По правде сказать, мы с Полом не всегда ладили. По большей части мы относились друг к другу тактично и, в общем, умели находить компромиссы. Я дарила ему полдень, когда мы заходили в закусочную и я покупала ему пирог, за что он мне любезно дарил час времени, который мы проводили на озере в каноэ. Мы садились за столик в дальнем конце закусочной, и, когда он расправлялся с едой, я оплачивала наш заказ из своих медленно растущих сбережений, выкладывая на столик одну из десятидолларовых купюр, полученных от Патры. Никаких липких четвертаков и десятицентовиков, никаких долгих посиделок в ожидании сдачи, никакой пустой болтовни с Санта-Анной, официанткой с чуть заметной бородкой.

– Почему пирог такой вкусный? – спрашивал Пол, когда мы выходили из закусочной. Сладкое его взбадривало. Он начинал приплясывать, прищелкивая пальцами и подскакивая то на одной ноге, то на другой.

– Все дело в названии, – отвечала я.

– Шоколад?

– Мусс! – удивленно возражала я.

Пол поднимал голову и разглядывал голову лося над входной дверью и широко раскинутые, словно мужские объятия, рога и ноздри размером с миски.

Уговорить его на поездку на каноэ было куда сложнее. С самого утра малыш пребывал в суетливом и шумном возбуждении. Он боялся замочить ноги, залезая в лодку, поэтому я шлепала по мелководью в сапогах, держа Пола на руках, и усаживала его на дно лодки ближе к корме. Там он чувствовал себя куда увереннее, чем на сиденье. Потом я давала ему брецели и подкладывала под попку старый спасательный жилет, на котором он восседал точно турецкий султан. Я просила его сидеть не шевелясь, пока я гребу: не раскачиваться взад-вперед, а просто смотреть вперед. В тот день озеро было спокойным, и черная вода гулко заглатывала каждое погружение весла. Пол так заскучал, что уснул под убаюкивающий плеск воды, свесив голову и скрестив руки над сиденьем. Домой я несла его на закорках – он висел у меня за спиной, обхватив мои бока ногами, как младенец. Мне пришлось вытащить каноэ на каменистый берег да так там и бросить, хотя его вполне могло унести в открытую воду, если бы поднялся ветер и начался прибой. Но у меня не было лишних рук волочь каноэ с собой.

Но даже сидя у меня на спине, он не переставал канючить – спорил со мной, отказывался идти сам.

– Хватит, Линда, хватит! – и так тысячу раз.

Словно удовольствие от прогулки на каноэ для него было пыткой. Как и подаренный мной ему чудесный день.

Я не хочу сказать, что с ним было трудно управляться. Но в нем была вот эта червоточина упрямства. Он привык четко различать порядок и хаос. Он, например, совершенно не выносил никаких нарушений привычного распорядка. Если я иногда задерживалась, приведя его обратно домой, если Патра выставляла лишнюю тарелку на стол и показывала, как из масла и лимонного сока приготовить заправку для салата, Пол становился ужасно требовательным. На протяжении ужина он настойчиво просился к Патре на колени, и к концу трапезы ему это удавалось, и он забирался к ней на колени и начинал тереться головой о ее шею. И она одной рукой отправляла вилку с салатом в рот, а другой не переставая гладила его по светловолосой головке.

Вспоминаю один такой вечер. Пол капризничал, и Патра пыталась придумать тему для разговора, не связанную с поездами и традиционным купанием в ванне. Помню, она резко отодвинула от себя плошку с салатом, уперлась подбородком в ладонь и обратила все свое внимание на меня.

– Вот что, Линда… – В тот вечер Патра была особенно беспокойная, и, когда она чуть прищурилась, в уголках ее глаз собрались нервные морщинки. – Расскажи мне. Ты ведь хочешь заниматься лошадьми или чем-то в таком роде. Стать ветеринаром, когда окончишь школу. Ведь так? Я права? Ты этим собираешься заниматься в будущем.

Вообще-то я не собиралась. Я вообще редко думала о своем будущем, но, когда задумывалась, все, что мне приходило в голову, так это пикап, белый, мчащийся по шоссе. Конечно, я не могла ей этого сказать. Не могла сказать, что мечтала стать водителем большегруза, поэтому, чтобы потянуть с ответом, я поглядела на Пола, который пытался сползти со своего высокого стула на пол. Он при этом напевал:

– Хочу быть фи-зи-ком. Хочу быть фи-зи-ком…

Но Патра просто меня поддразнивала, это я понимала. Ей было все равно, что я скажу, пока я ей подыгрывала. Ей просто хотелось чем-то заняться перед тем, как убрать со стола, перед тем, как пойти укладывать Пола в кровать. Так она себя развлекала, дожидаясь звонка мужа.

