Лео испек блинчики с изюмом и шоколадной крошкой. Апельсиновый сок был густой, сладкий, с мякотью. Он готовил завтрак и играл с Полом в слова – в «Лжеца, лжеца» и «Воображаемого палача». Пол, угадывая, всегда предлагал одни и те же буквы: Н-Е-Т и П-О-Л. Суетясь у плиты, Лео постоянно всех трогал: Патру, само собой, которая улыбалась как дурочка (она так и не переоделась со вчерашнего вечера), и Пола, которому он несколько раз во время готовки говорил: «Дай пять!», умудряясь одновременно переворачивать блины лопаткой. Ну и меня заодно.

– Ну вот, Линда! – сказал он, положив руку мне на плечо и подтолкнув к столу, где стояло блюдо с готовыми блинчиками. Когда в то утро Лео только зашел в дом, он на мгновение замер, а потом протянул мне руку для приветствия. Он скинул дождевик на спинку стула и остался в голубой футболке и таком же флисовом жилете. Ботинки у него были классные. Тяжелые ботинки «Ред уинг». И никто не попросил его снять их и оставить при входе.

– Садись, ешь! – сказал он, хотя я все время грозилась уйти, повторяя, что мне пора домой, что мне надо почистить зубы и сделать домашку.

– Садись! Ешь! – выкрикнул Пол. И застучал по столу вилкой.

Патра уже давно сидела за столом, поджав под себя ноги, глядя на всех покрасневшими сияющими глазами. Ее подстриженные вчера волосы торчали желто-золотым нимбом над головой. Весь ее макияж стерся, осталась только тонкая полоска туши на одном веке. Вытерев пальцем сироп со своей тарелки, она его обсосала. Когда Лео сообщил, что апельсиновый сок весь выпит, она схватила липкими руками томагавк и занесла его над головой, притворившись, будто сейчас нападет с ним на мужа.

– Фи-и-фай-фо-фам! – проскрежетал Пол.

– Патти! – укоризненно проговорил Лео. Но она, казалось, была во власти силового поля радости и только ухмылялась. Отложила томагавк и обтерла ладони о юбку.

– Кому салфетки? – спросил Лео, передавая одну Патре.

Я собралась уходить, когда солнце поднялось над верхушками деревьев и его лучи и танцующие в них пылинки попали мне на макушку, и по всей комнате рассыпались тени. Пол что-то кричал про столицу Европы, а Патра рассказывала про «демонстрацию» Пола накануне, так что никто не заметил, как я налила себе еще стакан молока, а потом выскользнула за дверь. После прошедшего ночью дождя залитый солнцем лес выглядел точно отмытый молодняк. Деревья стояли взбодрившиеся, напоенные жизненными соками, и листва на них задорно шуршала и бликовала. Коттедж уже скрылся из виду, а я почти дошла до сосняка, как вдруг за спиной послышался топот ног.

– Линда, подожди! – крикнула Патра.

Я обернулась и увидела, как она бежит ко мне, неловко перебирая ногами, спотыкаясь о торчащие из земли корни и разбросанные сосновые шишки. Она была в одних носках. От ее жалкого вида у меня даже дыхание перехватило. Длинная мятая юбка путалась между ног, озаренная солнцем стрижка смахивала на короткую львиную гриву.

– Спасибо! – выдохнула она, протягивая мне четыре десятидолларовых купюры.

У меня упало сердце. В моем кармане уже лежали мамины четыре бумажки. И за месяц работы у Патры я скопила достаточно денег, чтобы купить собственную байдарку, или билет на автобус до Тандер-Бея, или чистокровного щенка лайки.

Проблема же была в том, что ни о чем я не мечтала слишком сильно.

– Не, спасибо, не надо, – сказала я, пряча руки за спину.

– Ты должна взять деньги, Линда! А то я обижусь. – И она с притворной обидой надула губы и притворно-негодующе топнула ногой.

– Ладно! – Это не моя проблема – вот что я имела в виду. И собралась уйти.

– Если ты их не возьмешь, я их положу вот здесь под камень. Я не шучу!

Я видела, что она еще не отошла от утренней болтовни в коттедже – от возбуждения, от дурашливого веселья, которым сопровождалась эта болтовня.

– Вот, я прячу твой заработок. Сама достанешь!

Она и правда так сделала. Встала на колени и на ладони прямо в грязь, в своей длинной юбке, и подняла осколок гранитного валуна, а под ним в мокрой грязи обнаружился клубок дождевых червей. Как будто лес обнажил свои внутренности.

– Я серьезно! – крикнула она.

