ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Во мраке ночи

На последних шести милях шоссе 21 любой путешественник мог убедиться, насколько высоко в горах затерян городок под названием Спарта. Старая двухполосная дорога петляет, петляет и уходит все выше и выше по непомерно крутому склону. Даже сейчас, сидя на пассажирском сиденье старенького пикапа, можно было ощутить, как машина преодолевает, преодолевает, преодолевает силу тяготения и ползет, прорывается, вгрызаясь в засыпавший весь асфальт снег. Еще в автобусе, полностью загруженном пассажирами и багажом, у Шарлотты возникло ощущение, что от такой нагрузки у него вот-вот «сгорит» сцепление, и огромный металлический параллелепипед покатится вниз, сначала, виляя из стороны в сторону, по дороге, а затем, переворачиваясь с борта на борт и на крышу, по почти отвесному склону. А уж как автобус смог бы проделать последние шесть миль до Спарты — просто невозможно себе представить. Но автобусы в Спарту больше не ходили. И дело, конечно, не в зимних снегопадах и заносах, хотя из-за них шоссе 21 действительно порой становится непроходимым. Главная же причина отмены маршрута — резкое падение спроса на билеты. С тех пор как все фабрики перевели в Мексику, а кинотеатр — единственный на весь округ Аллегани — закрылся, Спарта, и раньше-то, прямо скажем, не претендовавшая на роль крупного транспортного узла, совсем потеряла интерес для кого бы то ни было — если, конечно, не считать дачников и туристов, любивших здешнюю прекрасную, девственную, не тронутую рукой человека природу, — но они, естественно, приезжали на своих машинах.

В тот декабрьский вечер на последних шести милях шоссе 21 все было воистину первозданным, первобытным и девственно-чистым. Начался первый настоящий снегопад нынешней зимы, подул сильный ветер, и темнота вокруг словно сгустилась: ощущение было такое, что деревья, стоящие по обе стороны дороги, согнулись над ней и переплелись ветвями, словно желая похоронить под своей сенью дорогу — этот шрам, нанесенный природе рукой человека. Слой снега, наметенного на асфальт, становился все толще и толще. Дорогу засыпало прямо на глазах. Порой она совсем пропадала из виду, и тогда папа сбавлял скорость, наклонялся к самому ветровому стеклу и начинал негромко, буквально себе под нос, бубнить какие-то ругательства. Временами продвигаться приходилось буквально со скоростью пешехода, а там, где видимость позволяла прибавить скорость, старый пикап, упорно преодолевающий, преодолевающий, преодолевающий препятствия на пути, то и дело слегка заносило на поворотах. Папа настолько сосредоточился на дороге и управлении пикапом, что даже перестал расспрашивать сидевшую рядом Шарлотту обо всех сторонах студенческой жизни в Дьюпонте. Мама, которая сидела с другой стороны, тоже замолчала. Она внимательно, как и отец, наблюдала за дорогой, время от времени непроизвольно нажимая правой ногой на несуществующую педаль тормоза, дублируя действия мужа, а на поворотах, когда он начинал крутить тяжелый руль, тоже чуть поворачивалась в нужную сторону; когда папа переключал ближний свет на дальний, а через пару минут снова на ближний, пытаясь угадать, при каком освещении удастся хоть что-нибудь разглядеть сквозь пелену висящего и кружащегося в воздухе снега, она наклонялась к стеклу. Делалось это скорее машинально, потому что на самом деле пользы от этого не было никакой. В темноте, в снежном буране нет никакой разницы, с какой точки смотреть на дорогу — все равно толком ничего не видно.

Только Бадди и Сэму, скрючившимся на узкой лавочке, изображающей заднее сиденье в полуторной кабине пикапа, было решительно наплевать на дорожные условия и скорость приближения к дому. Обрадовавшись паузе в разговоре старших, они просто засыпали Шарлотту вопросами: мальчишкам страшно хотелось знать все самое важное про очень знаменитый колледж, откуда их собственная сестра приехала на рождественские каникулы.

— Шарлотта, — сказал Бадди, которому на прошлой неделе исполнилось одиннадцать лет, — а Трейшоун Диггс — он какой?

— Я с ним не знакома, — ответила Шарлотта. Ее слова прозвучали холодно и бесстрастно, хотя сама прекрасно понимала, что младшему брату следовало сказать хотя бы: «Знаешь, Бадди, я, к сожалению, еще не успела с ним познакомиться», — причем в этих словах, как и во всем, что она говорит, должна звучать неподдельная радость от встречи и общения с родными. Но Шарлотта не могла.

Прикинуться веселой и жизнерадостной — это было сейчас выше ее сил.

— Да ты что? — В голосе Бадди звучали в равной мере изумление и разочарование. — Неужели ты его даже не видела?

— Нет, — все тем же бесцветным, каким-то неживым голосом ответила Шарлотта. — Ни разу не встречала.

— Да ну, не может быть, наверняка видела. Какой он вблизи — в нем ведь семь футов росту?

Шарлотта молчала. Она прекрасно понимала, что такое поведение просто непростительно, но депрессия вытесняла все остальные чувства. Статуя Саморазрушения никак не могла сойти с пьедестала: настолько девушка была охвачена Скорбью.

— Бадди, я правда его не видела.

— Ну на площадке-то, во время игры — видела? — Вопрос брата прозвучал скорее как мольба.

— Я тебе говорю — вообще не видела. Знаешь, сколько стоит билет на матч? Кучу денег. Да еще попробуй его купи, даже если деньги у тебя есть. Я его и по телевизору никогда не видела.

В этот момент подал голос Сэм:

— А Андре Уокера видела? Он такой крутой. — Сэму всего восемь лет, но он уже знает, кто такой Андре Уокер. Странно это как-то — странно и грустно.

— Нет, его я тоже не видела, — ответила Шарлотта всем тем же безжизненным голосом.

— А Вернона Конджерса? — все еще не теряя надежды, продолжал допытываться Сэм.

— Нет.

Стон разочарования на заднем сиденье был исполнен дуэтом: первый голос принадлежал Бадди, второй — со слабым подвыванием — Сэму.

Когда все эмоции в тебе уже умерли, с удивлением обнаруживаешь, что чувство вины еще подает признаки жизни. К собственному удивлению, Шарлотта словно со стороны услышала свой голос:

— Вообще-то с одним баскетболистом я знакома. С Джоджо Йоханссеном.

— Это еще кто? — спросил Сэм.

— А-а, я, кажется, про него слышал, — сказал Бадди. — На какой позиции он играет?

— По-моему, он форвард, — не очень уверенно ответила Шарлотта — Он белый.

— Ну да, ясно, — понимающе кивнул Бадди, — у Дьюпонта в команде есть один белый. Он выходил на площадку, когда они играли против Цинциннати. Ну и как он — ничего?

— Да вроде бы, — сказала Шарлотта.

— А он высокий? — спросил Сэм.

— Да, очень высокий, — поспешно ответила сестра «Бедный Джоджо, — подумала она. — Даже мои младшие братья уже знают про Вернона Конджерса, а тебя никто и не вспоминает». Впрочем, эта мысль проскользнула в ее мозгу, также не вызвав никаких эмоций. Просто констатация факта.

— Очень высокий? — не отставал Сэм. — Какой у него рост?

— Откуда я знаю. — Шарлотта хотела оборвать на этом фразу, но тут опять вмешалось чувство вины. — Когда я стою рядом с ним, мне кажется, что в нем футов десять. Просто высоченный.

— Bay! — отреагировал Сэм.

И снова — острый приступ чувства вины. Рост Джоджо оказался единственной «красочной» деталью дьюпонтской жизни, которой она поделилась с жаждавшей подробных рассказов семьей. Шарлотта вообще мало говорила с тех пор, как сошла с автобуса в Гэлаксе. Гэлакс находился уже за границей штата, в Виргинии, и был ближайшим от Спарты населенным пунктом, куда можно было добраться рейсовым автобусом. В половине двенадцатого ночи, когда автобус прибыл на станцию, все четверо — мама, папа, Бадди и Сэм — уже выстроились в шеренгу, ожидая Шарлотту. На их лицах была написана не просто радость, а настоящее счастье! Казалось, их улыбки, как лучи прожекторов, способны рассечь на части нависший над маленьким городком купол ночной тьмы. «Наша дочь — наша сестра — первый раз приехала домой на каникулы, отучившись четыре месяца в легендарном Дьюпонте. Представляете себе? Наша маленькая девочка — наша старшая сестра — учится в Дьюпонте! И вот она здесь!»

Шарлотта заставила себя растянуть губы в улыбке, но что-то подсказывало ей, что вся остальная часть ее лица никакой радости не выражает. Да и вообще Бог его знает, как оно сейчас на самом деле выглядит — ее лицо. Как-никак две последние ночи она совсем не спала Наверное, нужно было заглянуть к дежурному врачу в кампусе. Может быть, ее отправили бы в больницу… А может, Бог смилостивится и приберет ее к себе сегодня же ночью. Лучшего решения всех проблем Шарлотта и представить себе не могла.

Едва она вышла из автобуса, как папа с мамой просто засыпали ее вопросами о Дьюпонте. Им даже в голову не могло прийти, что дочка не будет прыгать и хлопать в ладоши от восторга, рассказывая о первых месяцах студенческой жизни. Уверенность родителей в том, что она и сейчас испытывает те же чувства радости и триумфа, как и в августе, когда ехала в Дьюпонт, показалась Шарлотте ужасно наивной и даже вызвала раздражение. Ну в самом деле, что за детский сад: выстроились, как на параде, и улыбаются — рот до ушей, всячески демонстрируя энтузиазм по поводу того, о чем они на самом деле и понятия не имеют. Другими словами (словами, которыми она даже про себя никогда не пользовалась), не родители, а полный отстой.

Если бы не уныние и апатия, охватившие Шарлотту, то град глупых вопросов привел бы ее в бешенство. «Как там Беверли? Вы с ней подружились? Не ссоритесь? А вообще как тебе жизнь в общежитии?» Родителей переполняла гордость за полученные дочерью высокие оценки, а до того, что будь ее воля, она бы стерла весь чертов Дьюпонт с лица земли, им никакого дела не было. «А какие предметы тебе больше всего нравятся?» И вот наконец тот вопрос, которого она ждала со страхом и с пониманием его неизбежности: улучив момент, в разговор влез Бадди, хитро улыбнулся, подмигнул и поинтересовался, есть ли у нее бойфренд. Папа от неожиданности закашлялся, а потом тоже несколько игривым тоном сказал, что и ему хотелось бы услышать ответ на этот вопрос.

Только мама заметила, что ее ненаглядная девочка вовсе не рвется отвечать на вопросы и отговаривается бесконечными «не знаю» и «понятия не имею». Впрочем, мама предпочла списать такое странное поведение Шарлотты на усталость после десятичасового переезда. Она просто оказалась не готова к тому, что ее гениальная дочь приедет домой в плохом настроении, а если сказать откровенно — даже хуже, чем в плохом.

На самом деле Шарлотта ничего не имела против долгой и утомительной поездки. Нормальные жизнерадостные люди воспринимают день, потраченный на переезд, как потерянный, и в рассказах о таком путешествии обычно называют его «бесконечным». Человек же, находящийся в депрессии, подавленный и внутренне опустошенный, только радуется каждому лишнему часу, проведенному в пути; он бы обрадовался, если бы поездка действительно оказалась бесконечной, потому что на время перемещения из одного пункта в другой все печали, тревоги и отчаяние словно отступают… чтобы вспыхнуть с новой силой в момент прибытия. Что, спрашивается, в ее положении могло быть лучше, чем оказаться среди незнакомых людей, сесть в мягкое кресло космического корабля и почувствовать, как этот корабль стремительно уносит тебя прочь от Земли? С учетом того, как высоко над землей находились мягкие удобные кресла автобуса, представить себе поездку полетом было совсем не трудно; помогали этому и огромные, почти наглухо затонированные окна автобуса: смотришь на проплывающие мимо пейзажи, кажущиеся незнакомыми сквозь это стекло, а снаружи тебя никто не может увидеть… «Господи, прошу Тебя, пусть эта поездка так и длится вечно или забери меня к себе сегодня же ночью».

Сидя в преодолевающем трудный путь стареньком дребезжащем пикапе, зажатая между папой и мамой, Шарлотта не отрываясь смотрела на снег, выхватываемый из темноты лучами фар. В этом странном освещении снежный вихрь действительно представал чем-то диким и демоническим, пугающей стихией, способной преградить путь кому угодно. Шарлотта вдруг поймала себя на том, что мечтает об аварии: вдруг пикап занесет, сбросит с дороги, и он перевернется и улетит в темноту, покатится по крутому склону, а потом наконец взорвется и развалится на куски. Да, авария, а дальше nihil, и ex nihilo появляется Господь Бог и забирает ее с собой в ночную тьму.

Такого рода аварии со смертельным исходом уже случались на шоссе 21 — но… что будет тогда с мамой, папой, Бадди и Сэмом? Какие бы мрачные мысли ни одолевали Шарлотту, она еще не дошла до такого состояния, когда люди желают смерти не только себе, но и своим близким. Смерть четверых вовсе не желающих расставаться с жизнью людей — не слишком ли высокая цена за то, чтобы Шарлотта Симмонс смогла уйти в лучший мир, заставив при этом если не прослезиться, то, по крайней мере, вздрогнуть всяких там Беверли, Глорий, Мими… и некоторых… членов студенческих братств. Нет, нет, с папой и мамой ничего не должно случиться, ведь они любят ее, любят вне зависимости от того, учится она в Дьюпонте или нет, и они примут ее обратно в лоно семьи, даже если дочка признается им в своем падении. В общем, через некоторое время Шарлотта поймала себя на том, что придумывает такие хитрые и маловероятные варианты аварии, в которых оборвалась бы только ее жизнь, а остальные сидящие в машине остались бы живы и невредимы.

