть? Сам же герой дня соскочил с козел и, как ни в чем не бывало, подбежал к Томасу:
– Жив, старый?
– Приперся, ворюга? – ощерился конюх. – Кобыла обещанная где?
– Э, рома, кобылу еще украсть надо! – возмутился цыган. – Я и так ради тебя ночь ехал, день ехал, успеть хотел. Лучшую лекарку привез! Э, да что с тобой говорить, пердун старый, – махнул рукой цыган и, обернувшись ко мне, расплылся в белозубой улыбке: – Не рад, баро? Решил, что сбежал цыган, коней украл, да? Зачем нехорошо думал?
– А что я должен был думать? – пожал я плечами. – Мог бы предупредить, что уходишь.
– Будить не хотел, – обезоружил меня цыган. – Ты спишь – хорошо спишь, как ребенок, сны смотришь, а старый стонет. Я старого потрогал – горячий весь, хошь лепешки на лбу пеки. Понял, быстрее ехать нужно, лекарку везти. И кибитка нужна – нельзя старого в лесу оставлять. Не сердишься, что коней увел?
– Правильно сделал, что увел, – похвалил я цыгана. – А как не побоялся ночью по лесу ехать?
– Привычный я, – подмигнул Зарко. – Коней в ночи воровать всегда легче, чем при солнце. И кони бегут легче, если им страшно. Семь лошадей – хорошо, одна везет – шесть отдыхают, к полудню в таборе был. Потом лекарку искал, коней прятал, снова сюда. Но кибитка тяжело едет, медленно.
Многословие действовало на нервы. Пытаясь остановить словоизвержение, пока оно не переросло в словесный понос, я довольно невежливо перебил:
– Ладно, потом доскажешь. Лекарка-то твоя где?
– Пока мужчина не позовет, женщина не придет, – гордо сказал цыган, повернулся к кибитке и что-то сказал по-своему. Потом уже снова мне: – Папуша только свой язык понимает. Но ты, сделай милость, не говори по-цыгански, не позорься. Смех смехом, а ей старика лечить.
Я представил себе знахарку – или, как говорит цыган, лекарку – в облике старой ведьмы, страшной, как война с кочевниками, но из кибитки выскочила молодая особа, совсем не похожая на цыганку, – курносая, с длинными русыми волосами. Без платка – стало быть, незамужняя. От цыганского в девушке только невероятное сочетание богатства и нищеты – длинная юбка из бархата, рваная блузка, босые пятки и коралловое ожерелье в четыре нитки, золотые серьги с рубинами, а на руке – золотой браслет. Улыбнувшись (надеюсь, что мне!), Папуша пошла к раненому. Осмотрела, ощупала руки и ноги, сняла повязки, одобрительно поцокала языком, снова перевязала и, обернувшись к Зарко, что-то ему сказала, а когда тот начал оправдываться, выдала ему некое пожелание.
– Что знахарка-то сказала? – поинтересовался я.
– Говорит – зачем ты меня в такую даль тащил? Мол, у старого гаджо все хорошо, почти выздоровел, дня через два встанет, через неделю будет бегать, как сивый мерин.
– Еще я сказала – дурак он старый, – вмешалась в разговор Папуша.
Я посмотрел на Зарко, покачал головой:
– Говоришь, лекарка лишь по-цыгански знает? Ну-ну…
– Эх, баба, – сплюнул цыган и пошел к кибитке. Вытащив из-под облучка кнут, махнул им, прищелкнул, словно бы проверяя, а Папуша, вместо того чтобы кричать или убегать, покорно повернулась, стягивая через голову блузку. Убрала волосы, приготовившись к наказанию. Постаравшись быстрее отвести взгляд от обнаженной спины, я успел увидеть на ней багровые полосы старых шрамов.
– Отставить! – рыкнул я на цыгана, а тот, уже изготовившись для удара, приоткрыл рот от удивления:
– Ты чего, капитан?
– Положи кнут на место! – приказал я.
Зарко, не убирая кнута, пытался меня вразумить:
– Внучка она моя. Нельзя внучке такие слова дедушке говорить – нельзя позорить! Если не выпорю – от людей позора не оберусь!
– Я сказал – положи, – мягко попросил я, похлопав рукой по эфесу. – Не уберешь – без кнута останешься…
Зарко что-то буркнул сквозь зубы, но кнут убрал. Папуша, немного постояв, поняла, что бить ее сегодня не будут, принялась одеваться. Наверняка, оставшись без свидетелей, цыган выпорет внучку, а помешать я этому не смогу. Но бить на глазах, да еще кнутом – не позволю.
Папуша вытащила из кибитки корзину, улыбнулась деду – словно не только что собирался ее бить – и ушла.
– Совсем распоясалась молодежь, – буркнул цыган. Чуть мягче добавил: – Сказала – дурак ты старый, мог бы и сам лопухов нарвать. Мол, учила я тебя лечить, а ты так и не научился.
