Глава 8
Голова: «Я теряю голову»

Я была полностью поглощена своими действиями. Единственное, что могло спасти меня – это сосредоточенность: сосредоточенность и этапность манипуляций. Я уже смочила водой волосы женщины, лежавшей на прозекторском столе и гребнем проделала горизонтальный пробор в волосах на затылке – тонкая полоска обнаженной белой кожи протягивалась теперь от уха до уха. Тем же гребнем я откинула часть волос вперед, а часть – вниз, на шею, приподнятую над столом подложенным под нее резиновым валиком. Теперь я сменила гребень на скальпель. Этим скальпелем я с силой провела вдоль пробора, раскрывая скальп. Края тонкой кожи разошлись, обнажив белый, как яичная скорлупа, череп. Рана зияла, как огромный хохочущий рот, но после вскрытия на этом месте останется едва видимая полоска. Ухватившись за верхний край разреза я изо всех сил потянула лоскут кожи с волосами вперед, натянув его на лицо покойной. Раздался звук, похожий на треск разрываемой материи. То там, то здесь возникали под лоскутом скальпа тяжи соединительной ткани, желавшие удержать скальп прикрепленным к черепу. Тогда мне на помощь снова приходил скальпель – я аккуратно рассекала тяжи и продолжала отделять скальп до тех пор, пока под ним не показалась лобная кость. Эту голову открыть было легко – мне не пришлось продолжать разрезы за уши. Некоторые головы в этом отношении бывают труднее. Каждый раз я вспоминала шутку одного техника морга из Мидлендса: «Нам всем следовало бы рождаться без ушей и с молнией на шее».

Так, как я описала, мы вскрываем головы взрослых покойников. После окончания вскрытия и исследования, разрез аккуратно зашивают, а волосы откидывают назад и, таким образом, практически не остается никаких видимых следов. Если же у покойного нет волос на голове, то разрез делают как можно ниже, чтобы скрыть его подушкой. Мы никогда не идем по пути наименьшего сопротивления и не рассекаем кожу лба, как хотели показать постановщики того фильма с куклой в роли покойницы…

Пользуясь той же техникой, я отделила кожу и книзу, от затылка до шеи – с этой задачей справляться обычно бывает легче. Потом я снова вооружилась скальпелем и двумя V-образными разрезами отсекла от черепа с обеих сторон височные мышцы, выделяющиеся в виде двух треугольников поперечнополосатой мускулатуры по бокам черепа. Их я откинула на скальп, чтобы подготовиться к следующему этапу – отпиливанию. У электрической пилы, которой пользуются для вскрытия головы, осциллирующее полотно, то есть эта пила режет только кость, но не травмирует мягкие ткани. Такие же пилы используют для разрезания положенного на конечности гипса. Во время распиливания черепа возникает множество осколков и масса костной пыли. Поэтому пила снабжена вакуумной насадкой, засасывающей эти остатки и кожух, прикрывающий раструб «пылесоса». Поэтому мы не вдыхаем всю эту дрянь в легкие, но, зато, пила при работе издает невыносимый шум. Правда, есть еще один выход – надевать хирургическую маску, чтобы не вдыхать костную пыль и острые фрагменты.

– Я могу извлекать мозг, профессор? – спросила я, стоя по стойке смирно и держа пилу так, как держат свои винтовки гвардейцы королевской стражи. Мы всегда спрашиваем разрешения у патологоанатома, прежде чем начать эту процедуру. Это очень важно, потому что врач работает острыми инструментами и может порезаться от испуга, если мы неожиданно включим пилу.

– Да, Карла, без проблем! – ответил профессор Сент-Клер.

Мы очень слаженно работаем с профессором на вскрытии трупов из группы высокого риска в нашей маленькой прозекторской, но правила протокола надо соблюдать. Он не успевает закончить фразу, как я включаю пилу. Раздается тонкий визг электродвигателя, к которому присоединяется низкий рык пылесоса. Я начинаю распил от середины лба по прямой лини до левого уха. Потом проделываю то же самое с противоположной стороны. Этот же процесс я повторяю и на затылке – от левого уха до правого. В результате получается похожий на глаз фрагмент кости, который еще не вполне отделен от основания черепа. Теперь мне предстоит сделать еще одну вещь – я беру в руки Т-образный металлический инструмент и основанием вставляю его в распил, а потом ударяю по перекладине молотком. Вогнав нижний конец инструмента в распил, я поворачиваю его, пользуясь перекладиной на половину оборота. Крышка черепа отделяется от основания с щелчком и треском одновременно – ломается костная перемычка и рвется твердая мозговая оболочка, отграничивающая кость от ткани мозга. Я отделяю крышку черепа и кладу ее на стол, обнажив блестящую поверхность головного мозга.

