Муж должен был приехать накануне Дня памяти павших. Его приезд совпал с неофициальным открытием сезона рыбалки. Еще за несколько недель до этого любители судака начали съезжаться на наши озера небольшими группами, а накануне длинных выходных прибывали уже целыми караванами. Рыболовы приезжали из «городов-близнецов» с жилыми трейлерами и лодками на прицепах, и в кузовах рыбачьих пикапов лежали горы снастей, прикрытых брезентом. Они располагались в кемпингах и снимали хижины, десятками разбросанные по берегам самых больших озер – в те времена большинство приезжих арендовали в наших краях временное жилье и в основном на выходные. Некоторые проводили тут все лето, многие читали про Лус-Ривер в иллюстрированных путеводителях для рыбаков и буквально атаковали продавцов местных лавчонок «Все для рыбалки» с надеждой выведать у них секретные места, где судак лучше всего клюет. Все они щеголяли в задорных – и предсказуемых – футболках под флисовыми жилетами и в рыбацких штанах со множеством карманов. Все они щурились, когда, приехав в город, вылезали из своих пикапов и разбредались: кто за бензином, кто пополнить запасы пива и инсектицидов. Делая вид, что они давным-давно знакомы друг с другом, потому что однажды им, возможно, довелось вместе жарить щук. На Четвертое июля. Делая вид, что и нас они прекрасно знают.

– Ну что, в этом году будет клевать так же клево? – спрашивали они у Джея-Ди в скобяной лавке или у Катерины-Коммунистки на бензоколонке.

Катерина просто пожимала плечами и сухо улыбалась.

– Я что, похожа на рыбачку? – спрашивала она, прищуривая тяжелые веки.

А она и впрямь была похожа – в своем сером комбинезоне и камуфляжной шапке, правда, никто ей никогда этого не говорил. Джей-Ди отпускал им вяленую оленину и пожелтевшие от времени карты местности, на которых шариковой ручкой очерчивал неопределенные круги – помечал якобы места хорошего клева. При этом он подносил ладонь к козырьку бейсболки, а потом важно скрещивал руки на груди.

– Вот спасибо! Спасибо… Джей, да?

Приезжие обожали обращаться ко всем по именам, вероятно, в них еще жила вера в ритуалы провинциального гостеприимства. Мистера Коронена, владельца продуктовой лавки, который всю жизнь носил, не снимая, отутюженную клетчатую рубаху, они называли не иначе как Эд. А Санта-Анну из закусочной – Энни, Энн и «дорогуша».

– Да ты же дочка Джима, – говорили они мне. – Ишь как выросла!

Кто-то подошел ко мне в банке, когда я клала деньги на открытый недавно банковский счет, кто-то махал мне рукой из машины, когда я шла вдоль шоссе с рюкзаком. Со мной заговаривали совершенно незнакомые мужчины, с кем я сталкивалась раза два или три в жизни – много лет назад, когда я была еще ребенком, когда мой отец случайно нанялся летом работать гидом-проводником для приезжих рыбаков. Они вели себя так, будто не были для меня все на одно лицо вроде диких гусей или перелетных птиц с бирками на лапках. Меня удивляло, что для них я была незабываемой местной достопримечательностью, которую ни с кем не спутаешь.

Последние экзамены у нас состоялись на неделе перед Днем памяти. Все окна в школе были открыты нараспашку и подперты линейками. Случайно залетевшая стрекоза умерла, прилипнув к оконному стеклу. Май – пора всеобщего разобщения. У всех уже был такой отсутствующий взгляд – особенно у учителей. Трудно было сосредоточиться – если кто-то когда-то вообще намеревался сосредотачиваться – на определении косинуса. Или на повторенном в двадцатый раз правиле о сумме квадратов катетов и сумме гипотенузы. Даже ботаны пребывали в игривом настроении, предпочтя скучные косинусы поэзии, микстейпам и спорам о тайном значении стихов группы «Оазис». Парта Лили к тому моменту – к концу экзаменационной недели – была необитаемой. В последний раз я видела ее днем в понедельник, когда она передавала миз Лундгрен розовую записку от директора школы. Прочитав записку, миз Лундгрен нахмурилась, а Лили удалилась, так и не дождавшись ее реакции, достав длинные черные волосы из-под воротника куртки и уронив их на капюшон за спиной. Всю оставшуюся неделю в школе она не появлялась.