– Я могла бы стать ветеринаром, – сдалась я ей на милость. – Конечно!

– Ну уж нет! – Патра подогнула под себя ногу. – У меня для тебя есть предложение получше. Я это умею. Понимаешь, Линда, ты заслуживаешь большего – той жизни, которой ты раньше не видела, тебе надо жить в большом городе. Чтобы тебе проходу не давали. Тебе нужно стать… – Она щелкнула пальцами и улыбнулась: – Отельером! Ресторатором! – Ей самой понравилась эта идея.

– Ресто-рантором? – переспросил Пол.

Я хмыкнула, чтобы подавить смешок.

– Типа, стать официанткой? Я уже пробовала! – С этими словами я обвела рукой вокруг, как бы желая спросить: а это что тогда? – Но я бросила работу и пришла к вам.

Она вытаращила глаза, притворившись, будто шокирована.

– Ты бросила ресторанный бизнес ради того, чтобы стать няней? Нам очень трудно свыкнуться с этой мыслью, правда, Пол? Тогда придется придумать для тебя должность получше. А откуда вообще произошло слово «няня»?

Я пожала плечами.

– Жуткое слово, правда? Может, нам звать тебя сиделкой? Хотя нет, так называют старушек. Ну, тогда мы назовем тебя гувернанткой! – Она рассмеялась. – Это звучит гораздо лучше. Няню никогда не наймут для Флоры и Майлза. Ты же читала «Поворот винта»? Да-да, няня не могла бы влюбиться в мистера Рочестера, правда? И стать главной героиней повести. Ты – гувернантка!

– Гувенантка! – выкрикнул Пол из-под стола. Он все ждал, когда Патра объяснит ему значение нового слова. Не дождавшись, вытащил из своей перчатки пригоршню камешков и швырнул их на пол.

– Аккуратнее! – сказала я ему. И Патре: – Не знаю. Не уверена. Мне это слово кажется каким-то слащавым. Кроме того, люди могут подумать, что вы… богачи-миллионеры. – Я с усилием подавила смех.

– Ты права, – насупилась Патра.

– Пора купаньки! – Пол тоже надулся. Он выполз из-под стола и забрался к ней на колени.

Патра позволила ему свернуться калачиком, прижавшись к ее груди, и стала ерошить его волосы. Потом потрепала его по щеке, но не сводя с меня глаз.

– Ты права, Линда. Конечно, права. Здешние люди уже считают меня снобкой. Белой вороной. – Она нахмурилась: было видно, что в голову ей пришла новая мысль. – Я все еще не чувствую себя здесь комфортно. Не могу понять, что тут и как. Странно. Я уже раз пять бывала с Полом в здешней закусочной. Мы обедали. И каждый раз я вижу там одних и тех же людей. Все смотрят на меня, улыбаются, здороваются. Но никто ни разу не поинтересовался моей жизнью. Не спросил, как меня зовут. Вообще о чем-нибудь. Они по-своему приветливые, и все же…

– Не слишком, – закончила я.

Она отвела руку Пола от пуговок на своей блузке, и тогда он взялся за ее волосы, наворачивая светлые пряди на свои пальчики.

– Не зря ли мы тут поселились? – Она вопросительно посмотрела на меня. – Мы думали, что, пока Лео будет этой весной на Гавайях, мы с Полом поживем в новом летнем доме. Что здесь будет тихо и приятно. Что для нас с Полом это будет своего рода убежище…

– Убежище от чего?

Она неопределенно взмахнула рукой.

– Вы в бегах? – решила я ее поддразнить. – Вы ограбили банк в Иллинойсе?

– Ха-ха-ха, – невесело произнесла она. Пол тем временем принялся дергать ее за волосы – не сильно, медленно и сосредоточенно.

– Если это так, то всем все равно, почему вы тут оказались – пока вы никому не докучаете, – пошутила я. – И не занимаете, типа, лучшие места для рыбалки.

– Хм…

Я сразу пожалела, что сморозила эту глупость. Но не решилась пошутить снова.

– И если на вас не висит какой-нибудь действительно непростительный грех. Типа развода. Или атеизма. Или чего-то в этом роде.

– Мне больно, милый! – Патра разжала пальчики Пола, сильно сжавшие прядь ее волос.