Я пожала плечами.

– Вот твои деньги! Под камнем с червяками!

– Пока! – сказала я.

Наконец она поднялась и покачала головой, не в силах удержаться от улыбки. Встала руки в боки.

– А знаешь, ты очень смешной ребенок!

Ее носки и ладони были черными от грязи.

– А вы – взрослая чудачка!

Домой я заявилась вся чумазая после прогулки по лесу. Когда я топала к двери, псы приветствовали меня, вставая на задние лапы и натягивая цепи.

– Дворняги вы беспородные! – пожурила я их, наклоняясь и трепля каждого за бока – никого не пропустив, даже старика Эйба, моего любимого пса. Его бока я потрепала дважды, с обеих сторон. Потом я выпрямилась. Из прикрытого сеткой окна доносились громкие голоса родителей. Мне почудилось, что я расслышала свое имя – Мэделин, – но нет, они обсуждали появление крота в огороде. Я сразу развернулась и направилась в противоположную сторону.

В мастерской было темно и прохладно, с крыши, было слышно, взметнулась стая испуганных воробьев. Я замерла, вслушиваясь в шум их крыльев. Потом поглядела на бочку со свежей рыбой, но так и не смогла смириться с мыслью – ни сейчас, ни вчера, – что нужно вспарывать судаков и вынимать их хребты. Пролежавшая сутки рыба быстро начинает гнить, а я не проверила, не растаял ли в бочке лед. Мне придется вынимать кучу мелких костей, если я возьмусь за разделку, ведь там целое ведро рыбин с блестящей кожей. Но делать тригонометрию ничуть не лучше – а может, и хуже, – поэтому я задумчиво простояла в затхлой мастерской еще с минуту, а потом насовала в рюкзак кое-какие вещи, повязала драный дождевик вокруг талии и поволокла старенькое каноэ к берегу.

Как только я спустила каноэ на воду, оно сразу поплыло. Мне даже не обязательно было грести. На озере был штиль – ни волны, ни ряби. Перегнувшись через борт, я могла разглядеть дно. И еще я видела, как поднимается к поверхности синежаберник и лепестки кувшинок опускаются ко дну. Воздушные пузырьки уносило водоворотом за кормой. Доплыв до дальнего конца озера, я выволокла каноэ на сушу, нагнулась и, перевернув каноэ вверх дном и сунув голову внутрь, взвалила его себе на плечи. Постояв секунду, я выровняла каноэ и отправилась по каменистой тропе.

Следующее озеро – Милл-Лейк – было куда больше нашего, и его берег облепили «дома на колесах» и пикапы, расположившиеся в кемпинге национального парка. По озеру носились моторки, оставляя позади себя тридцатифутовые бурлящие водяные борозды. Они не сбавляли скорость, хотя видели меня в каноэ с веслом. Все спешили занять новые места клева, на полной скорости пролетая под зелеными навесами листвы. Я с удивлением заметила женщину в красном бикини, которая лежала на шине, привязанной тросом к моторке. Шина подпрыгивала на волнах. Вода в озере была еще довольно холодной. Но женщина весело прокричала мне «Привет!», перекрывая рокот мотора, а я не стала ничего кричать в ответ.

Я продолжала грести. Прошло еще полчаса, над верхушками деревьев появились тучки, легкий бриз взъерошил водную гладь, сделав ее похожей на старческую кожу. Теперь все отдыхающие попрятались по своим трейлерам, опасаясь, что возвращается ненастье. Они вечно принимали набежавшие тучки за предвестье ухудшения погоды, а любые облака – за грозовые тучи. В «домах на колесах» зажегся свет, и день стал похож на вечер.

Я продолжила путешествие на каноэ по узкой протоке, соединявшей Милл-Лейк с озером Виннесага.

И вот я увидела его впереди: озеро лежало передо мной точно стрела – длинное и узкое, нацеленное к северу. Индейская резервация располагалась у самого дальнего от меня берега. Когда я была тут в последний раз – несколько лет назад мы приезжали сюда с отцом ставить капканы на ондатр, – резервация состояла всего из нескольких домов. Там была одна мощеная дорога и с десяток жилых трейлеров да свора лабрадоров-метисов. Теперь же, по мере моего приближения к их берегу, я заметила, что все собаки сидят в вольерах из сетки-рабицы. Теперь на единственной улице поселка появились закусочная «Дэйри куин», парковка и светофор. Видно, новое казино на шоссе приносило хорошую прибыль. Я увидела Центр индейского наследия, выстроенный из узких ровных бревен, и вывеску в форме рыбы с надписью «Добро пожаловать!» на местном наречии.