В пятницу днем я меньше чем за двадцать минут написала сочинение на тему экзамена по наукам о жизни: три абзаца о клеточной основе размножения. Потом нацарапала на лицевой странице свою фамилию, положила синюю тетрадку в стопку на столе у миз Лундгрен и вышла на улицу. Приятная полуденная погодка была сплошное наслаждение. Зашла в лавку и купила лакричных леденцов и сигарет, выкурила две подряд, шагая через заросли растущего на обочине шоссе молочая и наблюдая за пчелами и бабочками-монархами, а потом, сама не знаю почему, зашвырнула пачку с сигаретами в кузов проезжавшего мимо красного пикапа. И тут же прямо над моей головой появились три пеликана – словно в награду за мое хорошее поведение. Летите, летите, подумала я обрадованно. Они захлопали огромными крыльями в унисон и быстро скрылись за деревьями.

С четырех до шести в тот день я просидела с Полом на теплых досках веранды, глядя, как на озеро слетаются стайками утки и дикие гуси, спланировав на водную гладь, опускают под воду головы на длинных черных шеях. Я обратила внимание Пола на них, хотя сама в глубине души надеялась увидеть пеликанов. Или какую-то еще более редкую в наших краях птицу – например, сокола. Я грызла лакричный леденец, а Пол был занят возведением домов из камешков. Он передвигался по веранде на коленках и выкладывал улицы из кусочков коры. Теперь он полностью перестраивал, превращая его из средневекового поселка в современную столицу Европы – шестого спутника Юпитера.

– Не считая Марса, это место, где может быть жизнь, – объяснил он.

– Откуда ты знаешь?

– Она находится в зоне Златовласки.

– В какой-какой зоне?

– Там не слишком жарко, не слишком холодно.

– А, ясно. – Я обгрызала края лакричного леденца. Потом вспомнила: – Но ведь в твоем городе никто не живет, так? Ты же сам говорил.

Он кивнул, не поднимая головы:

– Его еще не обнаружили.

Он разрушил выстроенный им сложный геометрический узор из стен и дорог, развалил все башни и рвы и оставил случайный, на первый взгляд, набор листьев и камней – их сюда могло бы занести ветром или ливнем. Он сосредоточенно выудил из кармана припрятанный там кленовый лист и стал пристраивать его то в одно место, то в другое, совершенствуя городскую планировку, которая существовала только в его воображении.

А когда Патра через час вернулась домой из города, она наступила прямо на столицу Европы. Пол взвыл: «Ма-а-ам!» – после чего повалился на спину посреди руин своего города, закрыл глаза и затих.

– Что такое? – спросила Патра, поначалу весело, потом раздраженно. Она опустилась на корточки и поцеловала его в подбородок. – Малыш, что случилось? Что я сделала не так? – Но Пол отказывался открывать глаза. Она взглянула на меня. Я сидела на полу, прижав колени к груди. И хотя проще было объяснить, что она наделала, я предпочла сидеть молча. Я не знала, как рассказать ей про столицу Европы, чтобы при этом мои слова не прозвучали снисходительно, чтобы не говорить таким тоном, словно Пола тут нет. Я пожала плечами.

– Ладно, – сказала Патра. – Пол берет тайм-аут. Малыш отдыхает, он перевозбужден оттого, что завтра приезжает папа. Верно?

Но было видно, что перевозбуждена как раз Патра. В тот день, вместо того чтобы вычитывать рукопись, она укатила на велосипеде в город купить еды и постричься. Она записалась в салон Нелли Бэнкс – та окончила школу стилистов, – и теперь мне было странно видеть волосы Патры, которые короткими перьями торчали в разные стороны и лежали завитками за ушами. Ее волосы теперь даже подчинялись иной силе гравитации – возможно, так на них воздействовало гравитационное поле Европы, – пружинисто поднимаясь и опускаясь и отражая блики предзакатного солнца.

Медленно, демонстративно, я натянула на руку кожаную перчатку Пола и двумя пальцами изобразила, как она идет к нему и, точно крошечный зверек, обнюхивает его коленки.

– Хи-и-и, – протянул он и сел.

Теперь я заметила, что его лицо покрыто густой испариной. Капельки пота собрались лужицей у него на подбородке. А зрачки сильно расширились и напоминали крохотные летающие тарелки. Он покачнулся.