– Серьезная девушка! – с уважением покачал я головой.
– Серьезная, – согласился цыган. Похвастался: – Она с малолетства травки-коренья собирала, у лучших шувани училась, к городским аптекарям ходила. Один даже предложил в ученики идти, хоть и не по обычаю это, но отказалась девка. Ей со мной лучше. Теперь Папуша других учит и меня учит.
Я удивился, что аптекарь решил сделать женщину – цыганку! – ученицей, но расспрашивать не стал. Кто знает, какие здесь нравы и обычаи? Решил сменить тему.
– Ты старика прямо в усадьбу отвезешь или только до города?
– Папуша старого довезет, я с тобой останусь. Или ты решил, что я сюда лишь из-за герцогских людей ехал, а как беда минула – сразу и убегу?
– Хотел бы сбежать, обратно бы не вернулся, – пожал я плечами.
Я присел у костра, принявшись ворошить угли. Цыган устроился рядом на корточках.
– Почему ты только себя честным считаешь, а остальных – нет?
– Привычка, – усмехнулся я. – Ты меня обманул не один раз – почему я тебе верить должен?
– Как же не один? – возмутился цыган. – Я тебя лишь раз обманул, так и то не со зла.
– Понимаешь, – задумчиво проговорил я. – Как-то все у тебя странно получается – про солдат, которые за тобой гнались, ты не сказал. Ну, это ладно, поверю, что ты не знал, что они в Шварцвальд поедут. Но потом, когда тайное стало явным, – зачем юлить было? Дальше – уехал ночью, ничего не сказал. О чем я должен подумать? Поверю, что Томасу ты хотел помочь и меня не хотел будить. Вернулся, молодец. Поверил бы я тебе, только зачем ты меня снова обманываешь?
– В чем обманул? – округлил Зарко глаза. Подумал, покрутил всклокоченной головой, догадливо хмыкнул: – Обманул, сказав, что Папуша лишь по-цыгански понимает?
– Да у вас дети малые на разных языках милостыню просить умеют, а уж взрослая девка – так и подавно. Не знаю, зачем тебе это понадобилось – из-за такой ерунды врать, но сам понимаешь – малая ложь рождает недоверие, а у тебя-то – вон их сколько.
– Э, баро Артаке, согласен – опять я тебя обманул, – согласился вдруг Зарко. – Ну, не хотел я, чтобы Папуша с тобой говорила, не хотел… Лекарка она лучшая, но годков-то ей мало. Внучка она моя, пятнадцать лет девке, замуж пора выдавать, – сообщил он проникновенно, будто бы я должен понять, что он имеет в виду, но, видя мое недоумение, пояснил: – Ты, баро, не в обиду будь сказано, наоборот, молодец, но кобель ты. Если рома кобель – это хорошо, когда он других девок портит, а внучку мне замуж надо отдать. Заговоришь с ней, слово за слово, а потом? Девку уговорить – пара пустяков. Тебе удовольствие, а нам горе.
Я чуть не зарычал от обиды. Вот уж кем-кем, а кобелем я себя не считал. Мимо женщин, конечно, не проходил, но за юбками не волочился. А когда волочиться-то было? Стараясь сохранить спокойствие, спросил:
– Кто тебе сказал, что я кобель?
– Сорока на хвосте принесла, – самодовольно усмехнулся цыган.
– Сорока, говоришь? – задумчиво изрек я. – Знаю я, как эту сороку зовут. Я ей хвост вместе с языком выдеру!
– Ей выдерешь! – заулыбался цыган, решив, верно, что неприятный разговор для него окончен.
– Вот и договорились, – кивнул я. – Переночуете, а завтра с утра уезжай. Томаса заберешь, домой отвезешь. И тебе за внучку переживать не надо, да и мне спокойней.
– Не веришь мне? Хочешь, могилой матери поклянусь? На мертвых не обманывают, мертвые все знают.
– Не верю. Можешь на меня обижаться, но ты меня уже трижды обманул. А где три раза, там и четыре. Не знаю, правда, почему ты вернулся, какая выгода? Вот жизнью внучки поклянешься – поверю без разговора.
Цыган скис. Верно, сидел сейчас и крыл на все лады того, кто объяснил мне – чем могут цыгане клясться, а чем нет.
– Так чего уж теперь ломаться, – подбодрил я его. – Рассказывай.
– Верно говоришь, убежать хотел. Ты-то всю ночь спал, а я сидел, думал. Со всех сторон на нас чьи-то глаза пялились, только на поляну не зашли, побоялись. Обоз этот снова пришел, а одному на него смотреть – совсем страшно! Зажмурился я, переждал, пока поляна не освободится. Решил – зачем пропадать стану, лучше живым останусь. Утро пришло, собрал я коней, уздечка к уздечке связал, да и поехал – не будет меня Артаке искать, не тот человек, чтобы из-за коней мстить! Утро скакал, день скакал, в табор пришел. Только хотел ромалам сказать – традес чавелы! – в другое место уходим, как стыдно мне стало… Думаю, как там баро, как там Томас? Коней солдатских велел по разным местам разогнать, верным людям продать, приказал Папуше кибитку запрячь, сюда поехал.
