По влажной траве ползали щупальца теней от проходящих по бухте кораблей. Пол и Патра лежали на синем хлопчатобумажном одеяле, расставив ноги и руки, и глазели на проплывающие мимо суда.

Мы с Лео припозднились всего на несколько минут, и мост через бухту начали поднимать без нас. Зато мы услышали сигнальный колокол, чей звон разнесся по всей гавани, и увидели длинную вереницу машин, стоящих перед шлагбаумом на Лейк-авеню. К тому времени как мы пробрались сквозь толпу на набережной и добрались наконец до пригорка под мостом, первые корабли уже скользили между бетонных берегов узкого канала. Они бесшумно проплывали над нами – высокие, чинные, один за другим. Я задрала голову и увидела десятки белых парусов, надутых ветром. Лабиринт их такелажа поражал воображение, но сами суда двигались с величественной простотой, как будто знали какой-то секретный трюк, как будто овладели никому не ведомой тайной движения – вплывать в гавань на скорости сорок миль в час, так что их скольжение казалось абсолютной формой покоя.

Караван насчитывал девять кораблей. И все вокруг, казалось, затаили дыхание, глядя, как они проплывают мимо, – точно так же замирают люди при первых вспышках молний надвигающегося издалека грозового фронта или при виде внезапно выскочившего из лесной чащи лося с тяжелыми могучими рогами. А потом, когда последний парусник проплыл под разведенным мостом, раздался гром аплодисментов. Не восторженных и радостных, а именно уважительных, даже возбужденных, аплодисментов. Люди принялись осматривать себя, как-то застенчиво, словно не знали, что делать дальше. За парусниками устремились стаи чаек, они парили, равнодушные, широко раскинув изогнутые крылья. Дети стали швырять в воду ломти белого хлеба, и это тотчас разрушило все очарование, созданное парусниками.

Мы глядели, как чайки на лету подхватывают хлебные куски.

– Сколько было кораблей? – спросил Лео. Я уже поняла, что он привык каждую ситуацию использовать в назидание другим: любое событие он воспринимал как повод для работы над ошибками и самосовершенствования. Пол и Патра обернулись и только сейчас заметили, что мы стоим у них за спиной. Патра добродушно улыбнулась, в ее глазах мелькнула тень облегчения. Теперь, когда Лео снова оказался рядом, она была готова опять вернуться к своей роли родителя-на-подхвате. Она аккуратно расправляла пальцами широкую травинку.

– Вы видели? – спросила она, машинально сложив травинку гармошкой.

– Конечно! – Лео присел на корточки. – Привет, Пол. Привет, малыш! Ты сколько насчитал?

Пол и не думал считать корабли. Он молча поглядел на нас, смущенно сглотнув слюну.

– Девять, – сказала я.

Я почувствовала себя обязанной спасти Пола от добрых намерений Лео. Глядя на Пола сверху, я сочла его наряд очень забавным. Свитерок с паровозом на груди слегка пузырился на шее и плечах. Носки голубых ботиночек на липучках направлены внутрь.

– Пол, а тебе известно, к какому периоду истории относятся эти корабли? – поинтересовался Лео.

Я забеспокоилась, что мне опять нужно встрять, но тут Патра раскрыла стоящую на одеяле плетеную корзинку: в корзинке обнаружилось несколько отделений, одно – со столовыми приборами и пластиковыми чашками, свернутыми трубочкой тканевыми салфетками, – и мое беспокойство вмиг прошло. Это чувство вообще всегда быстро проходило. Патра распахнула потайную дверцу внутри корзинки, достала серебристый термос и поставила его к чашкам – по одной для каждого из нас. Лимонад! Потом она сняла крышку с синего контейнера, в котором краснели кривобокие клубничины в крупных семечках.

– Органические! – веско объявила она, подавая мне контейнер.

Я откусила кусочек клубничины и присела на траву рядом с Патрой.

– Тут есть местечко! – Она похлопала ладонью по одеялу, и я послушно пересела.

Лео продолжал вести урок:

– Эти корабли в основном относятся к восемнадцатому и девятнадцатому векам. Ты знаешь, когда это было?

