Глава 7
Абдоминальный блок: «Заспиртованные уродцы»

Анатомическая экспозиция Викторианского медицинского музея и карнавальные показные шоу, о которых я упоминала выше, представляли собой причудливую смесь всяких курьезов: невероятные скелеты «русалок», составленные, на самом деле, из обезьяньих и рыбьих костей, бородатые или татуированные женщины, пресловутые Силачи и заспиртованные останки людей, которым не посчастливилось родиться, с разнообразными уродствами и деформациями. Однако наибольший трепет вызывают законсервированные органы нормального человеческого тела, так как люди своими глазами наблюдают то, что надежно спрятано у них внутри. Нравятся публике также и анатомические Венеры, и другие восковые муляжи, изображающее человеческое тело и его органы. Однако наибольшей популярностью всегда пользуются так называемые «замаринованные выродки». Этим термином в старину обозначали заспиртованные целиком тела младенцев. Конечно, в наше время в музеях такое словосочетание никогда не употребляется, так как это неэтичный анахронизм. Несмотря, однако, на то, что теперь эти образцы называют по-современному – плодами или мертворожденными младенцами – их выставление в музеях до сих пор является предметом ожесточенных споров, так как многие люди считают это неэтичным.

Различие методов извлечения органов в ходе патологоанатомического вскрытия определяется различным строением разных систем организма. После извлечения сердечно-легочного блока техник морга извлекает блок органов живота – совокупность таких органов, как желудок, поджелудочная железа, печень и селезенку. Потом следует мочеполовой блок – почки, надпочечники, мочевой пузырь и половые органы.

Я никогда не забуду, что когда во время стажировки впервые увидела матку и яичники, я была поражена их малыми размерами.

– И это она? – крикнула я так громко, что головы всех присутствующих сотрудников повернулись в мою сторону. Я не могла поверить, что они так малы. После всех менструальных страданий и вызывающих судороги болей, я воображала матку страшным, красным, зубастым чудовищем, покрытым острыми шипами. Мне даже подумалось, что она оскалит зубы, когда я прикоснусь к ней. Но, на самом деле, матка оказалась похожей на небольшую розовую сливу, а яичники напоминали два мягких миндальных орешка. Они выглядели такими хрупкими и безвредными. Я была потрясена, осознав, что такие ничтожные на вид органы могут причинять столько неприятностей! Я, конечно (хотя и не слишком охотно), примирилась с малостью и безобидной формой матки, но однажды я во время вскрытия обратила внимание, что матка имеет большие размеры, чем обычно, и сказала об этом врачу-патологоанатому.

– Док, вы не подойдете и не посмотрите вот на это? – спросила я, не зная, что делать.

Врач подошел, пощупал орган, прежде чем сделать длинный, аккуратный разрез вдоль длинной оси органа. Внутри оказался похожий на ангелочка ребенок, свернувшийся калачиком в чреве мертвой матери. Это было реальное воплощение того, что Иоанна Эбенштейн описывала как «безмятежного плода, свернувшегося в чреве старинной восковой анатомической Венеры». На таких муляжах студентов учили становлению, развитию и, даже, угасанию жизни.

Чрево матери может стать для ребенка и могилой.

Работа техника и патологоанатома, естественно, предусматривает вскрытие и плодов, и новорожденных, потому что печальная правда заключается в том, что младенцы тоже умирают – либо еще в чреве матери, либо вскоре после рождения. Представители нашей культуры не любят думать об этом: люди не хотят думать о кукольном доме – наборе маленьких инструментов, специально предназначенных для вскрытия младенцев: маленький прозекторский стол, специальные инструменты, маленькие пластиковые мешки и крошечные гробики. Эти гробики, поступающие в плоских картонных упаковках, как из мебельного магазина Икея, вызывают двойственные чувства: с одной стороны, понимаешь, что это последнее пристанище крошечного покойника, а с другой, невольно воспринимаешь его, как обувную коробку. Вскрытие маленького трупика дается тяжело, потому что при столкновении с этой необходимостью возникает материнское ощущение ужаса, связанного с тем, что погибло такое нежное, такое маленькое создание.

Но вскрывать умерших детей необходимо.

По большей части, в «Метрополитен» вскрытия умерших младенцев производили не по распоряжению коронера, а по просьбе и согласию родителей. От 15 до 25 процентов беременностей заканчиваются выкидышами, а 80 процентов их случается в первые три месяца беременности. Потрясенные и опустошенные родители обычно соглашаются, а иногда даже требуют вскрытия, потому что хотят получить ответы на свои вопросы. Что вызвало смерть ребенка, что можно сделать, чтобы избежать этого при следующей беременности?

В первый раз я вскрывала младенца в «Метрополитен», и выглядело оно совсем не так, как вскрытие трупа взрослого человека, к которому я привыкла. Я очень хотела научиться этому, так как хотела повысить свою квалификацию, и благодарна судьбе, что моим наставником из всех сотрудников госпитального морга оказался Джош, за которым я ходила, как тень. Он послужил хорошим буфером, смягчив ощущение ужаса, какое охватило меня при виде тельца мертвого ребенка на прозекторском столе. Джош не допускал глупых шуток, он не умничал и не задавался, но проявил незаурядное терпение. Видеть умершего ребенка, неважно, какого возраста, ребенка, из которого сейчас придется извлечь внутренности, это всегда потрясение, даже для такого человека, как я, человека, который за три года работы в моргах насмотрелся всякого.