До рассвета оставалось всего несколько часов, а потом будет уже поздно. Да, Шарлотта Симмонс считала себя чуть ли не гениальной, а на то, чтобы решить простенькую задачку, мозгов не хватило. Спрашивается: сколько времени понадобится маме, чтобы уже не почувствовать, а убедиться в том, что с ее дочерью произошло страшное несчастье — что ее хорошая девочка фактически совершила моральное самоубийство? Что скажешь, мама? Сколько времени уйдет у тебя на это? Двадцать минут? Тридцать? Неужели целый час? А ведь кроме мамы есть еще мисс Пеннингтон. Что ей-то сказать? Наврать, что все замечательно? Что она никогда еще не жила такой бурной, такой интеллектуально и духовно насыщенной жизнью? Что ж, если бы она была уверена в своем умении врать, плести небылицы и делать хорошую мину при плохой игре — такую ложь можно было бы назвать ложью во спасение. Веселая и счастливая Шарлотта Симмонс была бы своего рода оправданием сорока лет, проведенных ее учительницей в средней школе этих Афин Голубых гор, носящих название Спарта. Что ж, если бы это удалось… и что тогда? Эта ложь стала бы лишь трех-, четырехнедельной отсрочкой. А по окончании этого срока маме и папе придет официальное письмо с оценками, полученными их дочерью за первый семестр. Мама и папа, ничего не понимающие в университетской системе обучения, непременно побегут к мисс Пеннингтон, чтобы похвастаться ей и удостовериться, что их ненаглядная дочь — по-прежнему круглая отличница. Да, они понятия не имеют о том, что такое стипендия Роудса, cenacle — круг избранных, матрицы идей, а уж тем более «Мутанты Миллениума». Им даже сложно представить, насколько высоким должен быть средний балл, полученный за каждый семестр, чтобы можно было вести речь о поступлении в аспирантуру пусть не в Дьюпонте, но хотя бы в каком-нибудь достойном университете страны. А вот мисс Пеннингтон в таких вещах разбирается.

Папе удалось удержать пикап на дороге и не слететь в пропасть. Но и это еще не все, на то, чтобы добраться до дома, он потратил куда меньше времени, чем надеялась придавленная грузом собственной вины дочь. Шарлотта и оглянуться не успела, а они уже въехали в Спарту и остановились перед одним из трех светофоров: на перекрестке шоссе 21 и шоссе 18. Подвешенный на тросах посреди перекрестка светофор качался на ветру, и казалось, он вот-вот сорвется и унесется вместе со снежным зарядом куда-то вдаль. Ощущение было такое, будто снег вознамерился задушить маленький городок в своих объятиях. Прохожих в такую погоду, естественно, не было, главная улица совершенно пуста — ни одного человека. Вот здание городского суда — старинный дом из красного кирпича с непривычно темными, словно провалившимися глазницами окон и непривычно пустой площадкой перед входом. Хоть кино снимай про начало девятнадцатого века — ничего не изменилось. Разве что пришлось бы убрать более современную стелу из полированного гранита, установленную на главной улице напротив мэрии. Пала нажал на педаль газа, и машина поехала дальше… мимо того самого перекрестка, где Шарлотта когда-то давно нарушила правила, шагнув вслед за Реджиной на красный свет. Тогда у нее тоже не хватило мужества и силы воли противостоять искушению…

— Узнаешь? — спросила мама, тыкая пальцем в правое стекло.

Сквозь темноту и пелену снега почти ничего не было видно, и Шарлотта даже не сразу сообразила, к чему именно мама хочет привлечь ее внимание. Ах, да, действительно: в двухстах футах от дороги, на склоне холма, появился силуэт средней школы, выглядевший так же странно и призрачно, как и здание суда. Шарлотта перегнулась через мамины колени и стала всматриваться в заснеженную темноту. Сначала она не почувствовала ничего. Вот то, вот это… Вон пристройка со спортзалом, где когда-то давно, в другой жизни одна молодая женщина зачитывала прощальную речь от имени всех выпускников. Нет, ничего — просто здание, темное, пустынное, заброшенное среди метели. Вот только… откуда они взялись, эти слезы? Шарлотта даже не столько поняла, что плачет, сколько почувствовала, как две горячие капли нарисовали влажные синусоиды на ее щеках. Слава Богу, в кармане есть носовой платок. Шарлотта сделала вид, что прокашливается и сморкается, а заодно украдкой вытерла слезы. Отец, сам того не зная, пришел ей на выручку. Мама отвлеклась от Шарлотты, когда он громко сказал:

— Эй, вы только посмотрите на мотель. Приезжих совсем почти нет — всего три машины.

Они уже проехали насквозь весь город. Мутные тусклые фары старенького пикапа были единственным источником света на пустынной дороге. Они выхватывали из темноты узкий сектор пространства, в котором не видно было практически ничего, кроме снежных вихрей и стены леса, уходившей куда-то вдаль по обеим сторонам дороги.

— Ну что, девочка, — ласково произнесла, почти пропела мама, — где мы теперь?

Шарлотта сделала вид, что очнулась.

— Не забыла еще? — продолжала ворковать мама. — Как-никак тебя четыре месяца не было!

Шарлотте не без труда удалось заставить себя буркнуть в ответ:

— Ой, мама, как хорошо опять быть дома.

Поняв, что на большее ее не хватит, она прижалась лицом к маминому плечу в грубой рабочей куртке, надеясь, что мама примет это за проявление любви, за радость по случаю возвращения, и не заметит текущих в два ручья по щекам дочери слез.

Шарлотте все же удалось взять себя в руки. По крайней мере, она держалась до тех пор, пока не вошла вместе со всеми в дом и папа не щелкнул выключателем… Вот оно, все как прежде: раскладной столик для пикников, только что покрытый свежеотглаженной полотняной скатертью, а в центре стола плетеная корзиночка с зимним букетом — сосновые веточки со свежими побегами и шишками и гроздья рябины. Рядом со столом — совсем новые, изящные и почти невесомые стулья из гнутого дерева. Они появились в доме за время ее отсутствия. В углу, как всегда, новогодняя елка, а на уровне глаз на стенах висит с полдюжины рождественских венков. Это тоже что-то новенькое. Пол натерт мастикой до блеска. Каждый квадратный дюйм комнаты просто сверкает чистотой. Это все мама сделала… для нее. Папа тотчас же загремел заслонкой и колосниками пузатой печки. Шарлотта глубоко вдохнула, и ей в ноздри ударил такой знакомый и, оказывается, едва не забытый запах. Да, воздух в комнате, которую много лет отапливали углем, ни с чем не спутаешь. От неожиданности и нахлынувших чувств Шарлотта чуть не задохнулась.

Неожиданно раздались взрыв хохота и какая-то дурацкая, ужасно неприятная музыка кто-то из младших братьев включил телевизор. На экране появился одетый во все черное мужчина, совершенно лысый, с головой в форме остроконечной пули и в огромных черных наушниках. Это чудище от души веселилось и хохотало во весь голос. Впечатление было такое, будто ему только что рассказали самый смешной в мире анекдот. При этом человек с боеголовкой вместо головы с явным удовольствием давил на клавиши какой-то хреновины, напоминавшей даже не музыкальный синтезатор, а просто гигантскую компьютерную клавиатуру. Вот эта-то клавиатура и издавала омерзительные звуки, так веселившие клоуна в черном. Что ж, Бадди и Сэм действовали в соответствии со своими представлениями о том, что важно в этой жизни: на первом месте по значимости у них был телевизор.

Оторвавшись от печи, папа строго обратился к сыновьям:

— Эй, давайте-ка выключайте! Вы на часы-то смотрели? Уже больше двенадцати! Какой телевизор — давно спать пора. Если кому не спится — может спеть себе колыбельную.

Колыбельная… Больше Шарлотта была не в силах сдерживаться. Она заплакала и боялась теперь только одного — как бы не разреветься во весь голос. Мама обняла ее:

— Девочка, что с тобой, дорогая?

Слава Богу, папа и Бадди с Сэмом были слишком увлечены дискуссией о чересчур суровой судьбе, уготованной телевизору. Шарлотте удалось справиться с рыданиями, но она прекрасно понимала, что красные опухшие глаза не спрячешь.

— Да ничего, мама. Просто я так устала Так долго ехала на автобусе… да еще всю последнюю неделю почти не спала, допоздна заниматься приходилось…

Телевизор наконец был выключен. Мама все еще стояла, обняв свою любимую девочку. Шарлотте было ужасно стыдно смотреть в глаза отцу и братишкам: скрыть следы слез невозможно, а придумывать что-нибудь в свое оправдание у нее не было сил.

— Она просто очень устала, — сообщила мама «О-о-очень у-у-уста-а-ала?» Чтобы не расплакаться снова, Шарлотта стала отмечать про себя смешные особенности маминого сельского произношения — все то, от чего она сама так старательно избавлялась теперь в своей речи.

Оставшись одна в своей прежней комнате, в этом узком — пять футов в ширину — пенальчике, Шарлотта легла на кровать и поняла, что заснуть не сможет. Впрочем, как раз это ее уже и не удивило. Мозг ее, работавший, как разогнавшаяся машина, не мог по команде мгновенно замедлить ход и остановиться. Шарлотта продолжала прокручивать в голове события минувшего дня, всю поездку домой, но не так, как это делает человек спокойный, способный рассуждать здраво. Эти события разворачивались перед ней не последовательно, не вытекая одно из другого, а вперемешку, чередуясь то с детскими воспоминаниями, то с кошмарами четырех последних месяцев жизни… В общем, подсознательно она заставляла свой разум метаться от одной картины прошлого к другой, чтобы занять себя хоть чем-то: лишь бы не думать о том, чему неминуемо суждено было случиться самое позднее на следующее утро. Что тогда? Что делать, как жить, когда мама поймет, что ее дочь — уже не чистая, невинная девочка, а грешница, осквернившая себя и честь семьи? Как посмотреть в глаза мисс Пеннингтон, когда та узнает, что плод ее педагогических трудов, девочка, чья славная судьба должна была стать венцом ее учительской карьеры, Шарлотта Симмонс, которой, как считала учительница суждено было прожить яркую, а главное, чистую и достойную жизнь, — когда мисс Пеннингтон узнает, что она сама, по собственному выбору, отказалась от блестящего будущего и за какие-то четыре месяца превратилась в обесчещенную, забывшую, что такое стыд, девицу, завязавшую даже не роман, а грязные шашни с наглым красавчиком из студенческого клуба? Студенческие клубы, братства, ассоциации — как ни назови, а все нормальные люди считают их членов самой аморальной, инфантильной, жестокой, бесчувственной, безответственной и злостно неразумной частью американской молодежи.

А может быть, собраться с силами и рассказать обо всем сразу… всем и обо всем… прямо с утра Не тянуть время и признаться во всех грехах разом. Вот только — что это изменит? Существуют такие дела и поступки, про которые нельзя сказать: «Что было, то было, дело прошлое». В общем, убив кучу времени на все эти размышления, Шарлотта ни на шаг не приблизилась к пониманию того, как жить дальше, по сравнению с тем моментом, когда вышла из автобуса в Гэлаксе и увидела родителей и братьев.

Ветер за стенами дома завывал все сильнее. Это хорошо. «Господи, сделай так, чтобы этот буран продолжался долго-долго, чтобы было темно, холодно и страшно. Если же утро все-таки наступит, пусть оно будет мрачным, унылым и серым. Пусть снег завалит весь город по самые крыши, пусть парализует жизнь во всей округе, да нет, во всем мире».

Так она и лежала, прислушиваясь к ветру и пытаясь отвлечься от стука собственного сердца, которое билось слишком громко и слишком часто. Время от времени Шарлотта начинала молиться — молиться о том, чтобы ветер и нескончаемый снегопад прогнали бессонницу и помогли ей заснуть. Да сколько же это будет продолжаться? Неужели она больше вообще не сможет спать? Даже здесь, в своей старой, еще детской кровати, в родном доме, в тихой гавани… Она вдруг вспомнила, как папа, бывало, подходил к кровати, опускался на колени и, наклонившись над Шарлоттой, начинал даже не петь, а напевать речитативом: «Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная, спи, моя любимая, спи, доченька моя…» Вообще-то согласно разработанной папой теории, это заклинание нужно было произнести трижды, но она не припоминала случая, когда выслушала бы ее все три раза Обычно малышка погружалась в сон, едва он заходил на второй круг «Спи, моя хорошая, спи, моя родная…»

Шарлотта решила попробовать спеть колыбельную сама себе. Тихо-тихо, едва слышно она стала шептать: «Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная, спи, моя любимая, спи, доченька моя… Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная, спи, моя любимая, спи, доченька моя… Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная…»

Не сработало. Даже папина колыбельная оказалась бессильна Она вылезла из-под одеяла и встала с кровати. В комнате было прохладно, но это сейчас беспокоило ее меньше всего. Опустившись на колени у кровати и сложив руки ладонями друг к другу перед собой так, чтобы кончики пальцев касались подбородка, Шарлотта закрыла глаза и стала все так же шепотом повторять уже почти забытые слова старой молитвы:

Она запнулась и замолчала. Нет-нет, нужно обязательно вспомнить всю молитву — слово в слово. Да, вот:

Шарлотта лежала с закрытыми глазами и никак не могла заснуть. Она услышала даже, что буря начала стихать. Это случилось уже ближе к утру, часа в три или в четыре. Девушке показалось, что она так и не уснула до рассвета, но оставшийся в памяти сон свидетельствовал, что она все-таки на какое-то время забылась. В этом сне она оказалась в Городе Бога — и там ей было неприятно. Впрочем, это было лишь общее впечатление от сна Никаких деталей Шарлотте вспомнить не удалось.