– До ракет, – догадался Пол, смущенно хлопая липкими ресницами.

– До автомобилей, – заметил Лео. – И сколько парусов ты насчитал на каждом корабле?

– Они плыли очень быстро, – вмешалась я.

– Сто! – выдохнул Пол.

– Четырнадцать, – строго изрек Лео, фанатик точных фактов. – Или одиннадцать, или восемь, в зависимости от типа судна. – Затем он пустился вещать о воздушных потоках, рангоутах и шпангоутах, традиционном такелаже и морских милях. Он не то что читал проповедь, а просто сыпал цифрами, приводил статистические данные и конкретные примеры. И тем не менее его речь звучала как церковная декламация, одновременно энергичная, проникновенная и усыпляющая, и, пока он вещал, я перекатывала языком клубничное семечко, твердое, как песчинка – не разгрызть! – и все никак не могла его проглотить. Потом я устала слушать Лео, который уже разъяснял методику перевода морских саженей в метры. Зажав семечко между зубов, я сделала глоток лимонада и стала ждать, когда же Патра заметит на моей голове свой обруч для волос. Я схватила его сегодня утром, выходя из ванной. Он был сделан из плотной пластмассы, с небольшими зубчиками на внутренней стороне. Такое было ощущение, будто чьи-то клыки впились мне в виски – ощущение было некомфортное, и даже немного пугающее, но и приятное. Как когда собака преданно смыкает челюсти на твоем запястье и не кусает, хотя могла бы. В общем, из-за обруча на волосах у меня возникли непривычные ощущения. И я все думала, когда Патра обратит внимание на мою новую голову.

Но Патра не сводила глаз с Лео, который, едва закончив речь о парусах, заметил входящий в гавань буксир. Капитан буксира помахал из рубки Полу, который – как я случайно заметила и тут же смутилась – во все глаза смотрел на меня. Он что-то мямлил про планету Европа, где был песчаный карьер с экскаваторами и никто не жил, где корабли плавали пустые, а газонокосилки сами косили траву.

– В зоне Златовласки, – уточнил он.

Лео расхохотался, бросив на Патру удивленный взгляд.

– Он перепутал Европу и Иллинойс!

– Он скучает по дому, – объяснила Патра, почти с радостью, словно нашла ключ к чему-то. – Он скучает по Оук-парку, да? – Она посмотрела на Лео, ища у него подтверждение своей догадки.

– М-м-м… простите, – обратилась к нам женщина, расположившаяся на одеяле рядом с нами. Женщина держала в руке пачку бумажных салфеток, которые одна за другой вылезали из пачки и по-птичьи плавно падали на землю. Ее движения были странным образом скоординированными, как в шоу фокусника для детей: трюк заключался просто в знании закона гравитации. Я даже подумала, что она делает это для Пола, для которого разные незнакомцы частенько устраивали такие вот небольшие представления. Я с благодарностью улыбнулась женщине – и зря. Нахмурившись, она бросила остаток пачки салфеток перед Патрой.

– Простите, – укоризненно повторила она с уже нескрываемым недовольством, и тут я увидела, что Пола рвет на траву густой белой пеной.

Лео положил руку Полу на спину и ласково похлопал.

Женщина покачала головой, глядя на нас:

– Похоже, ему очень плохо! Он у вас очень-очень болен!

– Спасибо, – вежливо произнес Лео.

Но солнце все так же сияло в небе, ветер все так же дул, а мы поспешно собрали термос, контейнер, пластиковые чашки, предварительно выплеснув из них на траву остатки сока, и черные тканевые салфетки. Мы с Патрой потом уложили все это обратно по своим отделениям в корзину и закрыли все плетеные дверцы. Руки Патры побелели, но ей хотелось разложить все аккуратно и точно по нужным местам, что мы и сделали. Лео подхватил вялого Пола на руки и понес к машине. Мы шли за ним по траве, мимо орущих детей – они бегали кругами и бросали чайкам хлеб. Дети были в панамках, на лицах – белые мазки солнцезащитного крема, и все они, глядя на птиц, неестественно громко хохотали. Они вертели головами, и ветер срывал их панамки. Кое-кто быстро занял пустое место на траве, где только что лежало наше одеяло, и над ними уже кружила стая голодных чаек. Птицы жадно и без разбора бросались на подброшенные куски. Оглянувшись в последний раз, я заметила, что дети устроили эксперимент. Они подбрасывали вверх попкорн и вощаные чашки, морковины и пакетики жвачки, монетки, одолженные у родителей, и пригоршни камней.

