Глава 33

Свет умирающего дня вливался через открытые окна и раздвижные двери императорского дворца. За ним последовало теплое дуновение воздуха, пронизанного сладким запахом вишни. Яэль вдыхала его полной грудью.

Столь многое было новым. Или собиралось стать таковым.

Она была развалиной, когда впервые осмотрела себя в зеркале уборной. Хотя вся грязь и жир с волос были смыты с нее утренней ванной, вокруг глаз все еще оставались слабые розовые кольца от очков – оттенки истощения, нацарапанные в них, как на картинке в детской книжке. Осколки дорожной грязи покрывали поверхность ее щек, так что веснушки, которые она делила с Феликсом, были почти невидимы. Ее губы потрескались, как у Луки когда-то.

Яэль принималась за эти несовершенства, одно за другим при помощи набора для макияжа, который нашла лежащим в одном из ящиков уборной. (Одно из немногих умений, которым Влад ее не научил. Помада, тональный крем и тушь были областью знаний Хенрики.) Пока не исчез каждый след от дороги. Пока она не стала выглядеть так, будто ни через что не проходила.

По ощущениям остальная часть ее тела была такой же потрепанной. Каждая конечность одеревенела, каждая связка работала на износ. Она часами отмачивала их во второй за день ванной, глядя на окрашенные деревянные панели потолка уборной. Снова и снова представляя, как наступает ночь.

Существовала официальная программа, которая была предложена ей, как только она показалась в своей комнате:

6:00 – Презентация гостей

6:30 – Закуски и коктейли

6:45 – Тосты

7:00 – Ужин

8:00 – Танцы

8:15 – Убийство

8:16 – Побег

Конечно, двух последних в списке не было, но именно там они стояли бы в расписании. Будет лучше осуществить побег на полный желудок, рассуждала Яэль. Кто знает, когда она сможет перестать бежать?

Она прогулялась по парку утром. Она знала его по всем чертежам, собранным Хенрикой, но реальное обследование дворцового комплекса могло помочь. Прочувствовать здания с покрытыми красной медью крышами и упорядоченные садовые дорожки.

Под конец Яэль наметила обстоятельный маршрут: выбраться из бальной залы как можно быстрее, схватить пакет для выживания, который она спрятала в саду, переплыть ров (о мостах не было и речи – слишком много охранников и ворот) и исчезнуть в токийской ночи. Оставив лицо, имя и жизнь Адель Вольф далеко, далеко позади.

Ее номер предназначался для западных гостей. В нем была высокая кровать, а окна обрамляли пышные бархатные шторы. Был даже телевизор в углу – больших размеров и более дорогой, чем у Хенрики. Готовясь к балу, Яэль щелчком включила его, слушая репортажи в серых тонах, пока освежала макияж, закалывала волосы.

В отличие от телевизора Хенрики, у этого было больше одного канала, но каждая программа в Великой Восточно-Азиатской сфере взаимного процветания показывала одно и то же: итоги гонки. Были кадры с каждого участка дороги, каждого контрольного города. Хотя Яэль прежде видела аналогичные подведения итогов, именно это было завораживающим.

Это выглядело так странно, такой отдельной жизнью за стеклом. Как драматическая пьеса, а не последние три недели, которые она только что пережила. Диктор канала подробно рассказывал о приключениях гонщиков на быстром японском – даже о тех, о которых она не знала (Ларса чуть не укусила змея в Сахаре. У Норио был приступ панической атаки на пароме из Сицилии в Тунис.)

Диктор только добрался до Багдада, когда Яэль была готова одеться. Вместе с расписанием ей выдали великолепное кимоно-хомонги, чтобы надеть его на бал. Шелк был цвета морской волны, из-за чего глаза Адель Вольф казались выцветшими. На нем был узор из красного кружева, который, как предположила Яэль, изображал корни или ветви. Для нее он больше был похож на вены.

