Глава 6
Грудной блок: «Дом не там, где находится сердце»

Я довольно часто смотрю фильмы ужасов, и сюжет обычно начинается с фразы: «Этот дом был построен на поле древних индейских захоронений!» или «В этом детском доме раньше находилась лечебница для слабоумных!», и, естественно, сразу становится понятно, почему в этом доме дети становятся одержимыми, а в шкафу оказывается дверь, ведущая в ад, и все такое прочее в том же духе.

Такие сюжеты нисколько меня не задевают и не пугают.

Приехав в Лондон, я поселилась непосредственно у кладбища, за углом находилась тюрьма, а напротив – психиатрическая больница. Если к этому добавить еще и индейское захоронение, то моя жизнь могла бы стать сюжетом какого-нибудь, снятого под очередной Хэллоуин, телевизионного ужастика. Но я отвлеклась. Что же заставило меня покинуть мой уютный дом и попытать счастья в обстановке, напоминающей клише фильма ужасов? Отчасти, это было желание копнуть глубже, больше узнать, испытать свою квалификацию техника морга на более высоком уровне. Мне хотелось поменять течение моей жизни, избавиться от уже порядком надоевшей рутины.

Утро 7 июля 2005 года я помню так хорошо, словно это было вчера. Мы с Джун работали с трупами – каждая со своим – в восемь часов утра. Эндрю, как обычно, сидел в своем кабинете и делал отчет – перед предстоящим отпуском. Мы с Джун не слушали радио, мы спорили о том, какую запись нам включить – «Аркейд Файр» (я тогда стала поклонницей этой группы) или тему Ганнибала Лектера из «Молчания ягнят» на музыку Баха. Мы заключили пари, не помню уже о чем, и Джун выиграла. Это было честно.

Мы проводили наружный осмотр, готовясь к приезду патологоанатома, но в тот день все пошло не по расписанию. Доктор Сэм Вильямс приехал намного раньше обычного, чем очень нас удивил. Сэм Вильямс, высокий, стройный человек, всегда придерживавшийся типично английских «приличий». Он был всегда немного неловок, но на этот раз он буквально ворвался в прозекторскую, бросил на стол папку и поставил на пол портфель. Мы с Джун оторвались от трупов и опустили блокноты. Сэм бросился к приемнику и включил радио.

– Вы слышали, что произошло?

– Нет, а что? – удивленно и встревоженно спросила Джун.

– Мы здесь с половины восьмого, – добавила я, – и ничего не знаем.

Когда находишься в прозекторской, сосредоточившись на аутопсии, весь мир вокруг перестает для тебя существовать.

– В Лондоне был взрыв, – сказал нам доктор Вильямс, бледный, как полотно. – Возможно, их было два. Полиция полагает, что это не было случайностью.

Мы не знали, что сказать по этому поводу, но понимали, что нам надо продолжать работу с трупами, которые заслуживали нашего внимания. Однако радио было включено, и мы слушали его, чтобы точно узнать, что случилось. У всех нас были друзья и родственники в Лондоне, мы все были встревожены ситуацией, и, естественно, хотели знать, что происходит. Собственно, мы никогда не проводили вскрытия в тишине; обычно мы обсуждали то, что видели, или делились воспоминаниями о предыдущем вечере. На этот раз, однако, никаких разговоров не было, только бормотание приемника в углу, отдававшееся негромким эхом от стен и плиток пола.

По мере того, как шло время, отпадая, словно кожа, отделенная от плоти, нам открывалась правда, как ребра и брюшная полость. В британской столице произошел теракт, парализовавший ее жизнь. В городе, в разных его районах, были взорваны четыре бомбы, линии связи были повреждены, и люди часами не могли узнать о судьбе своих близких. Это был катаклизм, равного которому наше поколение не переживало никогда в жизни.

К концу дня меня отправили в Лондон на работу во временный морг, который был развернут в рамках операции «Тесей». Предстояло исследовать места всех четырех взрывов, собрать улики, тела погибших, остатки взрывных устройств и перевезти их в одну криминалистическую и судебно-медицинскую лабораторию, достаточно большую для того, чтобы вместить все подлежавшие исследованию предметы и тела жертв терактов, а также огромное число специалистов, которых надо было привлечь к этой исполинской работе – техников морга, патологоанатомов, антропологов, рентгенологов, опознавателей, сотрудников антитеррористического отдела, представителей Интерпола и многих, многих других. Для этой цели в центре Лондона, на месте старых казарм, надо было возвести целый городок из палаток и сборных домов в соответствии с планом экстренных действий на случай чрезвычайных ситуаций. Возведение городка началось вечером того рокового четверга, а завершиться оно должно было утром в пятницу.