Первым ребенком, которого мы вскрывали вместе, оказался мальчик, который погиб внутриутробно, то есть умер в матке живой матери. Он был еще слишком мал и не был похож на обычного младенца. Он умер на семнадцатой или восемнадцатой неделе. Кожа его была очень нежной («рыхлой») и интенсивно красной, а не розовой, из-за мацерации, из-за того, что после смерти она пропиталась амниотической жидкостью (разрушение кожи происходит из-за действия разрушающих белки ферментов, так же, как у умерших взрослых, но поскольку амниотическая жидкость стерильна, разложения трупа умершего в утробе матери младенца не происходит). Своими пропорциями он отличался от родившегося в срок младенца. Соотношение размеров головы и туловища больше соответствовало таковому соотношению у взрослого человека, конечности были длинными и гибкими, а не короткими и пухлыми, как у новорожденного. Он был похож на маленького взрослого человека, обваренного кипятком. Частично кожа отслоилась от тела из-за мацерации. В нем было что-то от рептилии или от инопланетянина, но при всей необычности его вида, это, несомненно, был человек. На закрытых веках виднелись миниатюрные белесые реснички, глаза были закрыты, и им уже никогда не было суждено открыться. На пальчиках виднелись крохотные, размером с булавочную головку, ноготки. Он весь выглядел, как маленькое чудо. Мне не довелось стать матерью, но того ребенка я восприняла, как нечто особенное, нечто неповторимое, и мне очень не понравилось, как с ним обошлась женщина-патологоанатом, которая взяла трупик за ножки и бросила на весы, как рыботорговец, выуживающий из бассейна зеркального карпа. Неужели так обращаются с детскими трупами все патологоанатомы-перинатологи? Этого я не знала, как и вообще в тот момент ничего не знала обо всей этой процедуре. Но я была сильно смущена, когда врач начала диктовать, а Джош записывать результаты вскрытия.

В этом описании встретились некоторые незнакомые слова, например, «верникс» или «лануго». Верникс – это беловатая первородная смазка, которой покрыто тело новорожденного младенца (обычно об этом узнают из телевизора, если, конечно, ваше хобби не посещение родильных отделений), а лануго – это короткие волоски, которыми эмбрион обрастает на сроке пяти месяцев. Эти волосы затем выпадают в амниотическую жидкость на сроке от семи до восьми месяцев. Но и это еще не все. Так как младенец заглатывает амниотическую жидкость и питается ею, то в его кишках обнаруживается лануго, составляющее часть мекония, первородного кала.

Для меня это был безумный новый мир! Я уже знала, что живые дети ужасно несносны и капризны – я не могла ни держать их на руках, ни кормить, да у меня и не было опыта, так как я воспитывалась в маленькой семье, а когда я ходила в гости, то не хотела ни слышать, ни нюхать маленьких детей. И вот теперь я обнаружила, что и с мертвыми младенцами ужасно много хлопот.

К счастью, Джош все объяснял мне во время вскрытия, а я, раскрыв рот, внимала. После взвешивания и измерения длины тела младенца – для определения истинного срока беременности – вскрытие производила патологоанатом, а не мы. Мы, техники, записывали результаты вскрытия и исследования, подавали врачу нужные инструменты и помогали раскладывать крошечные образцы тканей в пробирки и флаконы. Только детские патологоанатомы знают особенности детских органов, которые так малы, что их можно с очень большим трудом отличить друг от друга. Техники не вскрывают даже череп умершего ребенка, как это обычно мы делаем на вскрытиях взрослых. Патологоанатом сам откидывает лоскут хрупкой нежной кожи и вскрывает череп специальными ножницами. Пила не нужна для вскрытия хрящевого покрова, так как череп эмбриона еще не окостенел и состоит из нежного хряща. В некоторых местах, называемых родничками, отсутствует и хрящевой покров.

Наша задача – вести протокол вскрытия, и в нужный момент погрузить извлеченный из головы мозг в формалин для того, чтобы «зафиксировать» его на неделю, после чего мозг можно будет рассечь и исследовать. На этой стадии мозг эмбриона или новорожденного слишком жидок, и я могу сравнить его с розовым бланманже, на поверхности которого не видно ни борозд, ни извилин, которыми отличается мозг взрослого человека. Кроме того, в нашу задачу входит восстановление исходного внешнего вида ребенка, если родители захотят посмотреть на него в последний раз. Естественно, мы должны им это позволить, как только это станет физически возможно.

– Я не понимаю, Джош, – сказала я, когда было закончено первое в моей жизни вскрытие ребенка, в котором я не участвовала, а только стояла рядом и задавала один вопрос за другим, – как мы сможем показать родителям ребенка, если из головы извлечен мозг, а исследовать его можно только через неделю?