Яркий солнечный свет пробивался в комнату через неплотно прилегающие к окну ставни. А ведь сколько она молилась, сколько просила, чтобы утро было как можно более сумрачным и пасмурным… И вот — только ставни, как последняя линия обороны, отделяют ее от радостного, залитого солнцем мира. Снаружи доносились детские голоса и хруст снега. Шарлотта встала с кровати___ и приоткрыла ставни. Солнечный свет, отраженный от сверкающего снежного покрывала, на миг ослепил ее. Снег лежал повсюду, даже в лесу. Во дворе были Бадди с Сэмом, Майк Кризи из дома ниже по дороге, и еще Эли Маук — все как на подбор в толстых стеганых пуховиках: ни дать ни взять четыре гранаты-лимонки, решившие поиграть в «царя горы», воспользовавшись для этого накрытой брезентом кучей каких-то мешков.

Будь ее воля — Шарлотта вообще не стала бы подниматься с постели; но солнце уже так высоко, а значит, час далеко не ранний. Представив, как мама приходит к ней в комнату и «выковыривает» дочку из постели, Шарлотта вздрогнула от страха: встречи с матерью один на один она боялась гораздо больше, чем всего готового обрушиться на нее большого мира. Пришлось сделать над собой усилие и одеться — одеться в те самые джинсы-бананы и свитер-кардиган, которые девушка привезла с собой в Дьюпонт и за все время надела всего один раз. Приехать домой в новых «дизелях», на которые она потратила четверть всех денег, выделенных на семестр, Шарлотта не решилась. Все, буквально все, что было связано с ее новой жизнью, представляло собой свидетельство… неопровержимую улику ее… ее деградации. Мозг Шарлотты вновь заработал на бешеных оборотах. Ее голова словно раскалывалась изнутри, наливаясь жаром, как раскаленные угли в печной топке.

Она вышла в кухню и увидела маму, склонившуюся над каким-то кулинарным рецептом. «Пожалуйста, мамочка, только не нужно ничего говорить. Занимайся тем, чем занималась без меня. Не обращай на меня внимания». Только та девушка, которая сама пережила отчаяние, уныние и депрессию, может понять, насколько любые разговоры могут быть болезненными и мучительными, когда тебе так плохо. Еще одеваясь, Шарлотта мысленно поклялась себе, что соберет в кулак всю силу воли и будет вести себя, как любая нормальная девушка, приехавшая домой на Рождество. Вот только сможет ли она?

Мама оторвала взгляд от кулинарной книги, ласково улыбнулась и сказала:

— Ну, наконец-то! Проснулась! Как спалось?

— Хорошо (ха-ара-ашо-о), — сказала в ответ Шарлотта и даже выдавила из себя улыбку. — А сколько времени?

— Да уже почти пол-одиннадцатого. Ты девять с половиной часов проспала. Ну что, полегче стало?

— Конечно, — поспешила заверить Шарлотта. — Я вчера так устала.

Поймав себя на том, что в ее речь мгновенно вернулись провинциальные интонации, Шарлотта пообещала себе, что будет всячески следить за своим произношением и не станет говорить с окружающими с деревенским акцентом. Может, таким образом ей удастся сохранить какую-то дистанцию между собой и другими. А впрочем… разве это поможет?

— И все равно я себя чувствую как-то… наверное, как человек, который накануне выпил лишнего. Даже не знаю, в чем дело. А что ты готовишь?

— Помнишь, как-то раз на твой день рождения — тебе было лет девять или десять — я приготовила что-то особенное, и тебе очень понравилось. Ты назвала это «секретом». Я смешала разные овощи, и ты их с удовольствием съела. Ты ведь никогда до этого не любила ничего смешанного, помнишь? Тебе всегда нравилось все по отдельности: жареная картошка — так картошка, тушеная фасоль — так фасоль, а морковку ты вообще не любила. А тут ты спросила, что будет на обед, а я сказала: «Секрет». Я уж и не знаю, что тебе больше понравилось: само блюдо или название. Мы его уже сто лет не ели, вот я и подумала: раз уж ты приехала домой, приготовлю-ка я на ужин этот «секрет».

— На ужин? — переспросила Шарлотта. Ей все никак не удавалось сосредоточиться, и от ее внимания как-то ускользнуло, будет ли у них сегодня «секрет», а если будет, то на обед или на ужин.

— Да, я не стала вчера тебе говорить, ты так устала (та-ак у-уста-ала-а), но сегодня… — Мама выдержала паузу и улыбнулась Шарлотте: — Ты ничего нового в гостиной вчера не заметила? Хотя наверняка не заметила.

«Господи, каким же трудным, тяжелым, невыносимым может быть обыкновенный разговор с мамой, радующейся твоему приезду домой. Держаться, главное — держаться», — повторяла про себя Шарлотта, стараясь не задумываться, ради чего она терпит все эти мучения в безнадежной попытке оттянуть неизбежное.

— Нет, вчера я и правда не обратила внимания. А, подожди минутку: ты имеешь в виду рождественские венки?

— Да, они тоже новые, — заулыбалась мама, — но по правде говоря, я имела в виду другую обновку, посерьезнее и позаметнее. Ну что, вспомнила? Ладно, не ломай голову, пойдем посмотрим.

С этими словами мама встала из-за кухонного стола и направилась в гостиную. Шарлотта последовала за ней.

Солнечные лучи, отраженные снежным покрывалом, раскинувшимся вокруг дома 1709 по Каунти-Роуд, лились в окно ослепительным потоком. Пожалуй, за всю свою жизнь Шарлотта не видела эту комнату освещенной так ярко. Казалось, искрится сам воздух, само пространство между полом и потолком. Зрелище было волшебное… и в то же время пугающее — с точки зрения находящейся в депрессии, терзающейся муками совести девушки, которая ищет спасения не в солнечном свете, а в сумраке и ночной мгле. Как говорили в маминой церкви — Церкви Святых Евангелистов, — тот, кто бежит от света, бежит от Бога, ибо свет есть земное воплощение божественной сущности человеческой души.

— Ну что, неужели не видишь? — со смехом спросила мама. — Не туда смотришь, вон — прямо у тебя под носом!

Усилием воли вернув себя в окружающую реальность, Шарлотта сосредоточилась на том, что действительно было прямо у нее под носом… Ну да, конечно! Новые стулья, восемь штук, изящно выгнутые деревянные ножки, легкие деревянные сиденья и такие же легкие, буквально в два-три ивовых прута, спинки. Точно такие же стулья всегда стояли за маленькими столиками у автоматов с газированной водой при входе в аптеку Макколла Разница была только в том, что стулья, стоявшие вокруг стола в их гостиной — вплотную к нему, почти касаясь спинками скатерти, — были явно недавно ошкурены, промазаны олифой, покрыты лаком и отполированы тряпочкой до блеска.

— А, стулья? — сказала Шарлотта. — Что, они и вчера здесь стояли?

Впрочем, в этот момент у нее в памяти промелькнуло какое-то неясное воспоминание: вроде она действительно вчера их видела… вот только, как правильно заметила мама, ей было не до стульев и не до других новшеств в доме.

— Так, правильно, стулья. А еще что? — не унималась мама. — Стулья — они обычно к чему прилагаются?

Шарлотта снова посмотрела на стулья, не понимая, на что еще намекает мама. Ах, вот оно в чем дело!

— Я смотрю, стулья придвинуты вплотную к столу. Так вы, значит, вытащили старые скамейки?

— Скамейки, конечно, вытащили. Но дело не в этом. Ты под скатерть загляни.

Шарлотта приподняла край скатерти и обнаружила, что складной стол для пикников исчез, а вместо него стоит настоящий стол. Она изумленно посмотрела на маму, и та улыбнулась ей довольной, счастливой улыбкой. Шарлотта сдвинула скатерть чуть дальше. Да действительно, стол как стол, очень простой и, по всей видимости, старый — ни резьбы, ни каких бы то ни было других украшений. Сделанный не то из древесно-стружечной плиты, не то из толстой фанеры, он больше всего походил на кухонный. Впрочем, его могли использовать и как рабочий, судя по тому, что под столешницей было несколько выдвижных ящиков с металлическими ручками. Наравне со стульями он явно подвергся серьезной «реставрации»: никогда в жизни, даже в своей далекой молодости, он наверняка не выглядел так свежо и элегантно: чего стоило одно только лаковое покрытие, нанесенное в несколько слоев и тщательно отполированное.

— Мам, откуда это все взялось?

— Это Полсоны нам отдали — те, из Роуринг Гэп.

И мама во всех подробностях и с нескрываемой гордостью рассказала, как Полсоны попросили папу помочь им вытащить «эту рухлядь» из дома и отвезти на помойку, а он, как человек практичный и не боящийся работы, привез стол домой и потратил на его приведение в божеский вид, наверное, целую неделю. Сначала он этот стол разобрал — да так, что казалось, этот «конструктор» никогда уже будет не собрать заново, — потом где-то что-то подтянул, подправил, собрал все воедино, но не так, как раньше, а гораздо лучше. И теперь колченогий стол крепко стоял на ножках и мог прослужить еще долгие годы. А к тому же папа подобрал новые металлические ручки для ящиков — те, старые, уж совсем заржавели, — все ошкурил, промазал олифой, покрыл лаком и отполировал, так что теперь стол выглядел лучше нового.

— Знаешь, я тебе кое-что скажу, но ты только папе не рассказывай. Угадай, зачем он все это затеял? Потому что его девочка должна была приехать на каникулы из университета. Он давно знал, что тебе не нравится есть за столом для пикников. Вот и решил сделать доченьке сюрприз. Ты же знаешь папу: говорить он не мастер, но зато видит и замечает все вокруг.

— А куда вы дели старый стол?

— На улицу вынесли. Его для пикников сделали — пусть во дворе и стоит. Летом и за ним можно будет хорошо посидеть.

С этими словами мама подвела Шарлотту к кухонной двери и показала на сугроб, вокруг которого Бадди гонялся на Майком, а Сэм и Эли с хохотом за ними наблюдали.

— Вот по весне распакуем его, вытащим скамейки и будем по вечерам пить чай на свежем воздухе.

Вернувшись в гостиную и посмотрев еще раз на «новый» стол, Шарлотта, сама того не осознавая, разревелась. Чтобы совсем уж не пугать маму, она заставила себя улыбнуться сквозь слезы и крепко обняла ее.

— Мамочка, знаешь, папа… он ведь у нас… он такой хороший… и ты… ты тоже такая замечательная… и все вы… вы так меня любите… — Шарлотта уткнулась носом куда-то в мамину шею возле подбородка.

Мама явно не знала что сказать и только прижала Шарлотту к себе. Наконец она проговорила:

— Ну что ты, девочка, чего же ты плачешь? Ну что ты как маленькая? Хотя в глубине души ты еще, наверно, осталась моей маленькой девочкой.

— Нет, мам, не в глубине души, а всей душой я все еще твоя маленькая девочка. Это уж я поняла точно, пока была так далеко от вас. И стоило поехать в Пенсильванию хотя бы ради этого. — Пенсильвания. Почему-то ей даже не хотелось произносить слово «Дьюпонт». — И пусть другие говорят, что хотят, мне никакого дела до этого нет. Главное, что я не хочу вас чем-нибудь огорчить или обидеть.

— Да как же ты можешь меня обидеть? Никак не могу понять, что с тобой творится. Я ведь как увидела тебя на автобусной станции, сразу поняла, что ты будто сама не своя.

Что ж, разве это не подходящий момент, чтобы рассказать маме все, признаться во всех грехах и попросить прощения? Но разве материнское прощение смоет с нее все грехи? Разве смогут они и дальше жить как раньше, словно ничего не случилось? Нет, мама, наверное, больше никогда не посмотрит на Шарлотту так, как сейчас, никогда не назовет ее «своей маленькой девочкой». Каким ударом будет для мамы, когда она узнает всю глубину падения дочери. Какими словами можно попытаться признаться в совершенных грехах? Сможет ли Шарлотта сказать все это, глядя маме в глаза, — сможет ли она вообще когда-нибудь снова посмотреть ей в глаза, и сможет ли мама смириться с тем, чем стала ее маленькая девочка? Но ведь другой такой возможности не будет…

…Вот только как ею воспользоваться?

— Да нет, мам, все в порядке. — Она всхлипнула и проглотила слезы. — Просто последняя неделя меня совсем доконала. Я даже не могла себе представить, что это будет так… ужасно трудно. Знаешь, это, оказывается, такой стресс.

Шарлотта тотчас же пожалела, что воспользовалась словом «стресс». С точки зрения мамы, любой стресс представлял собой последствие душевной лености. Не жалей себя, работай не покладая рук, и никакого стресса не будет — таково было ее золотое правило.