Меня призвали «под знамена», потому что мое имя было внесено в список лиц, подлежавших мобилизации в случае возникновения в Великобритании чрезвычайной ситуации. В США есть подобная организация, которая сокращенно называется D-MORT. Расшифровывается эта аббревиатура так: «Disaster Mortuary Operations Team» (Судебно-медицинская группа для расследования катастроф). Какая чудесная аббревиатура! Когда смотришь на нее, сразу становится ясно, о чем идет речь, даже если не знаешь расшифровки. Сразу понимаешь, что люди, работающие в этой группе, должны быть обмундированы в форму спецназа. Как называется такая организация у нас, в Соединенном Королевстве? «The Forensic Response Team» (Судебно-медицинская команда быстрого реагирования) или сокращенно FRT. Для удобства произношения можно вставить в это сокращение букву A, что мы получим? Правильно, FART. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы наша служба называлась в сокращении так же хлестко и точно, как у американцев, но, в конце концов, «роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». С тех пор я поняла, что те, от кого это зависит, не понимают ценность удачных аббревиатур, не понимают, что хорошее сокращение, как каламбур, может привлечь новых добровольцев. Достаточно сказать, что уже в то время, когда я неправильно употребляла слово технолог и работала в FART, я успела избавиться от многих иллюзий и хотела подняться вверх по служебной лестнице, чтобы попасть в число тех, кто принимает решения, и изменить ситуацию к лучшему.

Но, как бы то ни было, назначение в команду, расследующую причины и последствия этой массовой катастрофы, было для меня равнозначно приобщению к религиозному ордену. Во время прохождения курса судебно-медицинской антропологии я слушала лекции о массовых убийствах и захоронениях, посещала конференции, посвященные вопросам быстрого реагирования на катастрофы, а также состояла членом организации Международная Амнистия. Я посещала их собрания и была в курсе всех происходивших событий. Я читала книги о вскрытии и исследовании массовых захоронений в Югославии и Руанде, и знала, что возможно мне, как технику морга, когда-нибудь выпадет шанс участвовать в такой работе. И вот теперь, совершенно неожиданно, мне представился случай и самой сделать что-то по-настоящему важное. Я была страшно горда и благодарна судьбе. Я не хотела сидеть перед телевизором и в бессильной ярости сжимать кулаки, и мне выпала честь сделать что-то для тех, кто больше других нуждался в помощи.

В конце рабочей недели Эндрю отбыл в отпуск. В теплые края, оставив морг на Джун, и я была очень ей благодарна за то, что она отпустила меня в лондонскую командировку. Я прибыла в Лондон утром в субботу, 9 июля, прилетев туда из Ливерпуля. Самолет приземлился в семь часов, и это было намного быстрее, чем если бы я поехала поездом. В восемь я уже была в бывших казармах гвардейской артиллерии, где уже находилось много сотрудников моргов, по большей части, из Лондона и Южной Англии. Все необходимое для работы я привезла с собой: лицевую пластмассовую маску, специальную обувь и форму – я привезла ее на всякий случай. Захватила я с собой полотенца и туалетные принадлежности, понимая, что мне придется пробыть в Лондоне несколько дней. Всех нас поселили в один отель, но идти туда не было времени, и нам указали угол, куда можно было сложить вещи, а потом отвели в раздевалку, где мы и переоделись для работы.

Тела жертв были уже доставлены, и меня страшно поразило то, что вся система работала, как хорошо отлаженный часовой механизм. Сначала было проведено рентгеновское исследование всех трупов. Просвечивали их, не извлекая из мешков, чтобы обнаружить в телах опасные (например, шрапнель) или важные для расследования (например, фрагменты бомб) предметы. Исследование проводили рентгенологи в присутствии патологоанатомов. Местоположение каждого подозрительного предмета регистрировали, чтобы затем целенаправленно извлечь его из тела. После этого трупы аккуратно вынимали из мешков. После этого снова выполняли рентгеновское исследование, опять-таки в присутствии патологоанатома, чтобы удостовериться, что не было пропущено что-то важное.

Потом наступал наш черед. Техники и патологоанатомы работали вместе в четырех отсеках, где производились вскрытия. Каждая команда состояла из патологоанатома, двух техников морга, фотографа и сборщика вещественных доказательств из полиции, а также офицера антитеррористического отдела службы безопасности. Это было больше, чем при обычном патологоанатомическом исследовании, но приблизительно столько же людей участвуют в судебно-медицинских вскрытиях. Мы, техники, раздевали трупы, снимая с них одежду и украшения, их снимал фотограф, а затем эти вещи передавали опознавателям. Все было просто, если на трупе находился бумажник с личными документами, но в большинстве случаев с опознаванием возникали трудности.

Понятно, что я не могу входить во все детали этой работы, так как она очень деликатна – члены семей до сих пор оплакивают своих любимых, а выжившие жертвы – страдают от полученных ран. С моей стороны было бы очень жестоко слишком подробно об этом рассказывать.

Работа была очень напряженной. Она начиналась в семь утра и продолжалась до семи-восьми часов вечера. После окончания работы мы убирали помещение, готовя его к следующему рабочему дню. Я взяла с собой немного багажа, рассчитывая пробыть в Лондоне несколько дней, но прошло две недели, а я все еще была там. Все мы, работавшие в теснейшем контакте друг с другом, стали вскоре очень близкими друзьями: мы все жили в одной гостинице, вместе ели, вместе работали, а потом все вместе шли в бар, немного расслабиться и обсудить происшедшее за день, чтобы хоть немного сбросить напряжение. Именно там я познакомилась с Дэнни и Крисом, сотрудниками лондонского госпиталя «Метрополитен». Это были очень веселые и общительные менеджеры, которые совсем не походили на Эндрю. Соответственно, они по-другому относились к своим молодым техникам Джошу и Райану. Дэнни и Крис все время шутили и рассказывали о забавных случаях из практики. Они поддерживали нас, не девая упасть духом от работы. Мы приступили к исследованию больших фрагментов тел, затем меньших, передавая результаты и останки судебным антропологам. Время моей командировки истекло, и я вернулась домой.