Мозг выглядит… скромно и непритязательно. Глядя на него, трудно поверить, что в нем содержится около ста миллиардов нейронов, и что именно он является источником нашей личности, нашей памяти – короче, нашего «я». Розовый и блестящий мозг – очень радостный орган. Он еще и очень нежный орган, и поэтому я придерживаю его рукой, отсекая черепные нервы у основания черепа. После этого я погружаю скальпель ниже, к большому затылочному отверстию – отверстию, через которое головной мозг продолжается в спинной – и рассекаю спинной мозг на уровне отверстия. Потом я смещаю мозг немного влево, чтобы рассечь соединительнотканный листок – намет мозжечка – соединяющий мозг с черепом, а затем повторяю ту же манипуляцию, но с другой стороны. Теперь от связи с черепом освобожден и мозжечок, небольшая часть мозга, находящаяся в его нижней части. Я кладу извлеченный мозг на чашу весов. В процессе патологоанатомического исследования взвешивают все органы, но делает это патологоанатом, извлекая органы из блоков. Мозг, однако, взвешиваю я. Я записываю: «1349 г». Это средний вес мозга – обычно он весит от 1300 до 1500 граммов. Я кладу мозг на стол и вижу, как он начинает, теряя свои исходные очертания, расплываться в стороны.

Я чувствовала, что и мой мозг, правда, в голове, тоже становился плоским и расплывался. Но думаю, что это не было моей предрасположенностью, просто сказывалось действие лекарств. Но я была рада, что днем буду предсказуемо чувствовать себя абсолютно равнодушной. Было две вещи, которые могли сделать мою работу невыносимо трудной. Во-первых, в любой момент мог появиться Себастьян. Все мои коллеги вели себя так, словно ничего не произошло, словно меня не было на работе, потому что я болела каким-нибудь гриппом. Во-вторых, я была должна исполнять свои обязанности и хоронить детей. Они были везде – эти мертвые дети. Я стала замечать их по вполне очевидной причине: я сама вошла в статистику. Но чувства мои отупели благодаря антидепрессантам. Не знаю, как бы я себя чувствовала, если бы не принимала их. Каждый день мне хотелось только одного – пойти на работу, исполнить свои обязанности и вернуться домой. Я стала похожа на зомби. Каждый вечер, в шесть часов, я принимала снотворное, засыпала и просыпалась в пять утра, шла на работу и, как зомби, делала то, что мне было положено делать. Я была функциональным, прилежным зомби. Короче, я была хорошим зомби.

Думаю, именно поэтому я была так сильно фиксирована на мозге.

Профессор отвлек меня от этих мыслей, когда начал разрезать мозг на тонкие ломтики с помощью очень острого мозгового ножа. С каждым новым разрезом мозг все больше уплощался, превратившись, наконец, в бесформенную желеобразную массу. Профессор не нашел в мозгу ничего необычного. Это было типично для таких случаев высокого риска, как тот, с которым мы сейчас имели дело. Эта женщина была внутривенной наркоманкой, а так как для инъекций она пользовался иглами, то существовала высокая вероятность заражения ВИЧ. Было подозрение, что больная умерла от передозировки наркотика, но мы могли это лишь подозревать до получения ответа «из токсикологии». Поэтому я знала, что сейчас скажет профессор и заранее приготовила шприц.

– Карла, нам понадобится стекловидное тело, – подтвердил мое предчувствие Сен-Клер, снимая латексные перчатки и бросая их в таз. Потом он сел за стол и принялся писать протокол исследования.

Многие техники ненавидят процедуру взятия образца стекловидного тела глаза, но я очень люблю эту процедуру, которая требует большой точности действий. С шприцем в руке я обошла стол, чтобы встать лицом к лицу трупа. Глядя в сморщенное лицо этой мертвой женщины, я была поражены нашим сходством; тот же стоический фасад, искаженный слезами по возвращении домой, когда вдруг осознаешь, что потеряла в жизни не одну, а две важных вещи.

Я отогнала непрошенные мысли и откинула лоскут кожи с лица умершей, чтобы получить доступ к глазам. Раскрыв веки пальцами свободной руки, я ввела иглу в боковой отдел глаза через склеру (белок глаза). Я ввела иглу горизонтально и могла видеть ее продвижение в полости глаза через прозрачный хрусталик. Было видно, как игла скользнула в зрачке. Я потянула за поршень и набрала около двух миллилитров прозрачной желеобразной жидкости, которую называют стекловидным телом. Это одна из жидких тканей глаза, помимо водянистой влаги, которая является более текучей и менее вязкой. Водянистая влага постоянно обновляется, а стекловидное тело остается неизменным, и поэтому, если в него попадают чужеродные вещества или предметы, то они остаются там до тех пор, пока их не извлекут оттуда вручную. Именно поэтому стекловидное тело является ценным субстратом токсикологического исследования. Кроме того, стекловидное тело сопротивляется разложению сильнее, чем другие ткани тела, а кроме того, стекловидное тело можно исследовать даже после бальзамирования трупа. Взяв другой шприц, я повторила процедуру на другой стороне. Теперь стекловидное тело, вместе с пробами крови и мочи можно было отправлять в токсикологическую лабораторию. Только после анализа станет ясно, был ли организм умершей пропитан каким-то неизвестным пока ядом.