Я выволокла каноэ на берег, спрятала его под густыми нижними лапами канадской пихты и зашагала по асфальтовым дорожкам, которые то и дело заворачивали к лужайкам перед домиками, сложенными из модульных конструкций. Все домики были словно близнецы: белые, обшитые алюминиевыми планками. У всех были одинаковые крылечки и гаражи на две машины. На крышах у всех торчали тарелки спутниковых антенн, перед каждым стоял пикапчик.

Резервацию можно было бы счесть обезлюдевшей, если бы не ватага выбежавших из леска мальчишек в ярких свитерках с эмблемами воскресной школы. В руках они сжимали сбитые из палочек эскимо небольшие кресты, притворяясь, что это их ружья.

– Пау! – крикнул один из них. Другой поднял крест над головой и крикнул:

– Назад, Левиафан!

– Эй, не скажете, где живут Холберны? – не смутилась я. – Пит и его дочка Лили.

Она уже четыре дня не появлялась в школе.

– А почему мы должны тебе это сказать? – поинтересовался один из них – тот, который возглавлял охоту на Левиафана.

– Я вам денег дам. Я каждому дам по доллару, если вы покажете мне их дом.

Они на мгновение замешкались. Но потом, слегка приподняв плечи, согласились, словно между ними существовала телепатическая связь.

– Вон туда! – один из них махнул рукой в сторону гравийной дорожки, убегавшей от мощеной улицы. И я раздала им мамины долларовые бумажки, расправившиеся и теплые после двухдневного лежания у меня в кармане. Получив вознаграждение, мальчишки обступили меня со всех сторон, взмахнули крестами и забросали вопросами:

– А что тебе надо от Лили-Полячишки? Она противная розовая гомо-лесба! Ты такая же гомо или как?

Я вздохнула. Мальчишки в школе вечно задавали мне этот вопрос. Это было худшее оскорбление, которое могло прийти в голову восьмилетнему мальчишке. Но я давно привыкла к этому оскорблению, которое не раз в детстве выслушивала на детских площадках.

– Гомо сапиенс? – переспросила я веско.

Они смущенно переглянулись.

– Тогда да, я гомо.

– Фу! Проваливай! Тьфу на тебя! – завопили мальчишки.

Но они явно были в восторге.

Я оставила их там размахивать своими крестами из деревяшек и направилась по дорожке, которую они мне показали. Некоторое время я шла по зарослям проса, пока не увидела ржавый трейлер на опушке сосняка. Я не стала подходить к дому Лили с центрального входа. Я зашла с тыла, где траву никогда не косили и лесные заросли подступали вплотную к владениям Холбернов. Но там под голубым навесом оказалось выметенное бетонное патио, и когда я заглянула в заднее окно, то увидела батарею тарелок, аккуратно выстроившихся в сушилке для посуды. Еще я увидела круглый стол с пластиковой столешницей, и задвинутые под него стулья, и освещенный аквариум с включенной системой подачи воздуха. Трейлер был хоть и старый, но прибранный и демонстрирующий склонность к комфорту, с новым коротким ковриком на полу и вязаным покрывалом на небольшой банкетке у стены. Я заметила розовый шарф, который Лили стащила из коробки с забытыми вещами в школе, – он висел на крючке у двери, и его кисти трепались на сквозняке. Глядя, как они шевелятся под порывами ветерка, я вдруг поняла, что крючок, на котором висит шарф, – это рог прибитой к стене головы оленя.

Широкий рот оленя был закрыт, а белые ноздри расширены.

За моей спиной раздался мужской голос:

– Лили?

Я обернулась. Кто-то, оказывается, полулежал в шезлонге в углу патио, в тени пихты.

– Лил, ты вернулась?

Это был мистер Холберн. Он сделал глубокий вдох и рывком приподнялся в шезлонге, отчего потертый нейлон жалобно заскрипел. Я судорожно пыталась придумать что-нибудь в свое оправдание – мол, я собирала в здешнем лесу раннюю коринку и заблудилась, – но потом заметила у него в руке высокую банку пива, а на мху возле патио уже была россыпь пустых. Это было воскресенье накануне Дня памяти, так что, наверное, не имело никакого значения, что я скажу. Завтра он бы обо мне и не вспомнил.

В его седой бороде запуталась желтая сосновая иголка.

Он опустил ноги с шезлонга на бетон и попытался встать.

