Глава 25

Во время Гонки Оси в 1951 случилось внезапное наводнение. Точно на окраине города Дакка. Стена грязной воды с яростью обрушилась на лидеров гонки, забрав жизнь одного гонщика и потопив байки пяти других. Один гонщик – будущий Победоносный Коби Эйзо – починил двухколесную фермерскую повозку и устремился вперед, прибыв шестым на контрольно-пропускной пункт с опозданием всего на тридцать девять минут. Некоторые оспаривали это продвижение (разве можно соревноваться в гонке на мотоциклах без мотоцикла?), но в конечном итоге должностные лица похвалили Эйзо за находчивость. Гонка Оси была о силе, выживании в еще более худших условиях. Починив повозку, не проявил ли Эйзо эти черты?

Таким образом, в условия Гонки Оси добавили правило № 27: «В случае потери мотоцикла из-за внешних сил, неподконтрольных гонщику, вышеуказанный гонщик может закончить этап гонки при помощи альтернативного транспортного средства».

Согласно правилу 27 гонка продолжалась.

Феликс-то точно ехал так, будто так и было, вжимая всю дорогу педаль газа в пол. Фары грузовика прорезались сквозь пустыню, километр за километром. Яэль, которая перелезла в кабину из кузова, показывала дорогу, высунув голову из окна. Пытаясь понять положение звезд, проносившихся над ними.

– Газа надолго не хватит. – Феликс кивнул на указатель уровня топлива, где стрелка опасно наклонилась влево.

Яэль изучала слегка пестрое небо. Они ехали – главным образом на юг, немного на восток – часами. Вопрос времени, когда они доберутся до поселения. Вопрос в том, продержится ли стрелка? Или двигатель заглохнет и они умрут на обочине дороги, станут легкой добычей для любого, кого Ветров отправил за ними, раз уж они оставляют следы шин?

– Продолжай ехать, – сказала она.

Феликс повиновался, сжав руль:

– Лука не вернулся бы за тобой. Ты же это знаешь, да?

Она знала. Разве нет?

Теперь, когда она об этом подумала, все это удивило Яэль – в столь многих километрах от адреналина и героизма. Лука Лёве был одной из самых сильных угроз для нее. Логически, тактически она должна была оставить его. Устранить риск. (В конце концов, он – национал-социалист со светлыми волосами и голубыми глазами – этого заслуживал. Разве нет?)

Но он был там: свернулся в задней части грузовика, подложив свою майку под ухо. Майка Яэль была измазана его кровью; ее пистолет был на одну пулю легче; и ее рука все еще дрожала от другой, почти-смертоносной кисти.

Казалось, они оба были непобедимы.

Яэль посмотрела в окно, где звезды гасли, как затухающие сигареты.

Феликс вел грузовик вокруг крутого изгиба, и вдруг темнота ночи была нарушена. Огни города сверкали у далеких склонов. Электрический пожар, разъедающий подножья гор.

Нет, поняла Яэль, когда они подъехали ближе, не город – лагерь: окруженный колючей проволокой. Утыканный вышками. Опутанный сетью железнодорожных путей.

Воспоминания о цифрах и иглах горели в руке, когда Феликс подъехал ближе. Ее ногти впились в обивку кабины грузовика. Когда они достигли забора, она проковыряла дырки в своем сиденье, и грузовик чихнул, поперхнувшись последней парой выхлопов.

Прожекторы сторожевой вышки повернулись к ним. Увидели все. Подняв винтовки, солдаты национал-социалистов гурьбой окружили автомобиль с советскими знаками. Мгновение Яэль видела только слепящий свет, повязки со свастикой и дула винтовок. Ее сердце сжалось, а ногти вонзились в сиденье. Выскабливая пружины.

Но Адель Вольф была их любимицей. Не заключенной или добычей. Как только они увидели ее лицо, их винтовки опустились, а их лидер шагнул вперед, бормоча извинения.

Гонщики выливались из кузова – толкаясь в растерянности. Человек с аптечкой пошел к Луке. (Его лицо по-прежнему было все в крови, несмотря на красноту, которую он оставил на одежде Яэль и собственной мятой майке). Юноша шлепнулся в заднюю часть грузовика, где до этого сидел Ямато.