– Так, ладно, – произнесла Патра. Словно Пол высказал какое-то соображение, с которым она вынужденно согласилась. Она сгребла его в охапку и добавила высоким голосом: «Фи-и-фай-фо-фам!» – и еще, уже тише: – Я… чую… кровь… – Она стала притворно грызть его шею. И когда он слабо улыбнулся, произнесла: – Привет, малыш, привет, малютка. О чем нам говорит место преступления?

– Чую кровь!

– Нет места, где Бога…

– Ты же англичанин! – напомнил он ей.

Патра коленом открыла раздвижную дверь веранды и вошла в комнату, держа Пола на руках, как большую куклу с болтающимися руками и ногами. Белый кот метнулся наружу, успев прошмыгнуть перед закрывающейся дверью. Но Патра не заметила. Кот добежал до дальнего края веранды, там резко затормозил, словно наткнулся на невидимую преграду. Конец планеты Европы. Начало леса.

– Ну что? – спросила я у него. – Хочешь выйти в большой мир?

Кот обернулся и посмотрел на меня. Уши прижаты к голове, усы ощупывают воздух.

Я решила его напугать:

– И что я сейчас сделаю, как думаешь?

Уже близился вечер, часы показывали шесть. До моего слуха доносился шум льющейся из крана воды за дверью ванной и отрывки песенки. День, казалось, обнажил свои клыки и изготовился броситься на меня. Раз Патра с Полом скрылись в доме, делать мне было нечего. Солнце над моей головой стояло еще высоко и вроде как замерло в небе. Белый кот медленно совершил большой круг по веранде, потом сел неподвижно у раздвижной двери в ожидании, когда его впустят обратно. И жалобно замяукал, монотонно и не переставая, как будильник. Мне бы давно надо было уйти домой. Сбежать по ступенькам, выйти на лесную тропинку, тянущуюся к красным соснам на склоне холма, за которыми высилась стена старых берез. А дальше – гнездовье бакланов, бобровая запруда на озере, тропа среди зарослей сумаха, псы на привязи. Мне давно было пора вернуться домой, к заждавшимся меня псам, которые от радости обслюнявят мне лицо и руки.

Вместо этого я встала, обошла коттедж кругом и вскарабкалась по толстым веткам старой ели, росшей у Пола под окном. Заглянула в окно. Патра лежала на кровати рядом с Полом и читала ему книжку. Я видела их тесно прижатые тела: Патра обвила его тельце одной рукой и прижалась лицом к его потным волосам на затылке. В руках он держал чашку с носиком для питья, чуть наклонив к губам. Читая вслух, Патра время от времени целовала его в торчащее из-под волос ухо, которое одиноким розовым цветком виднелось на подушке. «Ну, успокойся, успокойся». Ее нежность поразила меня до глубины души. Я ощущала – даже находясь не в комнате, а снаружи, умостившись на еловой ветке, – что эта нежность затмила все вокруг. Мир исчез. И коттедж исчез. Все растворилось как дым – пуфф! И кровать исчезла, и тело вместе с ней. И все мысли исчезли. Его глаза, несколько раз моргнув, закрылись. Ветер перестал шуметь в листве деревьев. Небо подернулось тучами. Когда Пол уснул и его рот чуть приоткрылся, Патра осторожно поднялась с кровати, извлекла чашку из его пальчиков и выскользнула из комнаты.

Потом она вернулась и, не будя его, раздела. Я видела, как она аккуратно стаскивает с его ножек штанины и надевает на него подгузник.

Под пластиковым пояском кожа его мягкого животика чуть сморщилась. Я никогда раньше не видела его в подгузнике. Не знаю почему, но на меня эта картина так подействовала, что глотку заполнила слюна – так неожиданно, словно жидкая лапа царапнула, и в этот момент черный кот вскочил на подоконник. И, не глядя на меня, как ни в чем не бывало принялся облизывать лапу. Спокойно так. Но он меня напугал, и я слезла с ели.

Я сочла, что до вторника буду свободна, потому что после выходных был День памяти. На следующее утро я сидела на крыше отцовской мастерской и листала журнал «Пипл», который стащила из мусорной корзинки в учительской. И вот я вижу: голубая «Хонда» Патры едет по направлению к хижине моих родителей. А в те дни весь лес сотрясался от рева моторов – это приезжие рыбаки проверяли на озере лодочные моторы, – поэтому я не услышала, как подъехала ее машина, и заметила ее только, когда она уже продиралась сквозь заросли сумаха. По гравию и по низкорослым кустам.