Я все знала о ядах, когда изучала в университете токсикологию. Ядом может стать все, что угодно, даже вода; все зависит от дозы. Парацельс писал об этом в шестнадцатом веке, и его писания были сконцентрированы в единственную латинскую фразу: sola dosis facit venenum, что в переводе означает: только доза делает вещество ядом. Тем не менее, когда мы думаем о ядах, то сразу думаем о классических наркотиках или вспоминаем мрачные истории Агаты Кристи с отравлениями всякими экзотическими веществами, наподобие стрихнина, мышьяка или цианистого калия. Мы думаем о беспощадных порошках и жидкостях, которые неотвратимо причиняют смерть жертве.

Я и сама была отравлена.

Каждый вечер мне приходилось выслушивать гневные речи законной супруги Себастьяна, которая выкладывала мне секреты о муже через голосовую почту, потому что трубку в ответ на ее звонки я не брала. Я не хотела ее слушать, но не могла устоять – это было какое-то болезненное пристрастие, своего рода, наркомания. Она с пылом рассказывала о совместных поездках на семейные торжества, что объясняло его исчезновения на несколько дней, о том, как они ходили в театр в день моего рождения, и я поняла, почему он не позвонил мне после операции. Билеты в театр он купил для нас, но узнав, что я в больнице, он решил сводить в театр жену! Она говорила, как сильно он ее любит – он даже подарил ей ожерелье от Тиффани. Она не знала, что точно такое же ожерелье он подарил и мне. Из-за всего этого я чувствовала себя больной. Ее слова вливались через уши в мой мозг, как черные грибы, мицелий которых выедал нежную розовую ткань моего бедного мозга. У меня не было сил этому сопротивляться.

Я приходила в морг, работала, а потом выходила на обеденный перерыв. Но я не ела, а шла в часовню. В госпитальную часовню я проскальзывала, как бледный призрак, и ложилась на скамью, где и лежала весь перерыв. Я приходила туда за успокоением, и я его получала. Однажды ирландский священник Патрик, с которым я встречалась на похоронах детей из католических семей, обратил внимание, что я не сижу на скамье, а лежу, прижимая ко лбу четки. Он, естественно, решил, что со мной что-то не так.

– У вас все хорошо? – участливо спросил он. – Я понимаю, что это глупый вопрос.

Патрик мне нравился. Это был больничный капеллан, носивший кожаную куртку и ездивший на мотоцикле. Он нравился мне, насколько может нравится церковнослужитель.

Я ответила вопросом на вопрос: «Вам никогда не приходилось быть в близости с человеком, который натворил столько грязных вещей, что они запачкали и вас? Не возникало ли у вас ощущения, что вам никогда не удастся отмыться и очиститься?»

Не думаю, что он был готов к такому вопросу, но он подумал и ответил: «С божьей помощью вы всегда сможете очиститься. Само присутствие Его милости может очистить вас».

Я немного подумала, а потом, не говоря ни слова, положила четки в карман форменной куртки и пошла в морг.

С этого вечера у меня появилась новая навязчивость: я до бесконечности мылась в ванне. Мне казалось, что я никогда больше не смогу чувствовать себя чистой.

Ирония заключалась в том, что я всю свою сознательную жизнь провела в тесном контакте с мертвецами и знала, что во многих культурах господствовало «табу на мертвецов». Те, кто прикасался к мертвым, считались, в той или иной степени, «нечистыми». Обсуждая этот феномен, Зигмунд Фрейд писал, что этот обычай существует из-за «страха присутствия или возвращения призрака мертвеца», но частные случаи такого табу существовали и задолго до Фрейда. В стихе 11 19 главы книги Чисел сказано: «Кто прикоснется к мертвому телу какого-либо человека, нечист будет семь дней», а в стихе 13 сказано: «Всякий, прикоснувшийся к мертвому телу какого-либо человека умершего и не очистивший себя, осквернит жилище Господа». Аггей, в главе 2, стихе 13, уточняет: «… а если прикоснется ко всему этому (хлебу, вину или елею) кто-либо осквернившийся от прикосновения к мертвецу: сделается ли это нечистым? И отвечали священники и сказали: будет нечистым».