Во-первых, Яэль попросила радио. Она сделала вид, что не знает его ручки и кнопки, оставив на оператора беседу с должностными лицами Гонки в Нью-Дели. Это был короткий сеанс, трещавший от помех. Но суть была следующая: похищены. Сбежали. Теперь все хорошо. Гонка продолжается? Да. Добирайтесь до Нью-Дели.

Вторым Яэль попросила бензин:

– Достаточно, чтобы доставить нас в Нью-Дели.

– Топливо – редкая вещь в этих краях. – Надсмотрщик, приземистый человек с квадратной челюстью, махнул рукой в сторону огороженной территории позади него. Это был не лагерь смерти – Яэль была в этом уверена, потому что в воздухе не пахло дымом – а трудовой лагерь. Судя по его виду, по разработке полезных ископаемых. – Все оно нужно для генераторов и приходящего по расписанию транспорта. Кроме того, если вы поедете на этом, вас точно застрелят.

– Когда будет следующий транспорт в Нью-Дели?

– Несколько моих людей выезжают завтра днем; они приедут в Нью-Дели к заходу солнца.

– Завтра после полудня? – Не слишком быстро. Не тогда, когда гонка все еще продолжается, и Кацуо все еще в ней участвует. Логически, тактически Яэль знала, что юноша, вероятно, все еще передвигался пешком и догнать его не было никаких шансов. Тем не менее она не могла отделаться от ощущения, что Победоносный каким-то образом оказался впереди. – Есть другой способ?

– Сейчас загружают грузовой поезд. Он отправляется в Нью-Дели через десять минут. В вагонах с продовольствием есть комната.

Поезд…

темное,

покачивающееся,

замкнутое пространство,

горячие тела.

(и под всем этим: яаа-элль, яаа-элль, яаа-элль)

– Победоносная Вольф? Что-то не так?

Она осознала, что у нее закрыты глаза. Яэль открыла их и обнаружила, что надзиратель смотрит на нее. Подбородок наклонен. Глаза сужены.

– Это – это самый быстрый путь? – спросила она.

– Груз должен быть доставлен в Нью-Дели в первой половине дня, – сказал он.

Двенадцать часов. Разница во времени, из-за которой можно выиграть или проиграть гонку. Если бы Кацуо не был где-то там, то она бы подождала. Выбрала бы любой другой способ. Но она не будет, не может рисковать.

– Мы поедем на нем, – сказала она.

Поезд, в основном, перевозил уголь. Вагоны и вагоны угля: темного, добытого из темноты, сваленного в высокие кучи. В конце были два вагона с продовольствием, забитые пустыми ящиками из-под еды, с нарисованными спреем отметками вроде «Рис» и «Бобы». Основной рацион чернорабочих – обратно в Нью-Дели для пополнения. Гонщики втиснулись между ними. Ральф и Ларс взобрались на вершине пустых коробок. Ямато и его свежеперевязанная лодыжка вытянулись в пустом углу. Рёко сидела рядом с ним, уткнувшись головой в его плечо, спала. Феликс свернулся калачиком на вершине ближайшего ряда ящиков.

Он храпел.

Яэль не могла отдыхать. Она сидела рядом с открытой дверью, где ее имя мчалось с ночью: Яаа-элль, Яаа-элль, Яаа-элль, Яаа-элль. Воспоминания полезли как грибы после дождя от этого звука: запах мочи и пота, как шерстяное пальто ее матери ощущалось, как воробьиные когти на щеке Яэль, как сердце мамы глухо стучало с ужасным тактом в ухо Яэль, когда поезд замедлил ход. Остановился.

Ее сердце чуть не разорвалось, когда Лука попал в ее поле зрения. Он устроился рядом с ней, не слишком далеко.

– Выглядишь так, будто только что видела призрак, фройляйн.

Если бы только Лука знал, как был прав. Не один призрак. Сотни. Тысячи. Для таких чисел не хватало печали, гнева, её.

– Не люблю поезда. – Это сказала Яэль – не Адель. Она поняла это слишком поздно, прежде чем смогла срезать свои слова. Ее усталый, взвинченный мозг начал пролистывать дело Победоносной Вольф. Она не могла вспомнить ничего о поездах. Может быть, Адель действительно ненавидела их.