– Ты вернулась. А я тебя ждал-ждал…

Его горестное настроение улетучилось, как только он шагнул из тени на свет. Только теперь он осознал, что обознался, но столь же мгновенно забыл об этом, закрыв отяжелевшие веки. Когда же он опять открыл глаза, то поморщился так сильно, словно испытал невероятную боль.

– Ты? – проговорил он и тут же добавил вежливо: – Прошу прощения, я тебя знаю?

– Не-а, – ответила я, хотя это и не было чистой правдой. Я много раз обслуживала его в закусочной, а когда-то давно, мне тогда было двенадцать, соревновалась с двумя его племянниками в классических санных гонках «Два медведя» – и победила. А он на финише похлопал меня по спине.

Он положил руку на живот и медленно провел ею до шеи, чуть задрав фуфайку с надписью «Служба охраны лесов». Из-под фуфайки осклабился полумесяц живота.

– Такое чувство, точно у меня из груди растет дерево. Что-то мне нехорошо. Такое чувство, точно моему рту тесновато стало на лице. Понимаешь? – Он пошевелил челюстью. – Не обращай на меня внимания, – добавил он извиняющимся тоном.

Он отвернулся, нашел под шезлонгом новую банку пива и со щелчком ее открыл. Повернувшись ко мне, нахмурился:

– Ты еще здесь?

Я сдернула из-за спины рюкзак и расстегнула молнию. Достала из него пару черных замшевых ботинок.

– Это частная территория, – заметил он. Но как-то печально, словно сожалел об этом факте. – Охота и рыбалка запрещены.

Он решил, что я достала коробку с наживкой? Или ружье?

– Я не собираюсь охотиться!

– Не… – Он не мог вспомнить нужное слово. Ему пришлось перевести взгляд на прибитую к дереву оранжевую табличку с черной надписью и прочитать ее вслух:

– Не… санкционное… проникание… – Он хихикнул.

– Где Лили? – выпалила я.

– Лили? – Он медленно покачал головой, словно на его плечах лежало бремя всех тайн мира. – Ушла к этому сукину сыну адвокату. Перед уходом дала мне наказ: «Поддерживай в доме порядок!» И вот посмотри! Я получаю свои маленькие радости, сидя здесь, как она и сказала. Я вымыл посуду, так? Я поддерживаю в доме порядок! – И он, кряхтя, упал на шезлонг, точно перечисление своих заслуг вконец его вымотало.

Лежа на шезлонге, он опасливо указал рукой на ботинки, которые я сжимала в руках:

– Эт… чт… такое?

– Это… – Я задумалась, как ему объяснить. Но прежде чем успела ответить, он прикрыл лицо ладонью, точно щитом.

Оказавшись опять перед входом в трейлер, я нерешительно остановилась под дверью. Потом поставила ботинки на крыльцо. Я стала думать, чем бы написать ей записку, и поняла, что нечем. Тогда, нагнувшись, задвинула ботинки под навес на крыльце: пятки вместе, носы врозь. Я погладила один ботинок по мягкому замшевому боку и побежала по дорожке к озеру.

Эти ботинки я нашла в коробке с забытыми вещами в прошлый четверг после уроков и, положив в свой рюкзак и проплыв в каноэ через три озера, принесла их для Лили. Наверное, мне хотелось сделать ей такой вот подарок. Наверное, я воспринимала их таким тайным знаком моего одобрения или солидарности с ней. На бегу к озеру Винесага я разок оглянулась и увидела их – черные замшевые ботинки, украденные мной для Лили. И эти черные ботинки на крыльце трейлера совершенно не были тем, что я ожидала увидеть. Они выглядели как непреклонный человек-невидимка, сурово несущий вахту у ее дверей. Словно блокируя вход и осуждая весь свет.

Добежав до озера, я увидела, что усилившийся ветер поднял большие волны. У меня засвербело в животе. В рюкзаке у меня ничего не было, кроме швейцарского армейского ножа и выношенного дождевика. Я не захватила никакой еды. Я сорвала несколько недозрелых ягод с куста дикой малины на берегу и, немного помусолив их под языком, выплюнула. Ягоды были твердые и мохнатые. Я подумала о Поле. Представила, как он вместе с Патрой разбирает нашу палатку, а Лео руководит процессом, размахивая лопаткой для блинов, и решила прямо там применить на практике курс выживания. Я вообразила себя умирающей с голоду, отчаянно борющейся с водной стихией, оказавшейся в сотне миль от цивилизации, от людей. Я стала яростно грести веслом и направилась к середине озера Винесага, где волны свирепо били в нос лодки и холодные брызги замочили мне лицо. Лодку мотало на волнах, и мне пришлось глубже погружать весло и налегать на него всем телом, чтобы не сбиться с курса. Справа и слева от лодки из воды то и дело появлялись узкие, как стрелы, черные головы гагар. А может, это была одна-единственная гагара, увязавшаяся за моей лодкой и нырявшая у одного борта и выныривавшая у противоположного. Гагары это умеют.