– Или… или…

– Пол, прекрати! – Она наконец смахнула его со своих коленей, звонко шлепнув по попе, чтобы скрыть нотку раздражения в голосе. – Иди сложи головоломку, малыш. Попробуй-ка пазл с совой, сможешь? – И когда Пол вышел, она начала торопливо собирать посуду со стола, громко, словно нарочно, гремя чашками и тарелками. Потом вдруг снова села за стол. – Я правда не знаю, нужна ли нам такая жизнь – в тишине и спокойствии. И почему я решила, что нам тут будет хорошо? Может быть, для Пола будет лучше, если он опять начнет ходить в садик, общаться с детьми? Может, с самого начала это была ошибка – перебраться сюда?

Она поглядела на меня, и я увидела в ее взгляде то, чего никак не ожидала.

– Это было правильное решение, – уверенно произнесла я, чувствуя себя очень неуютно под ее виноватым взглядом.

Идя в тот вечер домой, я все думала про мистера Грирсона. Он приходил в закусочную один – я его там частенько видела, когда осенью стала подрабатывать официанткой. Как и Патра, он усаживался за стойку, чтобы избавить себя от необходимости вступать в пустую болтовню с посетителями. В те несколько раз, что я его обслуживала, он заказывал большую яичницу-болтушку и за едой читал толстые романы в бумажной обложке с изображением космических кораблей. Он называл меня мисс Оригинальность – памятуя о призе за оригинальность, который я получила на олимпиаде годом ранее.

– Спасибо, мисс Оригинальность! – обычно говорил он, протягивая мне белую кофейную кружку за добавкой. Я не знала, что ему на это ответить. Иногда он задавал вопросы о моих новых учителях в старшей школе, после чего опять углублялся в чтение. Обычно он просил сливок к кофе, задерживая палец на строке, к которой сразу же возвращался.

В последний раз я видела его в начале ноября, не в свою смену. Я забежала в закусочную за зарплатой, и значит, это было в пятницу около пяти вечера. По прогнозу в конце той недели обещали первую в сезоне снежную бурю, и я зашла в закусочную из продуктовой лавки мистера Коронена. Мой рюкзак был набит всякой всячиной: бутылка керосина, соль, туалетная бумага – обычные зимние припасы. За окнами порхали снежинки, огромные и влажные, как изящно сложенные оригами. Покуда Санта-Анна регистрировала мой чек на кассе, я стряхивала снег с волос и делала вид, что не замечаю мистера Грирсона за столиком в углу. Я так и не поняла: «мисс Оригинальность» – это он говорил насмешливо или дружелюбно. Я понятия не имела, о чем говорить с ним после того, как прошла олимпиада по истории и мы перестали видеться после уроков. Помню, в закусочной в тот день не было никого – что необычно, ведь все разошлись по домам готовиться к буре. Диванчики, обтянутые потертой виниловой обивкой, зияли холодной пустотой, на фоне сплошной пелены снега за окнами под серым вечерним небом. Интересно, заметил ли мистер Грирсон, что я стою перед кассой? Вряд ли. Он располовинил свою порцию ножом и вилкой и отложил часть яичницы на пустую тарелку, и только после того, как я со своим чеком вышла из закусочной, мне пришло в голову, что, может быть, кто-то сидел напротив него за столиком, спиной ко мне, а я не заметила. И уже потом, шагая через лес домой от Патры тем теплым майским вечером, когда она впервые назвала меня «гувернанткой», я подумала, уж не Лили ли была с ним в закусочной.

Иногда Лео – муж – звонил после ужина. Мы все вздрагивали, когда сотовый Патры заливался рингтоном с мелодией из «Звездных войн». В такие моменты она торопливо отъезжала на стуле назад, одними губами произносила мне: «Спасибо!» – и направлялась с телефоном на веранду-палубу. «Спасибо!» означало, что она просит меня уложить Пола в постель. Что я и делала, без особой охоты – сначала отводила его в ванную, где умоляла почистить зубы перед сном и угрожала страшными карами, если он не будет лежать смирно под одеялом.

– Ты должна досчитать до ста! – вопил он, когда я на цыпочках направлялась к двери.

– А ты должен спать без задних ног! – парировала я и, вернувшись, прижимала его голову к подушке.

– Ты должна быть со мной ласковой! – И он извивался под моими руками.

– А ты должен быть хорошим мальчиком, – шептала я. – Ты должен быть милым и послушным. Ты должен быть таким, каким ты никогда не бываешь!