Я спрыгнула с крыши, потому что псы, глядя на дорогу, занервничали, заворчали, стали звенеть своими цепями. «Ш-ш-ш», – успокоила я их. И побежала ей навстречу по узкому коридору в густых зарослях сумаха и, осторожно постучав ладонью по капоту машины, привлекла внимание Патры.

– Линда! Осторожно! – Она опустила окно и высунула голову.

Патра была сама на себя не похожа. Губы розовели, как земляные червяки под камнями, так же, по-червячьи, извиваясь под губной помадой. На щеки были густо наложены румяна, что придавало ей сходство с сестрами Карен, которые ненавидели свое отражение в зеркале и яростно выдавливали прыщи, а потом замазывали ранки толстым слоем пудры. Она выглядела одновременно моложе и старше. Как девчонка, слишком расфуфыренная, или как дама средних лет, напялившая молодежный прикид.

– Послушай, – продолжала она, – я не нашла телефон твоей мамы. Я перерыла весь дом, но так и не вспомнила, куда я его записала. Дело в том, что сегодня прилетает Лео. Мы с Полом хотели встретить его рейс в Дулуте. И собирались поехать в аэропорт вместе. Но Пол…

– Что с Полом? – Я поняла, что надо прийти к ней на выручку. Чтобы облегчить ей задачу, сделать за нее неприятную работу. И я инстинктивно хотела закончить фразу, которую ей, видно, было непросто выговорить. – Но Пол…

– С Полом все хорошо. Он спит. Он сейчас дома…

– Один?

Мой вопрос застиг ее врасплох, ее глаза расширились и заблестели.

– Поедем со мной! – Она умоляюще глядела на меня. – Пока меня нет, посиди с ним! Только сегодня!

У меня было домашнее задание – тест по тригонометрии и гигантская ветка, которую я пообещала разрубить. Отец на озере ловил судаков – их мне предстояло почистить и разделать до наступления ночи. Я правда знала, что выполню просьбу Патры. Ведь она сама приехала сюда и теперь сидела, сжимая руль так крепко, что вены у нее на руках набухли. Краешком глаза я заметила, как мама идет по тропинке с холма, где она развешивала выстиранное белье.

– Погодите, – сказала я Патре.

– Я могу сама поговорить с твоей мамой, – предложила она, выключила мотор и открыла дверцу. Я слышала, как звенят волочащиеся по земле собачьи цепи, как хлопает на ветру брезентовый навес над нашей входной дверью.

– Погодите, – повторила я. Наверное, я выкрикнула это слово, потому что она испуганно подняла обе руки вверх, точно защищаясь. Или в знак капитуляции.

– Хорошо!

Я видела, как, взглянув на машину, недовольно прищурилась мама и вошла в дом.

Я за ней.

Комната купалась в солнечном свете, а в воздухе порхали пылинки золы. Мама складывала выстиранное белье – на кухонном столе росла огромная куча высохшей на майском солнце одежды.

– Это та женщина из дома на озере? Та, с которой ты проводишь так много времени? – Она сопроводила свой вопрос выразительным взглядом, в котором одновременно угадывались надежда и подозрение. Ее длинные темные волосы липли к наэлектризованным простыням, когда она поднимала их, складывала пополам, а потом еще раз пополам.

– Ага.

Она кивнула, не глядя мне в глаза. Долгие годы она все повторяла, что не хочет, чтобы я чем-то отличалась от других самых обычных детей моего возраста. Она всегда любила повторять отцу, что предпочла бы, чтобы я проводила меньше времени на крыше мастерской и больше внимания уделяла обычных девчачьим занятиям. Ну вот я и пыталась ее порадовать.

– Значит, она хорошая?

Но на самом деле мама вот что имела в виду: она ведь не здешняя, так? Потому что при всем при том, думаю, моя мама всегда хотела, чтобы у меня были более высокие устремления, чем у местных девчонок, чтобы я была хоть на капельку лучше них.

– Ага.

– Хорошо. Тогда желаю хорошо провести время!

С этими словами она подошла к полке над раковиной, отвинтила крышку у старой банки из-под варенья и выудила оттуда четыре смятых банкноты из своей заначки. Она поморщилась, когда я замахала руками, отказываясь от ее предложения.

– Да я серьезно!

– Мам… – Банкноты мягко, как тканевые салфетки, легли мне на ладонь. На ощупь они не были похожи на деньги.

– Это важно! – Теперь на ее губах заиграла понимающая улыбка.