Выслушав горячую речь, я почти поверил, что так оно и было, но решил немножко поиграть…
– Вот теперь верю, – сказал я равнодушно. – Почти. Сказал бы, что у тебя еще приключилось? По морде вижу, что либо врешь, либо что-то недоговариваешь.
– Э, баро, у тебя в роду цыган нет? – усмехнулся Зарко через силу. Сняв шляпу, стукнул ее о землю. – Ну да, не было стыдно. А почему должно быть? Ты мне никто, даже не рома. А что отпустил ты меня, так не от доброты, а из-за спеси своей да гонора дворянского. Мол, негоже рыцарю с конокрадами дело иметь. Видел я, как ты на меня смотрел – как на навоз. Поехал с тобой, чтобы от солдат спрятаться. Мне все равно, куда ехать, не думал, что они в Шварцвальд сунутся. А что с солдатами бился – так ты и себя спасал. К чему мне из-за какого-то Артакса пропадать, я себе живым нужен. У меня внучка растет, замуж пора выдавать.
– Ты покороче излагай, – попросил я. – Цыган для гаджо братом не станет, это я знаю. Зачем вернулся? Седла хотел забрать? Вон, под кустом лежат – забирай и проваливай.
– Зачем-зачем… – скривил Зарко губы. – Старичок пришел, седой весь, маленький – ростом по пояс. Пальчиком погрозил, да и говорит: «Если к рыцарю не вернешься – худо будет. И не только тебе, а всему роду твоему, до шестого колена. Вернись, помоги ему и котика передай». Сказал, кота мне сунул, да и пропал.
– А котик где? – встрепенулся я.
– В кибитке дрыхнет, – сообщил Зарко, после чего не преминул пожаловаться: – Всю дорогу спал, как не в себе. Папуша его кормить хотела – не жрет!
Я пошел к кибитке за меховым другом.
– Кис-кис… – начал я звать кота, но тот даже не отозвался. – Шоршик, зараза такая! Ты где болтаешься?
– Только что здесь был, – удивленно сказал Зарко. Не поленившись, залез в кибитку и принялся чем-то греметь. Не обнаружив, вылез и смущенно развел руками. – Нет кота, гулять ушел.
– Надеюсь, ты Курдуле не говорил, что Томас ранен? – поинтересовался я, ожидая, что Зарко опять начнет изворачиваться. Так оно и случилось.
– Какая Курдула? – начал было цыган, но, посмотрев, как я скривился, захлопал глазами. – Как ты узнал?
– Зарко, ты мне уже надоел, – начал я потихонечку закипать. – Кто тебе мог сказать, что я кобель? Только Курдула. Одна сорока у нас, других нет.
– Так, может, я с ней раньше встречался, тогда и узнал? Может, неделю назад, может, месяц.
Я оглянулся по сторонам – нет ли поблизости внучки, подошел к цыгану, взял за шиворот и с небольшого размаха приложил лбом к кибитке. Хотел посильнее, но в самый последний момент удержался – кибитка крепкая, лоб мог не выдержать.
– Ты что, баро, совсем спятил? – мрачно, но без обиды произнес цыган, вставая с земли. – У меня шишка будет или синяк.
– У тебя внучка лекарка, пусть лечит, – угрюмо сказал я, слегка досадуя, что не сдержался. – Я не железный. Сколько можно твое вранье слушать? Еще потерплю-потерплю и голову тебе оторву, никакая лекарка не приставит. Давай, Зарко, убирайся отсюда подобру-поздорову, и чем быстрее, тем лучше.
– Да не врал я тебе про Курдулу! – громким шепотом прокричал Зарко. – Мы со стряпухой давно знакомы. Она, когда молодая была, к бабке моей за снадобьями ходила – ребенка родить хотела. На все готова была, чтобы со стороны кто помог. Откуда бы я узнал, что Томас у румны полюбовников ловит?
Махнув рукой и чтобы еще раз не треснуть Зарко, я развернулся и пошел к ручью. Надо бы умыться, может, и успокоюсь. Но следом поперся цыган. Устроившись у воды, начал остужать рассеченный лоб и ворчать.
– Капитан, ты за Томаса обиделся? Так это когда и было? Или за кобеля?
Я заскрипел зубами. Ну неймется же вруну-говоруну! Захотелось взять старого конокрада за бестолковую голову, сунуть ее в воду и подержать там минутки три. Нет, все пять!