Я ткнула пальцем в пластиковый контейнер, в котором в формалине лежал крошечный мозг.

– Нам и не нужно укладывать его обратно в голову, – терпеливо ответил мне Джош, свернув рулон марли и аккуратно уложив его в полость младенческого черепа.

Я начала понимать, но все же задала еще один вопрос:

– Но, если мы сейчас зашьем череп, то через неделю нам придется снова его открывать, чтобы положить мозг на место, или нет? Придется его еще раз зашивать, а это будет некрасиво.

Джош не стал смеяться моему невежеству, а просто взял с полки емкость с цианоакрилатом – суперклеем, самым большим секретом любого морга, и сказал:

– Мы не можем зашить этот череп. Смотри, какой он нежный и хрупкий.

Он был прав. Кожа головы выглядела так, словно ее окатили кипятком; она бы порвалась от малейшей попытки ее сшить. Я, как зачарованная, смотрела на Джоша, который аккуратно расправил складки кожи, наложил полоску клея на край одного из лоскутов, потом приложил к ней край противоположного лоскута и на несколько секунд плотно, но не сильно прижал. Линия, оставшаяся на месте разреза, была такой тонкой, что ее было трудно рассмотреть. Это произвело на меня впечатление.

Однако времени на изъявление восхищения у нас не было, потому что клей высох быстро, и Джош перевернул ребенка на спину, обнажив зияющую грудную полость.

– Ну, теперь твоя очередь.

Первой трудностью для меня стало то, что лежавшие на лотке крошечные органы казались мне неотличимыми друг от друга, так как выглядели все как крошечные, анемично-розовые комочки. Их надо было уложить на место, но мне было ясно, что «взрослые» мешки для внутренностей здесь не годились. И тут я узрела на столе нечто похожее на клейкую пищевую пленку. Я потянулась за ней, и Джош одобрительно улыбнулся моей догадливости. Я оторвала кусок пленки, с помощью лезвия положила на нее органы и свернула некое подобие кулька, по размеру подходившего для укладывания в грудную полость. Потом, с помощью суперклея, я попыталась повторить ловкую манипуляцию Джоша. Мне казалось, что он делал это без всяких усилий. На самом деле, это оказалось чертовски трудно и хлопотно, но все же, в конце концов, у меня получилась тонкая линия, не толще нитки для вышивания. Я была страшно горда своим успехом, и Джош поощрительно мне улыбнулся. Но радоваться мелким достижениям было некогда. Надо было приступать к следующей задаче.

– Так, теперь нам надо его одеть, чтобы родители могли на него посмотреть.

Сначала я не поняла, что имел в виду Джош, когда сказал, что надо одеть карликовый трупик, который я видела впервые в жизни. Вполне понятно, что для таких крошечных мертвецов не шьют одежду; нет одежды для детей, которые не пережили внутриутробный период. Может быть, нам стоило купить одежду для кукол? Потом я узнала, что есть волонтеры, которые действительно вяжут розовую и голубую одежду для маленьких покойников (обычно чепчики и кофточки) для церемонии прощания. Особенно полезны чепчики, потому что они помогают придать более человеческий вид маленькому мертвому тельцу и скрыть разрезы на затылке, которые все равно остаются заметными, несмотря на все наши старания.

Так как я была единственной женщиной в нашем коллективе, то мне выпало присутствовать на церемониях передачи умерших младенцев родителям, и мне нравилась эта работа. Я всегда следила за тем, чтобы умерший ребенок был прилично одет, чтобы в гробик были положены все игрушки или фотографии, которые родители хотели отправить вместе с ребенком в его последний путь. Я освоилась с этим незнакомым мне миром и чувствовала, что могу общаться с потрясенными безутешными родителями лучше, чем наше «трио террористов». Кроме того, этим делом я занималась во второй половине дня, а это была возможность не видеть моих милых сотрудников. Часто мне помогал Джош, и это было очень хорошо, потому что он умел сочувствовать горю родителей. Организация одевания маленьких трупов и работа над дипломом давали мне ощущение цели, я понимала, что не зря работаю в этом морге, а, помимо этого, дела не давали мне проводить много времени с коллегами.

Это вполне соответствовало моим целям.

Но почему снаряжение умерших детей в последний путь требует столь деликатного отношения? Этот вопрос может показаться глупым и праздным, потому что речь идет о детях, а их смерть – это всегда великое потрясение, это великое горе, но ведь то же самое можно сказать и обо всех других умерших. Многие люди внезапно теряют своих любимых, тех, с кем они были близки многие годы – братьев, сестер, родителей, лучших друзей. Они тоже заслуживают бережного отношения и внимания. Но есть и особая причина того, что прощание с ребенком трогает нас сильнее. Возможно, это печаль о том, что эта жизнь так и не состоялась, о том, что смерть унесла невинное создание, и рухнули все связанные с ним надежды и упования.