Она задернула занавески, погрузив номер в мерцающую темноту, и скинула с себя халат. Телевизор за ней выспрашивал историю о чудесном появлении гонщиков в Нью-Дели без мотоциклов. (Рассказчик придерживался фальшивой истории об оползне.) Кадры того, как они бежали через пыль Холи к финишу. Экран поглотил все цвета. Не было больше радости, только пепел обсыпал их лбы, цеплялся к шеям и рукам.

Кимоно село хорошо, когда Яэль правильно его завязала. Его рукава были свободными, но достаточно длинными, чтобы закрыть ее отмеченную руку. Хотя волк Влада почти зажил, Яэль предпочла воспользоваться новой повязкой. Рулон марли лежал на кровати, ожидая, когда его намотают вокруг каждой татуировки, но только Яэль пока не могла заставить себя их спрятать. Она сняла грязные бинты перед первой ванной, и было приятно, ради разнообразия, открыть чернила и дать им подышать.

Затем встал вопрос об оружии. Хотя рукава кимоно были свободными, его юбка была длиной в пол в самом сжатом варианте. Даже если бы она могла надеть свои сапоги на бал, ушло бы слишком много времени, чтобы согнуться и достать оттуда клинок. И хотя нож и его ножны легко помещались вокруг ее бедра, у нее не было никакой возможности его достать. Она уже нашла способ спрятать свой «Вальтер П-38» в широкий шелковый пояс, обвязанный вокруг ее талии, – просто быстро рвануть и начать стрелять. Но Яэль чувствовала себя голой без клинка, поэтому она изменила пластичность кожи, чтобы сделать волосы Адель длиннее, пышнее, толще. Она заново заколола бледные заколки в пучок и опустила в него и клинок, и ножны.

Легко спрятать, легко достать.

В темноте продолжал говорить диктор, рассказывая историю в Ханое. Яэль присела на краешек кровати, неспособная оторвать глаз от экрана, когда камера переместилась к Кацуо. Ехавшего по длинным километрам рисовых полей. Расслабленное лицо и уверенные руки, купающиеся в роскоши его преимущества.

Один из последних снимков его живого.

Камера повернулась обратно к Адель Вольф, – устремившейся за хвостом Победоносного, губы плотно прижаты к зубам. Взгляд на ее лице был почти диким. Припавшее к «Рикуо» тело было определенно хищным. Как будто она замерла в ожидании правильного момента, чтобы прыгнуть и вонзить свои когти…

Сейчас легко было на это смотреть, по другую сторону экрана. Вдали от контрольных точек и километров, и отрезвляющей смерти.

Она снова заблудилась. Затерялась в не своей жизни. Запуталась в улыбках и историях, и тайнах, и отношениях, которые не могла подделать. На мгновение она забыла, кем была. Больше чем на мгновение. И Кацуо поплатился за это. А она проиграла гонку.

Легкий стук в дверь вернул Яэль в настоящее. Еще же не время? До начала бала еще сорок пять минут. Точно – она была вооружена и одета, но не готова. Она чувствовала себя слишком несобранной, расчлененной. Рулон марли все еще лежал на кровати Яэль, но времени обернуть его вокруг руки не было. Она сунула бинты в полосу своего широкого пояса, одернула левый рукав кимоно еще ниже, прежде чем ответить на стук.

Когда она открыла, то столкнулась не с Лукой, а с Феликсом. Она увидела, что брат Адель провел свой день как и она, очищаясь от дорожной грязи. Его волосы были подстрижены, а на носу был пластырь. Вместо кожаной гоночной экипировки он надел форму. Коричневая с пуговицами на воротнике рубашка с партийной символикой: символ Гитлерюгенда на лацкане, лента со свастикой обхватила его плечо. Черный галстук на груди.

В этих вещах он выглядел другим человеком. Яэль понадобилась минута, чтобы отделить его имя от внешнего вида:

– Феликс…

Казалось, он был так же поражен ее летящим кимоно и макияжем на лице.