– Ну, виноват я, ездил в усадьбу, – начал цыган каяться. – Курдуле деньги отдал – два талера. Не вру, – испуганно попятился Зарко. – Шесть лошадей было, по талеру каждая, но продал в убыток, за четыре. А половина – это твоя доля. Если не отдал бы – век мне удачи не видеть. Сказал старухе, что ты мне их в долг давал. Удивилась, что возвращаю, но взяла. Ну, она и стала рассказывать, как ты по девкам блудливым шлялся, а невеста твоя молодая целыми днями плакала. Уходить хотел, меня старик этот остановил, кота подал. Вот и все. А как догадался, что вру?
Наверное, когда-нибудь я все-таки пришибу этого вруна. Но сейчас мне стало смешно, а глядя на разбитый лоб – чуточку стыдно.
– Как ты людям врать умудряешься, если врать не умеешь? Сам же в своем вранье запутался.
– Так все просто же! – радостно сообщил цыган. Утвердив шляпу на лоб, чтобы она закрывала ссадину, сказал: – Я людям вру, а они знают, что вру, но все равно верят. Любят гаджо, если ромалы им врут, доверчивые они. Ты один попался, на слово не веришь. Так как ты узнал, что я у Курдулы был?
– Ты мне про какого тут старичка плел? Домовой к тебе в кибитку пришел, в табор? Где это видано, чтобы брауни от своего дома далеко отходили?
– Так это брауни был? – состроил удивленную рожицу Зарко. – То-то я понял, что старичка этого слушаться надо. Ай да я! Не послушал бы брауни, мне бы удачи не было.
«Кар тебе в сумку, чтобы сухари не мялись!» – мысленно пожелал я конокраду. Но вслух говорить не стал, потому что так до сих пор не понял – почему пожелание пениса в сумке считается ругательством? Вслух же сказал:
– В общем, чтобы завтра ноги твоей здесь не было!
– Не гони меня, баро Артаке, – сложив руки на груди, сказал Зарко. – Если сам дедушка домовой приказал – не могу я тебя бросить. Удачи не будет, как жить стану? У меня, помимо Папуши, две правнучки на выданье. Кто их замуж возьмет, коли баро удачи не будет? Хочешь, поклянусь, что больше врать не буду?
– Тьфу ты, – не выдержал я. Опять ведь врет! И он знает, что я знаю, что врет он о том, что больше не станет врать… Точно, утоплю я когда-нибудь этого вруна. Дожил до старости, а ведет себя как подросток.
У костра между тем хозяйничала Папуша. Мурлыча себе под нос какую-то заунывную песню, девчонка закатывала в золу глиняные шары. Увидев меня и Зарко, заулыбалась и что-то затрещала.
– Говори, чтобы баро Артаке понял, – обреченно махнул рукой цыган.
– Я деду говорю – старому гаджо мяса поесть нужно, – пояснила Папуша. – Он крови потерял много, обязательно надо мяса поесть.
Я понял, что за блюдо печется. Посмотрел на Томаса – старик опять спал, – покачал головой. Если лекарка говорит – надо мяса поесть, – пусть поест. Вот я точно это мясо есть не стану!
Я принялся готовить себе кашу. Пока варил, глина стала как обожженный кирпич и Папуша начала разгребать золу, выкатывать шарики из костра, подталкивая их к деду.
– Проснись, старый, ужинать станем, – потряс Зарко раненого за здоровую руку.
– О, как пахнет-то вкусно! – сказал Томас, учуяв ароматные запахи. Втягивая в себя воздух, старик с шумом проглотил слюну. – Мяском свеженьким потянуло. Никак, кролика запекали?
Зарко раскалывал шарики, выковыривал их содержимое и раскладывал по широким листьям того же лопуха.
– Вот, старый, это тебе, – вручил цыган Томасу лопушок, как вручают королевское блюдо.
Томас принялся за еду, старательно смакуя и обсасывая каждую косточку. Покончив с одним лопушком, принялся за второй.
– Молодой кролик-то, нежный. Кости маленькие совсем – крольчонок, не иначе, – приговаривал Томас.
Зарко, поедая свежее мясо, только переглядывался с внучкой да иногда что-то с улыбкой ей говорил. Может, смеялся над Томасом или надо мной. К счастью, дед с внучкой не настаивали, чтобы и я насладился народным цыганским блюдом, и я, вдыхая изысканный аромат, молча давился подгоревшей пшенкой, которую перед варкой опять позабыл окатить крутым кипятком.
Томас наелся раньше других, улегся на спину и с довольным видом спросил:
– Кроликов как ловили? Силки ставили?
– Силки, – поспешил я ответить, показывая Зарко кулак. – Твоя врачевательница – она мастерица не только лечить, но и кормить. И ловить…
Ежиков, которых все дружно ели, ловить непросто. Они только выглядят медлительными, но бегать умеют. А девушка – молодец. Сбегала в лес всего-то на полчаса, наловила и приготовила.