В конце девяностых годов Великобританию потряс скандал с забором органов, разразившийся в госпитале Олдер-Хэй. Все началось с того, что потерявшая ребенка мать узнала, что сердце ее умершего ребенка было отправлено для каких-то опытов в Бристольский госпиталь без ее ведома и разрешения (то есть она похоронила своего ребенка без сердца). Началось расследование, в ходе которого выяснилось, что изъятия органов происходили и в Олдер-Хэй, и в Ливерпуле, неподалеку от того места, где я работала. По ходу дальнейшего расследования обнаружилось, что еще двести госпиталей и медицинских учебных заведений изымали органы, несмотря на неведение родителей, пользуясь тем, что об уведомлении родителей умалчивает закон о человеческих тканях 1961 года. Общественность вознегодовала, да и СМИ не способствовали успокоению умов. Газеты пестрели броскими заголовками: «Омерзительная практика злоупотреблений!» и «Мы вернулись во времена гробокопателей!» На самом деле, не происходило ничего противозаконного, если не считать деяний одного изворотливого патологоанатома, носившего имя, напоминавшее о готических романах ужасов – доктор Дик Ван Вельзен. Он работал в госпитале Олдер-Хэй, на который общественность почему-то обрушилась с особой яростью, и весь скандал назвали Олдер-Хэйским. Организация родителей, потерявших детей, потребовала внесения изменений в законодательство, и в 2005 году в Великобритании было учреждено управление по работе с человеческими тканями. Новому управлению вменили в обязанность следить за тем, чтобы в каждом случае было получено информированное согласие родителей или других близких родственников на изъятие органов у умерших детей, а также регулирование использования человеческих тканей во время патологоанатомических исследований, организации выставок органов и тканей, решений о трансплантации и так далее. Вот почему нам приходилось с особой тщательностью следить за внешним видом умерших детей, которых мы готовили к прощанию и похоронам, несмотря на то, что большинство родителей сами настаивали на вскрытии и, в своем большинстве, не возражали против изъятия органов. Мне кажется, что многие люди просто не оправились от того пресловутого скандала и нервно реагируют на непорядок, когда речь идет об умерших детях, и, при этом, присутствует страх, что ребенок будет похоронен в «неполном виде», что отражает прежний страх перед вскрытиями.

Все это привело к искаженным представлениям о детских аутопсиях и о заспиртованных образцах, какие хранятся, например, в моем музее, несмотря на то, что мы относимся к ним не так, как к «заспиртованным уродцам» прошлого. Почему люди более чувствительны к законсервированным младенцам и их органам, чем к образцам органов и тканей взрослых людей? Может быть, дети, плавающие в банке с раствором или лежащие на прозекторском столе, представляются более человеческими с их крохотными ресничками, пальчиками и ноготками? Или мысль о несостоявшейся жизни делает многих людей более чувствительными к детской смерти? Некоторые думают, что выставление в музеях этих тел и органов может травмировать тех, у кого были выкидыши или рождались мертвые дети. Но как тогда быть с женщинами патологоанатомами, полицейскими, социальными работниками, которые сталкиваются с такими травмами как в своей личной жизни, так и на работе? Они бросают работу? Жизнь для них останавливается и теряет смысл?

Очень скоро я узнала, что нет, этого не происходит. Жизнь продолжается.

В один прекрасный день моя жизнь все же сдвинулась с мертвой точки. Я увидела объявление о том, что в морг лондонского госпиталя Святого Мартина требуется старший техник морга. Я имела право подать заявление, потому что теперь у меня был диплом, и я могла претендовать на эту должность, во всяком случае, по документам. Собеседование опять проводили четыре человека, но к этому я уже привыкла и вела себя открыто, естественно и уверенно, и, более того, я смогла стряхнуть с себя негативный опыт прошедшего года. За пять лет я приобрела бесценный опыт в бальзамировании и в проведении вскрытий, а также в другой работе техника морга. Я владела методиками разных вскрытий: административных, больничных, судебных и детских. Единственное, чего я еще не пробовала, это вскрытий трупов из группы высокого риска. Речь идет о людях, умерших от особо опасных инфекций, от передозировки внутривенных наркотиков, от отравлений ядами или от радиоактивного излучения. Выполнять такие вскрытия имеет право только старший техник морга.

Мне был необходим такой опыт, а для этого мне надо было покинуть госпиталь, где я работала. Я была хорошим техником, но хотела быть отличным. Мой энтузиазм и стремление к новшествам были очевидны, и, должно быть, произвели впечатление на комиссию, а, кроме того, мое резюме подтверждало впечатление. Во всяком случае, я не успела еще выйти с территории госпиталя, как один из членов комиссии позвонил мне на мобильный телефон.

Я сделала это! Мне предложили работу. Я вылетела из ворот госпиталя, словно на крыльях.

Обстановка в госпитале Святого Мартина была разительно иной! Место оказалось очень беспокойным, но это постоянное движение носило совершенно иной характер. На прежнем месте работы я была занята, когда сама этого хотела, здесь же у меня не было выбора. Я носилась по моргу, словно Calliphora vomitoria (таково научное название синей трупной мухи). Это был самый деловой, самый загруженный морг из всех, что я видела на своем веку. Теперь о крайностях: я ушла из команды, где было четверо мужчин, теперь же я оказалась в команде из пяти девушек, а точнее – шести, потому что, кроме меня, пришла еще одна практикантка. Итого семь женщин. Ни о каком избытке тестостерона в замкнутом пространстве речи больше не было, но как я отреагирую на коктейль из эстрогенов?