В Дулут мы ездили двадцатого июня, когда лето уже полностью вступило в свои права. Городские улицы были заполнены машинами, а тротуары запружены пешеходами, белыми собачушками на поводках, уличными торговцами, детьми на скейтбордах, стариками с палками и ходунками, мороженщиками с тележками. Этот летний день напоминал огромный снежный шар из-за множества белых чаек, пикировавших вниз, а небо накрывало весь мир ярко-голубым куполом. А на другой день, двадцать первого июня, Пол умер от отека головного мозга. Как я позже узнала, это вроде заболевания, от которого умирают альпинисты на больших высотах и иногда аквалангисты, резко всплывающие с больших глубин. Мозг расширяется и упирается в череп, а глазные нервы испытывают такое давление, что разрывают глазное дно. Мозгу в буквальном смысле становится тесно в голове, он напирает на отдельные пластины черепа, и серое вещество смещается. Лежа в своей кроватке на уровне моря, среди гор мягких игрушек и множества книг, Пол, наверное, испытывал сильные головные боли. Вероятно, корнем языка он чувствовал странноватый привкус во рту. Как я потом узнала, у него был диабетический кетоацидоз.

Потом я много чего узнала. Что, скорее всего, в течение нескольких недель до финала его мучили тошнота и недержание мочи, что расширение мозга произошло стремительно в последние сутки перед смертью, и он частично ослеп, потерял сознание и впал в кому. И когда это произошло, он лежал без врачебной помощи в коттедже на озере – и вместо того, чтобы срочно отвезти его в больницу, и вместо того, чтобы срочно сделать ему инъекцию инсулина и давать обильное питье, Лео кормил его блинчиками и читал ему книжки, и пока Патра прибиралась в доме, опорожняла кошачий лоток, я передвигала фишки настольной игры «Конфетная страна». Родители взяли его в длительную поездку на машине в Дулут, а его нянька принесла в дом камни, листья и сосновые шишки. То есть я натащила в его комнату огородный мусор – так заявили на суде, можете себе представить.

«И о чем ты только думала?» – спросил меня обвинитель. Я не решилась им сказать, что эта куча листьев и камней на полу в спальне Пола была не мусором, а столицей Европы. И я не решилась сказать им то, что мне хотелось сказать Полу, когда я видела его в самый последний раз, а он глядел на меня из кроватки одним глазом. Он лежал, уткнув половину лица в подушку. Никто не живет на Европе – вот что я хотела ему сказать, когда он вернулся домой. Пока никто, а может, никто и не будет жить, но все равно столица построена, и поезда там ездят по дну океана, и там есть подводные лодки и плавучие краны, но это не город для людей. И не для фей, и не для инопланетян, не для симпатичных фантастических существ. Это просто нежилой город с поездами и экскаваторами, бульдозерами и дорогами.

Я помню, как мы уезжали из Дулута. Я помогла Патре сложить хлопчатобумажное одеяло, с которого мы стряхнули массу травинок, и я помню, как под ярким солнцем эти зеленые травинки казались голубыми. Когда мы сели в машину, Патра и Лео завели короткую дискуссию о том, что делать дальше, и было решено, что мы отправимся обратно в Лус-Ривер пораньше, в тот же день. Лео попросил Патру вернуться в отель и забрать наши вещи, а он посидит с Полом в машине. Они и тут начали спорить и даже немного поссорились. По правде сказать, это была их первая ссора, свидетельницей которой я стала. Они не кричали друг на друга, даже голос не повышали. Они просто стояли по разным сторонам от машины, и щурились из-за яркого солнца, и спорили, кто останется с Полом в машине, а кто пойдет за вещами и расплатится в отеле, и потом, уже в самый разгар их спора, они вдруг начали сердито извиняться друг перед другом. Патра говорила: «Прости меня, Лео», а Лео возражал: «Нет, это я виноват. Мне не стоило сердиться из-за такого пустяка. Оставайся с Полом. А я вернусь в отель».