На сей раз все три озера я преодолела в один присест. Все «дома на колесах» в кемпинге казались совершенно одинаковыми. Насквозь мокрые полотенца на бельевых веревках хлопали под порывами ветра, а рыбачьи катера болтались у берега на привязи. Мимо меня время от времени скользили пустые пивные бутылки или картонки из-под молока. Чтобы убить время и как-то отвлечься, я насчитала одиннадцать (и еще один) трейлеров и одиннадцать (и еще один) катеров. Потом насчитала одиннадцать (минус две) уток на берегу и одиннадцать взмахов веслом до берега. Если включить воображение, то найти числовую матрицу не так уж и сложно. Например, можно сделать одиннадцать вдохов и задержать дыхание. И можно найти на небе одиннадцать звезд и больше туда не всматриваться.

У меня есть одно реальное воспоминание о себе четырехлетней. В этом воспоминании фигурирует Тамека, которая была на год старше или даже больше. Когда коммуна еще не распалась, она спала рядом со мной на нижнем ярусе двухъярусной кровати в бараке. У Тамеки был сшитый из портьеры оранжевый свитер с большими буквами спереди, и она всегда закатывала до локтей рукава, делая из них огромные пончики. А шрам на ее левом локте был пурпурного цвета. Кисти рук у нее были коричневые, а ладони белые. Естественно, вокруг нас было полно взрослых детей, они были смышленее и старше нас обеих, держались ватагой и вечно всех задирали. А Тамека была тихоня, славная. Моя. Она грызла ногти и складывала огрызки кучками, хранила их в пластиковом пакетике, который скатывала в шарик и прятала под мышкой. «Мой тайник», – так она его называла. «Никому не говори», – шепотом просила она. И, естественно, я никому не говорила. Конечно нет!

– Какие же вы везучие, что у вас такая жизнь! – повторяли нам все, а первым делом – общие родители, когда уходили с топорами рубить лес.

– Везучие утки? – переспрашивала Тамека.

Точно, утки, соглашалась я. И мы упархивали в лес.

Вот что я помню лучше всего с той поры. Мне тогда уже было около пяти, и мы с Тамекой обе болели несколько недель. Мы лежали целыми днями в нашей постели и все время спали, плавая в снах и время от времени пробуждаясь. Причем мы просыпались и начинали кашлять одновременно. Помню, как мне было жарко и тесно в плотном коконе из одеял. Еще помню, как сосала кончик косички Тамеки. Помню, как Тамека решила, что нам больше нельзя разговаривать друг с другом: ведь мы знали мысли друг друга просто потому, что жили вместе в одном мире. Как гагары или коварные щуки – ты же знаешь, как они всегда ныряют вместе одновременно? Они умеют читать чужие мысли, умеют заглядывать в будущее и избегать несчастий – таких, например, как болезни. Договорились?

Лежа рядом со мной в кровати, Тамека вынула кончик своей косички из моего рта и стала дожидаться моего утвердительного ответа.

Договорились, подумала я тогда.

После этого разговора я наблюдала за Тамекой так, словно я была гагарой с плоским глазом-пуговкой, который не двигался и видел все, что делается вокруг, и никогда не моргал. Она подносила ложку ко рту, и я тоже подносила ложку ко рту, и мы одновременно проглатывали рисовую кашу-размазню. Потом, когда Тамека хотела сковырнуть свою оспинку, мне хотелось сковырнуть свою – и я расковыривала ранку до крови, и кровь струйкой стекала по ноге и падала на ногти, забивалась в лунки. А когда общие родители начали ссориться на общих собраниях, размахивать руками и хвататься за головы, мы с Тамекой решили незаметно выскользнуть из задней двери и спрятаться в зарослях кустов – в этой империи зеленых стеблей, – и когда мы выбежали из хижины, то невольно сощурились на ярком солнце. Мы помчались через Большие камни, сшибая с них клочки мха своими покрытыми волдырями ступнями. Мы выбрались с дальнего берега озера на Грунтовку и дошли до самого Шоссе, собирая по пути хорошие сосновые шишки и выбрасывая гнилые, набрали их полные пригоршни и, подивившись своей новообретенной силой и выносливостью, продолжали шагать прямехонько к Городу. И нам не страшны были проносящиеся мимо грузовики.