Время покажет.

Главный менеджер морга был вездесущий Хуан – это был мужчина, вносивший некоторую толику мужественности в дела морга. Я познакомилась с ним во время работы с жертвами июльского теракта, и он очень мне понравился. Он был в меру амбициозен, умел ободрить и воодушевить, мог поддержать, но при необходимости мог проявить и жесткость. Я была рада, что буду работать с ним.

В первый день я старалась быть приветливой со всеми, хотя, на самом деле, страшно нервничала – сказался год работы с четырьмя мужчинами, которые всячески пытались показать мне превосходство мужского племени над женским. Но теперь, одинокая и готовая к общению, я прекрасно себя чувствовала, оказавшись в женском обществе и в абсолютно иной обстановке. Такое изменение было мне просто необходимо.

Когда в то утро мы сели выпить кофе и познакомиться, я вдруг заметила на столе возле компьютера журнал «Максим».

– «Максим»? Это же мужской журнал? Наверное, это Хуана, нет? – спросила я, заговорщически подмигнув.

Девушки рассмеялись, а Шэрон, старший техник морга и, теперь, моя близкая подруга, ответила:

– Нет, мы купили его, потому что там напечатана большая статья о похоронном бюро, с которым мы сотрудничаем – «Андерсон Морган», из Южного Лондона.

– А, вот как, – сказала я и с интересом перелистала журнал. Я быстро нашла шесть страниц, посвященных «Андерсон Морган». Контора оказалась известным семейным предприятием, которое часто фигурировало в телевизионных программах и организовывало самые престижные похороны.

Я остановила взгляд на фотографии, на которой был изображен один из работников фирмы, который показался мне весьма привлекательным: каштановые волосы, сильные руки скрещены на груди поверх классического зеленого пластикового фартука. Подпись гласила, что это Томас, бальзамировщик похоронной конторы. Желая поддержать разговор, я воскликнула: «О, что это за красавчик?» и протянула журнал девушкам, чтобы и они посмотрели на Томаса. Среди девушек была одна, по имени Тина – менеджер морга.

– Этот красавчик – муж Тины, – улыбнувшись, сказала Шэрон.

– Да бросьте, – отреагировала я, вскинув брови. Я думала, что надо мной, как над новенькой, решили подшутить.

– Нет, серьезно, – сказала Тина без тени улыбки. – Это мой муж.

Я только что назвала красавчиком мужа своего менеджера.

Хорошее, многообещающее начало.

Сказать, что сотрудники морга Святого Мартина были все время заняты – это значит ничего не сказать. Госпиталь Святого Мартина один из самых крупных лондонских госпиталей с большим моргом, который принимает по направлению местного коронера трупы, подлежащие судебному вскрытию. Таким образом, умершие поступают в морг как из госпитальных отделений, так и со стороны. Так как у моего нового морга был высокий статус, он принимал и трупы из группы высокого риска – которыми мне, как старшему технику, предстояло заниматься – не только из Лондона, но и из таких отдаленных мест, как Брайтон и Ипсвич. Я была занята всегда, весь рабочий день. Официально мы работали с восьми до четырех (если не были на дежурстве), но я всегда приходила на работу в половине восьмого, чтобы заварить кофе, потому что, поверьте мне, мы не могли без него обойтись. Очень часто я уходила домой не в четыре, а ближе к шести, а, иногда, и к семи.

Обычно с утра я вскрывала два трупа из группы высокого риска – туберкулез, ВИЧ и гепатит, так как это были самые распространенные тогда причины подобной смерти. Мне нравилась трудность этой работы. Для вскрытия трупов высокого риска было выделено отдельное помещение и особый набор инструментов. Эти трупы, ни в коем случае, не должны были попадать в общую прозекторскую, где работали практиканты и сертифицированные техники. Общий прозекторский зал был в госпитале Святого Мартина такой же большой, как в «Метрополитен», и даже больше, потому что здесь был специальный стол для вскрытия младенцев и рентгеновский аппарат в дальнем углу (а не в отдельном помещении). Вдоль стены на уровне второго этажа тянулась галерея, с которой вскрытия наблюдали студенты-медики – это было частью их подготовки. Но я любила свою отдельную епархию – прозекторскую для трупов из группы высокого риска. Я работала с увлечением, с нетерпением ожидая прихода веселого, талантливого и загадочного профессора Алоизиуса Сент-Клера. Он носил такую же шляпу, что и Индиана Джонс и иногда, переодеваясь для работы, снимал ее в последнюю очередь. Однажды я вошла в прозекторскую и обнаружила там Сент-Клера в одних трусах и шляпе, но он, казалось, нисколько не смутился. Уперев руки в бока, он просто сказал: «Карла, нам понадобится много этикеток, потому что будет очень много проб». Я стояла, стараясь смотреть на что угодно, кроме его голой груди и трусов. «Да, хорошо, профессор», – выпалила я и опрометью бросилась прочь, радуясь возможности ретироваться.