– Так это правда. Ты собираешься на бал с Лукой Лёве.

Яэль кивнула и отошла в сторону, чтобы пустить его в свой номер. Этот разговор был не для коридора, где служащие носились туда-сюда, а уши подслушивали сквозь слишком тонкие двери.

– Я пытался найти тебя сегодня утром, но тебя здесь не было. – Феликс шагнул внутрь. Его глаза остановились на экране, где Такео давал напряженное интервью на борту «Кайтена» о том, как обнаружил аварию и Кацуо, используя слова «запутавшийся» и «сломанный» (так же, как она чувствовала себя внутри).

Яэль закрыла дверь.

– Я прогуливалась по парку.

Брат Адель не отрывал взгляда от экрана. Сейчас они показывали табло с «Кайтена»; кадр был сфокусирован на перечеркнутом имени Кацуо. Диктор перешел на своего рода панегирик. Рассказывал о ранних годах жизни гонщика, достижениях, семье, любви.

Исчезнувшем сейчас.

– Спасибо, что дал мне свой байк. – Она не смогла подделать это. Даже сейчас. Феликс Вольф был бледным в свете телевизора. То, как он стоял – сжатые кулаки, суровые глаза и мелькавшие по его лицу картины мира, каким он был, – это снова был Аарон-Клаус.

Только на этот раз Яэль была той, кто уходил, кто не мог сказать «прощай».

Все это обосновалось в ее голосе, невозможно было избавиться.

– Спасибо тебе за все.

Он повернулся. И Яэль знала, что сказала слишком много. Страх снова заполз на лицо Феликса, такой же густой и плотный, как в ту ночь, когда он нашел ее после аварии на дороге. Взгляд, который, как она представляла себе, застыл в его глазах, когда Мартин разбился на Нюрбургрингском треке: наблюдающий смерть, уничтожение, потерю, как в замедленной съемке.

– Это конец, правда? – спросил он таким тоном, что Яэль вдруг разглядела все вещи в своем номере. Тяжелые шторы, идеально подходившие для связывания, которое она применила в Риме. Бронзовые лампы у кровати, достаточно тяжелые, если до них дойдет…

Она действительно, честно надеялась, что нет.

Феликс скрестил руки, так что повязка пульсировала темно-красным на месте его сердца.

– То, что они хотели, чтобы ты сделала… Предполагаю, что это должно произойти сегодня вечером? На балу? Разве не поэтому ты приняла приглашение Луки?

Телевизор заполнил ее молчание свежими кадрами прямой трансляции церемонии награждения. Той, что в настоящее время проходила где-то в саду дворца. Той, на которую Яэль и другие гонщики не были приглашены. (Зачем чествовать слабость?) Лука стоял на платформе, спрятав руки за спину. Гора Фудзи возвышалась на большом расстоянии за ним. Император Хирохито стоял справа. А рядом с ним…

Волоски встали дыбом на всей коже Яэль, когда она посмотрела на фюрера – живого в черном и белом. Он держал два Железных креста в руках. Два телохранителя СС застыли рядом с ним.

Адольф Гитлер был здесь. В саду. В пределах досягаемости.

Руки Яэль чесались достать пистолет.

Феликс заметил это. Он изменил положение тела, чтобы закрыть экран. Поэтому она могла видеть только его контур.

– Если твоя миссия является тем, чем я думаю… что ты собираешься сделать. – Он пробирался через эти слова, как солдат по минному полю. – После такого домой не возвращаются.

Яэль почти улыбнулась, когда он это сказал, потому что он был прав. Потому что было так много всего, из чего она не вернулась. Потому что все эти версии ее были разбросаны у нее по всей руке, и она только начинала снова их собирать.

– Возможно, мир несправедлив… но ты не должна быть единственной, кто может его спасти, – сказал Феликс.

– Кто-то должен это сделать, – откликнулась она в ответ.

Но он не был Аароном-Клаусом. Даже чуть-чуть. Он не понимал.