Я почувствовала, как у меня защекотало в горле. Предупредительный сигнал.

– Что именно?

– Пуститься в небольшое приключение.

– Ну, мам! – Мне не понравилось, как она это сказала. Словно она знала, что я задумала, хотя ничего она знать не могла и не стала бы спрашивать. Словно я собралась завалиться в казино, напиться там и оторваться по полной на ее несчастные четыре доллара. Словно только этого она и добивалась. – Я просто хочу сказать, что рыбу разделаю завтра. И прошу тебя передать это папе, ладно?

Она нашла в горе чистой одежды мою голубую фланелевую рубашку и бросила мне. Высохшая на солнце рубашка была еще теплая и пахла стиральным порошком и кедром.

– Иди! – А сама продолжала складывать одежду. – Я не буду приставать с расспросами. Не буду спрашивать у тебя, чем она там занимается одна с ребенком. У нее такой длинный отпуск? Иди и ни о чем не думай.

Патра поставила одну ногу на педаль газа, а другую – на тормоз. Когда она переключала скорости, машина чуть тряслась и потом рывком дергалась вперед. Сжимая руль, она одновременно пыталась стереть пятнышко с юбки и давала мне больше, чем обычно, инструкций: перед едой пусть Пол выпьет два стакана воды, в три часа – четыре крекера, бутерброд с тунцом – в пять. Я слушала, но не отвечала. Я думала о долларах в своем кармане и о старой банке из-под варенья на полке над раковиной. Еще я думала о блеснах, которые мы с отцом делали для продажи, да так ни одной и не продали, о банках, которые мы наполняли домашним джемом, чтобы торговать им у закусочной по выходным, о выстиранной одежде, которую мама перешивала из старых обносков.

Видя, что я всю дорогу молчу, Патра мельком взглянула на меня и снова стала смотреть на дорогу.

– Твоя мама не сердится?

– А Патра это ваше настоящее имя? – Я спросила и вдруг почувствовала, будто в чем-то ее обвиняю. Не знаю почему. Меня вдруг разозлила ее подчеркнутая любезность. И разозлила ее юбка с пятном, которое она терла пальцем, а особенно меня злили крупные, как у павлина на хвосте, цветы на этой юбке.

Мой вопрос ее удивил.

– Вообще-то нет. Я – Клеопатра, и меня всю жизнь называли уменьшительно Клео. А что?

Я искоса посмотрела на нее. У нее на щеке лежала большая серьга с черным камушком.

– Да просто так.

– После того как я встретила Лео, я изменила имя. Странная была бы парочка – Лео и Клео! Правда? – Она словно оправдывалась. – Кому бы это понравилось?

Никому. Она была права.

– Послушай, он тебе понравится, – пообещала она. – Он из тех людей, чьи мысли можно слышать. Ты сама увидишь: он говорит, а сам в это время делает в уме вычисления. Вот он какой умный.

Интересно… Я подумала: а вот бы услышать его мысли прямо сейчас, когда он в тысяче миль отсюда, в воздухе, в самолете, делает в уме вычисления, наблюдает за своими протозвездами и за их магнитными полями, вычерчивает галактики, такие древние, что мы узнаем об их существовании, когда им уже будет по миллиарду лет, и вычисляет траектории движений Патры, и Пола, и меня, и этой машины, которую, как я заметила, Патра отмыла от соли и грязи к его приезду.

– Конечно, – проговорила я.

Патра нервничала из-за того, что оставила Пола одного в кровати. Но когда мы приехали к их коттеджу, малыш уже встал и делал себе сэндвич с сахарным песком, который намеревался погрузить в свой пластмассовый грузовичок, после чего отправиться в лесную хижину. Его лесной хижиной был перевернутый вверх ножками стул, и я предложила ему поставить настоящую палатку – она валялась у них в гараже, и ею никогда не пользовались – прямо на ковре в большой комнате. О том, что накануне он неважно себя чувствовал, я могла догадаться по серому цвету лица, и еще я вспомнила о его вспотевшем подбородке. Патру моя идея привела в восторг.

Прежде чем уехать, она несколько раз поцеловала его в голову, потерлась лицом о его макушку, вдыхая его запах, точно собака.

– Папа будет тобой гордиться! – воскликнула она. – Он будет очень рад тебя увидеть! Ты молодец, малыш!