Одной из моих обязанностей, как старшего техника морга, стала обязанность хоронить умерших детей.

Этого я, честно говоря, не ожидала.

В каждом госпитале есть центр брошенных детей, так же, как это было и в «Метрополитен», но я не знала, насколько тесно сотрудничают эти два учреждения. Например, если центр был завален бумажной работой, а у нас было относительно спокойно (не подумайте, что такое случалось часто), то одна из нас поднималась наверх – помогать. Это была полезная для нас практика, так как мы узнавали все подробности и обстоятельства смерти, а, кроме того, учились решать административные вопросы, связанные со смертью.

У многих госпиталей есть фонд, который используется для оплаты самых дешевых похорон. Это касается неопознанных трупов, а также умерших, чьи родственники не в состоянии оплатить погребение. После представления соответствующих документов, им оказывают финансовую помощь из фонда. Прощание с умершими взрослыми происходило наверху. То, что приходилось делать мне с умершими детьми, я делала в подвале. Я не думала, что будет много ситуаций, в которых родители не захотят сами организовывать и проводить похороны своих детей – я хоронила всех умерших эмбрионов старше 24 недель беременности, а всех, кто умирал на более ранних сроках хоронила Шэрон – но оказалось, что это весьма распространенное явление, и мне приходилось хоронить от десяти до пятидесяти детей в месяц. Я не ожидала такого потока, потому что многие похоронные конторы делают большие скидки на детские похороны, и они обходятся родителям дешевле, чем обычное погребение, но реальность была именно такова.

Организация таких похорон требовала составления множества документов, как и все, что сопряжено с работой морга, а также тесного контакта с конторой Андерсон – Морган, которая брала на себя практическую часть осуществления церемонии. Бланки требований на похороны я получала в службе оставленных трупов через отделение патологии беременности, потом шла в морг, открывала холодильник и находила труп, чтобы оценить его размер. В похоронное бюро Андерсон – Морган их отправляли во временных картонных гробах, и выглядело это очень странно. Выбирать эти гробики входило в мои обязанности. Маленький ребеночек восемнадцати – девятнадцати недель? Гроб величиной с обувную коробку для четвертого размера. Новорожденный нормального размера? Коробка для тринадцатого размера. Чем старше ребенок, тем больше временный гроб, и тем тяжелее мне было понять, почему родители покинули свое умершее дитя. Я знала все детали, и рассылала родителям почтовые и электронные письма, извещая их о месте и времени похорон, на которые они, при желании, могли приехать.

Эти крошечные трупики, которые я называла «мои дети», собирали в течение месяца, и я лично надзирала за этим процессом – это было мое участие в прощании с этими нежеланными ангелами. Я проверяла каждый гробик, каждую бирку, вычеркивала имя из списка и вручала агенту бюро весь груз, который укладывали на взрослую каталку и накрывали эластичной попоной. В этот момент я мысленно произносила свое последнее «прости».

Когда приезжали агенты похоронного бюро забирать трупы взрослых, процедура была, в принципе, такой же. Мы открывали дверь, немного болтали о том, о сем, одновременно, проверяя, чтобы были в порядке все документы, привезенные агентом, а потом помогали грузить труп на каталку и покрывать его такой же эластичной попоной. Мы ставили подписи на документах, потом стирали написанное черным маркером имя с панели холодильника, и агент похоронного бюро отправлялся в свой веселый путь. Было довольно трудно проявлять дружелюбие ко всем из них, особенно к тем, кто любил поболтать, как раз в тот момент, когда ты была по уши занята вскрытием, от которого пришлось оторваться для выполнения всех формальностей. Именно этим, я помнится, занималась и в «Метрополитен». Это не проявление злобности характера, просто голова обычно занята другим делом, от которого не хочется и нельзя отвлекаться.

Поэтому я очень удивилась, когда Тина, которая легко простила мне фривольную шутку в адрес ее мужа, подошла ко мне с игривым блеском в глазах.

– Ты знаешь Себастьяна?

– Нет, – совершенно честно и искренне ответила я.

– Знаешь, знаешь, – сказала она. – Вчера ты проговорила с ним целую вечность. Южанин.

– Тина, они все для меня южане. Ты не могла бы описать его подробнее?

– Это было в прошлую среду, вспомни.

Я задумалась.

– А-а, вспомнила! И что случилось?

– Ничего, но он попросил Томаса спросить меня, не смогу ли я дать ему номер твоего телефона. Он хочет лично с тобой пообщаться.