– Возможно. Но не ты.

«Ты все изменишь», – зашептали ее призраки. – «Ты, Яэль».

– Я тренировалась для этого, Феликс, – пыталась объяснить она. – Я могу все исправить. Я могу сделать мир правильным. Я могу сохранить нашу семью.

– Я хотел доверять тебе, хотел помочь. Но когда действительность – вот она… Ты можешь умереть, Ада. Ты можешь добиться того, что всю нашу семью убьют.

Сейчас в голосе Феликса был страх – страх, страх, страх – когда он шагнул вперед. Он заставил ноги Яэль напрячься под складками кимоно. Заставлял ее ум прорабатывать физику комнаты.

«Каждый боится», – зарычал ее четвертый волк. – «Даже он».

Она не должна была открывать дверь. Она не должна была впускать его.

– Феликс. – Ее голос был низким и полным предупреждения.

– Некоторые вещи слишком поломаны, чтобы можно было их починить. – Он сделал еще один шаг, когда сказал это. Потому что это было крушение, которое, как ему думалось, он мог остановить. Потому что он сделает все, чтобы уберечь ее – нет, свою сестру.

Когда он бросился на нее, Яэль не удивилась. Только опечалилась.

Ей следовало полагаться на скорость. Это было не так просто в кимоно, но ей удалось уклониться от его нападения и хватки. Вывернуться за пределы досягаемости. Они поменялись местами, поэтому он стоял спиной к двери, а она – к шторам.

– Пожалуйста, Ада. Даже если тебе удастся задуманное, что по твоему мнению Гестапо сделает с мамой и папой? Ты уничтожишь их…

Она могла бы сказать ему, что снаружи их жилья во Франкфурте ожидали боевики Сопротивления. Готовые быстро доставить Вольфов в безопасный дом, как только дело будет сделано. Объяснить, что их настоящая дочь была в безопасности, и не была убийцей мирового класса.

Но времени не было. Феликс снова сделал выпад. Так как он хотел только удержать сестру, его движения были неохотными, медленными, от них легко было увернуться. Яэль позволила ему пронестись к бордовым шторам и окну.

Она повернулась обратно, вонзила ногти в тяжелые бархатные шторы и потянула. Занавески выскочили из колец, и номер снова наполнился светом. Феликс споткнулся под тканью: слепой и запутавшийся. Яэль работала быстро, прижав его к полу и туго пеленая. Закончив, она откинула ткань, чтобы Феликс мог дышать.

Яэль знала, что должна была сделать. Она использовала правую руку, чтобы держать ткань. (Он уже извивался изо всех сил, как яростная куколка.) Другая рука полезла в широкий пояс за пистолетом.

Феликс прекратил ерзать, застыл, как мертвый под ней. Его глаза были прикованы к ее левой руке. Но он смотрел не на П-38. Проследив за его взглядом, Яэль увидела своих волков. Всех пятерых – без повязки и бегущих, бегущих, бегущих в шелк кимоно, собравшийся на локте.

Чертовы открытые рукава!

Брат Адель даже не смотрел на пистолет. Он был слишком заворожен чернилами. Закрученными черными зверями, рвущими когтями кожу его сестры.

– Что это такое?

Не «что».

Кто.

– Ты должен был уехать домой. – Яэль хотелось плакать, когда она сказала это. Она взяла пистолет в ладонь, прикладом вперед.

Феликс смотрел, как она это делала. Его глаза были так сильно похожи на глаза Адель, наполненные тем же льдом, приготовленным на медленном огне знанием, что что-то было не так.

– Я не понимаю, – сказал он наконец.

– Поймешь, – ответила Яэль. – И когда поймешь, знай, что мне жаль. Ты хороший брат.