Оскаливая свои ужасные клыки, думала я.

Показывая свои ужасные когти, думала Тамека.

Один водитель грузовика, поравнявшись с нами, притормозил и махнул нам длинной белой рукой из открытого окна.

– Эй, поосторожней тут! – крикнул он, но мы дождались, когда он приблизился к нам, чтобы выстрелить ему в голову из ружья, что мы и сделали, направив на него кулачки и мысленно нажав согнутыми пальцами на спусковые крючки, и заорали: «Ни с места!» Но нам было наплевать и на него, и на его белую руку, которая махала и махала нам сверху. Мы ведь знали, куда идем. И знали как-то интуитивно, и никому не собирались ничего рассказывать, тем более объяснять, – ведь так поступали щуки или гагары, которые одновременно ныряли под воду и потом появлялись вместе на поверхности воды двумя маленькими точками у дальнего окоема озера. Одна и другая. Мы посылали воздушные поцелуи оленям. И швыряли сосновые шишки на дорогу.

И смотрели, как грузовики, объезжая их, резко виляли.

Потом появился взрослый парень на велике и начал издалека нам орать. Нам понравилось, что его грязные черные волосы сбились назад от ветра и встали над ушами смешными рожками, как у молодого оленя. Мы с Тамекой хохотали. Подъехав к нам, он слез с велика. У него было такое лицо, словно он жевал что-то большое, не помещавшееся в рот, и лишь много времени спустя я задумалась, каково было ему, четырнадцатилетнему, вечно находиться в толпе гомонящей мелюзги, слышать вечное пение хиппи под гитару и не иметь возможности побыть одному в комнате – нигде и никогда. Вокруг было всегда слишком много народу, слишком мало кроватей и чистых ложек и постоянно не хватало туалетной бумаги.

Как же его звали? Кто послал его за нами вдогонку?

Что ему точно не понравилось, так это что над ним смеются маленькие девчонки. Он рассердился и, не скрывая этого, заорал:

– Вы что, обе свихнулись? Сойдите с дороги на фиг!

Потом он помолчал, успокоился. Обеими руками пригладил свои оленьи рожки, сначала один, потом другой, собрал волосы сзади в короткий конский хвостик. Потом наконец собрался с духом и выпалил то, что должен был нам внушить:

– Вы нарушаете всеобщие нормы позитивного мировосприятия, – и вздохнул.

– Мы везучие! – напомнила ему Тамека, постучав себя по везучему лбу. Дважды.

– Вы по уши в собачьих какашках! – поправил ее он.

Когда мне было двадцать шесть, я в хлам разбила свою машину. Я возвращалась в Дулут с похорон отца, резко затормозила перед тем, как объехать двух оленей на дороге, и врезалась в придорожный кедр. При ударе я разбила губу, но ничего больше не повредила. Меня отделяли от родительской хижины, наверное, мили две, три с половиной мили – от Лус-Ривера, и я все пыталась воспользоваться сотовым, хотя связь там была нестабильная, и я точно знала, что симку уже заблокировали за неуплату. Но я несколько раз включала телефон и умоляла про себя: «Ну пожалуйста!» Мимо промчалось несколько машин, и всякий раз, замечая вдали одну, я пряталась под лобовым стеклом. Мне не хотелось возвращаться в хижину. Не хотелось объяснять матери, почему я все еще не уехала, и когда те два оленя снова с опаской вышли из леса и, безмятежно опустив головы, принялись щипать траву на опушке, я достала из багажника свой рюкзак и зашагала по шоссе.

Я отправилась в путь около трех, а когда дошагала до первой бензозаправки, уже стемнело. Я топала в противоположную сторону от Лус-Ривера, держа курс на Беарфин, а это одиннадцать миль к северу.

Сначала я подсчитывала в уме предстоящие расходы, сочинив десяток разных планов, как одновременно оплатить ремонт машины, и телефонный счет, и починку сапог – пока шла по шоссе, я сломала каблук. Потом я устала обдумывать планы. То есть планы перестали приходить мне в голову. Автомеханик из Беарфина, который довез меня обратно к месту моей аварии, с ходу предложил семьсот пятьдесят долларов за мою разбитую машину, которую был готов купить на запчасти. Я взяла у него банкноты, сняла номер в мотеле, выбросила свой сотовый в реку за парковкой и на следующее утро купила подержанный ржавый мотоцикл. После чего из телефона-автомата в гараже я позвонила в магазин в Дулуте, где работала, и известила их об увольнении. Матери, у которой к тому моменту уже был стационарный телефон, я звонить не стала. Я решила: пусть думает, что я вернулась в Дулут.