Лука недоверчиво смотрел на нее:

– Девушка, которая гоняет на мотоциклах и вырвалась из Советского полевого лагеря, ненавидит поезда?

Яэль посмотрела через плечо, чтобы увидеть, слышал ли Феликс, но брат Адель продолжал спать на коробках. Она снова посмотрела на Луку. На его лице все еще была кровь. Засохшая, образовавшая собственный узор из неровных хлопьев. – Ты сам не блестяще выглядишь.

– Проклятье! Это все из-за волос, да? – Лука поплевал на ладонь и провел по волосам. Жест было напрасным, никак не распутавшим клубок матовой крови. Что же он на самом деле сделал – это показал Яэль его рану.

– Твое ухо! – задохнулась она. Верхняя кромка его хряща исчезла. Сорванная и опечатанная сгустками темной крови.

– Комми срезали его, когда мы бежали. Я буду жить. – Он пожал плечами, его жесткие волосы шлепнулись поверх раны. – Симметрия переоценена.

– Может быть, но инфекция нет. – Яэль снова осматривала юношу. Он не выглядел лихорадочным. Пока. Его лицо заливали прохладная кровь и лунный свет. – Тебе нужно было дать его осмотреть.

– В Нью-Дели будут медики получше. – Рука юноши упала на подвеску на шее. Его палец потирал буквы. Отсутствующее, привычное движение. Его Железного креста нигде не было видно. Яэль подозревала, что, он был в пустыне, засунутый в его утерянный кофр. Собственно, как и ее.

– Как медсестра Вильгельмина?

Во всем лице Луки появились изгибы: брови, ноздри, полуулыбка. Его подвеска мелькнула, когда он позволил ей снова упасть на грудь:

– Это что – ревность, которую я обнаружил в твоем голосе?

– Может, тебе следует проверить слух, – язвительно бросила она в ответ.

Улыбка Луки стала шире. Он ничего не сказал.

– Ты невероятно умело притворяешься полным придурком, – сказала она.

Победоносный рассмеялся:

– Кто сказал, что я притворяюсь?

– Ты вернулся за Ямато, – указала ему Яэль. – Это было бескорыстно.

– Просто пытался отомстить комми, испортившим мои внешний вид. Ухо за ухо. – Ответ Луки был также скор, как поезд, скорость лжи. – Но давай немного поговорим о тебе, фройляйн.

– А что со мной?

– Полагаю, – его голос упал до слышимого только ей шепота – я мог бы сказать, что ты точно знала, где будет транспорт. Или как твой пистолет волшебным образом снова появился в твоем кармане.

Яэль сделала глубокий вдох. П-38 сильно прижимался к ее грудной клетке. Его металл встретился с безумной вспышкой (стучи же, проклятье) ее сердца.

– Но что интересует меня больше… чего я не могу понять… – почему ты спасла меня. Девушка, которую я знал в прошлом году, девушка, которая голыми зубами вырвала мое сердце… эта девушка уехала. Не оглядываясь назад.

Поезд гремел и трясся. Глаза Луки пытались поймать ее взгляд, но Яэль не встречалась с ними. Вместо этого она посмотрела за дверь. На пустынную, в обманчивом лунном свете, природу.

– Я не единственный, кто выдает себя за другого. – Лука по-прежнему шептал, но его слова были такими-такими громкими. Такими близкими. Он был ближе, поняла Яэль, оглянувшись. Достаточно близко, чтобы ударить или выкинуть ее за дверь, на пути.

Вместо этого он ее поцеловал. Движение, наполненное теми же флюидами львиной грации, которые вырубили охранника, Алексея.

Ее готовили к выживанию от многого: голод и пулевые ранения. Зимние ночи и палящее солнце. Двойные узлы и допросы на острие ножа. Но это? Губы юноши на ее. Двигающиеся и соединяющиеся. Мягкие и сильные, бархат и железо. Противоположные элементы, что тянули и рвали Яэль изнутри. Расцвели чувства, горячие и теплые. Глубокие и темные.

Яэль оттолкнула их. Назад и прочь. Каждая часть ее тела проснулась, по коже побежали мурашки.