Сам я ничего против ежей не имею. Наоборот, всегда забавляли фыркающие зверьки, сворачивающиеся и выставляющие иголки. Не осуждаю цыган – им так часто приходилось скрываться в лесах, голодать, что печеные или тушеные ежики стали для их народа тем же самым, чем для нас являются штрудели или сосиски. Если буду очень голодным, съем и ежа. Наверное, если поголодаю подольше, съем даже крысу. Но если есть выбор – слопать несчастного и очень вкусного ежика или наесться невкусной пшенной каши – выберу кашу.
– Молодец, девочка, хорошо приготовила, – похвалил старик лекарку.
Та зарделась, а Зарко вроде бы недовольно глянул на старика – не принято у цыган хвалить своих женщин, но в то же время было заметно, что похвала внучке ему приятна. А ведь любит он свою внучку, очень любит.
Посмотрев на косточки, лежащие около Томаса, я вспомнил о Шоршике:
– Папуша, ты кота не видела?
– Видела, – откликнулась девушка. – Он у могилы кого-то ловил.
– Мышкует, – сыто отозвался Томас.
Мышкует – хорошо. И коту развлечение, и нам забот меньше. Но я почему-то забеспокоился о коте. Вдруг заблудился? При мысли, что кот может заблудиться, стало смешно. Кошки, если нужно, не по одной сотне миль проходят, чтобы домой прийти. Но все равно надо сходить посмотреть – где он там? Не зря же брауни отправил ко мне своего любимца.
Кота искать не пришлось. Словно почуяв, что о нем говорят, Шорш вышел откуда-то из травы, таща в зубах что-то странное и большое, едва ли не с себя ростом. Хвостатику было тяжело, но он не позволял себе отдыхать. Остановившись в нескольких шагах от костра, Шоршик выпустил добычу из пасти, поставил на нее лапку и закричал пронзительно и противно, словно был не домашним любимцем, а диким котом.
Вначале мне показалось, что это птица, но, подойдя ближе, увидел, что кот притащил здоровущую серую крысу! Нет, я слышал, что бывают огромные крысы, но всегда относил это за счет буйного воображения или преувеличения.
Зарко поднял кошачью добычу за хвост, присвистнул:
– Фунта на три потянет!
Представив, каково тащить в зубах треть собственного веса, я поразился упорству Шоршика. А зачем он ее притащил? Показывал трудолюбие?
Я вспомнил историю, происшедшую в моем далеком детстве: однажды наша семья праздновала день рождения дядюшки Николя, которого обожали и дети, и взрослые. К старику выстроилась очередь, чтобы вручить подарки. Луиска, любимый кот дядюшки, долго присматривался к вазам из горного хрусталя, дорогому оружию, золотым украшениям и прочим, с его точки зрения, странным вещам, неодобрительно мотал хвостом. В конце концов кот куда-то убежал, а вернувшись, торжественно положил к ногам старика свежую мышь!
Улыбнувшись воспоминаниям детства, я перевел взгляд на обеспокоенного цыгана:
– О чем задумался? Думаешь, много таких в лесу?
– Крысюки по одному не ходят, – глубокомысленно изрек Зарко, раскручивая за хвост монстра и зашвыривая подальше. Обтерев руки о штаны, предположил: – Наверное, эти твари рыцаря и обглодали.
Я промолчал. Зачем проговаривать вслух очевидное? С крысами связываться не хотелось, но что теперь делать. Зато разрешилась моя загадка – почему останки рыцаря не были растащены по всему лесу.
Мы сегодня не стали обсуждать будущий поход, а легли спать. Нужно выспаться, завтра все и обсудим, на свежую голову.
Сегодняшней ночью плащ, брошенный на землю, казался твердым, а седло, подложенное под голову вместо подушки, – жестким. Захотелось вернуться, забраться в собственную постель, чтобы под боком уютно сопела Кэйт. Странное чувство. За двадцать с лишним лет странствий и войн легко расставался с мягкими постелями и прекрасными женщинами, меняя их на подстилку из елового лапника. Старею. Ну что же делать. Вечно молодым оставаться нельзя, да и не нужно. Меня мой возраст устраивает, молодую жену (ладно, пока еще невесту!) – тоже. Мне бы положено иметь дочку такого же возраста, что и Кэйт, искать ей хорошего жениха, а то и присматривать за внуками. Всю жизнь твердил, что муж и жена должны быть одного возраста, а что же теперь? А теперь стоит прикусить язычок и помалкивать. На сколько лет меня хватит, как мужчине, не знаю, но чего наперед загадывать?
Мысли неслись вскачь, прежде чем выстроиться в стройную систему. Думал, чем же я стану заниматься, вернувшись домой? Жить, как положено хозяину поместья, я не смогу, а читать книги и собирать оружие – этого мало. Что бы сказал мой университетский приятель и собутыльник Енот по этому поводу? Никакой умной фразы вспомнить не смог, зато пришла идея – куда можно потратить часть денег, а заодно и найти применение самому себе. А не основать ли мне университет, где будут преподавать семь свободных искусств?