Проблемы возникают не только при физическом прикосновении: в таких племенах, как туареги в Северной Африке, так боялись возвращения мертвых, что снимались со стоянки и уходили прочь, никогда больше не произнося имени покойника. Мертвеца обмывают там, где он умер, затем покрывают тело древесными ветвями и оставляют на месте, которое в течение месяцев считают могилой. Есть запреты, касающиеся скорбящих родичей и вдов: живые должны любой ценой избегать общения с ними, если не хотят умереть или пострадать от какого-нибудь ужасного несчастья. Даже совсем недавно был случай, когда в 2015 году в Мумбаи, двадцать пять парсов, которые обычно занимаются в Индии самыми разнообразными видами деятельности – от водопроводчиков до бизнесменов – захотели работать кхандиями (носильщиками гробов), так как профессиональные кхандии объявили забастовку. В одной из газет после этого появился такой комментарий: «Это удивительно из-за клейма, сопряженного с этой профессией. Парсы редко женятся на дочерях кхандий, а ортодоксы вообще считают их «неприкасаемыми»».

В странном противоречии со всеми этими верованиями могу сказать, что мне всегда было хорошо с мертвецами – они никогда не причиняли мне вреда. Нечистой я себя чувствовала от общения с очень даже живым человеком.

Тина, кажется, понимала мое положение лучше, чем все остальные мои коллеги, и, когда она однажды удивила меня вопросом: «Не хочешь на один день отлучиться из морга, чтобы научиться одной вещи?», я ответила, что, конечно, хочу, подумав при этом: «Что угодно, лишь бы убежать отсюда хоть на один день!»

– Речь идет об энуклеации, ей обучают на курсах в Северном Лондоне, – продолжила Тина. – Я знаю, что ты любишь брать на анализ стекловидное тело, и подумала, что эти курсы как раз для тебя.

Энуклеация – это удаление глазного яблока. Этой манипуляции обучаются некоторые техники морга несмотря на то, что обычно этим занимаются специально обученные сотрудники банков тканей. Тина была права – мне нравилась эта тонкая манипуляция, и вдобавок к ней было неплохо обучиться и энуклеации. Лишних знаний и навыков не бывает. Энуклеацию выполняют таким образом, чтобы не повредить роговицу, которую, возможно, придется пересадить больному, у которого своя роговица повреждена в результате травмы или инфекции, и это грозит потерей зрения.

Так, через несколько дней я оказалась в Гендоне, на севере Лондона. Для обучения здесь использовали весьма реалистичную модель глаза – со зрительными нервами и всеми положенными прямыми и косыми мышцами глаза. Даже само глазное яблоко было таким же скользким и желеобразным, как настоящее. Была на модели и конъюнктива. В общем, все было, как настоящее. Как образцовая девушка, я просто жаждала получить еще один сертификат, который я и получила в конце дня с записью «сдано». Какой чудесный навык, о котором я теперь смогу писать в моих резюме и хвастать которым я теперь смогу на вечеринках! Если бы за каждую квалификацию давали бы еще и что-нибудь вроде орденской ленты! Я бы теперь имела право носить ленточку «Глазное яблоко».

Очень интересным посмертным артефактом в глазу является один феномен, который по-французски называют tache noire de la sclérotique, что означает «черное пятно в глазу» или просто «черное пятно». Оно возникает, когда глаз умершего остается приоткрытым и склера частично окрашивается, так как ее ткани окисляются и высыхают обычно в течение семи-восьми часов после наступления смерти. Чаще, однако, чем черное пятно, на роговице глаза возникает темно-красная полоса, так как нежная ткань посмертно поражается кератитом. Надо знать о существовании этого посмертного феномена, так как в противном случае его можно принять за последствие прижизненной травмы или кровоизлияния. Если поражена роговица, то использование ее для пересадки становится невозможным, хотя, если поражена только склера, то пересаживать роговицу можно. Это, кстати говоря, одна из причин, по которой надо закрывать глаза умершим. Хотя монетки клали на глаза умерших для того, чтобы они не пялились на живых и не могли передать им свои недуги. Кроме того, монетками надо было заплатить Харону за переправу через Стикс.

Я изо всех сил старалась отвлечься от личных проблем и могла в поисках какого-нибудь дела бродить по моргу, как обезглавленная курица. Постоянная занятость позволяла мне сохранить разум.