Прошло шесть месяцев после террористического акта, я вернулась в муниципальный морг, и напряжение лондонской командировки постепенно отпустило меня. Но это были трудные месяцы, так как передо мной во весь рост встала непростая дилемма. Я была недовольна тем, что жизнь вошла в спокойную колею, или мне просто не хватало волнения от своего участия в очень важном и нужном деле? Новые возможности открылись, когда в «Метрополитен» появилась вакансия техника морга. Дэнни и Крис, помнившие меня по совместной работе в Лондоне, обратились ко мне и предложили это место.

Думала ли я о переезде? Хотелось ли мне работать в госпитале, а не в муниципальном морге? Хотелось ли мне учиться дальше?

На все три вопроса я давала себе утвердительный ответ. Да, да и еще раз – да. Это было разрешением дилеммы.

Я подала заявление и была принята на новую работу.

Даже с закрытыми глазами я могла бы понять, что, переступив порог станции Юстон, оказалась в Лондоне. В сравнении с севером здесь было труднее дышать – наверное потому, что в Лондоне температура всегда на пару градусов выше, чем у нас, или потому, что здесь больше высоких зданий блокируют циркуляцию воздуха, или больше выхлопных газов и дыма – знаменитый лондонский смог. Лондон, конечно, не Лас-Вегас, но он всегда производил на меня ошеломляющее впечатление: духота, яркость красок и громкость всех звуков, лужицы, подернутые радужной бензиновой пленкой, и толпы народа на тротуарах, из-за чего мне поначалу было трудно идти по улице прямо. Чтение, как я выяснила, было любимым времяпровождением лондонцев. Люди читали на ходу – журналы, газеты и даже книги! Они читали, идя по тротуару, входя на эскалаторы метро и – проявляя опасную беспечность! – переходя улицы. Я никогда не думала, что читать можно на ходу до тех пор, пока не приехала в Лондон. Я и сейчас живу в столице и полюбила ее странности и причуды: люди так любят читать на ходу, что натыкаются на фонарные столбы и даже на ярко-красный плакат с надписью: «Не кормите голубей!». Этот плакат какой-то шутник испортил, зачеркнув слово «голубей» и заменив его словом «тори». В Лондоне постоянно слышишь раздающийся из динамиков голос невидимого диктатора: «Не заходите за желтую линию, не стойте у края платформы» и «Не стойте на левой стороне эскалатора; проходите слева и стойте справа». Господи, как же много здесь правил! Тогда все это казалось мне странным и чуждым. Думаю, что волнение, связанное с переездом в «Большой Дым» и началом новой карьеры, было обусловлено впечатлением, которое произвела на меня июльская трагедия. Я надеялась, что это не продлится долго.

По прибытии в Лондон я поселилась в общежитии работников государственного здравоохранения – в доме, по соседству с которым находились тюрьма, психушка и кладбище. В этом месте можно было снимать фильмы ужасов. Дом был абсолютно неухоженным и обшарпанным, и мне показалось очень странным, что в нем живут люди, спасающие жизни людей в больницах. Дом напоминал фотографию из русского ГУЛАГа: разбитые окна, мышиные норки под шкафами на общих кухнях, забор, увенчанный колючей проволокой. Район был страшноватый, и я старалась не ходить там после наступления темноты. Часто, засидевшись у подруги за чашкой кофе, я вдруг обнаруживала, что солнце клонится к закату, вскакивала, и словно Золушка с бала летела прочь по Хай-Стрит, теряя туфельки, чтобы успеть в ГУЛАГ до захода солнца.

Однако ранние возвращения домой были к лучшему. В «Метрополитен» был не такой порядок работы, как в нашем муниципальном морге, к которому я привыкла. Техники являлись на работу в семь утра, вскрытия начинались в семь тридцать. В это же время приходил патологоанатом, доктор Сингх, и обходил все прозекторские, выполняя множество исследований. Для меня было только в радость как можно раньше покинуть мой ГУЛАГ, но в первый день я опоздала, так как заблудилась в больничном комплексе, так что на работу я пришла немного позже, чем планировала.

– Что за…? – воскликнула я, войдя в морг. Меня отвели в какую-то кладовку, где стояла стиральная машина, сушилка и несколько полок, на которых, как мне казалось, должна была лежать чистая форма, но форма не была сложена по размерам, она была свалена на полу, и я сначала решила, что это грязная форма, предназначенная для стирки.

Менеджер Дэнни сказал:

– Нам уже привезли трупы, так что быстрее переодевайся, мы приступаем.