Начал вспоминать эти самые искусства. Чему там учили? Кажется, на младшем факультете, как там его? – facultas artium, нас пичкали грамматикой, риторикой и логикой. По завершении тривиума я даже защищал магистерскую диссертацию. О чем она – я не помнил, зато прекрасно помнил, как после защиты мы вместе с пьяными профессорами гоняли университетских стражников, а наутро чудовищно болела голова.
Чему учили на старшем факультете, не помнил совсем. Даже не помню, на кого я учился – не то на доктора богословия, не то на доктора медицины. Всю учебу поглотил пьяный угар, загулы по женщинам, дуэли. Скорее всего, подался бы в вечные студенты – ваганты, кочевал бы из Лютеции в Верону, из Загреба в Ладогу и в конце концов замерз под забором или погиб в пьяной драке, если бы мои родственники не отправили меня в лагерь наемников на перевоспитание.
Впрочем, чему и как учат в университетах – это не существенно. Нанять толковых преподавателей – они их чему-нибудь да научат. Еще понадобится здание с учебными аудиториями, спальные корпуса с дортуарами для студиозо. Были бы деньги, а деньги у меня есть. Стану отцом-основателем, а куратором университета назначу благородную баронессу Выксберг. Кэйт – девушка умная, философские книги читает. Думаю, ей понравится роль патронессы будущих бакалавров и докторов. Вдруг да вылупится из ученого гнезда новый Спидекур! И опять-таки – барышня она рассудительная, не расточительная и талеры зря не потратит.
Я уже домечтался до мраморного бюста основателю университета, установленного перед главным корпусом, или хотя бы до медной мемориальной доски на фасаде, как понял, что на поляне опять появились непрошеные гости. И даже заранее знал, кто они. Или все-таки – что?
Мне бы закрыть глаза да прикинуться спящим, может, и пронесло бы. Но любопытство пересилило здравый смысл, и я уставился на обоз.
Все было как в прошлый раз – призрачные кони тянули призрачные фургоны, а переливающиеся в свете луны слуги разжигали холодные костры. Были и новые действующие лица – среди охранников в старинных чешуйчатых доспехах появились фигуры в кирасах, коих я насчитал ровно шесть…
Хозяин обоза опять за что-то распекал своих слуг. Закончив, обвел взглядом поляну и неожиданно остановил свой взор на мне.
Теперь он уже не казался призраком. Совершенно живой, из плоти и крови. Взгляд глубокий и пронизывающий, перед которым все мое умение, полученное в годы учения и службы, казалось не более чем потугами маленького пажа, попытавшегося сразиться на дуэли с опытным бретером.
Я смотрел в глаза человека, забыв, что он умер задолго до моего рождения. Смотрел, как смотрят на разверзнутую под ногами бездну. Стоя на краю обрыва, испытываешь одновременно и страх, и дикий восторг. Хочется взять и прыгнуть…
Вглядываясь в чужие глаза, я понял, что мне ничего не нужно. Мне не нужна ни слава, ни деньги. Мне не нужен ни дом, ни любимая женщина. Все, что мне на самом-то деле нужно, – это стать одним из стражников каравана. Стать одним из них – что может быть прекраснее? Они шли всю свою жизнь, идут и теперь, после смерти! Это лучшие воины в мире – и великая честь стать одним из них. Я должен встать с ними в один строй! Нужно убить всех, кто попробует помешать. Но нужен меч… Где он?
Когда ладонь сжала рукоять меча, меня словно бы облили холодной водой. Я увидел не лучшее в мире воинство и даже не призраков. Мертвецы, способные носить доспехи, передвигаться и говорить. Даже те шестеро, которых я собственноручно закапывал, не выглядели трупами – им бы уже положено разбухать и течь, а они как живые…
Невольно я начал вытягивать меч из ножен, делая шаг вперед. Взмахнув клинком крест-накрест, сделал второй шаг. Купец, только что смотревший на меня пренебрежительно, как смотрит господин на никчемного раба, переменился в лице и медленно попятился назад, а ратники, до сих пор словно и не видевшие меня, принялись плавно подтягиваться к хозяину, закрывая его мертвыми телами.
Мертвецов было много, они сжимали в руках не призрачное, а самое настоящее оружие, но страшно мне не было. Мой меч – это не кусок стали, вышедший из-под молота кузнеца, отполированный до зеркального блеска, заточенный до остроты бритвы, а кое-что еще. Что-то такое в клинке, что заставляло меня понимать, что сейчас я сильнее всех воинов, которым давно положено истлеть в могилах.