До «городов-близнецов» по шоссе было часов шесть езды, и я всю дорогу убеждала себя, что мне нравится мой «Кавасаки» и я обожаю мчаться с ветерком. Но я ошибочно считала, что ехать на мотоцикле – все равно что на квадроцикле, и мне пришлось все время крепко сжимать руль, чтобы не угодить в кювет. Вот когда я поняла, как это утомительно быть байкером! Поэтому в Сент-Поле я продала свой байк другому автомеханику – у него был пирсинг в языке и в пупке, что я обнаружила позднее, когда стала с ним спать после того, как на вырученные от продажи «Кавасаки» деньги сняла квартиру в Миннеаполисе. Мне это нравилось – приводить механика в найденную по объявлению в «Старбаксе» квартиру-студию, которую я снимала с одной девчонкой. Мне нравилось крадучись заходить с ним в квартирку, в кромешной темноте по-быстрому и по-тихому трахаться с ним на матрасе, заменявшем мне кровать, а утром выпроваживать. Утром, в семь, моя соседка по квартире уже была на ногах: делала зарядку, занималась йогой – так она улучшала карму, – а потом убегала на собеседования в поисках работы.

Однажды я проснулась, а она как раз раздвигала шторы и тихо напевала, и спросонья назвала ее Патрой.

– Доброе утро, Патра, – сказала я, к своему немалому удивлению. Словно Патра было не имя, а некое ощущение, давно забытое, – и это давнее ощущение снова ко мне вернулось, и я испытала нечто сродни счастью. Моя соседка по квартире, Энн, приехавшая с фермы из Манитобы, где ее родители выращивали пшеницу, старательно игнорировала эту мою странность, как и многие другие мои странности вроде невидимки-бойфренда и пустого шкафа. Незадолго до того она сделала на лодыжке татуировку в виде сердца – это было самое отчаянное проявление ее бунтарства против строгих родителей-лютеран – и теперь сидела на ковре, напевая и протирая загноившуюся лодыжку детской влажной салфеткой. Только покончив с этой процедурой и выкинув салфетку в мусорное ведро, она удостоила меня ответом:

– Доброе утро, Линда!

Словно мы уже не обменялись этими любезностями пять минут назад, словно она могла приучить себя смириться с раздражающими особенностями моей натуры так, как другой мог бы смириться с чьей-то шепелявостью или с привычкой соседского ребенка обкусывать ногти.

– Доброе утро, Патра! – повторила я, желая вывести ее из себя, немного над ней поиздеваться.

Прошлой осенью, вскоре после того как мне исполнилось тридцать семь, я решила поискать Патру в Сети. Не знаю, почему мне пришло это в голову после стольких лет, но, когда такая идея возникла, я просидела за компьютером много часов в поисках ее следов. Она взяла фамилию мужа, поэтому ее не так-то просто было найти, но потом я вспомнила, что до нашего знакомства ее называли Клео. Я нашла некую Клео Маккарти, которая вполне могла бы быть Патрой, хотя сведений о ней было недостаточно. Помимо старых статей о том судебном процессе, которые мне не хотелось читать, я наткнулась на ее последний адрес – теперь она жила в Тусоне – и на кулинарный рецепт шариков из попкорна, посланный ею на сайт любителей домашней выпечки. Шарики липнут к пальцам, откомментировал один посетитель сайта. Разочарование! Потом я полазила немного по сайту Чикагского университета и в конце концов, ничего не найдя, решила вместо Патры поискать Тамеку. Ее я нашла сразу – и перед моими глазами предстала вся ее жизнь, словно она намеренно все подготовила к тому, чтобы я ее нашла: каждый этап ее биографии был изложен подробно и с множеством деталей, которые редко кто доверяет интернету. Тамека Луна Тревор окончила высшую школу искусств в Сент-Поле, поступила в Уэслианский университет, стала адвокатом по делам о завещаниях, вышла замуж за педиатра из «Врачей без границ» по фамилии Уэйн. У нее были две дочки-близнецы, увлекающиеся спортом, – я видела их фотографию – они играли в баскетбол. Все это опубликовал бюллетень выпускников Уэслиана. Она купила загородный дом в Эдине, штат Миннесота, в этом пригороде Миннеаполиса живут состоятельные семьи и базируется хоккейная команда «Хорнетс». Ее дом, судя по риелторским фотографиям, сделанным как раз перед тем, как она его купила, стоял на берегу искусственного пруда.

«Мы всегда будем знать все мысли друг друга просто потому, что находимся вместе в этом мире», – сказала она как-то.