Весь день мы обустраивали наш лагерь. Я пообещала Патре не выходить с Полом из коттеджа, поэтому, чтобы убить время, сидя в четырех стенах, я научила его всему, что сама знала об охоте на медведей, о том, как есть дикие ягоды и жевать кору, чтобы не умереть в лесу с голоду, как выжить с одним ножом, если так случится. Никогда не следуй по течению ручья в надежде, что он выведет тебя к цивилизации, уверяла я его. Это миф. Лучше найди источник чистой воды – и сделай это не позже чем через два дня. Если надо, завяжи рукава куртки вокруг лодыжек и ходи по высокой траве утром, чтобы на рукавах осело немного росы. Слизни ее языком (ради тренировки Пол волок свою курточку по ковру). Не бойся есть кузнечиков. Избегай растений с молочным соком. Избегай белых ягод.

Я научила его ползать по тонкому льду, распределяя свой вес по хрупкой поверхности, научила ползать по-пластунски, как солдат.

– За тобой пришел медведь! – сообщила я ему.

Он с минуту поползал, потом остановился передохнуть.

– А теперь волк!

– Можно не волноваться! – Он тяжело дышал. Его щеки покраснели. – Они… милые!

– Хорошо! – И я легла рядом с ним на живот.

Ровно в пять я дала Полу бутерброд с тунцом. В точности по инструкции: тунец из банки, соус отжат, бежевое мясо размято вилкой по сухой поверхности хлебного ломтика. Пол жадно сжевал бутерброд, а потом накинулся на десерт – коробку крекеров в виде зверушек. Покончив с крекерами, он встал из-за стола. Крекерные крошки застряли у него в складках рубашки, а часть рассыпалась по полу.

В семь я наполнила для него ванну. Я налила в воду немного шампуня и взбила пену. Потом, пока он снимал штанишки и потяжелевший подгузник, притворилась, что изучаю укус комара на своей лодыжке. Я случайно сковырнула засохшую шапочку крови, и из ранки от укуса потекла струйка крови, словно это была совершенно свежая рана. Я неторопливо вымыла кожу вокруг. Наконец обернулась на Пола. Он уже сидел в ванне и самозабвенно строил из пены две башни на своих коленках. Мы не разговаривали. Только после того, как я развернула его пижаму, выкинула мокрый вонючий подгузник и дала ему свежие трусики, он завел разговор:

– А ты много путешествовала?

Свою самую дальнюю в жизни поездку на автобусе я совершила в Бемиджи, куда мы от школы ездили к статуе Пола Баньяна. А на каноэ я дальше всего плавала в шестидневном походе вверх по течению Биг-Форк-Ривер к канадскому берегу озера Рейни-Лейк.

– Нет вообще-то, – с сожалением призналась я.

– А ты замужем?

Я уткнулась подбородком в воротник. Я подумала, что теперь ясно, о чем он хочет спросить. Он хотел понять, к какой категории меня отнести: я – взрослая или ребенок, была ли я похожа на его маму с папой или на него – или на кого-то еще, кого-то необычного. Мои пальцы онемели и с трудом справлялись с пуговками на его пижаме.

– Да нет.

При этих словах он взглянул на меня почему-то с нескрываемым испугом.

И тогда я подумала о Лили. Я подумала, как ей удалось превратиться в глазах одноклассников из безобидной дурочки в опасную заразу, причем на это у нее ушло всего каких-то два месяца. И раздумывая о ней, я мельком взглянула в темные глаза Пола, которые иногда казались серыми, иногда зелеными, а иногда черными. Я пожала плечами.

– Однажды жил-был парень. Его звали Адам.

– Он был путешественник?

– Он был из Калифорнии. – Я надеялась, что смогу его заинтересовать. – Он был актером. Хотя нет. Вообще-то он был учителем.

– Прямо как мой папа. Он был учителем у моей мамы в колледже.

Мне захотелось узнать об этом поподробнее, но Пол – теперь уже полностью одетый, с мокрыми волосами, с которых капли воды стекали на шею, – помчался убить медведя, попить росы и разжечь костер.

В восемь Патра еще не вернулась, поэтому мы залезли в палатку, которую разбили на ковре, и застегнули молнию на входе.

– Обувь снял? – спросила я.

– Проверь!

– Томагавк для обороны под рукой?

Он дотронулся до деревянной рукоятки топорика:

– Ага!