Пол все это время сидел на заднем сиденье. Я стояла у распахнутой дверцы, но не слишком близко к нему. Он не хотел, чтобы его сейчас трогали.

– Мне непогодится, – объяснил он, и я невольно улыбнулась:

– Ты хочешь сказать: тебе нездоровится?

Но он утолял жажду и не удостоил меня ответом. Сделав несколько жадных глотков лимонада, он вспотел от усилий, потом попил еще из пластикового контейнера с водой, который дала ему Патра, и, вымочив всю футболку коктейлем из лимонада, воды и слюны, прислонился затылком к подголовнику детского кресла, слабо вздохнул и закрыл глаза.

Патра сидела с ним рядом. Она передала мне ключи от машины – завести мотор. Я забралась на переднее сиденье и первым делом включила кондиционер. Вентилятор минуту-другую гнал горячий воздух, потом воздух посвежел, и мы подняли все стекла и сидели в прохладной машине, отрезанные от летнего зноя. Когда я уже перестала потеть, у меня возникло импульсивное желание сесть за руль и переключить рычаг трансмизии на «драйв». Это же, наверное, легко, подумала я, разве вести машину – сложно?

– Он сегодня сам не свой, – сообщила Патра с заднего сиденья. Я обернулась вполоборота. Сначала я решила, что она имеет в виду Пола, но она смотрела из окна в направлении отеля. То есть она имела в виду Лео. Она шумно выдохнула, как делают люди, собравшись сказать что-то важное, но потом закрыла рот и прикусила губу.

Я развернулась полностью и внимательно посмотрела на нее.

– Как вам, не душно? – спросила я, провоцируя ее на откровенность. Мне хотелось, чтобы Патра поделилась со мной своими переживаниями, как в тот раз, когда она пришла к нам в палатку. Я хотела быть ей полезной, сделать для нее то, чего она сама бы не смогла.

– Все хорошо, спасибо. Спасибо тебе, Линда! – Патра улыбнулась мне, но как-то странно, одними морщинками на лбу. Она не отрывала глаз от Пола, который, похоже, лежал в забытьи. Она гладила его по длинной голой ручке.

Я решила проверить, насколько искренней была ее благодарность:

– Не хотите, чтобы я немного передвинула машину? Может, нужно выехать со стоянки?

Подъезжавшие машины настойчиво сигналили нам, призывая освободить место на парковке.

Она обдумала мои слова.

– А у тебя есть права?

– Нет, – призналась я.

– Не страшно. – Она откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, и мне почудилось, что на ярком солнце ее бледные веки стали прозрачными и стало видно, как под ними двигаются ее зрачки. «А они же у нее черные!», – подумала я радостно и почему-то испугалась, но потом Патра прикрыла лицо ладонью, и странная оптическая иллюзия исчезла.

– Лео вернется через минуту, – сообщила она.

Мне не понравилось, как она это произнесла. Не понравилась эта ее уверенность. Мне вообще не нравилось, как менялось ее поведение в присутствии Лео. Как все ее жесты становились преувеличенно подчеркнутыми, немного театральными. Мне не нравилось, как почтительно она держалась с ним, но в то же время и несколько вызывающе, словно знала наверняка, что сумеет привлечь его внимание, если захочет.

От ее обруча у меня заболела голова. Я отчетливо ощущала, как пластиковые зубчики кольцом впиваются в кожу от уха до уха. Мне было так муторно, что я была готова ей надерзить.

– А где вы познакомились?

Патра открыла глаза. И потрогала Пола, прежде чем взглянуть на меня.

– Мы с Лео?

– Угу, – кивнула я.

– Он был моим преподавателем.

Внутренне я ликовала.

– В Чикагском университете?

– Откуда ты знаешь?