— У нас всю неделю были зачеты… и я совсем не высыпалась, спала раза в два меньше, чем обычно… и мне было так одиноко, мама. Раньше я даже представить себе не могла, что могу так мучиться от одиночества. Мисс Пеннингтон всегда говорила мне, что я самостоятельная и независимая по характеру, и что я не такая, как все, что я особенная. Никакая я, мам, не особенная. На самом деле я так же чувствую себя одинокой и страдаю от этого, как и все другие. Только там, в Пенсильвании, я поняла, сколько у меня дома было близких, и друзей, и просто хороших знакомых — тех, кого я знаю с детства и кто всегда может прийти мне на помощь.

Мама чуть отодвинулась от Шарлотты, хотя продолжала держать руку на ее спине. Улыбнувшись, она кивнула головой в сторону восстановленного папой стола и сказала:

— Ну, тогда я думаю, что сегодняшний вечер будет для тебя просто подарком.

— Сегодняшний вечер? — По лицу Шарлотты пробежала тень, но мама этого не заметила.

— Мы решили, что сегодня вечером нужно будет устроить испытание для папиного стола. Я… то есть мы решили пригласить кое-кого на ужин, и я думаю, ты будешь рада их всех видеть…

Шарлотту охватил ужас.

— Кого это вы пригласили?

Мама восприняла этот ужас как проявление радости по поводу неожиданного сюрприза.

— Да только свои соберутся… Мисс Пеннингтон… Лори… Мистер и миссис Томс. Они все просто умирают от любопытства услышать от тебя про Дьюпонт, про студенческую жизнь и все такое.

— Нет, мама, да как же так! — Эти слова слетели с губ Шарлотты совершенно машинально, она даже не успела задуматься над тем, какими странными и неестественными они могут показаться матери.

Та действительно смотрела на нее в полном замешательстве.

— Мама, пожалуйста, хотя бы не сегодня! Я ведь только что приехала. Мне нужно время, чтобы… — На что именно и сколько времени ей нужно, она придумать не успела.

— Да ведь ты их всех знаешь. Я специально их пригласила.

Шарлотта поняла, что ее реакция лишь открывает то, что она хотела скрыть. С другой стороны, одна мысль о встрече со всеми этими людьми причиняла девушке боль. Постаравшись взять себя в руки, она сказала:

— Да, мама, я все понимаю, но ты ведь даже не спросила меня.

— Ну извини, дорогая, но я просто как-то не подумала. Мне показалось, что для тебя это будет приятный сюрприз. Лори, мисс Пеннингтон, Томсы… Может, ты мне все-таки объяснишь, что с тобой происходит? Ты расстроена?

— Нет, мам, я не расстроена. Просто я… — Шарлотта понимала, что у нее нет объяснений для всех странностей собственного поведения. Ну не умела она складно врать. Она даже вспомнила, что дома ей никогда в жизни и не приходилось врать или сочинять — если не считать мелких детских хитростей. В то же время девушка прекрасно сознавала, что ложь как таковая вовсе не чужда ее натуре. Любой человек — ну, может, не любой, но она-то уж точно, — которого с завидным постоянством хвалят и превозносят до небес, волей-неволей учится ликвидировать последствия своих «проколов» — хотя бы для того, чтобы не разочаровывать людей. — Я просто удивилась, вот и все.

У нее не хватит духу попросить маму отменить сегодняшнюю встречу. И все-таки… о Господи, Лори и мисс Пеннингтон. Тут уже отговорками не отделаешься, а для того, чтобы перехитрить лучшую подругу и любимую учительницу, она недостаточно хорошая актриса.

Как пережить этот надвигающийся кошмар? Мозг Шарлотты вновь заработал с удвоенной силой и вышел на максимальные, уже критические обороты. Он работал и работал — пусть вхолостую, лишь бы не останавливаться, даже когда получал от предохранительной системы, не желавшей короткого замыкания и выхода из строя, сигналы о бесполезности и, более того, ненужности столь бурной деятельности. Все доводы разума мозг отвергал бесповоротно, не пытаясь проанализировать. На выпускной церемонии мистер Томс объявил, что у нее лучшие в школе оценки по французскому, английскому и сочинениям. Сегодня, когда он придет к ним в гости, Шарлотте нечего будет сказать ему, нечем будет если не доказать, то хотя бы намекнуть, что там, в Дьюпонте, у нее остался хоть какой-то интерес к этим предметам. Она знала, что ей присущ некоторый эгоцентризм, с давних пор проявлявшийся в несколько легкомысленном отношении к окружающим. Ну почему, спрашивается, было не привезти Бадди и Сэму какие-нибудь дьюпонтские сувениры на Рождество?.. Футболки, например, а если они стоят слишком дорого, то хотя бы фотографии Трейшоуна Диггса и Андре Уокера, в общем, любую мелочь… А для мамы и папы так пригодились бы кофейные чашки с дьюпонтским гербом… неужели они даже этого не заслужили? Не-е-ет, просто Шарлотта об этом не подумала.

А главное, теперь уже ничего не исправишь. Придется вместо этого дарить братишкам, как всегда, какую-нибудь ерунду из универмага Кайта… а на ней всегда словно печать стоит: «Куплено у Кайта».

Ничего, дайте только время. Она еще придумает для себя способы помучиться. Состояние у нее как раз подходящее.

Весь день Шарлотта придумывала для себя причины и поводы, чтобы не выходить из дома — снег… в городе слишком много народу (не просто народу, а людей, которых она не хочет видеть… которые засыплют ее вопросами про Дьюпонт, будь он неладен)… и вообще в такой день лучше всего посидеть дома и почитать что-нибудь из книг, которые нужно обязательно проштудировать к итоговым экзаменам… экзамены состоятся уже скоро, в самом конце семестра… в самом конце… Да, лучше быть дома — на тот случай, если Бог все-таки прислушается к ее молитвам и пришлет за нею ангела… Вот только как ангел все это обставит?.. А может, нужно помочь ему и для этого как раз выйти на дорогу? Вот пойду по узкой, накатанной дороге… глядишь, и свалюсь прямо под колеса какой-нибудь машины… и это будет выглядеть как несчастный случай… И почему бы действительно машине, лучше всего большому пикапу, проезжающему мимо дома 1709, не зацепить поскользнувшуюся и оказавшуюся прямо на проезжей части девушку? Только сделать все нужно так, чтобы ни у кого, включая водителя, не было оснований сказать, будто она «сама бросилась»… Вот только ни пикапы, ни грузовики, ни даже легковые машины не проносились мимо дома 1709 с подходящей скоростью. Снегоуборщик еще не расчистил дорогу возле их дома, и даже самые мощные и надежные полноприводные пикапы пробирались по дороге неспешно и осторожно, двигаясь с черепашьей скоростью.

К счастью, маме сейчас не до того: все ее внимание поглощено подготовкой к ужину — мама упорно называла предстоящее событие ужином, а не обедом. Старых знакомых можно пригласить просто поужинать, а если назвать это мероприятие обедом, то придется приглашать их уже «в гости» или «посидеть», но четверо «гостей», пришедших «посидеть», — это уж слишком напоминало отвратительное, с точки зрения мамы, слово «вечеринка». В общем, когда Шарлотта сказала, что хочет почитать кое-что к экзаменам, мама отреагировала спокойно и ничуть не удивилась. Правда же заключалась в том, что Шарлотте в ее теперешнем депрессивном состоянии было не до чтения. Прочитанные слова проносились в ее мозгу, не оставляя следа, не раскрывая значения: просто какая-то бессмысленная последовательность букв и знаков препинания. Она привезла с собой только одну книгу: небольшую, двухсотстраничную, рекомендованную мистером Старлингом. Монография называлась «Общественный мозг», автор — Майкл Гадзанига, прославившийся своими исследованиями и наблюдениями за пациентами, которым в терапевтических целях была проведена операция по рассечению мозолистого тела — того участка головного мозга, через который проходят все нейронные связи между полушариями. С месяц назад Шарлотта заглянула в книгу Гадзанига и просто пришла в восхищение.

Забравшись в старую развалюху, гордо именовавшуюся у них в доме «мягким креслом», она открыла книгу наугад. «В чем заключается причина такого явления: чем больше человек знает, то есть чем больше информации содержится в его мозгу, тем быстрее мозг работает, но при этом чем больше информации содержится в искусственно созданном подобии мозга (компьютере), тем медленнее он функционирует?» Шарлотте никак не удавалось понять, в чем смысл поставленной задачи. Зачем даже пытаться отвечать на этот вопрос? Какая, к чертям, польза в сравнении скорости быстродействия человеческого мозга и компьютера? Кому настолько нечего делать, чтобы этим заниматься? Ведь это же просто ерунда какая-то. Как может эта проблема сравниться по значимости с несчастьями, обрушившимися на нее? Какое отношение это имеет к ее беде, к тому, что ее просто поимели… да нет, что там скрывать и увиливать от очевидного — ее просто трахнули, да-да, трахнули чуть ли не на виду у посторонних в каком-то гостиничном номере, и при этом ее обидчик — похотливый красавчик из самого престижного студенческого клуба — еще и растрепал на весь кампус Дьюпонтского университета: его, видите ли, ужасно обломал тот факт, что она досталась ему девственницей! Отдав себя во власть страстей и похоти, уступив желанию обзавестись бойфрендом, Шарлотта принесла в жертву все — девственность, чистоту, достоинство, репутацию, а вместе с этим — свои стремления, надежды, мечты, обязательства перед теми, кто вырастил, выучил, воспитал ее, обещания, данные им всем перед отъездом из родного города… и как сегодня вечером она будет смотреть в глаза мисс Пеннингтон? Шарлотта старалась даже не думать об этом.

Она решила, что время, остающееся до минуты ее позора, будет идти медленнее, если его разделить на отрезки — например, по полчаса. «Ближайшие полчаса мне бояться нечего. Никто не вторгнется в мою жизнь. Я могу делать все, что угодно, а угодно мне откинуться в этом кресле, закрыть глаза и — не делать ничего, даже не думать. — (Впрочем, рассчитывать на то, что машинка в ее мозгу успокоится или хотя бы снизит обороты, рассчитывать не приходилось. Этому обезумевшему механизму все равно, есть у него полчаса покоя или нет: он продолжал лихорадочно работать на полной, нет, уже на запредельной мощности.) — У меня есть целых полчаса, а потом еще полчаса, но так далеко лучше даже не заглядывать. Там, впереди, — закат, сумерки и вечная мгла. Примерно в половине пятого солнце зайдет, но сейчас — сейчас меня просто нет и не будет в этом мире до половины пятого. Я живу одним мгновением, то есть нет, не мгновением, а вот этим получасом, который вырван из линейного течения времени и перенесен вместе со мной куда-то в другое пространство».

Мальчишки, Бадди и Сэм, вместе со своими друзьями Майком Кризи и Эли Мауком ввалились со двора в кухню, тяжело дыша, хихикая и подшучивая друг над другом:

— Ну вот, а говорил, не догоню! — Вроде бы голос Бадди.

— Бадди… — Это уже мама.

— Да я специально тебе поддался, а то будешь хныкать, как девчонка!

— Бадди! Мальчики, сколько раз вам говорить — снимайте сапоги, когда в дом входите! Вы только на себя посмотрите!

— А-а-а…

Бадди, Сэм, Майк Кризи, Эли Маук… мозговая машина работает на бешеной скорости… крутится, крутится, крутится все быстрее…

Да как же так? Оказывается, полчаса уже давно прошли, прошли бессмысленно, бестолково и бесполезно… и еще десять минут сверх того! Времени почти совсем не остается. Скоро уже пять, а там — все кончено. Гостей приглашали «на ужин» к шести, а в округе Аллегани принято приходить вовремя.

Когда девушка впадает в депрессию, она забывает обо всем, даже о, казалось бы, неистребимом в любой женщине желании хорошо выглядеть и производить впечатление. По крайней мере, так происходит с большинством девушек, если, конечно, их депрессия не является спектаклем все ради той же цели пощекотать нервы окружающим и произвести впечатление. Такие девушки не забывают привести себя в порядок и лишь после этого напускают на себя подавленный вид. Но девушка в настоящей депрессии, девушка, у которой действительно тяжело на душе, хочет лишь не попадаться никому на глаза. Что значит «хорошо выглядеть»? Она не заслуживает того, чтобы хорошо выглядеть. Выглядеть хорошо — это же обман, и даже не обман, а насмешка. В итоге Шарлотта надела то самое старое платье с набивным рисунком, в котором была на выпускной церемонии (и в котором впервые переступила порог клуба Сейнт-Рей!), позаботившись лишь о том, чтобы отпустить наскоро подшитый на руках подол, чтобы он прикрывал колени.

Из кухни донесся голос мамы:

— Шарлотта! Ты готова?

— Да, мама!