Кстати, был один любопытный случай, когда обезглавленный петух прожил больше года. В 1945 году, в американском штате Колорадо, фермер по фамилии Ольсен получил от жены приказ зарубить на лапшу петушка. Но Ольсен неудачно отрубил несчастной птице голову, оставив в неприкосновенности яремные вены и оставив на месте ствол головного мозга. В результате петушок, названный Майком, мог неуклюже ходить, с трудом взбираться на насест и даже пытался кудахтать, хотя у него получалось вместо этого хриплое журчание. Ольсен начал кормить Майка зернышками и вливал ему пипеткой в пищевод смесь воды и молока, чтобы сохранить птице жизнь. Ольсен показывал петушка на деревенских праздниках и зарабатывал на этом неплохие деньги, но петушок однажды вечером, к несчастью (или, к счастью, в зависимости от того, как относиться к такому безрадостному существованию) умер, подавившись зернышком.

Меня часто спрашивали, приходилось ли мне вскрывать обезглавленные трупы, и отличается ли в этом случае чем-нибудь процесс аутопсии. Конечно, люди не могут жить без головы, но любопытно было бы узнать, сохраняет ли голова после отделения от тела способность что-то ощущать – пусть даже и всего несколько мгновений.

В августе 1792 года в Париже впервые использовали гильотину для казни человека – после двух недель опытов на животных и человеческих трупах. Это приспособление назвали по имени доктора Жозефа Иньяса Гильотена, который, на самом деле, не был изобретателем, так как и до этого много лет существовало множество устройств для обезглавливания – итальянская «маннайя», шотландская «мейден» и «гиббет» в Галифаксе. Однако Гильотен пропагандировал применение гильотины, поскольку считал обезглавливание самым гуманным способом умерщвления, так как оно причиняет мгновенную смерть. С тех пор гильотинирование стало главным способом казни. До того в революционной Франции прибегали к повешению, но этот вид казни сопряжен со многими проблемами. Было несколько разных модификаций, но в Великобритании получил распространение способ «длинной веревки» или «измеренной веревки», так как этот вид повешения тоже сочли наиболее гуманным. В отличие от прежних способов, в этой модификации учитывались рост и вес казнимого преступника. Веревку подбирали такой длины, чтобы повешение происходило правильно, с разрывом спинного мозга, но он происходил далеко не всегда, и человек умирал от удушья. Поэтому гильотину сочли более милосердным орудием, так как ее применение исключало риск удушения.

Однако через три года после введения в эксплуатацию гильотины в газете «Парижский монитор» было опубликовано письмо немецкого анатома Самуэля Томаса фон Земмеринга, в котором он писал:

Ведомо ли вам, что при отделении головы от тела посредством гильотины совершенно не обязательно мгновенно исчезают все чувства, осознание собственной личности и ощущение своего «я»…? Известно ли вам, что вместилищем чувств и разума является головной мозг, и что это вместилище сознания может продолжать работать даже после прекращения кровообращения в голове? Следовательно, до тех пор, пока мозг сохраняет свою жизненную силу, жертва сознает свое существование… Заслуживающие доверия свидетели уверяли меня, что видели, как казненные скрежещут зубами после того, как их голова была отделена от тела.

Медицинское сообщество впало в панику, когда истории такого рода распространились, как лесной пожар. После того, как Шарлотта Корде была гильотинирована за убийство в ванне революционера Жана Поля Марата, палач поднял ее отрубленную голову за волосы и дал ей пощечину. Свидетели утверждали, что щеки вспыхнули, а лицо исказилось от негодования. (Думаю, что я бы тоже возмутилась, если бы меня казнили, а вишенкой на торте стала бы еще и оплеуха). Согласно другой легенде, когда после казни головы двух депутатов Национального Собрания, бывших непримиримыми политическими соперниками, положили в один мешок, одна голова так вцепилась зубами в другую, что их не могли разъединить.

Конечно, это верно, что мозг может извлекать кислород из оставшейся в нем крови в течение, приблизительно, двенадцати секунд, но это все же отнюдь не означает, что в течение всего этого времени мозг сохраняет способность к связному мышлению и находится в сознании. В попытках ответить на этот вопрос было проведено множество жестоких опытов на животных и на приговоренных к смерти преступниках, но не было получено никаких доказательств, что одна отрубленная голова может укусить другую. В настоящее время ученые считают, что резкое падение давления в сосудах головного мозга приводит к мгновенной остановке кровообращения, и потеря сознания происходит в течение нескольких секунд. Надо надеяться, что несколько секунд – это достаточно быстро…

Мне было небезынтересно узнать, что невинный аттракцион восковых фигур мадам Тюссо стал следствием массовых казней во Франции конца восемнадцатого века. В девяностые годы того столетия средства массовой информации были еще не столь вездесущими, и простой народ просто не знал, как выглядит аристократия, в отличие от нашего времени, когда знаменитости и звезды днюют и ночуют на телевидении. Талантливая Мари Тюссо, сама избежав смерти на гильотине (благодаря своим художественным талантам), стала выполнять поручение новой власти – она собирала головы казненных и делала посмертные маски, которые потом и использовала для изготовления восковых моделей. В конце концов, она бежала из Франции, захватив с собой эти восковые модели, и открыла передвижной музей, который затем получил постоянный адрес в известном теперь доме на Бейкер-стрит.