Однажды, когда дисплей телефона Патры вспыхнул и зазвучала мелодия из «Звездных войн», она как раз заканчивала купать Пола. Патра выскочила из ванной, чтобы ответить на звонок: с ее плеча свисала простыня, а за спиной маячил голенький Пол. Он начал носиться по дому, повсюду оставляя мокрые следы и распугивая котов, потом забрался на кушетку, потом полез под стол. Должно быть, я схватила его за руку сильнее, чем надо, потому что он заплакал от боли так, словно я пырнула его ножом. И когда я притянула его к себе, он развернулся и со всего размаха царапнул меня ногтями по лицу. Я ощутила, что саднящая красная царапина рассекла мне кожу от уха до глаза. Я поискала взглядом Патру, но она уже уединилась с телефоном на веранде. И в этот момент мое отношение к этому мальчику разом изменилось, так сказать, сменило курс: я рывком подняла Пола – извивающегося, голенького, размахивающего ручонками – и потащила в постель. Я шмякнула его на кровать, точно вязанку дров. Он смотрел на меня жалким, испуганным взглядом, и я увидела, как из его голой промежности побежала струйка прямо на простыню. Он не мог вздохнуть: из глотки у него вырывалось сдавленное клокотание, а в широко раскрытых глазах застыло изумление.

– Это тебе наука! – Я вообразила себя своим отцом. Так он мне говорил, когда я три мили волокла каноэ по прибрежной грязи. Я вообразила себя одновременно отцом и ребенком, которого заставили волочь каноэ, а он плакал от отчаяния, боли и усталости.

– Молчи! – крикнул Пол.

– Хочешь, чтобы я замолчала? – Я все еще чувствовала, как горит длинная царапина, оставленная на моей щеке его ногтями, и как на моей фланелевой рубашке отпечатался мокрым пятном абрис его тельца. – Ты хочешь, чтобы я замолчала?

Его личико покрылось белыми и красными пятнами.

– Я идеальное дитя Бога! – пропел он.

– Что ты сказал? – Я схватила Пола за руку. В произнесенной нараспев короткой фразе было что-то такое – как тогда на детской площадке, когда он говорил с лежащей на спине девочкой, – что вдруг заставило ощетиниться мои волосы на загривке. – Кто ты? – И я услышала, что последний вопрос прошипела.

Наверное, я не на шутку испугала Пола, потому что, когда отпустила его, он сунул ладошки под попку, втянул щеки и скрючил плечи. Он был голый, настолько, что его кожа казалась мне одеждой: его словно запечатали в облегающий розовый комбинезончик, на котором не было видно ни складок, ни швов. Мокрый и совершенно непрозрачный. Пахнущий детским шампунем. И мочой.

Я слышала, как Патра не переставая хохотала на веранде, потом что-то сказала и снова захохотала. Я подошла к двери спальни и плотно ее закрыла.

– Ты порезала лицо, – заметил Пол.

– А ты обмочил постель, – сказала я.

Он заплакал – так сильно, как никогда раньше при мне не плакал. Его лицо сморщилось, он не издавал ни звука, только между всхлипами шумно втягивал губами воздух.

– Успокойся, – сказала я. – Давай одеваться.

– Хочу к маме, – захныкал он.

– Не сейчас!

– К маме! – не унимался он.

– Ты хочешь, чтобы она это увидела? – спросила я, указывая на темные пятна на простыне.

Он опустил заплаканные глаза, уставившись на свои коленки.

– Ну давай, давай, а? Давай наденем пижамку.

Он оторвал взгляд от коленок.

– Пижамку с чух-чух-чухами?

– Да, с поездами.

Он лег на спину, и я вдела его ножки во флисовые штанины.

Постепенно мне удалось его одеть. После чего я сняла простыни, набросила одеяло на голый матрас, спрятала мокрые простыни в кладовке – временно – и включила его ночник в виде служебного вагона, из окон которого струился тусклый красный свет. Вместе мы выстроили его плюшевых зверушек, естественно, как он хотел: в две шеренги у стены. Мы открыли книжку с картинками «Баю-баюшки, Луна», и все время Пол не переставая накручивал прядку мокрых волос на пальчик и делал из нее рог посреди лба. А я все время беспокойно думала, где моя охотничья куртка, на какой крючок я ее повесила, чтобы снять ее, надеть и побыстрее свалить отсюда. Мы оба чувствовали себя виноватыми, и нам обоим было стыдно. И мы оба нуждались в утешении, какого никто из нас не мог дать другому. Я размышляла, что сказать Патре, которая могла войти сюда в любую минуту со своим, как я боялась, извечным смущенным выражением лица. Я могла бы ей пожаловаться на Пола, могла сказать, что он меня тиранил, а это именно так и было: что он расцарапал мне щеку, и царапина все еще саднила. Но, естественно, я была старше него на одиннадцать лет и превосходила его во всем: в возрасте, весе, образовании (как сказал бы мой отец), а он всего-то и хотел провести с мамой полчаса перед сном. Но все, что было в его распоряжении, – это возможность закатить истерику.