Шарлотта почувствовала в себе даже что-то похожее на раздражение. Ну почему она должна докладывать о готовности, как будто вся эта суета была затеяна по ее просьбе? И вообще, для хозяйки, которая никогда не устраивает вечеринок, а просто приглашает кое-кого на обед, вернее на ужин, мама явно слишком нервничала. По всему дому уже успел распространиться аромат жареной индейки… к нему добавлялся запах картофельно-морковного пюре с белым изюмом: точно, это и есть тот самый «секрет», деликатес ее далекого детства. Вскоре послышался еще и запах уксуса — мама залила им мелко нарезанный лук, который, естественно, предполагалось подавать в качестве приправы к тушеной фасоли… Все эти запахи всколыхнули в памяти Шарлотты чудесные воспоминания о празднованиях Дня Благодарения и Рождества. Она даже прониклась ощущением предстоящего праздника — да, опасный наркоз (или все же наркотик?) эта ностальгия. Вот только не слишком ли горьким получается возвращение в реальность после погружения хоть на несколько секунд в светлые воспоминания о детстве? Эх, мама, ну какой толк твоей маленькой умнице от того, что ты устроила для нее этот праздник обоняния? Ну, забылась она ненадолго, вспомнила себя еще чистой, честной и непоруганной и со всей отчетливостью поняла, что этого счастья уже не вернуть, что она никогда больше не сможет открыто посмотреть в глаза даже самым близким друзьям… Особенно самым близким друзьям.

— Шарлотта, я хотела тебя кое о чем попросить, — обратилась к ней мама. — Проследи, чтобы я называла жену мистера Томса Сарой, а не Сьюзен. Мы не так часто с ней видимся, и вечно я ошибаюсь и зову ее Сьюзен. Это так неловко.

Мама улыбалась, но Шарлотта видела, что она нервничает. Мама вообще не была уверена, что правильно поступила, пригласив Томсов. Ни светского общества, ни четкого разделения на социальные классы в округе Аллегани не было; все люди просто делились на уважаемых и неуважаемых. Уважаемыми считались те, кто ходит в церковь, соблюдает заповеди, с уважением и серьезностью относится к образованию, даже если сам не получил хорошего образования. Уважаемые люди не злоупотребляли спиртным, особенно при посторонних, а еще — много работали, при том условии, конечно, если им удавалось найти работу в радиусе пятидесяти миль от Спарты. И, разумеется, они были добрыми соседями в старом деревенском понимании этого слова.

Однако и среди людей уважаемых существовало некое статусное разделение. Не обращать внимания на достаток и занимаемое в обществе положение было просто невозможно. Что касается достатка, мистер Томс тут ничем не выделялся среди соседей — по крайней мере, никому об этом не было известно, — однако его положение директора школы придавало ему особый статус. Человек он был по натуре добродушный, открытый и незаносчивый и вел себя, как подобает Простым Людям; кроме того, он всегда и во всем помогал Шарлотте, проявляя неподдельный интерес к ее судьбе; но его жена — Сара, а не Сьюзен — другое дело: это была величина неопределенная. Оба они были не местные, но мистер Томс, который родился в Чарльстоне, штат Западная Виргиния, легко и просто стал в Спарте своим. И он, и его жена в свое время закончили колледж с дипломами магистров. Миссис Томс устроилась работать на завод «Мартин Мариетта», как только тот открылся. Она была не то из Огайо, не то из Иллинойса, в общем, откуда-то из тех мест, и слыла среди соседей довольно замкнутой, необщительной и даже, быть может, немного высокомерной (степень неодобрительности этого определения варьировалась в зависимости от того, насколько часто соседям приходилось с ней общаться). Шарлотта готова была побиться об заклад, что маму больше всего беспокоит именно предстоящее появление миссис Томс.

На мгновение в выходившие на шоссе окна ударил свет фар, затем послышался звук подъезжающей машины.

— А вот и гости, кто-то уже приехал, — радостно, чуть нараспев произнесла мама и… придирчиво оглядела гостиную, словно проводя последнюю инспекцию и надеясь устранить любые еще оставшиеся недостатки.

Радостно — да, но вообще-то мама обычно так не говорит: не комментирует очевидные факты. Это был еще один признак того, что она не на шутку взволнована. Другое дело, что ее волнение не шло ни в какое сравнение с той опустошенностью, обреченностью, какие испытывала Шарлотта. «Кто же это приехал? Господи, пусть это только не будут Лори и мисс Пеннингтон! Лори собиралась заехать за мисс Пеннингтон и привезти ее. Пусть лучше это будут мистер и миссис Томс! Они знают меня гораздо меньше! Господи, дай еще хоть чуть-чуть времени, хотя бы пятнадцать минут! Пусть эти пятнадцать минут я проведу только с Томсами! Мне и с ними-то нелегко будет, но это ничто в сравнении с той тяжестью, которая навалится на меня, когда приедут моя лучшая подруга и любимая учительница! Неужели я так многого прошу?»

Стук в дверь — безошибочно узнаваемый стук самодельного дверного молотка, который папа когда-то подвесил на косяке входной двери. Сердце Шарлотты бешено забилось. Папа открыл дверь…

…И сияющее лицо мистера Томса появилось в дверном проеме. Он улыбался точь-в-точь так же, как тогда, на выпускной церемонии! Пока они с отцом пожимали друг другу руки, Шарлотта успела разглядеть его плащ на клетчатой подкладке, темно-синий блейзер, галстук, темные шерстяные брюки. «Насколько же я отвыкла видеть на мужчинах обычные шерстяные брюки», — невольно отметила про себя Шарлотта. В Дьюпонте можно было за целый месяц не встретить ни одного преподавателя в обычных традиционных брюках со стрелками — не говоря уж о студентах. Мистер Томс тем временем отступил в сторону и пропустил вперед свою супругу. Миссис Томс была очень миловидная, по-своему даже красивая брюнетка, с довольно крупным, но правильной формы носом, с губами, изогнутыми в постоянной словно бы чуточку игривой улыбке, темными и одновременно томными глазами, подкрашенными, может быть, излишне заметно — по меркам Спарты, но она всем своим видом давала понять, что имеет право позволить себе некоторые маленькие вольности. Узкий подбородок немного портил лицо, а на лбу заметна была вертикальная морщинка, видимо образовавшаяся оттого, что миссис Томс все время старалась изобразить серьезную женщину, готовую в случае чего постоять за себя. Одета она была вполне обычно, без особых претензий на моду: серовато-синее платье и кардиган цвета фуксии с перламутровыми пуговицами, придававшими ее облику некоторую чопорность. Мама приветствовала Томсов со слегка преувеличенным оживлением.

— Здравствуйте, проходите, Сара! — пропела она. Похоже, наконец имя супруги мистера Томса запечатлелось у нее в памяти.

Миссис Томс глубоко вздохнула и окинула комнату внимательным цепким взглядом. Шарлотта могла бы поклясться, что запах, характерный для обогреваемого углем помещения, шокировал ее прямо при входе, и теперь гостья уже с некоторой долей предубеждения оценивала нищую обстановку их маленькой гостиной.

Шарлотта инстинктивно подалась назад. Пришлось маме начать с представления миссис Томс Бадди и Сэма. Мальчики дисциплинированно пожали гостье руку и на все ее вопросы отвечали только: «Да, мэм». Мама тем временем переключилась на мистера Томса, с которым тоже нужно было сердечно поздороваться. Мистер Томс был слишком вежлив, чтобы испускать глубокие вздохи и придирчиво осматривать помещение, хотя он тоже оказался тут впервые.

— Святые Небеса, мистер Томс, я так рада, что вы пришли! Это так любезно с вашей стороны!

Вот странно: директора школы, которого она знает так давно и хорошо, мама все-таки называет мистером Томсом, а его жену, с которой едва знакома, — Сарой. В другой ситуации Шарлотта попыталась бы объяснить для себя такое нелогичное поведение мамы, но в конце концов — какая разница? Волновало ее сейчас только одно: скорее бы уж они ушли.

Миссис Томс шагнула ей навстречу и сказала:

— Шарлотта, я не видела тебя с самой весны, со дня твоего выпуска. Я еще тогда хотела похвалить тебя за твою замечательную речь.

Шарлотта почувствовала, что заливается краской. Впрочем, это был не тот румянец, который появляется на щеках скромной девочки, когда ее хвалят.

— Спасибо, мэм, — сказала она и напряглась, ожидая дальнейших слов, которые должны быть неизбежно связаны с Дьюпонтом.

— Сразу после твоей речи я сказала Заку, — (Что еще за Зак? Шарлотта даже не сразу вспомнила, что директора зовут Закари М. Томс; ей никогда не приходило в голову, что есть такие люди, которые могут называть его просто Заком), — что ему обязательно нужно включить в школьную программу курс риторики. По-моему, каждый человек, заканчивающий среднюю школу, должен быть готов выразить свои мысли перед аудиторией. Может быть, не у всякого это получится так же хорошо, как у тебя, но по крайней мере они привыкнут не бояться. Вот ты просто молодец — даже ни разу не заглянула в подготовленный текст.

Шарлотта чувствовала, что снова краснеет до корней волос. И опять дело было не в скромности, а в злости на саму себя за то, что ей никак не удавалось придумать хоть сколько-нибудь внятного ответа. Снова сказать спасибо? Почему-то это казалось девушке не совсем уместным. Единственное, чего ей хотелось, — чтобы этот дурацкий вечер скорее закончился.

Видя замешательство Шарлотты, миссис Томс решила заполнить образовавшийся в разговоре вакуум.

— Да, кстати, Шарлотта, я хотела спросить тебя. Мой брат женат на девушке из Саффилда, в Коннектикуте, и одна подруга дочери ее сестры — они познакомились, когда вместе ходили в школу Сейнт-Пол в Нью-Гемпшире… ты знаешь школу Сейнт-Пол?

Шарлотта не могла внимательно проследить за этим генеалогическим экскурсом, но последняя часть вопроса, касавшаяся известной частной школы-интерната Сейнт-Пол, зацепилась в ее мозгу.

— Да, мэм.

— Так вот, ее подруга поступила в Дьюпонт… я думаю, она сама тоже хотела поступить в Дьюпонт, но в итоге все кончилось колледжем Брауна. Впрочем, слово «кончилось», наверно, не совсем правильное… на самом деле девочка пока еще там учится на старшем курсе, и она не очень хорошо отзывается о колледже Брауна. Ну а ее подруга — старшекурсница в Дьюпонте…

Этот разговор, пусть пока и совсем не опасный, не касающийся ничего особенного, уже давил на Шарлотту тяжелым грузом, и для девушки, находящейся в депрессии, это было просто непосильной ношей. Меньше всего на свете ее сейчас интересовала какая-то подруга сестры чьей-то дочки, которая раньше училась вместе с ней в Сейнт-Поле, а теперь учится в Дьюпонте, в то время как сама неизвестно чья дочка учится в Брауне.

— …И вот она… я говорю про подругу… дочери… сестры… жены моего брата. — Миссис Томс сама засмеялась над выстроенной ею цепочкой. — Подожди, кем же она мне приходится? Если жена моего брата — это моя невестка, то ее сестра — тоже моя невестка?.. или двоюродная невестка… — Она снова рассмеялась. — Да, похоже, я неплохо адаптировалась здесь у вас, на Юге! Раньше я ни за что бы такое не выговорила: «подруга дочери сестры жены моего брата»! В общем, она учится в Дьюпонте и говорит, что знает тебя.

— Знает меня? — Шарлотта была изумлена — и испугана. В ее мозжечковой миндалине словно сработал предохранитель, переключивший мозг из режима «прячься и жди» в режим «беги или защищайся».

— Ну да, так она говорит. Ее зовут Люси Пейдж Такер.

На этот раз кровь отхлынула от лица Шарлотты. Она пристально смотрела на миссис Томс, словно желая увидеть… хоть какой-то намек на…

— Ты ее знаешь? — спросила миссис Томс.

— Нет! Вообще не знаю… — Шарлотта понимала, что ее голос звучит слабо, неуверенно и неубедительно, но справиться с ним не могла. — Я имею в виду… я ее знаю… заочно… знаю, кто она такая. Но никогда с ней не встречалась. Кажется, я ее даже видела, но мы не знакомы. Наверно, я даже не узнала бы ее, если бы встретила случайно. А она говорит, что знает меня?

«Нельзя уходить в глухую защиту! Того и гляди, гостья догадается, что я что-то скрываю. Лучше всего бы сменить тему, но это будет выглядеть подозрительно». Мозг Шарлотты просто кипел, испуская пар.

— Так моя невестка сказала. Я сегодня днем как раз с ней созванивалась. У меня сложилось такое впечатление, что вы с этой девушкой даже, как это теперь называют, в одной тусовке.

Теперь, как показалось Шарлотте, уже миссис Томс внимательно смотрела ей в лицо… явно что-то высматривая. Шарлотта знала, что надо вести себя… хладнокровно… но не могла.

— Да нет, что вы! — ответила она. — Она ведь… вроде бы она президент женского студенческого клуба или что-то вроде этого! А я — у меня вообще никакой тусовки нет. Я же еще только на первом курсе. Я пока что даже не… — Решив не договаривать, что она «пока не», Шарлотта замолчала и выразительно пожала плечами.

— Ну, — сказала миссис Томс с жизнерадостной улыбкой, — может быть, эта девушка рассматривает тебя как кандидата на вступление в их клуб!

Вроде бы улыбка не фальшивая… но уж точно ироническая! Что же все-таки ей известно? Неужели все? Шарлотта вспомнила, как Глория говорила что-то у «Мистера Рейона», обращаясь к Люси Пейдж… самой настоящей львице… Это крупное лицо и гриву светлых волос она и через тысячу лет не забудет.