Ей не хватило духу сделать этот удар пистолетом таким же тяжелым, как последний (или может быть, слишком хватило духу). Когда дело было сделано, она не смогла слишком долго смотреть на Феликса. Она развернула его из испорченного бархата, порвала простыню на полоски и превратила их в веревки. Три вокруг его ног, две вокруг запястья, одна на кляп. Даже если Феликс очнется раньше, чем закончится бал, у него уйдут часы, чтобы освободиться.

После того как брат Адель был надежно связан и спрятан под кроватью, Яэль приложила все усилия, чтобы повесить занавеску обратно на рейку, заколоть волосы, подправить макияж. Вернуть все, как было раньше.

Был ли Феликс прав? О его семье? О мире? О… ней?

Как уже сломанной быть слишком сломанной?

Глаз Яэль поймал проблеск серебра. Карманные часы Мартина лежали на полу у телевизора. Они, должно быть, выскользнули из кармана Феликса, когда он рванулся вперед. Яэль опустилась на колени и сгребла часы ладонью. Почувствовала прохладу деформированного металла, нацарапанное имя мертвого брата, пульс часов еще тик, тик, тикал по ее коже. Яэль закрыла глаза и вспомнила десятки блестящих частей, разложенных на столе. Как брат Адель копался в том, что выглядело невозможным беспорядком, с помощью своего пинцета. Брал все эти кусочки, клал их обратно на место.

Часы в ее руке не были изящными, не были совершенными, но они были целыми. Часовая стрелка показывала без четверти шесть через трещины в стекле. Скоро, очень скоро, она будет на экране телевизора.

Она должна была собраться. Вся.

Яэль убавила звук телевизора, так что воцарилась тишина, села на кровать и в последний раз потянула рукав вверх. Волки. Прошло так много времени с тех пор, как она просто смотрела на них, еще меньше обводила пальцем их формы, проговаривала их имена. Так давно, что волк Влада больше был не раной, но покрылся корочкой. Так давно, потому что она забыла помнить. Ее так захватила жизнь.

Волк Мириам прошептал с их койки, над свечой без пламени, без воска: ты никогда не должна забывать…

Так что Яэль обвела их всех. Одного за другим. Жизнь за жизнью. Волк за волком.

Каждую ночь, прежде чем свернуться под простынями (прежде чем они запутаются в ее бешеных, летающих во сне ногах), Яэль смотрела на свою руку. Она глядела на собственную кожу и чернила, которые ввели национал-социалисты. Она позволяла призракам усаживаться рядом с ней и шептать. И она не боялась.

Но цифры начинали раздражать ее.

Она не могла их стереть. И она не могла забыть.

Воспоминания и призраки принадлежали ей. А цифры нет.

Она будет помнить (кем они были, кем была она), но на собственных условиях, через собственные чернила. Вот почему она пошла искать мужчину на улицу Луизен.

Он был совсем не таким, каким Яэль ожидала увидеть тату-художника из подполья. Он был изящным мужчиной – весь, как лоза, со светлыми волосами – который держал свою квартиру в чистоте. Это было небольшое пространство с белыми стенами: голые деревянные полы, альбомы в аккуратных стопках, уголь, уложенный рядом с ними.

Никаких признаков игл, но Яэль знала, что они там были. Иглы были причиной, по которой она пришла, следуя за кроличьим хвостом контактов черного рынка Германии.

– Какого рода картины вы ищете? – мужчина говорил медленно. Даже его шаги были осторожными, когда он ходил по тесной комнате. (Все в Германии ходили как по яичной скорлупе. Неважно, были их сделки легальными, или нет.) – У меня есть немного пейзажей. Портреты. Древесный уголь, акрил, масло.

Он был настоящим художником. Большинства из них больше не существовало. Фюрер – по-прежнему возбужденный и испытывающий горечь от своих художественных неудач в Вене – быстро выпотрошил из Рейха любые истинные шедевры. Яэль видела талант этого человека в ближайшем открытом альбоме. Обнаженная девушка сидела с голой спиной, глядя через плечо. В штрихах художника была любовь – они налетали и нежно изгибались, как прикосновение любовника.