«Легко сказать», – подумала я и уставилась на кучу курток и штанов самых разнообразных размеров и цветов (некоторые были синими, некоторые зелеными), но я все же выкопала из кучи что-то более или менее подходящее, и выудила из другой кучи ботинки пятого размера. Мне стало ясно, что никакой прачечной здесь нет и в помине, и все лаборанты сами ухаживают за своей формой и внешним видом. Мне, как единственной женщине в морге, предстояло взять все это на себя.

– Что за…? – снова воскликнула я, войдя в прозекторскую. Там стояли шесть столов, и все они были заняты. Для меня это было чересчур – я не привыкла видеть столько трупов сразу в моем родном муниципальном морге, но, с другой стороны, здесь же находились три санитара, так что все было не так уж плохо. Кроме того, я была страшно озадачена тем, что все крутятся, как посоленные в такой ранний час: все покойники были уже вскрыты, грудины удалены, и внутренние органы поблескивали в свете огромных бестеневых ламп. Менеджер Крис носился по прозекторской, успевая следить за всем на свете. Лысина его тоже светилась под лампами.

– Так, вот что мы сейчас сделаем, – властно заявил он мне, когда в прозекторскую вошли патологоанатом и Райан. – Ты на прежней работе делала Y-образные разрезы, так? Ну вот, а мы делаем прямые разрезы, причем начинаем очень низко, чтобы их не видели родственники. Сегодня все разрезы я буду делать сам, потому что Райан покажет тебе, что еще мы делаем не так.

Я кивнула. В принципе, патологоанатом мог уже приступать к работе, и у Криса поэтому не было времени заниматься со мной и с шутками-прибаутками объяснять, как делают низкие разрезы.

– Райан, иди сюда, покажи Карле, как мы работаем, – крикнул Крис и показал окровавленным секционным ножом на труп мужчины, у которого была удалена не только грудина, но и кишки.

Я занервничала. Что значит, покажи, как мы работаем? К чему вся эта воинская дисциплина и приказы? Я ведь еще даже не выпила утреннюю чашку кофе!

Райан, очевидно, подражая манере Криса, без лишних слов повел меня к первому больному и небрежно заговорил:

– В принципе, мы извлекаем органы одним блоком, поэтому я думаю, что Крис решил, чтобы ты немного попрактиковалась. Я сейчас покажу тебе по-быстрому, чтобы док мог начать, а остальные пять ты сделаешь сама.

– Ты имеешь в виду, что вы здесь используете метод Гона – удаление органов единым блоком, а не метод общего удаления Летюля, который иногда неправильно называют методом Рокитанского? – сказала я, продемонстрировав безупречное знание истории вопроса. – И ты хочешь меня этому учить? – я опустила забрало и посмотрела поверх него на Райана с видом рассерженной учительницы.

Очевидно, он знал методы работы, но не был знаком с их историей, и очень удивился тому, что ее знала я.

– Хорошо, идем.

– Нужны будут органы шеи и язык?

– Нет. Начинай, а я пойду к следующему.

Да, в муниципальном морге мы извлекали органы ан-масс, но мне приходилось работать и в других моргах, замещая больных или ушедших на учебу сотрудников, и, конечно, здесь в Лондоне было намного больше смертей, а, значит, и работы. Мне придется менять свои привычки.

То, что патологоанатому были не нужны шея и язык, сильно облегчало мою задачу. Я склонилась над трупом со своим верным секционным ножом и пересекла пищевод и трахею на уровне ключиц. Потом быстро осмотрела легкие – раз! – левое легкое отделено. Раз! – отделено правое. Теперь надо было только выделить находившиеся ниже легких и над диафрагмой пищевод, трахею и аорту, и извлечь сердечно-легочный блок, так называемого «гуся». В этом блоке находились органы, необходимые для дыхания – легкие, и, конечно, сердце, находящееся в пространстве, которое называется средостением. Это подготовительное действие позволяет патологоанатому сразу приступить к рассечению сердца – самого главного органа для определения причины смерти – не ожидая, когда будут выделены и извлечены остальные органы. Статистика причин смерти варьирует, но все же ведущей причиной ее является коронарная болезнь сердца, которая и является ведущей причиной смерти в Великобритании, да и во всем мире. Специалисты, однако, утверждают, что преждевременную смерть от заболеваний сердца можно надежно предотвратить. Главными факторами риска являются повышенное артериальное давление крови, высокий холестерин, пьянство и сидячий, малоподвижный образ жизни.

Почему в нашей культуре не принято серьезно относиться к собственному сердцу? Этот драгоценный орган является, в буквальном смысле, эпицентром нашего физиологического существования, и важен также как символический образ. Древние египтяне считали, что сердце, а не мозг, является источником человеческой мудрости (так же, как и души, личности, эмоций и памяти), и поэтому сердце было единственным органом, который оставляли на месте при бальзамировании. В четвертом веке до нашей эры греческий философ Аристотель назвал сердце самым важным органом человеческого тела, сказав, что оно – это «трехкамерное хранилище жизненной силы, разума и рассудка». Однако во втором веке новой эры Мел Гибсон от медицины, то есть Гален, считал (как и мы сегодня), что сердце наиболее тесно связано с душой, а цитата из Галена, где он пишет о сердце, является моим любимым изречением: «Сердце – это твердая плоть, которую не так-то легко поранить. Его жесткость, напряжение, общая сила, сопротивляемость к ранам и прочные волокна превосходят все подобные свойства других органов, так как ни одному из них не приходится так долго и тяжко работать, как сердцу». Мне нравится думать, что эта работа может быть как физической, так и эмоциональной. Я уверена, что всякий, кто сейчас читает эту книгу, испытывал сердечную боль от неразделенной любви, но эта боль проходит, и сердце выздоравливает.