— Ну, с чего бы вдруг ей рассматривать меня как кандидатку? Я всего лишь… ну, в общем, никто из них никогда в жизни даже не слышал про Спарту, или округ Аллегани, или Голубые горы. Ну почти никто. Они ведь все учились в частных школах. То есть… я хочу сказать, что мы слишком разные… Мне никогда не вступить в студенческий клуб. То есть я хочу сказать, что это для меня так же маловероятно, как… как вступить… э-э… э-э… в какую-нибудь афганскую армию или что-нибудь в этом роде…

Миссис Томс при этих словах весело рассмеялась, но самой Шарлотте было вовсе не до смеха. Она вообще не считала, что сказала что-то смешное. Да уж, для девушки, находящейся в депрессии, вообще ничего смешного не существует. Она просто случайно это сболтнула.

Но хотя она пока и не проболталась, Шарлотта все равно боялась, что это случится, и надеялась только, что все эти южные интонации с вопросительными знаками в конце фраз помогут скрыть ей… отчаяние. «Что же известно миссис Томс, а следовательно, и мистеру Томсу?..» В мозгу по-прежнему все кипело, и Шарлотта вглядывалась в лицо миссис Томс, словно сканируя его миллиметр за миллиметром…

Ни шума мотора подъехавшей машины, ни стука в дверь она не услышала. Дверь вдруг как-то сразу оказалась открытой, а в маленькой комнате стало еще более шумно.

— О, миссис Симмонс… — вздох, — …Господи, я так рада… — тяжелый вздох, — …видеть вас!

Да уж, это теплое и душевное контральто мисс Пеннингтон не забудешь и не перепутаешь ни с каким другим голосом. Они с мамой всегда были на «вы», называя друг друга мисс Пеннингтон и миссис Симмонс, и Шарлотта давно поняла, что в этом было некоторое проявление ревности. Очень уж они обе любили ее. Видимо, поэтому в их отношениях всегда присутствовала определенная натянутость. И вот сейчас Шарлотта с удивлением, едва веря своим глазам, увидела, как мисс Пеннингтон, войдя в гостиную, обнимает маму, а мама ее. Умом Шарлотта понимала, что это зрелище должно было тронуть ее и наполнить счастьем. Еще бы: две женщины, которым она обязана всем в своей жизни, смели все разделявшие их барьеры и почувствовали себя по-настоящему близкими людьми… О Господи, а она при этом должна все время думать, как не проколоться и оттянуть неизбежную развязку! Что станет известно одной из них, тотчас же узнает и другая! А что известно миссис Томс, скоро станет известно и им обеим!

Вслед за мисс Пеннингтон вошла Лори. Шарлотта даже испугалась: та просто сияла от радости. Лицо, улыбка, общительность, хорошее настроение — все это было таким искренним, что просто не могло не заразить любого другого человека Лори буквально осветила собой всю комнату.

— Миссис Симмонс! — воскликнула она. — Как давно я у вас не была! — И обняла маму.

— С Рождеством! — прозвучало радостное контральто мисс Пеннингтон, когда она пожала руку папе, а затем накрыла его ладонь другой своей ладонью, соорудив таким образом теплый сэндвич.

Папа сиял от удовольствия. По его лицу было видно, как он любит всех присутствующих и, конечно же, так много сделавшую для его дочери учительницу. Мисс Пеннингтон тем временем обнялась с мистером Томсом и переключилась на Бадди и Сэма.

Мальчишки улыбались и пританцовывали на месте с той самой минуты, как мисс Пеннингтон и Лори переступили порог.

— А это вам для всей семьи! — сказала Лори, поднимая руку и держа за ручку большую — на полгаллона не меньше — пластиковую бутыль яблочного сидра ясное дело, безалкогольного. Горлышко бутылки было обмотано красно-зеленой рождественской ленточкой. — Это от нас с мисс Пеннингтон. С Рождеством!

Мама взяла бутыль обеими руками.

— Ну, ничего себе, как же вы так угадали! — воскликнула она — Этой бутылке в нашем доме самое место. Если б вы знали, как Бадди и Сэм любят яблочный сидр. Дай им волю — они только им и будут питаться!

Мама выразительно посмотрела на мальчишек. Бадди застеснялся, и его улыбка превратилась в комичную гримасу, которую, естественно, скопировал Сэм; все присутствующие покатились со смеху.

— Ну, мальчики, а сказать-то что надо? — Мама не упустила случая повоспитывать сынишек. — «Спасибо, мисс Пеннингтон, спасибо, Лори! И вас с Рождеством!»

Шарлотта неподвижно стояла рядом с миссис Томс. Она прекрасно понимала, что это и есть одна из тех радостных, чудесных рождественских сценок, ради которых и стоит жить… Вся семья собралась вокруг пузатой печки… в снежный вечер друзья приехали с подарками… радость и человеческое тепло пропитывают воздух настолько густо, что кажется, его можно резать, как фруктовый пирог… Лори выглядит совершенно великолепно, просто девушка с картинки: воплощение цветущей молодости и любви ко всем вокруг… и тут же Шарлотта Симмонс, впервые приехавшая домой после своего триумфа — она у нас в Дьюпонт поступила! — и панически пытающаяся угадать, кому и что из присутствующих в этой комнате о ней известно. Ей сейчас так хотелось броситься к любимой учительнице, крепко обнять ту и сказать слова благодарности за все, что та для нее сделала Кто, как не она, вырвала Шарлотту из серости провинциальной глухомани и помогла пробиться в большой мир, где, как она выражалась, «все и происходит». А еще Шарлотте хотелось радостно завизжать: «Лори!» — и в порыве ничем не сдерживаемого веселья при виде лучшей школьной подруги — той самой подруги, которая помогла ей достойно продержаться в многолетнем противостоянии Чаннингу, Реджине и всей их «крутой тусовке», — захлопать в ладоши, может быть, даже подпрыгнуть, а затем обнять ее точно так же, как и мисс Пеннингтон, крепко-крепко, ощущая, что эту дружбу, эти почти сестринские отношения никто и ничто уже не сможет разрушить, как бы по-разному ни сложились их судьбы, как бы далеко ни разбросала их жизнь, каким бы разным ни был достаток в их будущих семьях, статус их будущих мужей или что угодно еще. Но Шарлотта едва смогла заставить себя просто вежливо, чуть ли не официально улыбнуться, и вопрос о том, бросаться ли к кому-то с объятиями, отпал сам собой.

Почувствовав сбой в ходе такого естественного и искреннего спектакля, мама, выступавшая в нем режиссером, встрепенулась и огляделась.

— А где Шарлотта? — воскликнула она, всплеснув руками. — Шарлотта, ну что же ты стоишь? Смотри, какие у нас гости! Ты что, от радости онемела? Иди скорее, поздоровайся!

По выражению маминого лица было ясно, что она все еще не поняла, насколько выпадает ее дочь из общего настроения. Она ждала, что та шагнет — нет, не шагнет, а бросится навстречу гостям и исполнит приветственный ритуал на той самой высокой ноте, которая и требовалась в такой трогательный момент. Похоже, ждали этого и все остальные. Шарлотта растянула губы в печальной — прямо-таки замогильной — улыбке… причем она все прекрасно понимала… но ничего не могла с собой поделать… и медленно отошла от миссис Томс. Ей хотелось двигаться быстрее… и не просто быстрее, a con brio — с огоньком, как выражаются музыканты… но ноги отказывались ей подчиняться. Улыбка, пусть даже дежурная, — и та не хотела держаться на лице.

На то, чтобы дойти до мисс Пеннингтон, Шарлотте потребовалось несколько секунд. За это время учительница не могла не понять или, по крайней мере, не почувствовать что-то по ее лицу, потому что губы мисс Пеннингтон были по-прежнему растянуты в радостной рождественской улыбке, но в глазах появилось замешательство. Шарлотта обняла ее и сказала:

— О, мисс Пеннингтон, с Рождеством вас.

Слова были правильные, вот только интонация подкачала, искаженная все тем же страхом и чувством вины.

Почувствовав, что с бывшей ученицей что-то неладно, мисс Пеннингтон тоже заволновалась, и в итоге их встреча получилась совсем не такой сердечной и эмоциональной, как она ожидала Вместо того, чтобы покрепче прижать к себе Шарлотту и внимательно заглянуть ей в глаза, мисс Пеннингтон лишь коротко обняла ее и почти официальным тоном сказала:

— Ну, Шарлотта, и тебя с Рождеством. Когда ты приехала?

Девушка сказала, когда приехала и с каким трудом они перебрались через горы во время снежного бурана, гадая при этом: «Что же она прочитала у меня на лице?» Потом повернулась к Лори и раскрыла объятия, собрав всю силу воли и стараясь, чтобы на этот раз все получилось лучше.

— Лори!

— Ну, привет, девочка из Дьюпонта! — весело ответила та Девушки обнялись и даже прижались друг к другу щеками, но все равно это выглядело, как во время протокольного мероприятия. Что-то было здесь не то — в ее выражении лица., в ее манере…

— Счастливого Рождества, мистер Томс! Миссис Томс! — Лори повернулась к Томсам.

Праздничное настроение уже опять вернулось к ней. Ее щеки разрумянились, улыбка была просто солнечная. Молодость! Радость! Надежда! Фонтан энергии и здоровья! Красота! Лори, может быть, и нельзя было назвать красивой в привычном смысле этого слова, но внутренний свет, исходивший от девушки, скрадывал любые недостатки ее внешности. Что с того, что у нее нос чуточку картошкой? Уверенная в себе, веселая, жизнерадостная, сердечная, устремленная в будущее, Лори представляла собой просто образцовый портрет студентки-первокурсницы, вернувшейся домой на каникулы на радость родителям. Шарлотта ей не завидовала — даже зависть потеряла для нее всякий смысл. Зависть — это та роскошь, которую могут позволить себе люди, в чьей душе еще теплится надежда на будущее. Нет, Шарлотта не завидовала подруге: ей только становилось еще больше жаль себя. Она увидела просто идеальный по наглядности пример всех тех качеств, которых она, Шарлотта Симмонс, лишилась по собственной глупости и бесхарактерности. Увы, сейчас у нее не было сил даже просто подыграть Лори, чтобы хоть как-то скрасить разительный контраст между ними. Все происходящее в гостиной — любое сказанное кем-то слово, любой взгляд — все наваливалось на нее страшной тяжестью, не давая вздохнуть. О том, чтобы попытаться отвлечься и хотя бы сыграть хорошее настроение, не могло быть и речи. Весь мир, казалось, вращался вокруг ее проблем, вокруг страхов и терзаний в ее душе. Больше Шарлотта ничего не воспринимала.

Мама — не та хозяйка, у которой гости будут долго стоять в гостиной и разговаривать, держа бокалы с напитками — будь то безалкогольный яблочный сидр, лимонад или минеральная вода С ее точки зрения, было в этом что-то неправильное. А значит, она вот-вот пригласит всех к столу. Шарлотта решила, что там будет легче, и если собраться с силами, то, может быть, удастся продержаться до конца вечера. Охотники поговорить за столом найдутся: мама, мисс Пеннингтон, мистер Томс, да и Лори (а ведь ее тоже поимели, да что там — трахнули, а с нее все как с гуся вода). Миссис Томс, по-видимому, тоже не была молчуньей. Итак, из неразговорчивых оставались только папа и Шарлотта Что ж, пусть те, кто любит поговорить, болтают, болтают и болтают в свое удовольствие, а она будет сидеть, делать вид, что слушает, выдавливать из себя улыбку, кивать, а если кто-нибудь спросит что-то про Дьюпонт, нужно будет постараться переключить внимание на Лори — пусть расскажет, как там у них в университете штата Северная Каролина.

Очередной удар обрушился на девушку с совершенно неожиданной стороны. Папа — папа — вдруг ни с того ни с сего заявил:

— Шарлотта, сегодня твое место во главе стола, чтобы тебя все видели и слышали. Будешь рассказывать нам про Дьюпонт. Нам ведь всем это ужасно интересно. — Поглядев на Томсов и мисс Пеннингтон, он уточнил: — Я правильно говорю?

Еще бы кто-то возражал! Все согласно закивали, послышались одобрительные возгласы, но всех переплюнула Лори, во весь голос заявившая:

— Ну ясно, чисто по жизни ее место там!

Шарлотту просто передернуло от почти физической боли и раздражения, которое, казалось, сдавило голову со всех сторон и вгрызалось в макушку. Как же все противно и убого. Чего стоит речь папы, сама его манера говорить: деревня, глухая деревня. Мама тоже не намного лучше, только к этому успеваешь привыкнуть, потому что говорит она все время, а папа молчит, молчит, а потом как выдаст — хоть стой, хоть падай. А Лори-то как вписалась в студенческую тусовку: теперь пойдет сыпать словечками вроде «чисто по жизни», «круто», «отстой» и прочее.

— Нет, папа! — выпалила Шарлотта, даже не подумав, чем мотивировать перед гостями этот отказ. Что бы им сказать, как отвертеться? Она хотела, чтобы это прозвучало непринужденно, но до лукавого легкомыслия ей было далеко. Шарлотта вся была охвачена болью. — Да кому интересно слушать про… учебу! — Учеба. Она по-прежнему не могла заставить себя произнести слово «Дьюпонт»: слишком уж болезненно отдавалось оно у нее в душе. — Лори, пожалуйста, садись лучше ты сюда! Я хочу узнать все-все о вашем университете!