Мои спутники спали, не замечая происходящего, зато рядом со мной оказались другие союзники – Гневко, которому было все равно, с кем подраться – хоть с живым врагом, хоть с мертвым, а чуть подальше замер кот, прижавший уши и глухо, словно утробно рычащий. Ободрившись, что я не один, сделал следующий шаг, намереваясь вступить в бой со всеми сразу, но весь обоз вместе с ратниками пропал, словно его и не было.
Живые люди продолжали спать как ни в чем не бывало – громко храпел Томас, лежавший на спине, ему не уступал Зарко, и даже молодая лекарка, заразившаяся от старшего поколения, тихонько похрапывала.
Убирая оружие в ножны, показывая жеребцу, что опасность миновала, я подумал, что спутники, в отличие от меня, поступили мудро. И мне, дураку, если уж не спалось, нужно было просто покрепче зажмурить глаза и сделать вид, что вокруг ничего не происходит.
Утром не удержался, чтобы не рассказать о новой встрече с призрачным обозом. Как оказалось, Томас тоже слышал про этот обоз, но, в отличие от цыгана, имевшего смутные представления, за что были наказаны купец и его люди, сказал очень уверенно:
– Хозяин обоза видел, как родители ребенка убили, но не спас. За это его и прокляли.
– Ребенка убили? – всполошился цыган. – Как так можно – своего ребенка убить?
Зарко расстроился не на шутку. Ребенок – свой ли, чужой ли – для цыган священное существо. До семи лет ему позволялось делать все, что угодно, и даже бить за проказы ребенка было нельзя! Я ни разу в жизни не видел цыганских детей-сирот, хотя взрослые погибали довольно часто. После смерти родителей сироту возьмет к себе близкий родственник, нет близкого – возьмет дальний. Нет родственников – возьмут соседи или случайные знакомые. А встретится цыганам любой ребенок, оставшийся без родителей, – они его тоже возьмут и вырастят, как своего. Я бы не удивился, если бы узнал, что Папуша, так не похожая на своего деда, не родная внучка, а приемная. Правда, не понимаю, как безумная любовь к детям может сочетаться с рубцами на спине девушки, но кто я такой, чтобы судить других?
– Страшное это дело – ребенка убить, – покачал головой Зарко. – А тот, кто смотрел, как его убивают, – тот еще хуже. Верно, за такой грех и проклял Господь лес и всех тех, кто убивал и смотрел.
– Курдула говорит – если муку не просеивать, жучок заведется. – Посмотрев на наши недоуменные лица, Томас пояснил: – Это я к тому, что если лес проклят, то нечисть тут и заводится. Хорошо, что вы меч достали, не зря фрейлейн Кэйтрин старалась.
– А при чем здесь Кэйтрин? – удивился я.
Томас посмотрел на меня слегка снисходительно.
– Вы-то в ту ночь спать изволили, а мы с Курдулой к походу готовились. Старуха сухари сушила, а я арбалетные болты готовил для всякой нечисти – цельный грош извел! А фрейлейн Кэйтрин к патеру пошла, ваш меч освящать. Патер-то сердился вначале, идти не хотел, – мол, утра дождитесь, как все добрые люди, но куда там. Вы же нашу фрейлейн знаете – переупрямить ее до сих пор никому не удавалось. Пришлось святому отцу службу служить и освящение проводить.
– Вона… – протянул я.
Теперь понятно, почему призраки шарахались от моего меча. И еще… Вслух об этом говорить не стал, но мысленно улыбнулся, припомнив намокший подол и испачканные туфли Кэйт. Вот она куда ходила! Приеду – попку надеру, чтобы по ночам не гуляла. Если рука поднимется. Все-таки до храма идти не близко, да еще ночью! А если бы что-то случилось? Нет, надеру!
– Господин Артаке, вы что решили? – подал вдруг голос Томас. – Я слышал, что вы меня в усадьбу хотите отправить?
– Хочу, – подтвердил я. – А что с тобой делать, с раненым? Либо в усадьбу возвращаться, либо здесь оставлять.
– В усадьбу не поеду, – твердо сказал старик. – Как я фрейлейн Кэйтрин в глаза посмотрю? Вместе поехали, вместе обратно вернемся.
– Правильно старый говорит – вместе идти надо, – поддержал Томаса цыган, хотя конюх говорил немного о другом. – Ты, баро Артаке, человек умный и воин умелый, но один в Черном лесу пропадешь. Лучше мы еще день-другой здесь побудем, подождем, пока старый на ноги встанет, а потом все вместе пойдем. А Папуша пусть домой возвращается.
– День-другой? – усмехнулся я. – А две недели не хочешь?
Раны у старика не тяжелые, но крови он потерял много. Хорошо, если сможет встать через неделю, а уж когда сумеет ходить, тем более по лесу, – известно одному Господу.
– Я могу старого гаджо за два дня на ноги поставить, – твердо сказала лекарка. – А понадобится, так за один день.
– Вот видишь, баро, а ты со мной споришь, – победно вскинул голову Зарко. – Внучка у меня умная. Сказала, поставит на ноги, – значит, поставит.