В двенадцатом веке популярность средневековой куртуазной любви привела к перемене мнения, связавшего с тех пор анатомическое сердце, его форму, которую мы и теперь видим на «валентинках» (в геометрии эта фигура называется «кардоидой») с идеей романтической любви. Сердце стало использоваться как символ любви на флагах и щитах; потом, несмотря на все попытки церкви монополизировать символ для обозначения непорочного сердца Марии и священного сердца Христа, сердечками с 1480 года стали обозначать одну из мастей в колоде игральных карт.^[3]

Мне приходилось держать в руках по крайней мере одно человеческое сердце в день, и тот день не стал исключением. Отмытый под струей воды от кровяных сгустков, с журчанием исчезнувших в горловине раковины, готовый к патологоанатомическому исследованию, этот орган все равно вызывал у меня трепет, несмотря на привычность процедуры. Каждый раз, когда я брала в руку сердце, я вспоминала, что оно похоже на кардоиду с валентинки. Что оно, несмотря на то, что свободно умещается у меня на ладони, способно своей электрической энергией поддерживать кровообращение у человека, вдвое большего, чем я. Что в некоторых ситуациях оно способно остановиться, а потом снова начать сокращаться. Эти мысли заставляли меня ощутить собственное сердцебиение, словно мое сердце спешило подтвердить свою выносливость и силу. В мультипликационном фильме восьмидесятых «Властелины вселенной» Хи-Мен, поднимая свой меч, восклицал: «Силой серого черепа!», и свет, исходивший от меча, преображал его. Мне всегда хотелось сделать то же с сердцем – поднять его над головой и закричать: «Силой сердца!»

Конечно же, я никогда этого не делала.

Я не единственная, кто понимает величие сердца. Теперь, работая в музее, я учу людей консервировать органы в стеклянных сосудах, используя известные мне методы. Я всегда предоставляю выбор – почки или сердце, и ученики всегда выбирают сердце. Они подсознательно сразу тычут в него обтянутыми латексом пальцами и рассуждают (обычно студенты работают парами), а потом обмениваются готовыми препаратами: «Прими мое сердце, дорогая», и так далее.

Сердце – очень хрупкая, но и одновременно очень мощная вещь. С одной стороны, оно очень выносливое, потому что, как говорил Гален, «ни один орган не выполняет такой долгой и тяжкой работы». Но, с другой стороны, сердце – очень хрупкий орган, который можно растоптать, как нежный цветок.

Должно быть, я задумалась слишком надолго, потому что Крис крикнул мне: «Пошевеливайся, девочка, нам надо спешить. Посмотрим, кто управится первым. Проигравший кормит всех обедом!»

Так как в прозекторской было шесть столов – намного больше, чем в ливерпульском муниципальном морге – мы работали с пятью или шестью взрослыми покойниками в день, и я не могла здесь уклониться от вскрытия тучных больных; в «Метрополитен» никто не делал скидок на мой малый рост. Каждую неделю один из техников освобождался от вскрытий, чтобы заниматься бумажной работой или вскрытием новорожденных, а остальные два или три техника занимались взрослыми. Так как нас было мало, то все умели делать всё, и вскрытия заканчивались к десяти часам утра. К такому распорядку я не привыкла. В муниципальном морге я привыкла к двум вскрытиям в день и написанию протоколов после вскрытий, что мы обычно заканчивали к часу дня. Я привыкла к тому, что представители похоронных бюро либо привозили трупы после обеда, либо забирали тела для похорон. В Ливерпуле я была практиканткой, поэтому в мои обязанности входило открывать двери на звонок и заниматься канцелярской работой. Я открывала двери так часто, что у меня выработался павловский рефлекс на звонок. Теперь, когда для канцелярщины и контактов с посетителями был выделен специальный человек, мне уже не приходилось так часто отвлекаться. Кроме того, у нас здесь был домофон, а не дверной звонок.

Ситуация в «Метрополитен» неизбежно должна была какое-то время казаться мне странной и необычной. Одним из неприятных открытий стала одна вещь, характерная для Лондона (или, может быть, только для моей новой работы) – это постоянное употребление нецензурных слов. Я привыкла к тому, что эта брань во время ссоры заставляла замолкать всю компанию. Но в «Метрополитен» нецензурно выражались на каждом шагу и в любой ситуации. К этому я так и не смогла привыкнуть.

Я не знаю, каково это – иметь детей, но думаю, что я приобрела некоторое представление об этом, поработав в госпитале «Метрополитен». Идя туда работать, я знала, что там работают одни мужчины, но в отличие от смешанного состава, работавшего во временном лагере в Лондоне, здесь положение было совершенно иным. Было слишком много тестостерона в тесном замкнутом пространстве. Из младших техников Джош был постарше и привносил в обстановку некую толику рассудительности и здравого смысла, но Райану надо было всегда проявлять свою самоуверенность. Я мысленно называла их «трио террористов» (из их списка я исключила Джоша), хотя все четверо приходились друг другу либо родственниками, либо близкими друзьями, которые знали друг друга, как облупленных. В результате они составляли замкнутую группу, куда посторонним, в том числе и мне, вход был строго воспрещен. Для них я оставалась аутсайдером.