Он свернулся калачиком в своем спальном мешке, подложил кожаную перчатку под голову, а потом, словно брошенный в воду камень, мгновенно провалился в глубокий сон. Я лежала у противоположной стенки палатки: внутри было тепло и тихо, создавалось полное ощущение, что мы лежим под землей. Я собиралась дождаться возвращения Патры с мужем, но палатка заглушала все обычные ночные звуки, и я не слышала ни стрекота сверчков, ни уханья сов в лесу – вообще ничего. Я слышала только дыхание Пола, уткнувшегося в нейлоновую ткань, и это был едва слышный звук. И еще я слышала, как черный кот спрыгнул с подоконника, и его шейный колокольчик звенел по всей комнате.

А чуть позже – сколько прошло: несколько минут или часов? – я услышала шепот Патры. Она стояла на коленях, забравшись в палатку с плечами и нависнув над нами. Она была темным силуэтом и парфюмерной волной, не более того, и полы ее расстегнутой куртки свисали по бокам.

– Все нормально? – поинтересовалась она.

– Он в порядке.

Она вползла на локтях и коленях внутрь, поцеловала спящего Пола в щеку, потом, вздохнув, легла между нами. Ее куртка пахла фастфудом и влажными деревьями. Наверное, выскочив из машины, она бежала сюда, потому что я слышала, как учащенно бьется ее сердце, а потом сердцебиение постепенно замедлилось, возвращаясь к нормальному ритму.

Хотя, может быть, это билось мое сердце. Может, я вдруг резко проснулась от безотчетного страха.

– Уютно тут, – сказала Патра. – Лучше, чем одной пять часов быть в машине. Или сидеть на аэропортовской парковке.

Я повернулась к ней:

– А где он?

Она шумно выдохнула:

– Задержка рейса. Сначала задержали, потом и вовсе отменили.

Патра не застегнула молнию палатки, и я подползла к выходу и сама застегнула. Легла обратно. И почувствовала, как сухие волосы Патры трутся о мое ухо. Ее волосы пахли прохладным лесом, и этот запах перебивал тонкий аромат ее кокосового шампуня. Патра не сняла куртку, и всякий раз, когда она шевелилась, я слышала, как синтетическая ткань куртки похрустывает под тяжестью ее тела.

– Отнесу его в постель, – прошептала она.

– Ладно, – согласилась я.

Но она не шевельнулась. Она лежала так неподвижно, что даже ткань ее куртки не издавала звуков.

– Как же я вымоталась! – пожаловалась Патра, и, пока она произносила эту короткую фразу, интонация ее голоса изменилась: усталость превратилась в отчаяние, точно она спрыгнула с невидимого моста между нами.

Я не задумалась, чем вызвана такая внезапная смена интонации. Мне не хотелось гадать, что ее так расстроило.

– Мы вдвоем отлично провели время, – доложила я.

Патра заплакала. Сначала тяжело задышала, а потом что-то произошло. Она прижала ладонь к губам, пытаясь безуспешно пресечь возглас. «Извини», – могла бы она сказать в промежутках между вздохами, или «Боже мой!», или «Останься!».

– Эй, – сказала я после тягостной паузы. – В палатке обувь надо снимать!

Я дотянулась до ее ступней и расстегнула пряжку на полусапожке. Сунула пальцы внутрь и наткнулась на твердую круглую пятку, горячую и влажную в носке. Потом стянула с ее крохотной ноги полусапожок и, расстегнув пряжку на другом, тоже сняла. Эти забавные маленькие ступни в носочках показались мне ужасно беззащитными. Я прижала ее пятки друг к дружке, и она перестала плакать. Я услышала, как ее дыхание вернулось к нормальному ритму.

Прежде чем забраться в спальный мешок, я по привычке проверила, на месте ли томагавк. Его деревянная рукоятка под моими пальцами казалась гарантией безопасности. Еще до того как дотронуться до томагавка, я обрела спокойствие. И испытала удовлетворение и радость.

Чуть позже я снова проснулась и заметила, что Патра лежит, свернувшись, как большая кошка, обхватив Пола. Спиной ко мне. Придвинувшись к ней поближе, я почувствовала сквозь куртку ее изогнутый позвоночник, каждый позвонок, каждую косточку, выставленную напоказ словно тайна. Наконец сгустилась ночная тьма. Где-то вдалеке громыхал гром. Ветер поднял на озере волны, и я слышала, как они с шумом набегали на берег, перекатывая туда-сюда гальку. Я слышала, как сосновые иголки шуршали по крыше. Слышала, как в разнобой дышат Патра и Пол.