Я как раз вернулась в Лус-Ривер, когда решила найти ее. Я много лет ухаживала за матерью и отдала в аренду часть земли, чтобы было чем выплатить долги. К тому времени Тамека уже давным-давно покинула наш с ней мир. Или я. И теперь я не могла угадать ни одной ее мысли.

Во вторник после Дня памяти я пришла в коттедж к Патре на несколько минут раньше времени. Дождь, что лил весь уик-энд, унялся. Все приезжие рыбаки разъехались до конца недели. И стоило им всем уехать, как столбик термометра скакнул вверх до восьмидесяти. С наступившим теплом и в отсутствие дождя появились первые комары. Они роились в любом клочке тени. Идя после школы по шоссе, я старалась держаться в середине проезжей части, на солнышке, чтобы избежать встречи с ними. Если комарье, неуверенно обследуя новые маршруты за пределами леса, умудрялось подлетать ко мне, я прихлопывала их рукой. Я как раз стирала кровь с тыльной стороны ладони, когда заметила Патру в конце их подъездной дорожки.

Она мне замахала. На ней был свитер с логотипом Чикагского университета, а на ногах – мужнины ботинки с болтающимися шнурками.

– Привет! – с улыбкой поприветствовала я ее.

Она прошла по гравию, приподняв брови, точно готовясь заключить со мной некое соглашение.

– Еще раз большое тебе спасибо за помощь в выходные!

– Да не за что.

Мы стояли молча. Я видела, как комары упрямо летят от леса прямым курсом на нас, и подумала: что тут делает Патра? И почему она одна? Словно ей приспичило перехватить меня на полдороге. Я приподняла рюкзак над головой:

– Вот подумала, может, мы с Полом сегодня попробуем искупаться. Уже совсем тепло.

– О да, было бы здорово! Да. Спасибо. – На ее губах заиграла натренированная голливудская улыбка. – Но вообще-то… Вот что я хотела сказать. Думаю, в эту пару дней мы сами справимся.

То есть она хотела сказать: без меня.

Я взглянула на коттедж за ее спиной. Шторы задернуты, дверь заперта. Фасад из полубревен казался неприступным, как крепость. Все открытые окна были на противоположной стороне. Той, что выходила на озеро. Все выходные эти окна были непроницаемо черными в лучах солнца (световой день теперь становился все длиннее), за исключением часа-двух по вечерам, когда Патра с мужем ужинали при тусклом свете ламп. Несколько дней они не показывались на веранде. Я решила, что все куда-то уехали, может, в Природоохранный центр лесничества, или в Беарфин, вернуть арендованный автомобиль, или в закусочную в городе – съесть пирог с шоколадным муссом.

Я даже подумала, что они уехали в Уайтвуд, где была детская площадка с двумя горками. И поле для мини-гольфа. И кинотеатр.

Патра все еще картинно улыбалась.

– Я хочу сказать… Я имею в виду, что мы пока справляемся вдвоем, Лео и я. Но спасибо тебе, Линда.

– Не за что.

– Я обязательно позвоню!

– Здорово!

И как же, интересно знать, она мне позвонит?

Над Патрой теперь вилась целая стая комаров, метя ей в руки и шею. Она отмахивалась. Я стояла неподвижно: хотят меня кусать – пускай! Я ощущала с десяток комаров, ползающих между волосками на руках, и почему-то почувствовала облегчение. Мне казалось это правильным – отдаться на милость комарам: пусть устроят себе пиршество на моем теле, а я буду стоять, не шевелясь.

– Передайте от меня Полу привет! – Я пустила в Патру стрелу доброжелательности. И еще одну: – И я надеюсь, ему стало лучше!

Что такое, я и впрямь заметила тень испуга в ее милой улыбке? Но может быть, это теперь мне так кажется.

– Ну конечно! Обязательно! Он тоже передает тебе привет!

Но когда я повернулась и собралась уйти, Патра меня остановила. Она сделала несколько неловких шагов ко мне, едва не запутавшись в длинных шнурках.

– Послушай, Линда, – она тронула меня за локоть. – Еще кое-что…

Я молчала, дожидаясь, когда она уточнит про «кое-что». Она стояла вплотную ко мне, покусывая покрытую испариной верхнюю губу.

– Дрейк пропал… – Она смахнула комара с века и потом отогнала еще одного от моей шеи. – Ты не знаешь, где он?

Я вспомнила их белого кота, которого в последний раз видела днем в пятницу: он стоял перед закрытой сдвижной дверью и мяукал монотонно и безостановочно, как будильник.

– Нет.