Кажется, я никогда в жизни не находилась внутри такого сплоченного, чисто мужского коллектива, и было понятно, что неизбежно настанет момент, когда у меня возникнут большие проблемы. Я была для них слишком ранима и уязвима. Хотя я обладаю достаточно твердым характером, среди этих мужчин я чувствовала себя хрупким цветком. Я просто попала в неподходящую для меня ситуацию. По этой причине, когда я оглядываюсь на время своей работы в «Метрополитен» среди этих «веселых» мальчиков, я стараюсь думать о них хорошо, несмотря на все их выходки. Они постоянно всех подначивали, плоско шутили, не думая о том, что их шутки могут оскорбить человека, неважно, работающего с ними или постороннего.

К нам часто приезжал агент одной похоронной конторы. У этого человека была покалечена и изуродована рука. Двое моих коллег, ведя с ним разговор и стараясь сохранить вежливость, тем не менее, все время старались употребить слово «рука», словно соревнуясь, кто из них произнесет его чаще.

– Тут я могу предложить тебе руку, – говорил один, интонацией выделяя это слово.

– Нет, не надо. Думаю, что он и сам настолько рукастый, что справится, – отвечал другой, гнусно подмигивая.

– Ну, если ты передумал, то мы все положим руки на стол, – говорил на это первый.

Я понимала, что агент прекрасно видел, что над ним издеваются, старался не обращать внимания на придурков и быть выше их, но ему, должно быть, нелегко давалось это спокойствие. Мне было плохо, и не столько от работы, сколько от общей неустроенности, вечной суеты и беспокойной атмосферы. Это был какой-то коктейль сплошного негатива. Может быть, я, действительно, попала на индейское кладбище? Через два месяца я смогла снять себе дешевую квартирку в Лондоне, у станции метро и в десяти минутах ходьбы от «Метрополитен». Прощание с ГУЛАГом приободрило меня, но все же я продолжала и теперь делить жилье с чужими людьми – из-за высоких цен на съемное жилье в Лондоне. После того, как я привыкла жить в Доме Розы, то, что происходило со мной теперь, было падением по лестнице вниз.

Мы все рождаемся на свет с определенным запасом душевных и физических сил, а потом учимся становиться сильнее. Признаю, что в то время я отнюдь не чувствовала себя сильной. Я была одна и одинока, мне приходилось работать с семи часов утра, а по вечерам ходить в спортзал, лишь бы подольше не приходить в дом, где меня окружали чужие люди, и от всего этого я стала сильно уставать. Даже мой далекий друг начал чувствовать, что со мной что-то не так, слыша мой голос во время наших ночных телефонных разговоров. Выполнение за день пяти или шести вскрытий, пребывание в мятежной атмосфере высасывало из меня физическую энергию, но не могло отвратить от занятий спортом. Я сбрасывала форму, бросала ее в стиральную машину, переодевалась в шорты и футболку и шла в спортзал – дальше нагружать себя физически. Однако это не мешало одному из моих коллег постоянно твердить, что я набираю вес. «Ты, вроде, ходишь в зал, но, судя по твоему объему, ты каждый день бежишь домой, чтобы обжираться!» – сказал он мне однажды. Надо сказать, что и сам он не был писаным красавцем, и не ему бы указывать пальцами на других, но его замечание вывело меня из равновесия и поселило в моей душе сомнения. Неужели я, и правда, толстею? Я не могла понять, как такое возможно – я ни минуты не сидела на месте и мало ела. Однако я начала заниматься гимнастикой дважды в день, посещая по вечерам свой привычный спортзал и, плюс, занимаясь сорок пять минут на работе, в обеденный перерыв.

Прибавка в весе, по счастью, оказалась временной, это было лишь побочное действие противозачаточных таблеток. Язвительные замечания коллег, однако, были явлением непреходящим. Они подначивали меня, друг друга и посетителей. Было очень нелегким занятием все время держать ухо востро и предугадывать, что они могут отколоть в следующий момент. Иногда, после обеда, они унимались, утомленные своими утренними выходками, и тогда они опускали жалюзи в кабинете и ложились немного подремать. В такие моменты я испытывала огромное, ни с чем не сравнимое, облегчение. Я чувствовала себя мамой, которая, наконец, уложила спать своих расходившихся деток. В такие минуты я наливала себе чашку чая, готовилась к защите диплома, занималась всеми посетителями, призывала их к тишине и очень осторожно открывала и закрывала дверь, чтобы не разбудить спящих гусей.