Но не только посмертные маски и восковые копии были предметами обихода; из истории известно, что такими предметами часто становились и сами головы. Например, капала, ритуальная тибетская чаша, сделанная из украшенного свода человеческого черепа. Можно вспомнить и обычай индейцев Амазонки делать засушенные человеческие головы. Весьма сомнительный промысел процветал и в Новой Зеландии в начале девятнадцатого века, когда туда вторглись европейцы. В те времена среди местных племен маори процветало искусство татуировки. Члены многих племен – мужчины и женщины – наносили себе на лицо узоры, которые назывались моко. Эти татуировки служили отличительными знаками положения человека в племени. Сохранение голов после смерти было частью маорийского посмертного ритуала. Из головы извлекали мозг и глаза, запечатывали все естественные отверстия, голову варили, потом коптили и выставляли сушить на солнце. В результате получалась мумифицированная голова с прекрасно сохранившимся моко. Эти головы, мокомокаи, бережно хранили для торжественных случаев, а европейцы, впервые столкнувшиеся с этим милым обычаем, принялись менять свои кремневые ружья на мокомокаи. Очень скоро эти предметы, благодаря своей диковатой красоте стали украшать интерьеры домов путешественников и моряков, вернувшихся из Новой Зеландии. После того, как запас мокомокаи истощился, их пришлось создавать для торговых целей. К несчастью для многих маорийских рабов это был единственный способ получить почетную татуировку. Им наносили на лицо моко, давали ранам зажить, а потом быстренько отрубали голову и обрабатывали описанным выше способом, чтобы продать ни о чем не подозревавшим коллекционерам.

Любопытный диалог приводит Фредерик Мейнинг в своей книге «Старая Новая Зеландия». Ему однажды показалось, что он наткнулся на группу маори, которые, казалось, приветливо кивали ему головами. Оказалось, однако, что это были мокомокаи, нанизанные на шесты, завернутые в пеструю ткань и качавшиеся на ветру. Поняв это, он вдруг услышал раздавшийся за его спиной голос:

– Глядите на бошки, сэр?

– Да, – ответил я, обернувшись, пожалуй, с несколько излишней быстротой.

– Бошки теперь увидишь нечасто, – говорит он.

– Да, я тоже так думаю, – отвечаю я.

– Давно уже у нас не было бошек, – говорит он.

– Вот досада! – отвечаю я.

– Одна башка совсем поломалась, – говорит он.

– Мне кажется, что они и все-то не очень, – отвечаю я.

– Не, не, только одна, – говорит он. – Черепок расколот, и за нее теперь ничего не получишь.

– О, убийство! Теперь понимаю, – отвечаю я.

– Бошек стало совсем мало, – говорит он, сокрушенно качая своей «башкой».

– А-а, – отвечаю я.

– Недавно сделали моко одному рабу, – говорит он, – но подлец сбежал вместе с моко.

– Что? – переспрашиваю я.

– Сбежал до того, как его успели убить, – говорит он.

– Выходит, он украл собственную голову? – отвечаю я.

– Выходит, так, – говорит он.

– Какое страшное преступление! – говорю я.

Я пошел прочь, и, мне кажется, поступил правильно. Мне думалось: «Какое свободное отношение к головам в этой стране».

Этот диалог проникнут мрачным комизмом, но торговля этим, некогда священным, предметом культа, привела к громкому скандалу, который можно сравнить со скандалом «Олдер-Хэй», когда стало известно, что вся эта торговля стоила жизни многим, ни в чем не повинным людям. Эту отвратительную торговлю объявили вне закона в 1831 году. Теперь английские музеи делают все, что могут, чтобы отправить на родину останки такого рода.

В пьесе Оскара Уайльда «Саломея», основанной на короткой истории, изложенной в евангелии от Марка, надменная и страстная принцесса Саломея требует от Ирода голову пророка Иоанна Крестителя (Иоханана) на серебряном блюде. Она желает, чтобы его обезглавили за то, что он не захотел ее поцеловать. Он святой человек, считает ее вожделение грязным и нечистым, и не хочет оскверниться прикосновением к ней. Обезглавливание Иоанна – месть Саломеи. Держа перед собой его отрубленную голову, она говорит: «Ах, так ты не захотел, чтобы я поцеловала тебя в губы, Иоханан. Хорошо же! Я поцелую тебя сейчас!» Дальше следует множество язвительных строчек о сексуальных фантазиях.