Я попыталась вспомнить наши с Себастьяном разговоры за прошедшие несколько месяцев. Да, он был довольно забавным, какая-то химия между нами возникла, подумалось мне. Я вспомнила, что от него хорошо пахло. (Всегда приятно понюхать кого-нибудь, помимо трупов на прозекторском столе). Может показаться странным флирт и обмен шутками через лежащий на каталке труп, но я не вижу в этом никакого кощунства. Любовь и смерть переплетены до такой степени, что это даже трудно себе представить. В нашей ситуации это вполне уместно, круговорот жизни замкнулся. Кроме того, флирт отвлекает от многих совсем уж неаппетитных мерзостей. Но стоит ли мне встречаться с человеком, у которого даже не хватило духу самостоятельно попросить у меня телефон? Но, впрочем, это было мило…

Я снова вспомнила то утро, когда увидела в «Максиме» фотографию Тининого мужа Томаса. Она менеджер морга, он – бальзамировщик похоронной конторы; кажется, бог свел эту пару на каких-то пропитанных формалином небесах. Дома они могут свободно обсуждать все, что происходит у них на работе и прекрасно поймут друг друга. Это могут быть лучшие в мире отношения! Я, во всяком случае, этого хотела. Это было то, чего мне не хватало в моих прежних, разорванных, отношениях, то, чего я искала в отношениях с Джошем. Мне хотелось найти человека, который бы понимал меня и работу, которую я люблю, человека, которому я могла бы, без затей, рассказать вечером, чем я занималась днем. Себастьян не был похож на спокойного и застенчивого Томаса; он был, правда, простоват, но он мог заставить меня смеяться. Теперь, вспомнив его, я решила попытать счастья и посмотреть, каково это, быть в такого рода отношениях.

– Хорошо, хорошо, – сказала я выжидательно смотревшей на меня Тине. – Отлично, дай ему номер моего телефона.

Итак, я начала встречаться с Себастьяном. Мы с ним были «вместе». К тому времени я прожила в Лондоне почти четыре года, и мне было уже пора обзавестись бойфрендом. Он жил с родителями, и у него была машина. Обычно он приезжал ко мне, или мы встречались в центре Лондона. Это было прекрасно. Когда мы вместе обедали, он всегда платил за двоих, когда мы ходили в магазины, он делал мне подарки. Он часто приезжал ко мне с цветами, приглашал меня в кино. То есть мы делали то, что делают все молодые влюбленные.

Иногда, когда я была в прозекторской и жужжал домофон, Шэрон кричала: «Лала, там приехала твоя половина!» (она всегда называла меня Лалой, а не Карлой). У меня была привилегия видеться с другом на работе. Новизна не иссякала: у меня появилась вторая половина! Теперь я могла считать себя цельным человеком. Я любила мою работу, мне нравился мой дом, и у меня были пропитанные формальдегидом отношения, основанные на взаимопонимании, как у Тины и Томаса. Я приехала в Лондон, как Дик Виттингтон, не имея ничего, кроме одежды, нескольких книг и мечты, и вот теперь у меня было все.

Жизнь удалась!

– О господи, – простонала я однажды утром, открыв дверь холодильника, – снова эти чертовы сестры!

Я смотрела на умершего ребенка, которого ночью положили в холодильник. Он был завернут в одеяльце, а личико его осталось открытым.

– Что случилось, Лала? – спросила Шэрон, войдя в помещение с рулеткой в руке. Увидев открытое лицо ребенка, она сразу поняла причину моего раздражения.

Концепция пристойности перед лицом смерти относительна. Многие сестры в госпиталях, в которых мне довелось работать, никак не могли смириться с тем, что трупы детей надо укладывать в пластиковые мешки. Им это казалось слишком жутким». Кроме того, они считали, что личико мертвого ребенка должно быть открыто, потому что так ребенок выглядит более достойно: им хотелось, чтобы ребенок выглядел просто спящим. Проблема, о существовании которой сестры не подозревали, потому что не были техниками морга, заключалась, однако, в том, что нежная кожа ребенка могла пострадать от холода, изуродовав личико до такой степени, что его было бы совершенно невозможно предъявить родителям. Несмотря на то, что мы регулярно читали сестрам лекции на эту тему и постоянно их инструктировали, многие все равно продолжали оставлять лица детей открытыми – так они хотели соблюсти достоинство ребенка и после смерти.

– Ну, этот еще не так плох, – продолжила Шэрон. – Повреждений почти нет.

Мне, однако, было досадно, что все наши усилия пропадают даром. Я закрыла лицо ребенка, вздохнула и, пожалуй, слишком сильно захлопнула дверь холодильника. Шэрон, кажется, поняла, что мое плохое настроение объясняется отнюдь не открытым личиком ребенка, и, поэтому, она опустила руку с рулеткой и спросила:

– Лала, что случилось?

Я, действительно, в последнее время, была сама не своя, да и поведение Себастьяна отнюдь не способствовало улучшению настроения. Мы были вместе уже около десяти месяцев. Мы разговаривали с ним почти каждый день, но пару раз он исчезал на два или три дня, словно испаряясь с поверхности земли. В мой день рождения мне сделали операцию, но я не смогла связаться с ним ни в тот день, ни на следующий. Он не позвонил и даже не прислал СМС, чтобы поинтересоваться, как я себя чувствую. Потом он снова исчез, и в мою душу начали закрадываться нехорошие подозрения. Мое настроение было для меня совершенно нехарактерным. Я не люблю быть несчастной, но не знала, что мне делать.