Когда же они, к концу рабочего дня, все же пробуждались, я уходила от них в прозекторскую, несмотря на то, что с работой к тому времени было покончено, а помещение убрано. Я доводила чистоту до окончательного блеска – протирала рукоятки ножей, зажимами вытягивала комья волос из сливов раковин, приводила в порядок шкафчики и ящики, стирала форму и раскладывала по полкам выстиранные и высушенные вещи. Я занимала себя, чем угодно, лишь бы не видеть своих коллег. Если же делать было просто решительно нечего, то я уходила в комнату, где мы проводили осмотры, и предавалась своим мечтам. Эти минуты безмолвия действовали на меня, как волшебный исцеляющий эликсир.

В том морге я очень много времени проводила в уединении.

В принципе, я все же не совсем асоциальна, нет, конечно, это не так, и я находила время поболтать с посетителями, особенно с новыми агентами похоронных бюро. Эти ребята приезжали забирать трупы для погребения. Каждый четверг я, помимо этого, встречалась с сотрудниками других моргов на курсах преддипломной подготовки. С некоторыми коллегами я даже встречалась вне работы или учебы – в этих встречах не было ничего романтического – мы пили кофе или обедали, болтая о всякой всячине. Мне надо было завести друзей. Я не видела ничего предосудительного в том, чтобы провести вечер в компании человека моего возраста и одной со мной профессии, независимо от его пола, в особенности учитывая, что я находилась в незнакомом, чужом городе, где я никого не знала. Но почти все сотрудники моргов и агенты похоронных бюро были в то время мужчины, и, кто знает, возможно, мое тесное общение с ними вызывало подозрения и неудовольствие у моих коллег из «Метрополитен». Наверное, они думали, что я далеко захожу в своих отношениях с моими знакомыми, имея друга на севере, и их постоянные язвительные замечания были проявлением неуважения ко мне. Но я не стремилась завладеть сердцем своих довольно многочисленных знакомых, не говоря уже о других частях тела. Этот интерес я удовлетворяла в прозекторской! Мои удаленные отношения с северным другом подошли к логическому концу, и мне совершенно не нужны были новые проблемы на юге. У меня не было основ: своего дома, задушевной подруги, приличного парикмахера и любимой кофейни. Я была функциональной единицей, жившей ради работы – я жила только ради мертвых. Постепенно мне стало все больше и больше нравиться мое уединение, и я стала еще сильнее отдаляться от коллег по работе. На работе я слушала музыку, стараясь обращать внимание на мельчайшие детали вскрытия.

Ну, и кроме всего прочего, мне совершенно не улыбалось остаться без пальца.

Кроме того, мне не улыбалось и совершенно пасть духом. Однако когда чувствуешь себя ранимой и одинокой, неизбежно наступает момент, когда ты начинаешь проецировать свои надежды на какого-то одного человека. Таким человеком на работе стал мой наставник в местных нравах, коллега, проявлявший ко мне доброту и участие. И этим человеком стал для меня Джош, младший из техников морга. Он был единственным, с кем мне хотелось общаться в морге «Метрополитен». Насколько он мне, на самом деле, нравился? Этого я не могу сказать точно. Возможно, мне просто настолько не нравились остальные, что он показался мне лучшим другом и товарищем: была обратно пропорциональная зависимость между моей антипатией к «трио террористов» и симпатией к Джошу. Этот парень с волнистыми каштановыми волосами, мягкий и обходительный, естественно, неизбежно становился магнитом для всех «униженных и оскорбленных», короче, для таких, как я. В нем я нашла друга и компаньона для общения, которого мне, время от времени, так недоставало.

Часто, когда «террористы» спали или отлучались после окончания работы, мы с Джошем, в ожидании сигнала домофона, садились в кабинете и смотрели фильмы.

– Как, ты не смотрела «Лабиринт»? – воскликнул Джош во время одной из таких посиделок, и с чувством произнес, видимо, ключевую фразу фильма: «Я ни для кого до сих пор не двигал звезды!»

Я, ничего не понимая, воззрилась на него.

– Ну, ладно, завтра я его принесу, – угрожающим тоном произнес он и исполнил свою угрозу. Мы сидели в тихом кабинете, опустив жалюзи и слушая тихий храп «трио террористов». Звонки домофона, когда приезжали агенты похоронных бюро, не могли нарушить их богатырский сон. С агентами мы разбирались сами, нажимая на кнопку паузы. Иногда, общаясь с Джошем, я жалела, что у реальной жизни нет такой кнопки. Как было бы хорошо, если бы могли спокойно общаться, чтобы все и всё вокруг перестали бы на время существовать.

Думаю, что мои чувства расцвели слишком ярко, но не как роза, а как Ipomoea alba, лунный цветок, который цветет по ночам, в темноте. Как только восходит солнце, лепестки этих цветов закрываются. Учитывая, что у Джоша была долгая связь с девушкой, а я находилась в свободном плавании, ситуация была нездоровая. Я поняла, что мне надо искать новое место и «ощутить солнце». Лондон должен был стать для меня уютным домом, но для этого мне надо было поменять среду обитания. Надо было принимать кардинальное решение и уходить. Но, несмотря на то, что между мною и Джошем не сложились романтические отношения, я до сих пор благодарна ему за дружбу, которую он подарил мне, когда я больше всего в ней нуждалась.