Со всех сторон послышались шутливые протесты: все с готовностью приняли игру «Шарлотта стесняется, а мы ее уговариваем». В конечном итоге девушка все-таки оказалась во главе стола, где и была вынуждена сесть на один из реанимированных папой стульев из закусочной. С обеих сторон стола на нее смотрели мучители-инквизиторы. Соседом Шарлотты с одной стороны оказался мистер Томс, дальше сидели Лори и мама — вернее, мама должна там сидеть, потому что пока она была на кухне. По другую сторону от Шарлотты уселись мисс Пеннингтон, миссис Томс и папа. «Миссис Томс! Она ведь не просто так сидит тут со своей лицемерной улыбкой — она смерти моей хочет», — думала Шарлотта. Впрочем, нет — она и есть сама Смерть, пришедшая по ее душу и выжидающая подходящего момента. А мисс Пеннингтон, сидящая всего в паре футов… Мисс Пеннингтон… которую Шарлотта предала., когда она все узнает, это большое доброе сердце просто не выдержит… и все — по ее вине. Остальные собравшиеся за столом были пусть и не участниками драмы под названием «Самоуничижение Шарлотты Симмонс», но в любом случае являлись заинтересованными свидетелями. Только ли свидетелями? Двое из них — мама и папа, все еще не знающие или не желающие знать правды; они ведь были самыми гордыми родителями во всем округе Аллегани… и она сама разрушила это, опозорила… А мистер Томс разве безучастный свидетель? Конечно нет: вдуматься только — он как будто все видел наперед, когда на выпускной церемонии официально и гордо назвал ее перед всем округом Аллегани одной молодой женщиной, которая… а вот и другая молодая женщина, которая всегда оставалась в тени блистательной Шарлотты Симмонс, — Лори, оказавшаяся способной сохранить в себе все то, что так быстро растеряла и похоронила она сама — обладательница президентской стипендии. Как же Лори это удалось? Как она смогла пережить этот душевный надлом, когда такие слова, как «любовь» и «близость», заменяются совсем другими, грубыми и вульгарными выражениями — «потрахаться», «переспать»… Как так получилось, что, пройдя через все то же, что и Шарлотта Лори смогла вернуться домой нормальным человеком, более того, счастливым, довольным собой и окружающими? Лори действительно оказалась той самой молодой женщиной, которая, по словам директора школы, была устремлена в будущее, к новым знаниям, встречам и свершениям.

Слава Богу, мама задержалась на кухне ненадолго. Буквально через пару минут она уже появилась с большим подносом, на котором возлежала — по-другому не скажешь — свежезажаренная индейка; кроме того, она вручила папе большой — скорее, даже хозяйственный, а не кухонный — нож, длинную вилку и точильный брусок. Восхитительный аромат! Одного взгляда на румяную, поджаристую, но в то же время сочную, непересушенную корочку на широкой грудке индейки было достаточно любому, даже никогда не пробовавшему это блюдо человеку, чтобы понять: на этот раз индейка хозяйке удалась. Далее, слава Богу, по программе этого театрализованного представления следовал сольный номер папы. Он встал и для начала несколько раз провел ножом по точильному бруску. Естественно, сегодня этот старомодный брусок смотрелся куда более уместно, чем современная точилка. Скрежещущий звук заставил всех, включая прибежавших с кухни Бадди и Сэма, завороженно следить за стремительными, ловкими, как у жонглера, движениями папы. Вот он отложил брусок и одним взмахом перерезал кожицу, подтягивавшую ножки птицы к туловищу. На мгновение клинок завис в воздухе, а затем безошибочно вонзился в самое слабое место сустава. Ножка индейки мгновенно отошла от ее бока и легла рядом на поднос. Все произошло мгновенно и бесшумно: не было ни брызг жира, ни треска костей; просто только что торчавшая кверху птичья лапа оказалась лежащей горизонтально. Частыми, быстрыми, но не суетливыми движениями папа мгновенно нарезал филе грудки на тонкие, практически идеально ровные ломтики. Больше всего этим зрелищем были потрясены, конечно, мальчишки: они как завороженные следили за каждым движением отца, который, покончив с одной стороной грудки, решил обновить клинок и, вытерев с него жир, снова взялся за точильный брусок. Не самый приятный для слуха звук на этот раз являлся гармоничной частью совершаемого рождественского ритуала. Когда папа закончил резать индейку, Лори воскликнула: «Браво, мистер Симмонс!»; раздались аплодисменты, одобрительные возгласы и смех. Папа при этом даже позволил себе улыбнуться. Мама тем временем принесла с кухни «секрет», от которого шел сладкий экзотический аромат, а также тушеную фасоль, которая сама по себе ничем особенным не пахла, но запах вымоченного в уксусе лука был до того аппетитным, сладковато-острым, что все гости вдруг вспомнили, что уже проголодались. Кроме того, мама подала клюквенное желе собственного приготовления и маринованные персики — их она тоже заготавливала сама каждое лето. Персики издавали тонкий аромат, а вкус у них был «просто неземной», как любила говорить мама, — и все принялись расточать похвалы маме и ее кулинарным талантам.

Едва стихли аплодисменты шеф-повару, приготовившему столь шикарный ужин, как миссис Томс обернулась к Шарлотте и спросила:

— Что скажешь, Шарлотта: как вас там в Дьюпонте кормят — так же, как здесь?

— Ну… это… — Шарлотта пыталась подобрать нужные слова, le mot juste, как говорят французы, но ничего подходящего на ум не шло. Вступать в разговор, вылезать, как улитке из, казалось бы, уже построенной вокруг себя защитной раковины, оказалось болезненнее, чем она предполагала. Больше всего девушке хотелось подобрать такие слова, которые сразу закрыли бы эту тему и не предполагали дальнейшего обмена репликами. — Это… это даже сравнивать нечего. Что же может сравниться с маминой готовкой! — На всякий случай, чтобы придать своим словам необходимую непринужденность, она заставила себя улыбнуться. Впрочем, уверенности в том, что улыбка получилась действительно легкой и искренней, у нее не было.

Но оказалось, что сбить миссис Томс с выбранного курса не так-то просто.

— Ну, это-то понятно. С домашней едой ничто не сравнится — особенно с такой едой. Мне просто интересно, как сейчас кормят в университетах. Вот у вас в Дьюпонте вкусно готовят?

— Неплохо.

Пауза. Такой ответ — даже не ответ, а отговорка — стал причиной того, что за столом воцарилось неловкое молчание.

— Просто неплохо — и все? — не унималась миссис Томс.

Шарлотта задумалась, как же ей будет тяжело пережить этот вечер… если любое упоминание о чем бы то ни было, связанном с Дьюпонтом, причиняет такую боль. Собравшись с духом, она выдавила:

— Более или менее.

— В каком смысле — более или менее? — переспросила миссис Томс.

Пауза. Шарлотта понимала, что напряженная атмосфера за столом возникла именно благодаря ее поведению. Нужно было срочно что-то делать… заставить себя сделать хоть что-нибудь. Нужно сказать… ну, хотя бы:

— Обычно я ем в Аббатстве — так называется студенческая столовая.

Девушка поймала себя на том, что не хочет даже произносить названия дьюпонтских зданий и корпусов. Все сидящие за столом смотрели на нее, словно спрашивая: «Ну, и?»

Вот мучение-то, когда из тебя просто вытягивают слова клещами.

— В основном все одно и то же, ничего особенного.

Публике этого было явно недостаточно. Шарлотта решила пойти на рискованный, но, быть может, спасительный шаг:

— А ты, Лори?

— Что — я? — переспросила подруга.

— Ну, не знаю… Я имею в виду: ты тоже в одной и той же столовой питаешься или как?

Лори чуть подозрительно и вместе с тем иронично посмотрела на нее, будто спрашивая: «Ты что, специально меня сбить с толку хочешь — или как?» Лицо Шарлотты оставалось неподвижно-бесстрастным, и после неловкой паузы Лори сказала:

— У нас в общежитии есть свой кафетерий, а вообще-то в кампусе полно ресторанов и кафе.

— Наверное, в Дьюпонте тоже полно ресторанов и прочих заведений? — предположила миссис Томе, глядя на Шарлотту.

— Да, конечно, — сказала Шарлотта… как же трудно говорить, когда говорить не хочется, — но они не включены в программу питания стипендиатов, даже самый большой фаст-фуд, который находится в центре кампуса. В общем, я всегда ем в одной и той же столовой. — «Ну пожалуйста! Не хочу я, понимаете, не хочу говорить про Дьюпонт».

Миссис Томс взглянула через стол на Лори, маму и мистера Томса. Наконец с заговорщицким видом она сказала:

— А у меня имеются сведения, что наша Шарлотта все-таки кое-куда выбирается. У сестры моей невестки есть дочь, а у той подруга учится в Дьюпонте, на старшем курсе, и она у них там президент одной из женских студенческих ассоциаций… И она знает Шарлотту. Она знает о Шарлотте гораздо больше, чем Шарлотта о ней. Так что нельзя сказать, будто Шарлотта там прозябает в безвестности, хотя она еще только на первом курсе.

Шарлотта увидела, как мама расплылась в улыбке: ну конечно, она-то подумала, что ее гениальную девочку в университете знают, а раз знают, то и уважают — другого она и предположить не могла. Да уж, знают — это точно. Шарлотта пыталась разобраться, не относится ли улыбка миссис Томс к саркастическим ухмылкам третьего уровня, так популярным среди дьюпонтских снобов. Что же это творится? Неужели… неужели это сама ее Смерть заговорила с улыбкой на устах? Ведь сейчас эта женщина все всем расскажет… наверное, она испытывает какое-то извращенное удовольствие, когда видит, что человек корчится и дергается, будто нанизанное на булавку насекомое!

Запаниковав, девушка заговорила, пожалуй, чересчур эмоционально:

— Да откуда? Откуда она меня знает? Мы с ней даже не знакомы. Я слышала про нее — она президент ассоциации и все такое, но я ее не знаю. Если б она сейчас вошла в дверь — я и то не догадалась бы, что это она. Я просто ума не приложу, откуда она может знать мое имя! У меня нет ничего общего ни с ней, ни с ее подругами, ни вообще с теми людьми, которые вокруг нее…

Шарлотта запнулась и замолчала. С какими загадочными улыбками они все на нее смотрят. Точно, теперь решат, что ей есть что скрывать, а иначе с какой стати она бы стала так яростно доказывать, будто не знает кого-то из старшекурсниц? Надо дать понять, что все это ее мало волнует.

— Она, наверное, просто перепутала меня с кем-то.

Не сработало. Впрочем, этого следовало ожидать. Миссис Томс с усмешкой спросила:

— А разве в Дьюпонте на первом курсе учится еще кто-нибудь из Спарты, Северная Каролина?

Шарлотта просто онемела… и запаниковала еще больше. С какой стати Люси Пейдж упоминать Спарту в разговоре с кем бы то ни было? Все ясно: значит, ей всё рассказали, а она и рада вместе с другими посмеяться над наивной деревенской дурочкой, которая пытается отшивать людей с помощью присказки: «О Спарте — вы о ней никогда не слышали и никто не слышал». Но вот зачем миссис Томс завела этот разговор? Да ясно зачем: она наверняка знает все от начала до конца и явилась сюда, чтобы помучить Шарлотту — прямо на глазах у родителей.

Девушка смотрела на миссис Томс со страхом, как забитая собака. «Наверное, я должна ненавидеть ее, — думала она, — ненавидеть эту женщину, которая пришла к нам в гости только ради того, чтобы испытать чувство извращенного удовольствия, унижая меня на глазах родителей и младших братьев, наверняка сейчас подслушивающих взрослые разговоры, сидя в кухне». Но у Шарлотты Симмонс больше не было права ни на ненависть, ни на презрение, ни на неприязнь. Она пала так низко, что не смела теперь судить, а тем более осуждать кого-либо, что бы тот ни сделал.

Неловкое молчание за столом снова затянулось, и Шарлотта опять поняла, что ситуация лишь усугубляется с каждой секундой. Всякий раз, не отвечая на очередной вопрос, она подтверждала уже давно закравшееся в души всех присутствующих подозрение: что-то с нею не так, что-то она замалчивает.

— Я на самом деле не знаю, — наконец сказала Шарлотта. Вот только почему даже эту простую фразу нужно было говорить таким тихим робким голосом? Что же делать? Ах да, конечно — улыбнуться. Улыбка получилась до того кислой, что наверняка убедила и гостей, и родителей: ей есть что скрывать.

Рождественский ужин, превратившийся в сплошное мучение для Шарлотты, шел своим чередом. Всем, естественно, больше всего на свете хотелось услышать, чтó она расскажет про Дьюпонт. Судя по энтузиазму, с которым гости задавали ей вопросы, Дьюпонт был для них слившимися воедино Олимпом, Парнасом, Шангрила, Городом Солнца и пиками Дарьена.

— Ну как тебе преподаватели?

— Отличные, — сказала Шарлотта. Она предпочла бы больше не говорить на эту тему, но шесть пар глаз смотрели на нее с такой надеждой, что она поняла: просто так не отвертишься.

— …Ну разве что со стажерами трудно бывает, — добавила она. И сразу же пожалела о сказанном.

— А кто такие стажеры? Почему с ними трудно?

— Стажеры — это аспиранты, которые ведут занятия по теме своей научной работы. Нет, не то чтобы с ними трудно, просто они очень требовательные и, конечно, знают о своем предмете столько, что нам и не снилось.

— А есть у вас какие-то особенно хорошие преподаватели, может быть, даже выдающиеся ученые?

— Да, есть, — ответила Шарлотта таким тоном, что все посчитали эту тему исчерпанной.