Однако решение приняли без меня. В тот вечер я была страшно удивлена звонком с незнакомого номера. Я ответила своим обычным «алло».

Ответное приветствие было, правда, не вполне обычным.

– Вы Карла? – неприязненно спросил незнакомый женский голос.

Я растерялась, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы ответить.

– Да, – сказала я, впрочем, с вопросительной интонацией, словно сомневаясь в этом, хотя, на самом деле, мне следовало бы поинтересоваться, что за невежливая особа говорит со мной по моему телефону.

– Вы не могли бы сказать мне, почему мой муж записал номер вашего телефона в черную записную книжку, которую он прячет под кроватью? В нашем доме? В месте, где спит наш ребенок?

Я всхлипнула и положила трубку.

Его частое отсутствие.

То, что он всегда приходил ко мне, но ни разу не пригласил меня к себе.

Отсутствие в тот вечер, когда меня оперировали.

Все кусочки сложились в картину: я не была его подругой, я была другой женщиной.

После этого телефонного звонка я почувствовала себя плохо. В самом деле, мне никогда в жизни не было так плохо. Было такое ощущение, что какая-то злодейская тварь, разбила груду тухлых яиц, натолкла туда острые лезвия и кучу мерзких личинок и старательно втерла эту смесь мне в живот. Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица – в коже появилось покалывание, в тех местах, где кровь покинула капилляры, лишив мою кожу живительного кислорода. Конечности мои тоже похолодели: ледяные иглы кололи пальцы, холод поднялся по ногам вверх, и скоро мой живот превратился в холодную, болезненную яму. Я посмотрела на руки – ногти были синими. У меня закружилась голова, мне стало дурно. Где моя кровь? Куда она делась? Может быть, меня сейчас вырвет всей моей кровью? Нет, давление в груди говорило, что вся кровь собралась у меня в сердце; мое сердце, этот выносливый и хрупкий, как описывал его Гален, орган, переполнен кровью настолько, что уже не может нормально биться, и сейчас лопнет. Одновременно, я почувствовала такую боль в низу живота, что схватилась руками за это место.

Спотыкаясь, я вошла в ванную и увидела в зеркале труп, такой же, как те трупы, с которыми я каждый день работала: бледная, восковая кожа, запавшие глаза, синие губы. Я никогда в жизни не падала в обмороки, но видела, как это случалось с другими, и смутно догадывалась, что со мной происходит. Я приблизила лицо к зеркалу. Зрачки расширились так, что глаза казались черными. Я смотрела в зеркало и не узнавала себя в своем собственном отражении: передо мной стояла загнанная в стеклянный куб Кровавая Мэри. Я оперлась руками о зеркало, чтобы устоять на ногах. На верхней губе я заметила капли холодного пота; потом я начала падать, и увидела у своих ног красное пятно крови. Это алое пятно перед моим ледяным лицом, было последним, что я видела.

Я рухнула на пол.

У меня случился выкидыш.

Не знаю, сколько времени я пролежала в ванной, скорчившись на старом потертом коврике, то теряя сознание, то снова приходя в себя. Не думаю, что я теряла сознание от серьезной кровопотери. Я просто не хотела просыпаться.

Пока не хотела.

Моя соседка, адвокат Дениз, возвращалась домой позже, чем я, и, когда она, наконец, вернулась и вошла в ванную, то обнаружила там меня, лежавшую, как это ни смешно звучит, в эмбриональной позе на коврике.

– Боже мой, Карла, что случилось?

– У меня выкидыш, – спокойно ответила я. – Сама не знаю, отчего… Я даже не знала… – я не договаривала предложения, у меня просто не было сил произнести их до конца.

– Тебе надо в госпиталь! – крикнула Дениз, упав на колени рядом со мной.

Госпиталь находился в десяти минутах ходьбы от нас. Это я знала точно, потому что там работала. Я там вскрывала умерших детей.

Я и сама знала, что надо ехать.

Мне на несколько дней дали освобождение от работы, прописали постельный режим, антидепрессанты, обезболивающие, снотворные и антибиотики. Все это фармакологическое великолепие плясало у меня в желудке, как горящие спички, потому что таблетки надо было принимать во время еды, но есть я была не в состоянии. Да, собственно, мне и не хотелось.

Просыпалась я после полудня и праздно лежала в кровати и смотрела в окно. Мне нравилось смотреть на небо, когда наступали сумерки. Было что-то умиротворяющее в покрывале, которое постепенно окутывало все предметы до тех пор, пока не оставалась одна чернота, рассеиваемая только светом луны. Совершенно неожиданно для себя я обратилась к религии. Это было не внятное, последовательное обращение; мне просто нравилось ощущение холода, когда я прижимала к своему пылающему лбу темно-красные гематитовые четки. Когда сгущались сумерки, я принимала следующую снотворную таблетку, и только после этого выпускала из рук нагретые моими пальцами бусинки. Последнее, что я видела, прежде чем уснуть, это кровь выкидыша, частицы которой до сих пор прятались у меня под ногтями.