Однако я понимаю, что вся эта история – чистой воды вымысел, потому что Саломея, как и подобает принцессам того времени, не качала в фитнес-клубе свои бицепсы и трицепсы, а, значит, у нее просто не хватило бы сил держать перед собой голову все время длинного разговора с ней.

Я точно это знаю, потому что мне приходилось держать в руках головы, отделенные от туловища.

Много лет назад, когда я работала в муниципальном морге, я вместе с Джейсоном посещала судебно-медицинские вскрытия в соседнем госпитале. Там судебные вскрытия выполняли, потому что их морг был намного больше нашего и располагал соответствующим оснащением и оборудованием – например, там была галерея, откуда полицейские наблюдали за ходом исследования, чтобы не «запачкаться», а криминалисты ждали извлечения улик. Когда мы однажды пришли туда около двух часов дня, там царила невообразимая суета. Я никогда не видела в морге столько людей: патологоанатом возился с видеозаписью и рассматривал фотографии, сделанные на месте обнаружения трупа, вместе со следователем и еще несколькими полицейскими. Фотографы и ассистенты устанавливали свое оборудование. Все готовились к сложному исследованию. Когда открыли мешок – это было сделано на камеру и в присутствии свидетелей – я была поражена еще больше, потому что у покойного не было головы. Обратите внимание, однако: при дальнейшем осмотре выяснилось, что голова у него все же была, но она была отделена от тела и уложена между ногами трупа, чтобы не каталась внутри мешка. Действие это было вполне логичным, но все равно было странно видеть, как кто-то смотрит на тебя из-под собственных гениталий. Во мне возникло сильное желание взять голову и приставить ее к плечам, но я не имела право ничего трогать – во всяком случае, до начала аутопсии.

В случаях судебно-медицинских вскрытий, после того, как патологоанатом заканчивает наружный осмотр, он же выполняет и всю техническую работу по вскрытию трупа. Все, что обнаруживается на трупе или внутри тела, должно быть отмечено и описано квалифицированным врачом-патологоанатомом, прошедшим специальную подготовку по судебной медицине, потому что по всем этим уликам позже придется свидетельствовать в суде. Техники морга не имеют права брать на себя такую ответственность. Единственное, что мы делаем – это вскрываем череп и извлекаем мозг, но я думала, что в этом случае нам не понадобятся наши навыки. Человек был убит. Кто-то снес ему голову очень острым орудием, и теперь делом полиции было выяснить, кто это сделал. После этого в суд вызовут патологоанатома, который представит свои данные на суд присяжных.

Надо было надеяться, что убийцу отыщут.

Представьте себе мое удивление, когда доктор Колин Джеймсон обратился к нам с Джейсоном:

– Ну, ребята, приступайте – вскрывайте голову.

Я посмотрела на Джейсона расширенными от страха глазами, думая: «Как мы это сделаем?» Джейсон, словно прочитав мои мысли, спокойно сказал:

– Ну, ты возьмешь пилу, а я подержу голову.

Я наклонилась к уху Джейсона и прошептала, что мне будет неловко орудовать большой пилой на глазах у всех этих людей – я все же была практиканткой и привыкла, что головы были накрепко приделаны к туловищам.

– Хорошо, тогда ты подержишь голову, а я буду пилить, – сказал он. – Только держи ее крепче.

Я встала у секционного стола напротив Джейсона, держа на весу тяжелую отрубленную голову, стараясь поудобнее уложить ее на стальной стол. Мне надо было соблюдать осторожность – если мои пальцы окажутся за ушами, то Джейсон может отхватить мои пальчики, когда будет снимать скальп. Так что мне пришлось взять голову так, как будто это был мой возлюбленный – за щеки. Мне пришлось податься вперед и упереться локтями в стол, чтобы усилить хватку. Я смотрела мертвецу прямо в глаза, словно собиралась поцеловать его, как Саломея Иоанна, при этом на меня смотрели двенадцать пар глаз. Мало того, я стояла над головой с задранным задом, и все это смахивало бы на пошлую комедию, если бы не серьезность обстановки.