Мы молча сидели в разных концах распотрошенной кровати. Пол притворился, что целиком поглощен сказкой, я притворилась, что мне забавно читать про маленького мышонка в огромной зеленой комнате. Я переворачивала страницу, потом Пол переворачивал страницу. Мы ждали Патру.

Но, вернувшись к нам, она выглядела какой-то растерянной. Как только она открыла дверь, я увидела, что ее лицо раскраснелось, а губы увлажнились. Она нагнулась к Полу и, отбросив со лба его мокрые волосы, крепко поцеловала. Потом она поцеловала и меня – вернее, торопливо чмокнула в макушку, словно провела перышком. И мое сердце подпрыгнуло, так что кожа у меня на шее невольно съежилась, и я понадеялась, что Патра этого не заметила.

– Можешь себе представить? – Она ликовала.

Мы оба молчали.

– Папа приедет провести с нами длинные выходные!

Я взглянула на нее. Она собрала обеими руками пряди волос и подняла их над макушкой, подержала и выпустила. В темноте было слышно, как волосы, шурша, упали ей на шею.

Потом она прыгнула в кровать и улеглась между нами.

У нас троих была одинаковая разница в возрасте: одиннадцать лет. Нам было четыре, пятнадцать и двадцать шесть. Я вообще-то не шибко суеверная. Никогда не увлекалась гороскопами или чем-то в таком духе. Но тогда это число имело для меня особую важность. И потом я искала его везде. Когда у нас проводили весенний сбор болельщиков школьной команды, на стадионе висело одиннадцать табличек с красным словом ВЫХОД между трибунами. Еще я заметила, что в игре в блек-джек туз мог считаться то как одно очко, то как одиннадцать очков в зависимости от того, какого достоинства у вас другие карты на руке. Отец напомнил мне об этом правиле, когда мы однажды вечером играли в карты, генератор был выключен и фонарь отбрасывал на стол огромные тени. В тот вечер я выиграла одну из его драгоценных сигар ручной скрутки, которую обещала не курить, пока мне не исполнится восемнадцать. Или вот еще что. После того как Иуда Искариот предал Христа, остальных апостолов стали называть Одиннадцать избранных. Мама, повторяя какую-то проповедь, напоминала мне об этом.

И мне даже стало немного не по себе, когда я вспомнила, что этому самому мужу-астроному, которого вечно не было дома, – тридцать семь. Хотя в школе я не слишком преуспела в алгебре, мне казалось, что такая четкая числовая матрица должна иметь какое-то особое значение, и дело тут не в простом совпадении. Должен же быть какой-то высший смысл или нет? В то время я много об этом думала. Я пыталась переставлять переменные, не трогая константу. Я пыталась представить себе Патру в пятнадцатилетнем возрасте. Я представляла ее в старшей школе: какой она была? Ниже меня ростом, худее, ее любили больше, чем меня. У нее, наверное, была одна близкая подруга, которая переехала в другой город, когда Патре исполнилось двенадцать, и поначалу она была безутешна, а потом трагически, горько переживала разлуку. У нее были красивые ручки и невероятно аккуратный четкий почерк. А себя я представляла в возрасте ее мужа, в тридцать семь (мне самой сейчас тридцать семь, у меня кредит на машину и личный почтовый ящик), а мужа я представила ребенком. Воинственным четырехлетним мальчуганом в кроссовках на липучках, с вечными молочными усами и капризным характером. Пола я представила двадцатишестилетним: у него диплом о высшем образовании, может быть, магистерская степень, он оказался один на один с большим миром, где ему не на кого надеяться, кроме как на самого себя, со своими золотистыми волосами, с дипломом архитектора, а еще у него проявился музыкальный талант или талант к иностранным языкам. Я представила Пола настоящим покорителем женских сердец, сожалеющим, что он сделал китайскую татуировку, и вообще сожалеющим о многом другом. Ну знаете, как оно бывает. В двадцать-то шесть лет.