Иногда техникам морга приходится извлекать из трупа сердце в случаях, когда пациент не нуждается во вскрытии. Такое бывает, когда речь идет о донорском органе. Когда человек уже некоторое время мертв, его сердце не может, конечно, быть пересажено другому больному целиком: в этих случаях донор находится на аппарате искусственной вентиляции легких. Тело продолжает работать, но уже констатирована «смерть мозга». Близкие больного дают разрешение на использование тела в качестве донора для трансплантации органов, но отключение аппаратуры, поддерживающей дыхание и кровообращение, откладывают на то время, которое необходимо для того, чтобы извлечь работающий орган, например, сердце. Однако, если человек умер недавно и был сразу доставлен в морг, то для трансплантации могут пригодиться клапаны его сердца. Эти клапаны можно пересадить больным, страдающим клапанными пороками сердца. Такие трансплантаты называют гомотрансплантатами, хотя, иногда для этой цели используют механические, свиные или бычьи клапаны. Процедуру извлечения клапанов надо провести в течение сорока восьми часов после наступления смерти, если труп был помещен в холодильник не позднее, чем через шесть часов после смерти. Если же возможности поместить труп в холодильник нет, то клапаны должны быть извлечены не позднее двенадцати часов после наступления смерти. Если мы успеваем вовремя извлечь сердце целиком и специальным курьером отправить его в банк тканей, то у больного пороком сердца появляется шанс получить новый клапан от трупа.

Крис был виртуозом в извлечении сердец и показал мне, как это делается в один из дней, когда у него не было настроения плоско шутить, и на него снизошло менторское настроение. Надо признать, что, несмотря на все свои недостатки, Крис был самым опытным и знающим техником в морге «Метрополитен». Он начал с того, что сердце для извлечения клапанов удалил из груди специальными инструментами, предназначенными только и исключительно для этой цели. Он вручил мне обычный прозекторский нож и сказал:

– Делай разрез, как обычно.

Я выполнила обычный прямой разрез и с помощью ножниц удалила грудину.

– Дальше я продолжу сам, – сказал Крис, но не воспользовался обычным ножом, который я ему протянула, а открыл одноразовый набор, полученный нами из службы переливания крови и пересадки органов. Набор был стерильным для того, чтобы свести к минимуму риск заражения трансплантата.

– Эта процедура сильно отличается от удаления сердечно-легочного блока, – авторитетно объяснил мне Крис. – Вот этими одноразовыми ножницами надо вскрыть перикард, но при этом надо следить, чтобы не зацепить их кончиками легкие или что-нибудь другое.

Перикард, называемый еще сердечной сумкой, представляет собой двуслойный серозно-фиброзный футляр, окружающий сердце. В сумке содержится немного жидкости, чтобы сердце при сокращениях не испытывало трения. Жидкость, таким образом, служит для смазки трущихся поверхностей.

Крис аккуратно срезал перикард, и перед нами во всем своем великолепии предстала исчерченная полосами сердечная мышца.

– Теперь вот этим одноразовым скальпелем надо отрезать сосуды, подходящие к сердцу, как можно выше, так как это понадобится для дальнейшей работы с сердцем, – он ловко отрезал сосуды и шутовским жестом поднял сердце над головой. Это было знакомо – Крис не стал Хи-меном…

– Так, теперь возьми два шарика и промокни сердце в двух местах, а я буду его неподвижно держать.

Я взяла мазки, подписала их и поставила пробирки в штатив. Эти мазки будут взяты на посев, чтобы исключить возможную инфекцию.

– Теперь мы можем положить его в раствор Хартмана, – сказал он, и я недоверчиво переспросила:

– В раствор Хартмана? Ты не шутишь?

Крис оценил шутку.

– Ха-ха. Нет, это просто название раствора, который по своему составу очень похож на кровь. Обычно его капают в вену.

– Ах, вот оно что, – я поняла, что он имел в виду. Раствор Хартмана был составлен американским педиатром А. Хартманом, родившимся в 1898 году. Этот раствор изотоничен, то есть создает такое же осмотическое давление, что и сыворотка крови, а, кроме того, содержит те же соли, что и сыворотка. Этот раствор вливают в вены больных, которые вследствие каких-либо болезней теряют важные неорганические компоненты крови. В данном случае, в этот раствор надо было поместить сердце для транспортировки.

После промывания драгоценный орган был помещен в пластиковый мешок, а затем Крис вручил мне контейнер и килограммовый мешок льда, в который надо было упаковать мешок с сердцем, и положить все в контейнер вместе с мазками.

– Вот так, – сказал он, – а теперь пакуй.

Так получилось, что вечером того дня я снова паковала… правда, на этот раз свои вещи. Однако переезжать я собиралась недалеко. Одна из моих соседок, Мэл, жившая в самой большой комнате нашего трехкомнатного дома, съехала с квартиры. На встречах в Международной Амнистии я познакомилась с женщиной-адвокатом по имени Дениз. Она как раз искала квартиру, и, таким образом, я переехала в большую комнату, а Дениз поселилась в моей старой комнате. Теперь я чувствовала себя немного увереннее, потому что жила с человеком, которого могла считать моим другом. Я встречалась с коллегами на курсах, а, кроме того, овладела сегодня новым навыком.

Похоже, жизнь начинает налаживаться.