– Я искала что-то более… постоянное. Что-то с чернилами. – Она произнесла слова, которые поручил ей сказать ее последний контакт.

– Понимаю. – Художник перестал вышагивать. – Тогда следуйте за мной.

Комнатушка была чуть больше шкафа – укрытая накладными панелями и стойкой с тяжелыми пальто. Внутри был стул, бутылки чернил, лоток, как у неулыбчивой медсестры из лагеря – заполненный марлей, тампонами и стерильный.

И игла. Он была сложнее, чем та, которой накололи цифры Яэль: с пружинами и винтами и длинной, устойчивой рукояткой. Она почти совсем не выглядела как игла. Но наконечник все еще был там. В ожидании толчка и прокола. Скольжения ей под кожу.

– Чего вы хотите? – Художник подошел к лотку и взял иглу. Она должна была быть тяжелой, однако он держал ее, как мог бы держать кисть. Изящно.

Яэль сняла куртку. Закатала рукава рубашки. Она вывернула свою левую руку так, как делала это столько раз на столе Влада. Она смотрела на художника и его иглу.

Художник посмотрел на ее цифры. Его равнодушное лицо наклонилось в сторону. Как если бы он осматривал картину, каждый мазок и освещение. Каждую небрежную, волнообразную, постоянную линию. Он смотрел так долго, что ее рука начала болеть.

Но Яэль держала ее прямо. Ее рука не дрожала.

– Я видел такое раньше, – сказал он, наконец, – но никогда на такой хорошенькой блондинке.

– Вы можете закрыть это? – спросила она.

Художник надвинул свои очки с проволочной оправой на изящный нос.

– Конечно. Вы подумали о дизайне?

Да. Решение не было трудным.

– Я хочу волков. – Животное, которое несло валькирию Гуннир в бой. Создания свободы и ярости. Которые могли выжить в одиночку, но выли – всегда плакали по своей стае.

– Сколько?

– Пятерых. – Четыре для ее призраков и один для Влада. Так она всегда будет помнить, как смело идти навстречу всему.

– Это займет немало времени. Несколько посещений. – Художник нахмурился и поднял иглу выше. Она блестела в голом свете лампочек шкафа, как некое проклятое сказочное веретено. – Будет много боли. И есть еще вопрос денег.

– Я заплачу за все, – сказала она.

Яэль вытащила пачку рейхсмарок из глубин куртки. Размером с месячное жалованье, по-прежнему скрепленных вместе латунной скрепкой, которую надел Райнигер, когда передал их ей и сказал: «Не трать все сразу».

Это было много денег. Даже по меркам черного рынка. Художник даже не пересчитывал. Достаточно было только толщины банкнот. Он пригласил ее на место.

– Волки. Пять волков, – сказал художник, главным образом себе, когда Яэль скользнула в кресло. Он на мгновение отложил иглу, заменив ее альбомом и древесным углем. Его руки рисовали существ быстро, но аккуратно. Пять волков. Парящих, диких, элегантных. Состоящих из многих, многих, многих линий.

– Вы уверены, что это тот дизайн, какой вы хотите?

Яэль кивнула.

– Просто дайте мне знать, когда начинать.

Яэль посмотрела на цифры в последний раз. Она посмотрела на руку художника – напряженную, с будущими линиями волков – как он извлек иглу и ввел ее чуть выше ее вен. Резко, но твердо.

Совсем как ее рука.

– Я готова, – сказала она.

Помнить и быть расколотой.

(Ты должна быть сломана для починки).

Помнить и воздастся.

Бабушка – та, которая дала ей цель.

Мама – та, которая дала ей жизнь.

Мириам – та, которая дала ей свободу.

Аарон-Клаус – тот, кто дал ей миссию.

Влад – тот, кто дал ей боль.

Это были имена, которые она шептала в темноте.

Это были осколки, которые она вернула на место.

Это были волки, на которых она ехала на войну.