Лука выдохнул, больше вздох, чем дыхание. Он прозвучал, как нота трагической симфонии. Он был все еще близко, наклонился так, что его подвеска болталась между ними. Яэль видела историю, вдавленную в металл: 3/крадш 1. 411. («Крадшутцен» – старое военное формирование его отца.)

– Ты изменилась, – сказал Лука. Это было жутко. Как он был умен, хитер и как был близко. Словно у нее было вовсе не другое лицо.

Теперь отклонился Лука. Подвеска ударилась о его грудь, когда он вскочил на ноги:

– Возможно, ты спасла мне жизнь, но я никогда не просил тебя об этом. Ты по-прежнему должна мне услугу.

Прежде чем Яэль смогла ответить, Лука исчез за рядом ящиков. Поцеловал и убежал.

Она долго сидела неподвижно, наблюдая, как все вокруг движется, и мелькает, и шумит. Горы на длинном горизонте, отходящие назад. Сухая, потрескавшаяся земля, выскакивающая под колеса, как ярды ткани. Юноши на коробках. До сих пор спящие.

За исключением одного. Глаза Феликса были открыты. Смотрели на нее так, что можно было предположить, что он видел. Его руки были напряжены и оголены в его белой футболке. Сжатые, как его кулаки, как он поднялся со своей куртки-подушки.

– Хочешь, чтобы я дал ему по морде? – Он соскользнул со своей коробки. Его сияющие светлые волосы смешно лежали со сна. Было бы смешно, если бы не его злобное выражение лица.

Губы. Ощущение губ Луки все еще цеплялось к ее губам. Вкус песка и дикости, воющий внутри нее, как буря.

Яэль покачала головой. Поднесла руку к губам и вытерла их.

Как будто кожаный рукав мог избавить от этого.

– Я бы не пожелал большего, – пробормотал брат Адель.

Она не могла не вспомнить вечер у камина в Праге. Ярость на лице Феликса, кровь и угрозы, покрывавшие Луку. Такая неравномерная эмоция… Что ты сделала против того, что он пытался с тобой сделать.

Чей гнев был праведным? Ничей? Каждого?

– Я могу справиться с Победоносным Лёве, – сказала она.

– Будь осторожна, Ада, – Феликс начал щелкать большим пальцем по другим костяшкам. – Лука не тот, с кем можно шутить.

Он таким и не был. Или был?

Она думала, что знала его.

Лука Лёве. Родился 10 февраля 1939 года. Напыщенный, гордый придурок высшего класса.

Но люди были больше, чем документы с кривым шрифтом и отпечатанной свастикой. Никакое количество пунктов маркированного списка и фактов биографии не могло распознать душу за глазами. Многие версии Луки, которые она видела.

Был Победоносный Лёве, который присягнул фюреру, выкрикивая: «Кровь и честь!» и «Хайль Гитлер!» И был Лука, сидевший в песках, полировавший подвеску своего отца, издевающийся над политикой Гитлера. Лука, который остался позади, получил выстрел в ухо за раненного юношу.

Лука, который поцеловал ее.

Его большесть начала показываться. Как руины, раскапываемые археологами. Мазок за мазком. Кусочек за кусочком. И медленно, она начинала видеть поверх дурацкого послужного списка. Да, Лука Лёве был национал-социалистом. Но таким был и Эрвин Райнигер (ради псевдонима и столь многих жизней). И не носил ли Аарон-Клаус все атрибуты элитарного арийца, когда Яэль встретилась с ним? Не носила ли она все это сейчас?

Да, Лука Лёве был национал-социалистом, но он был другим внутри.

Там, где это имело значение.

– Если он еще раз причинит тебе беспокойство, совсем любое… – Треск, хруст, щелк, продолжали твердить костяшки пальцев Феликса. Закрученный, ломающийся отсчет…

– Прекрати это. – Яэль подражала сердитому взгляду Адель, хлопнув Феликса по кулаку также, как однажды ударила Аарона-Клауса по руке, тянущейся к ее порции хвороста.

– Почему?

– Артрит. Фаланги размером с виноградину. Мое общее душевное равновесие, – добавила она.