– А я разве спорю? – пожал я плечами. – Поставить-то она его поставит, а что потом?
– В лес вместе с нами пойдет, – сказал Зарко, но уже без прежней уверенности.
Поставить на ноги – не значит вылечить. У цыган всегда есть в запасе какие-нибудь хитрости, пригодные хоть для коней, хоть для людей. Я не сомневался, что у девчонки есть в запасе хитрые травки, способные поставить старого конюха на ноги даже за день-два. И встанет он, и в лес пойдет с нами, но выйдет ли из него? А если выйдет, чем обернется для старика быстрое лечение? Матушку-природу не стоит обманывать. Я бы еще согласился, если бы у нас на хвосте висела погоня, тогда можно и рисковать, а так?
Зарко и Папуша говорили то по-цыгански, то по-швабсонски, вперемежку с силингским, но мы их понимали – внучка рвалась в лес, вместе с дедом, но старый конокрад не хотел тащить девчонку в пасть непонятно какого зверя. И я бы его на месте не пустил.
А еще я понимал, что перехитрил самого себя. Народ был уверен, что славный рыцарь Артаке пойдет в страшный Шварцвальд один, будет искать там останки молодого Йоргена до победного конца! Но я-то хотел только зайти в лес, побродить там полдня для очистки совести и вернуться обратно на поляну, ставшую почти родной. За день и Гневко никто не съест (а пусть бы попробовали!), да и меня тоже… Но говорить об этом вслух не хотелось.
– Думаю, лучше всего, если мы с Зарко в лес пойдем, а Папуша с Томасом нас будут ждать. И за конями присмотрят. Пойдешь со мной, баро? – спросил я цыгана.
– Пешком? – скривился цыган.
– А ты не видишь, какой тут лес – деревья стоят, как колонны, не пройти, не проехать. Нам лошадей на своем горбу тащить придется.
– Я что скажу, баро, – заявил цыган. – Там, где человек пройдет, конь тоже пройти сможет. Я с лесом давно дружу, знаю, что тропка всегда найдется. Овраг, если не спешить, обойти можно. Нам же в лесу не воевать, а только вперед идти.
– Верно он говорит, господин Артаке, – вмешался Томас. – Те деревья, что у дороги растут да вокруг поляны, они и впрямь тесно стоят. Но дальше пореже будут. Я ж, сами знаете, кроме конюха еще и садовником был. Ежели деревья тесно стоят, они друг дружке мешать станут. Для корней под землей место надо, чтобы воду искать, вот они друг дружку и давят. Те, что сильнее, вверх лезут. Чуть глубже в лес, там и проехать можно. Ну, где-то в поводу поведете. Но с конем вернее, да и припасы сможете взять.
Я слегка задумался. Идея идти в лес вместе с Гневко мне нравилась больше, нежели оставлять его здесь, под надзором цыганки (от Томаса, как от сторожа, проку не будет). Да и гнедой, если оставить, может обидеться. Не поймет боевой друг, что я о нем проявил заботу. У жеребца свой кодекс чести – сам погибай, а друга (или хозяина?) выручай.
– А куда пойдем-то, баро? – поинтересовался цыган.
Куда идти, я и сам не знал, но знал, как ответить на вопрос. Вытащив кирасу, сообщил:
– Вот, нашел недалеко от могилы.
– Господи, так это ж кираса господина Йоргена! – всплеснул руками Томас, позабыв о ране, но она сама напомнила о себе болью. Постанывая, конюх дотянулся до панциря, взял его в здоровую руку.
Мне показалось, старик вот-вот начнет целовать старую медь, но обошлось. Не дошла привязанность к бывшему хозяину до рабского обожания.
– В этой кирасе господин Йорген в плен и попал, – подтвердил конюх. – На нее отдельно пришлось деньги собирать.
– Дай-ка потрогать, – бесцеремонно отобрал цыган кирасу. Ухватив панцирь, пощелкал по нему ногтем, уважительно произнес: – Старая медь, славная. Мне бы такую медь, я бы таких колокольчиков отлил – миро Дэвэл! Упряжь звенеть станет – вай мэ!
Цыгану дай волю, он из любого металла колокольчики отливать начнет! Отобрав доспех, я сказал:
– Вот, от того самого места, где я кирасу нашел, пойдем мы с тобой все прямо и прямо. А как дойдем – так все и поймем. Все ясно?
– Хорошо ты дорогу знаешь, баро, – уважительно протянул Зарко. – Если все прямо и прямо – точно не заблудимся.
– И мимо не пройдем, – согласился я.
У меня еще была надежда на Шоршика. Отродясь не слышал, чтобы коты служили проводниками, но чем кот хуже собаки? Ведь зачем-то прислал его брауни. Вряд ли для того, чтобы поймать крысу. И еще – что-то недоговаривает Томас. Ну, недоговаривает.