Я же тысячу раз видела ее в толстовке с логотипом университета. Но только пожала плечами.

– Начальный курс астрономии. – Она наморщила нос, состроив ту горестно-улыбающуюся гримаску, к которой я уже привыкла. Она положила ладонь на лобик спящего Пола. – Мне казалось, это будет легко. Я думала, мы просто запомним все созвездия, выучим названия планет. Такого рода сведения.

– Получилось?

– Немного, да. – Она поймала мой взгляд. – Это не то, что ты думаешь.

– А что я думаю, Патра? – Я смотрела прямо в ее голубые глаза.

Она поерзала на сиденье, взъерошила Полу волосы, и он шевельнулся во сне. На мгновение показалось, что мальчик снится страшный сон. Его личико сморщилось, словно он собрался заплакать. Но он не проснулся.

– Мы оставались в аудитории после занятий. По моей инициативе. Это я предложила ему встречаться. Я, не он.

Я ждала продолжения.

– Он был… как… не знаю. Он был для меня важнее всего, что было в моей жизни в то время.

Мне было в это трудно поверить. Мне было тяжело представить себе, что этот худой дядька в черных тапках способен произвести неотразимое впечатление. Мне он казался легковесным, хотя и, пожалуй, жутко упертым – от него было так же трудно отделаться, как от несмываемого пятна на футболке. Я вспомнила его голую пятку, вылезшую из тапка, и его тапок – черный, поношенный, уродливый.

– Однажды моя университетская подруга наткнулась на него в студенческом городке – она собирала подписи для какой-то благотворительной инициативы – и сказала мне, что в нем есть нечто обескураживающее. А я сказала: «Точно!» Он обескураживающе умен. Так и есть.

Она оправдывалась перед собой. Она придумывала для меня аргументы, выстраивая свою оборону. Она пыталась убедить меня в чем-то, и, пока она говорила, я видела, как она невольно выпрямляет спину, интуитивно ища точку опоры.

– Послушай, Линда. – Она старалась говорить шепотом, и все ее согласные превращались в шипящие. – Я не слишком умею объяснять. В этом смысле я не такая, как Лео. Когда закончился наш семестр, я пригласила его сходить со мной в кафетерий и съесть маффин – он взял с отрубями, а я – черничный, а через неделю мы опять пошли туда, а еще через неделю – опять, и я помню, как он, вставая из-за стола, аккуратно заправлял рубашку в брюки. Знаешь, как это бывает? Ты все ждешь и ждешь, чтобы человек сделал какой-то знакомый жест, – и вот он его делает. Он всегда аккуратно заправляет рубашку в брюки, когда встает из-за стола, и тебе кажется, ну не знаю, что не нужно тратить много времени и усилий, чтобы получше узнать человека, потому что он делает такой вот привычный жест и ты можешь заранее его предсказать. Он был такой умный, и мне сразу показалось, что я знаю его лучше, чем он сам себя. Это очень мощное чувство. Это очень впечатляет.

– Вам нравилось, как он заправляет рубашку в брюки? – Я была заинтригована. И неприятно поражена.

– Нет, я просто знала, как он заправляет рубашку. Это другое. И мне было лестно. Он только что окончил аспирантуру, его имя гремело по всему университету после статьи, которую он опубликовал в журнале «Нейчур», и он сказал мне, ой, ну, наверное, спустя месяц, что он не рассказал мне про себя всего. Он сказал, что хотел мне все рассказать, и, знаешь, мне же было девятнадцать. Я же была… о нет, подумала я тогда, неужели он преступник, или извращенец, или кто-то в таком роде. Я была еще совсем ребенком!

– Он не был извращенцем, – заметила я.

– Нет, ничего такого. Он просто захотел рассказать мне о своей религии, он был потомственным приверженцем «Христианской науки», и я расхохоталась ему в лицо, когда он это сказал, потому что у меня гора с плеч упала. Я ведь и правда боялась услышать от него что-то ужасное.

И тут я увидела Лео: он шел к нам. Он прикрывал ладонью глаза от солнца и искал машину. На плече он нес два рюкзака – мой и Пола, а свободной рукой катил за собой чемодан на колесиках. Он шел быстро, почти бегом, штанины его шортов цвета хаки при ходьбе зажались в промежности, и из-под них торчали его бледные ляжки.