Счастлива. Я была счастлива.

Что я не сразу поняла: мне это чувство было в новинку.

И кто бы мог осудить меня за надежду на то, чтобы самолет ее мужа после задержки рейса попал в грозовой фронт и совершил вынужденную посадку? Чтобы он внезапно оказался в зоне турбулентности и пошел на снижение? Кто бы мог осудить меня за желание, чтобы их пилот оказался молодым и неопытным и от страха развернул бы лайнер над океаном и вернулся в пункт вылета? У мужа ведь были его протозвезды, за которыми он так любил наблюдать с вершины горы на Гавайях. И я мечтала, чтобы нас разделили штормовые фронты, чтобы между нами бушевали бури над калифорнийским побережьем. Ливень, молнии. Гром усилился. Я чувствовала, что поставленная мной в комнате палатка объединила нас троих. Пола и Патру. Патру и меня.

Несколько раз я просыпалась во сне. Мне снились собаки. Мне снилось, что я катаю Патру и Пола в каноэ и потоки воды поглаживают борта лодки, точно невидимые руки, и, чтобы продвигаться вперед, мне приходилось прилагать немалые усилия. Я гребла по направлению к берегу. Или прочь от берега, а может быть, мы плыли на открытую воду. Я спала и просыпалась. И снова засыпала.

Перед самым рассветом я услышала снаружи шорох. Было такое впечатление, что там бродит какой-то лесной зверек, опоссум или енот, ступая по гравию подъездной дороги к коттеджу. Потом я услышала хлопок дверцы машины. Очень тихо, стараясь не шуметь, я села и вытащила из-под подушки Пола томагавк. Расстегнула молнию палатки, на цыпочках прошла по длинному ворсу ковра к окну и выглянула. На дорожке, освещаемый лучами восходящего солнца, стоял мужчина в синем дождевике возле взятой напрокат машины. Он держал саквояж и бумажный пакет с продуктами из бакалейной лавки. Он казался спокойным и безобидным. Поэтому, когда он открыл дверь, я опустила томагавк так, чтобы он мог его видеть. И Патра была права: я услышала его мысли. Я услышала, как он про себя фиксирует и оценивает темную комнату, и палатку посреди нее, и высокую тощую девчонку, возникшую из тьмы с грозным оружием в руке.

Вот как развивалась история с Лили. Началось все просто, но со временем, когда сплетни о ней распространились, как круги по воде, история стала обрастать новыми подробностями. Прошлой осенью мистер Грирсон позвал Лили покататься на каноэ. Гон-Лейк было самым большим из четырех озер за чертой города. Оно было круглое, и с его середины береговая линия казалась черной полоской, а в октябрьских сумерках и вовсе стала неразличимой – это уж точно. И все могли себе такое представить. Он сделал правильный выбор, повезя ее на Гон-Лейк. Они гребли оба, потому что, как уверял мистер Грирсон, совместный физический труд укрепляет доверие между людьми. Он занял место на корме и махал веслом. Хотя Лили, конечно, могла бы доставить их в нужное ему место куда быстрее. Как и все местные, она гребла так же умело, как гоняла на велике. А мистер Грирсон, калифорниец, только воду взбаламучивал и еле удерживал равновесие, чтобы не вывалиться за борт. Он и штаны промочил насквозь, и туфли. Когда они добрались до середины озера, солнце уже закатилось и вода стала черная, как нефть. На безоблачном небе искрились звезды. И хотя было довольно прохладно и почти все осины уже сбросили листву, ни перчаток, ни шапок у них с собой не было. И им пришлось положить мокрые весла поперек лодки и поочередно греть руки о крышку термоса с горячим кофе.

Лили вполне могла в любой момент накренить лодку и завалиться на мистера Грирсона. Для этого ей надо было просто сильно качнуться в сторону. Она знала это озеро как свои пять пальцев, как свое смазливое личико. А он совсем не знал. Он достал одноразовый фотик и, направив на нее объектив, признался ей в этом. Сказал, что Лили следует знать, какой он слабый и что его судьба в ее руках. Он сказал, что если ему повезет и он вернется целым и невредимым в свою машину, то это произойдет только по ее доброте сердечной, только по ее милости. Он хотел, чтобы Лили знала – заранее знала! – как он ей благодарен. И прежде чем расстегнуть молнию на брюках, прежде чем прошептать «Только поцелуй!» и притянуть Лили ближе, он предупредил, что все зависит от ее решения.