– Плохие причины. Все. – Брат Адель засмеялся (и снова Яэль вспомнила об Аароне-Клаусе: шутки через карточный стол, поддразнивания, лохмы волос, возможность почувствовать себя нормальным ребенком, даже если только на минуту). Улыбка вспыхнула на лице Феликса. Он распрямил кулаки и похлопал по деревянному поддону. – Ты должна немного отдохнуть. Это не перина, но она не слишком плоха.

Дерево было еще теплым, когда она разместилась на нем. Феликс прислонился к ящику. Так близко, что Яэль слышала тик, тик, тик его починенных карманных часов, увидела красную, как паприка, пыль веснушек на его щеках. Он пристально смотрел и смотрел за дверь вагона, на полную Луну.

Яэль гадала, закрыв глаза, о чем он думал. Может, о Мартине? А еще она гадала, в каком вагоне исчез Лука. Это ухо потребуется вскоре лечить…

Тик, яаа-элль, тик, яаа-элль, тик…

Когда она снова открыла глаза, было чистое голубое утро. Влажный воздух и городские окраины вкрались через открытую дверь вагона. Дети и собаки и куры. Шаткие лачуги с бельем, развешанным между ними, как сигнальные флаги, их жестяные крыши уже отражали жар солнца. Ухабистые дороги из красной земли, смешанные с гулом мотоциклов.

Феликс прислонился к открытой двери, глядя на трущобы.

Яэль села на ящике, почувствовав глубокие отпечатки деревянных досок на щеке. Она так крепко не спала – дни, недели, месяцы, годы? – Яэль не могла вспомнить, сколько.

Брат Адель посмотрел на нее:

– Ада, подойди и посмотри на это.

Снаружи была целая толпа людей – землистая кожа, еще более темные волосы – танцующих так, что напомнило Яэль морские волны. Люди подпрыгивали под музыку и выбрасывали в воздух над головами кулаки с порошком, где он расцветал.

Цвета. Яркие, яркие и везде. Пышные фиолетовые, закатный пурпур, зеленый, как кожура лайма, пыльца желтого, лава оранжевого, синий, светлый, как глаза Вольфов. Небо было переполнено ими.

– Как думаешь, что они делают? – спросил Феликс.

Яэль не думала. Она знала. То, что они видели, было Холи: праздник приветствия прихода весны. Она прочитала о нем в одной из книг Хенрики, спасенных от костров национал-социалистов. Ее потрепанные страницы были полны сухих английских предложений, описывающих «коренные народы Британской империи». Писатель описал Холи всего в одном абзаце: музыка, танцы, огни и блестящие, сухие пигменты. Читая про него, развалившись в кресле в кабинете Хенрики, она пыталась представить себе, на что он похож.

Но Яэль никогда не думала, что на самом деле увидит его. Так много цветов в одном месте. Пыль, которая означала что-то отличное от распада и смерти.

– Они празднуют. – Яэль не могла скрыть своего удивления. Она думала, что этот день – как и многие другие вещи – сойдет на нет. Но сейчас они были за семидесятым меридианом. За пределами Рейха и в Великой Восточно-Азиатской сфере взаимного процветания, где слова «арийцы» и «недолюди» не имели смысла. Видимо, император Хирохито позволял людям праздновать их традиционные фестивали.

Весь город расцветает, поняла она по мере движения поезда. Километры проходили мимо их открытой двери – цвета и толпы – пока поезд, наконец, не начал замедлять ход, застонав по металлическим путям. Феликс высунул голову из вагона:

– Похоже, мы почти у станции.

Яэль встала. Ее глаза были все еще направлены на порошковые облака (такие яркие, такие красивые!), но ее ум был напряжен, как мышцы ее ног. Боковым зрением она видела, как встают другие гонщики. Настраиваются на безумный рывок от железнодорожного вокзала к контрольно-пропускному пункту Нью-Дели.

Гонка еще не была окончена.

– Готов бежать? – спросила она Феликса.

Он кивнул. Стоял рядом с ней.

«Узловая станция Нью-Дели». Большая часть знака была написана на кандзи, с крошечной подписью на немецком и с еще более мелкой писаниной на хинди (написанной от руки, как граффити). Лодыжки Яэль свело судорогой и криком, когда они проехали мимо него. Груженый поезд ткнулся в землю, как яростные зубцы:

Медленно.

Медленнее.

Остановился.

Она побежала.