– И что потом произошло? – спросила я у Патры с нетерпением.

А сама имела в виду другое: и что вы мне пытаетесь объяснить? Мне показалось, что я что-то пропустила, что, пока глядела в окно на Лео, она уже изложила главную часть своего повествования.

– Ой, сама не знаю. – Она, должно быть, тоже заметила приближающегося Лео, потому что ее голос сразу изменился – он зажурчал тише, и в нем послышались нотки обтекаемой, даже лукавой, слащавости и безразличия. – Меня смешила его серьезность. А потом я вышла за него замуж. Мне нравилось, что он такой вот серьезный, и мне казалось, что я не такая, как все.

Лео наконец нашел взглядом машину. Он зашел сзади и погрузил вещи в багажник. Он, ясное дело, не видел, что мы сидим внутри и глядим прямо на него, потому что, когда снова обошел машину и увидел свое отражение в стекле, он с досадой вздохнул и пригладил каштановый вихор на макушке. А потом двумя пальцами разгладил зажатый в промежности верх коротких штанин. Но это еще не все.

– Смотри! – шепнула Патра.

Перед тем как раскрыть дверцу машины, Лео засунул ладонь за пояс шортов и заткнул поглубже голубую хлопковую рубашку. Это был машинальный жест, и он немного сконфузился, словно не был уверен, что пассажиры обрадуются, снова увидев его, или не знал, что он обнаружит в салоне, открыв дверцу.

Патра сказала мне:

– В девятнадцать лет тебе покажется, что ты стара как мир и что ты давно уже повзрослела. Вот увидишь!

– У вас все хорошо? – спросил Лео, тяжело опустившись на водительское сиденье.

Патра подалась к нему и поцеловала в мочку уха.

Он обернулся и внимательно осмотрел лицо спящего Пола, потом перевел взгляд на Патру.

– У нас все хорошо, – ответила я за нее.

На обратном пути мы поменялись ролями. Всю дорогу Лео вежливо расспрашивал меня про рыбалку на озере и залежи железной руды, а на заднем сиденье Патра вместо меня вполголоса играла с Полом в загадки. Мы опять попали в пробку на ремонтируемом участке шоссе под Дулутом, но на этот раз простояли еще дольше. И все это время, что мы стояли, в клубах оранжевой строительной пыли и автомобильных выхлопов, Лео без умолку вел со мной беседу, не поворачивая лица, кивая и, похоже, не слушая мои ответы. Я перестала утруждать себя длинными ответами, а он наконец перестал задавать мне вопросы. Между нами разверзлась пропасть молчания. Так прошел час, два часа. Никто не предложил заехать в «Денниз». Когда наш разговор оборвался, я начала искать глазами опознавательные знаки, которые запомнила накануне – фиолетовую водонапорную башню, прорытый в горе новый тоннель, – но при движении в противоположном направлении пейзаж выглядел совсем иначе, и я не могла заранее приготовиться к появлению того или иного ориентира. Я узнавала их только уже задним числом, когда они оставались позади, и мне приходилось оборачиваться и разглядывать, скажем, водонапорную башню, стремительно уменьшающуюся в размерах.

– Ну вот, мы почти дома! – воскликнул Лео радостно, когда мы вылетели из тоннеля. Похоже, он заготовил эту фразу задолго до того, как она была географически оправдана. К тому времени как мы помчались по знакомым трассам, исхоженным мной за многие годы, Лео уже больше часа повторял свое «Мы почти дома!». Потом в рваных лучах солнца, проглядывавшего сквозь густой лес, замаячил Лус-Ривер, и Лео так расслабился, что даже замурлыкал «Доброго короля Вацлава». Патра тут же подхватила мелодию своим послушным сопрано. А мое непослушное сердце упало.