Джейсон был прав. Пока он снимал кожу с черепа я могла удерживать голову на месте, но как только он начал пилить, я поняла, что у меня просто не хватит сил удержать ее на месте. Голова откатывалась под напором пилы, и Джейсон не мог пилить прямо. Нам пришлось поменяться местами – я пилила, а Джейсон держал голову своими мощными ручищами культуриста. Наконец, крышка черепа была отделена, мозг положен на весы, а я, потная и с красным от натуги лицом, чувствовала, что сдала очередной экзамен. Интересно, какой будет реконструкция…

Странным (хотя, конечно, вся ситуация была достаточно необычной) было и удаление шеи и языка – того, что мы называем глоткой. Есть два способа сделать это. Когда я делала типичный Y-образный разрез, то на приподнятой на валике шее образовывался треугольный лоскут кожи. Вершина этого треугольника находилась между ключицами. Это место вы можете увидеть на себе – оно находится точно в углублении между концами ключиц – это место называют яремной вырезкой. Надо взять эту вершину кожного треугольника пальцами или зубчатым зажимом и потянуть его вверх, к лицу трупа, обнажая белую соединительную ткань, покрывающую грудино-ключично-сосковую (кивательную) мышцу. Этот лоскут снимают так же, как скальп с крыши черепа. Для того чтобы облегчить снятие кожи достаточно легких прикосновений острым скальпелем к перемычкам соединительной ткани. Кожу отделяют до тех пор, пока не станет видна нижняя челюсть и не будут открыты все мышцы шеи. Потом я ввожу большой секционный нож за нижнюю челюсть (за передними зубами) и провожу лезвие вдоль внутреннего периметра нижней челюсти, после чего можно вытянуть из-под нее язык. Потом я делаю надрез на задней поверхности глотки и извлекаю все органы шеи – язык, гортань и трахею – оттягивая их книзу и обнажая расположенные за ними позвонки шейного отдела.

Если же делается прямой разрез, начинающийся на яремной вырезке, то ситуация несколько осложняется. Весь процесс приходится проделывать вслепую. Так как я не могу вскрывать кожу, мне приходится вводить секционный нож под кожу шеи, нащупывать концом ножа кость нижней челюсти и вести лезвие вдоль внутренней поверхности кости, не видя, что я на самом деле отрезаю. Как бы то ни было, самое главное – это не повредить кожу шеи, потому что в этом случае теряется весь смысл прямого разреза. (Хотя в этих ситуациях настоящей палочкой-выручалочкой оказывается суперклей, которым можно отлично заделывать подобные надрезы, которые мы называем пуговичными петлями; даже если они заметны, то выглядят, как безобидные морщинки).

Но что нам было делать с этим несчастным человеком, язык и половина глотки которого находились в голове, а все остальное в теле.

– Возьми из тела, – сказала я Джейсону, так как сверху оно было открыто, что называется, настежь. Я была не прочь, чтобы он извлек половину глотки из отрубленной головы на глазах у всех этих людей.

На вскрытиях мы удаляем шею и язык по многим причинам – это не прихоть. Сначала мы осматриваем полость рта, чтобы найти там остатки пищи или какие-либо инородные предметы, которые могли бы стать причиной удушения. Но осмотра полости рта недостаточно. Патологоанатом может вскрыть удаленную глотку и обнаружить в ней комок еды, закупоривший пищевод или, хуже того, трахею. Например, свидетели могут быть уверены, что человек умер от сердечного приступа и остановки сердца, а потом выясняется, что он просто подавился. Такое часто случается в ресторанах во время застолий, когда человек давится пищей, но его не рвет, потому что рвотный рефлекс подавлен алкоголем, и жертва просто задыхается (теперь вы понимаете, почему для меня еда так тесно связана со смертью – так много пробуждается ассоциаций!). Кроме того, на языке можно обнаружить следы зубов. Умерший мог прикусить себе язык – такое случается во время эпилептических припадков. Хрящи гортани и хрупкая подъязычная кость могут быть сломаны в результате механического удушения руками, если это было убийство. Кроме того, исследование гортани и трахеи позволяет установить, умер человек до того, как попал в огонь, или сгорел заживо. Если частицы сажи обнаруживаются в трахее, значит, человек дышал в дыму и был жив. Можно многое обнаружить в этом маленьком отделе организма, о чем не подозревают многие люди. Они даже не догадываются, что мы его тоже извлекаем.

Возможно, самое важное в нашей работе – это умение «сохранить голову», умение сосредоточиться перед лицом странных и страшных случаев смерти, а у смерти может быть ужасающий лик. Достаточно неприятно читать о таких случаях в газетах, но представьте себе, что переживают родственники жертв, что чувствуют сотрудники моргов, сталкивающиеся с такими смертями непосредственно. До последнего времени моей работы в моргах я могла соблюдать необходимое равновесие, балансируя между двумя безднами: с одной стороны, нельзя слишком сильно переживать, чтобы не заполучить нервный срыв, а с другой – нельзя переживать и слишком мало, чтобы не превратиться в холодное, бездушное и циничное чудовище. Однако недавние события моей жизни заставили меня пересмотреть мое отношение к работе. Я потеряла способность сохранять равновесие и уже не могла справляться со стрессом. Я начала, в каком-то смысле, терять голову.