– Мы дома! – объявил Лео, когда Патра перестала петь на середине второго куплета. Я сунула руки под зад и представила себе, что нам навстречу выбежал неосторожный олень или что посреди дороги возникло какое-то еще непреодолимое препятствие. Я не предложила Лео высадить меня из машины здесь, чтобы я прошла остаток пути пешком вдоль зарослей сумаха. Я сидела и наблюдала, как Лео едет между деревьев, высящихся плотными стенами вдоль дороги. Уже смеркалось.

Медленно, очень медленно я вынула из багажника свой рюкзак. Едва я успела захлопнуть багажник, как Лео бросил в открытое окно:

– Спокойной ночи! – и развернул «Хонду». Я не слышала, чтобы Патра или Пол что-то мне сказали. Заднее стекло было поднято.

Но ты же, говорили мне позднее, безусловно, почувствовала, что у них что-то не так?

Может быть. Может быть, есть такая лестница, по которой можно взобраться и увидеть все сверху, такая особая лестница или интуиция, некая воображаемая обзорная площадка, откуда открывается отличный вид на происходящее. Но я прекрасно помню все, даже сейчас, словно в одно и то же время происходили две взаимоисключающих череды событий. Во-первых, то, что описали обвинители: тошнота, головная боль, кома и т. д. Но потом я вспоминаю совершенно другое – как в действительности все происходило: Патра и Пол на одеяле, высокие корабли, поездка на машине домой, «Добрый король Вацлав», кровать. И хотя оба рассказа имеют одинаковый конец, это совершенно разные сюжеты. Возможно, будь я другая, я бы на это посмотрела иначе. Но разве не в этом все дело? Разве все мы не действовали бы иначе, будь мы другими?

– Что так рано? – спросила мама, когда я толкнула дверь хижины.

Она все это время ждала моего ответа, хотя я не сразу вошла внутрь, а еще час, не меньше, просидела на рюкзаке за мастерской и возилась с псами. Все надеялась избежать вот этого вопроса в лоб.

– Мэделин! – Но я не могла ее разглядеть в полумраке. Только видела ссутулившийся силуэт у стола. Она что-то зашивала или пыталась читать. Не знаю. Я ей ничего не ответила, просто прошла с рюкзаком через неосвещенную комнату и полезла по стремянке в свой «лофт».

Мама, само собой, еще и не думала зажигать свет.

И помню, я тогда подумала: ладно, пусть будет ночь. А было еще только полдевятого или девять, и это был один из самых длинных дней в году. Но в хижине стояла темень из-за обступивших ее со всех сторон сосен. Помню, Патрин обруч по-прежнему врезался мне в голову, когда я бросилась на матрас и просто упивалась изумительной болью от него. Помню, как внизу щелкнул выключатель лампы, но свет не зажегся, и мама ругнулась про себя, вышла за дверь и принялась возиться с генератором позади хижины. Помню, когда вспыхнул свет, такое было ощущение, будто огонь полоснул по коже, и мама постояла минуту, шумно дыша, у моей лестницы внизу.

– Мэделин! – снова позвала она, схватилась за одну из нижних ступенек и потрясла. Стремянка со скрипом заходила ходуном.

Я, не раздеваясь, заползла в свой спальный мешок.

– Хорошо провела время в Дулуте?

Спокойной ночи, подумала я.

Через несколько минут я услыхала, как застонали сосновые доски, когда она пошла к раковине. Я слышала, как она распахнула дверцу посудного шкафа, как стала грызть грушу, купленную мной в городе неделю назад. Куснула и замерла. Я представила, как она выковыривает пальцами застрявший между зубов кусочек влажной кожуры. Я слышала, как она шумно дышала носом и напевала две строчки из двух разных песен, соединив их вместе: «Странные дни нашей жизни… Сбросив короны на стеклянную гладь моря». Мама… В ту ночь, когда после короткой поездки в Дулут я лежала наверху, помню, громко шуршали мотыльки вокруг лампы, которую она включила. Помню, как они терлись крылышками о стекло лампы и как она все жевала и жевала грушу, издавая бесконечное хрум-хрум-хрум. Помню, как она напевала, издавая больше шумов, чем звуков, и как все эти шумы и звуки – плюс пульсирующие от боли виски – не давали мне уснуть.