— А каково это — жить в совмещенном общежитии?

— Да ничего, понемногу привыкаешь… — Отвязались бы уже наконец.

И там действительно общие ванные и туалеты для мальчиков и девочек?

— Ничего не поделаешь, приходится с этим мириться, стараться вести себя так, будто ничего не замечаешь. — Ну что еще вам непонятно? Не хочу я больше говорить на эту тему.

Однако взрослые не унимались.

— Но ведь это все-таки странное дело — совмещенные туалеты; наверное, все время чувствуешь себя неловко?

— Да нет, надо просто смотреть себе под ноги или в раковину, не смотреть в зеркало и не прислушиваться к тому, что происходит вокруг. — Все, больше вы на эту тему ничего из меня не выжмете.

— А со спортсменами ты в кампусе часто встречаешься?

— Нет.

Все бы ничего, но тут мама вдруг вспомнила, что Шарлотта рассказывала Бадди и Сэму про свое знакомство с кем-то из баскетбольных звезд.

— Ну да, я знакома с одним баскетболистом, но я бы не назвала его звездой. — Ну что вам еще от меня нужно?

— А что за баскетболист? Как его зовут?

— Его зовут Джоджо Йоханссен.

— Ну и как он тебе?

— Ничего, приятный.

— Приятный — и все?

— Да как вам сказать… все бы ничего, вот только голова у него как котел чугунный, а внутри — пустота.

Шарлотта приложила все усилия, чтобы уйти и от этой темы. Но легче от этого не стало.

— А как твоя соседка? Как вы с ней ладите?

— Да вроде ничего.

— Ничего — в каком смысле?

— Да ни в каком. Мы с ней мало видимся. У нас разное расписание.

Увидев широкую улыбку на лице папы, Шарлотта догадалась, о чем он хочет спросить. И действительно, папа сослался на Бадди, который накануне вечером поинтересовался, есть ли у сестры бойфренд, но ответа на этот вопрос тогда так и не последовало. А он тоже хотел бы знать, как у дочки обстоят дела по этой части. За столом послышались осторожные смешки. Гости давали понять, что сами не стали бы задавать такой вопрос, но раз уж папа…

— Шарлотта, ну давай, выкладывай — есть у тебя парень? — вмешалась в разговор Лори.

Шарлотта с горечью представила себе лицо Хойта, а потом проговорила:

— Нет, у меня нет.

Она произнесла это спокойно и буднично, без кокетства и без сожаления в голосе, как, например, ответила бы на вопрос, есть ли у нее в общежитии свой кухонный комбайн. Пожалуй, такой ответ можно было считать исчерпывающим, но мама, не желавшая уходить далеко от темы, поинтересовалась, где студенты назначают свидания.

— Никто теперь свиданий не назначает, мам. Девушки собираются компанией и вместе куда-нибудь идут, и парни туда приходят — тоже компаниями. Каждый надеется встретить кого-нибудь, кто ему понравится.

Такая простота нравов привела маму в изумление, и она тотчас же пожелала узнать, участвует ли Шарлотта в таких вылазках.

— Я один раз попробовала — выбралась с подружками. Но все это было так глупо, что больше я в такие места не ходила.

Миссис Томс, естественно, решила выяснить, чем же занимается Шарлотта в то время, когда другие девушки «куда-нибудь выбираются». Шарлотта уже настолько свыклась со своим унижением и чувством вины, что отвечала на вопросы как ни в чем не бывало.

— Ничем не занимаюсь. Никуда не хожу. Я лучше книжку почитаю.

И что, даже в субботу вечером, и вообще в уикенд она так-таки никуда и не выбирается?

— Нет, никуда не хожу.

Главное — сохранять на лице все то же бесстрастное выражение игрока в покер. Сама того не заметив, Шарлотта начала не только привыкать, но даже испытывать удовольствие от унижения и чувства неприязни к самой себе. Чем-то это состояние напомнило ей то, как иногда не по-доброму шутят ее знакомые по округу Аллегани: «Что, кузина Пегги? Она милейшим образом болеет».

А на баскетбол или на футбол она ходит? В Дьюпонте ведь, кажется, каждые выходные бывает какой-нибудь интересный матч.

— Нет, не хожу, потому что билеты очень дорогие. Да вообще-то если бы их и бесплатно раздавали, я бы все равно не пошла. Ну, не болельщица я. Не понимаю, почему все так носятся со спортом, а по спортсменам с ума сходят. Ну какое мне дело до того, кто у кого с каким счетом выиграл? К моей жизни это не имеет никакого отношения. Глупо это, вот и все.

А как же она развлекается?

— Развлекаюсь? Ну… я бегаю или хожу в тренажерный зал.

Нет, а насчет развлечений-то как?

— Да по мне даже пробежка или спортзал веселее, чем то, как проводят время другие студенты. У них в основном глупые развлечения. Глупые и… в общем, дурацкие. По большей части они ведут себя как семиклассники. Ничего их не интересует, кроме как… — Эту фразу Шарлотта решила не договаривать. Она хотела сказать «кроме как напиваться», но подумала, что мама, пожалуй, упадет в обморок, услышав такое. — В общем, они тусуются — а с моей точки зрения, просто ведут себя как полные идиоты.

Похоже, нарисованная картина жизни в Дьюпонтском университете не привела в восторг мисс Пеннингтон. Поколебавшись, она все же спросила с опаской:

— Ну хорошо, Шарлотта, но я думаю… учиться там тебе действительно интересно?

Давненько Шарлотта не слышала, чтобы мисс Пеннингтон спрашивала о чем-то с такой мольбой в голосе. Она явно хотела услышать утвердительный ответ, а иначе… а иначе рушились все ее представления о том, ради чего нужно учиться и учить других.

Шарлотта опять почувствовала себя виноватой. Нельзя позволять собственным несчастьям бросать тень на весь окружающий мир.

— Да, это правда, мисс Пеннингтон. У нас есть один курс… — Она хотела было рассказать о мистере Старлинге, но в последний момент решила не заострять на нем внимание, потому что очень скоро мама с папой получат официальное уведомление о результатах ее учебы за первый семестр и, увидев название курса и имя преподавателя, которыми она так восхищалась, обнаружат весьма невысокую оценку именно по этому предмету. Мисс Пеннингтон тоже наверняка заметит эту «неувязочку». «Один курс» так и повис в воздухе.

— Что же это за курс? — Мисс Пеннингтон по-прежнему смотрела на Шарлотту умоляющими глазами.

— Нейрофизиология, — ответила та. Опять неловкая пауза… ну как же трудно… мучительно… вести этот разговор. — Я даже не представляла, что это может быть так интересно. — При этом Шарлотта понимала, что по ее лицу в этот момент ни за что не скажешь, будто ей вообще может быть интересно что бы то ни было. Последовала очередная неловкая пауза. — Наш преподаватель, мистер Старлинг, на первом же занятии рассказал, что за тысячу лет сменилось всего сорок поколений людей. Он всегда так — начнет что-нибудь рассказывать, и ты обо всем забываешь. Очень интересно.

— Старлинг… — сказала миссис Томс. — Это он получил Нобелевскую премию?

— Не знаю, — сказала Шарлотта.

— Извините, что перебиваю, — миссис Томс решила все же подключиться к разговору, — но ты сказала «сорок поколений»?

— Это он так говорит. Мистер Старлинг. — Шарлотта полагала, что сия не слишком вежливая фраза поможет закрыть разговор и на эту тему. Ей в ее состоянии только и не хватало сейчас устраивать дискуссии обо всяких там «поколениях» и на прочие академические темы. Каждое слово девушке давалось с неимоверным трудом, ощущение было такое, что она перекладывает и составляет один к другому тяжеленные бетонные блоки.

Молчание. Десять, пятнадцать секунд — пауза казалась вечностью.

Миссис Томс опять попыталась заполнить образовавшийся в разговоре вакуум.

— Нет, но мне действительно интересно. Что он имел в виду и в связи с чем так сказал?

— Да я уже не помню, — убитым, замогильным голосом ответила статуя Долготерпения, улыбаясь аллегорической фигуре Скорби.

Опять тишина и молчание; на этот раз молчание уже казалось затишьем перед бурей. Но тут вмешалось чувство вины и заставило Шарлотту посмотреть на ситуацию с другой точки зрения. Нельзя так поступать с близкими людьми. Они ждут, что ты им что-то расскажешь, а ты сидишь и отмалчиваешься.

— Я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, мистер Старлинг имел в виду, что тысяча лет — не такой уж большой срок, а ведь за это время представление человека о самом себе — во всяком случае, в западной цивилизации — изменилось коренным образом.

Не только мисс Пеннингтон, но и мама внимательно, словно церковную проповедь, слушали ее откровения. И Шарлотту вдруг осенило: да ведь в первый раз за весь вечер они получили то, ради чего собрались, — хоть что-то о Великом Дьюпонте, и притом что-то стоящее. У Шарлотты замерло сердце, она замолчала, но уже не так, как раньше: все ее чувства обострились, девушка внимательно всматривалась в лица сидевших за столом и прислушивалась ко всем доносившимся до нее звукам: вот потрескивает уголь в печи… вот папа чавкает, потому что, как всегда, не закрывает рот, когда ест… вот Бадди негромко, чтобы мама не услышала, увещевает Сэма, которому надоело сидеть на кухне и подслушивать взрослые разговоры… вот машина едет по шоссе мимо дома 1709, «шлеп, шлеп, шлеп» — такой странный звук, видимо, из-за того, что одно колесо спущено, поэтому она и тащится так медленно… а вот и узнаваемый шорох над головой — пласт снега сползает по крыше…

А миссис Томс, оказывается, опять говорит: на этот раз о взаимопроникновении культур и диверсификации в колледжах. О них сейчас много пишут. Вот даже термин появился специальный — «мультикультурализм». А как эти тенденции проявляются в повседневной жизни Дьюпонта?

— Да не знаю, — сказала Шарлотта. — Я только слышала об этом на лекциях и в разных докладах.

Тут опять встряла Лори:

— А вот у нас в университете штата наоборот — вместо «диверсификация» говорят «дисперсность». Ну, это, понимаете, когда все вроде бы рядом, но не перемешиваются: у всех свои клубы, свои знаки отличия, своя манера одеваться, даже в столовой и то все рассаживаются по своим секциям — здесь афроамериканцы… там азиаты — только корейцы отдельно сидят, потому что им с японцами никак не ужиться, поэтому если японцы там, то корейцы тут… Все разбрелись по своим группкам, и каждый говорит, что никому из чужих верить нельзя. Каждый считает, что все остальные хотят его поиметь и… упс! — Лори сделала испуганное лицо и прикрыла губы кончиками пальцев. — Прошу прощения! — Закатив глаза, она улыбнулась. — То есть смысл заключается в том, что каждая группа вроде бы как с предубеждением относится к другой. Что бы они ни говорили, на самом деле они хотят только одного: использовать тебя, чем-то поживиться за твой счет или даже совершенно бескорыстно подстроить тебе какую-нибудь гадость. Никаких дел с чужими иметь нельзя — в общем, все против всех, за исключением, конечно, белых, потому что если ты белый, значит, с каким бы предубеждением они к тебе ни относились, какие бы гадости тебе или о тебе ни говорили, все равно ты уже заранее не прав, потому что ты расист и все такое. Может, ты и сам этого не знаешь — тогда нужно тебя просветить и напомнить, что вы, белые, должны нам до скончания века за… за все. В общем, все кучкуются маленькими группками и прячутся от чужих, как черепахи в панцирь, все друг друга в чем-то подозревают и стараются как можно меньше общаться с чужаками. У вас в Дьюпонте тоже так?

Лори вопросительно смотрела на Шарлотту. Они все вопросительно на нее смотрели. Шарлотта, не разжимая зубов, глубоко вдохнула, посмотрела куда-то вдаль, в какую-то воображаемую точку в пространстве и, словно обдумав наконец ответ, стала медленно опускать голову, вроде бы собираясь утвердительно кивнуть. Согласна она была не столько с изложенной Лори теорией «дисперсности», сколько с тем, как именно та преподнесла ее слушателям. Смотреть на подругу, слушать ее было одно удовольствие. Наблюдательность, цепкий ум, чувство юмора сделали ее короткий рассказ о комедии современной студенческой жизни действительно занимательным и увлекательным. Лори, только начинавшая познавать жизнь в большом мире, жаждала поделиться тем, что уже успела узнать, со всеми окружающими, тем более с теми, кто так ждал любых новостей оттуда, из большого мира, из-за хребта Голубых гор. В общем, Лори удалось продемонстрировать все те качества, которые все надеялись увидеть в Шарлотте Симмонс. Ввиду того что главная исполнительница превратилась в жалкое, забитое, молчаливое ничтожество, на ее роль была приглашена артистка второго плана. Что ж, дебют удался, второй состав сыграл более чем успешно.

Шарлотта не завидовала Лори. Какое там: с самого начала она рассчитывала на подругу, надеялась, что Лори перетянет на себя общее внимание, позволив ей самой оставаться в тени. Все эти разговоры… как же бывает тяжело говорить… когда говорить не хочется. А Лори молодец: видно, что она по-прежнему хочет жить полной жизнью и познавать огромный мир, и уж она-то точно не виновата, что рядом с нею Шарлотта ощущает себя полным ничтожеством. Все, все не так. Даже то, что она сидит во главе стола, — это ошибка, ужасное недоразумение. Хотя мама, папа, мисс Пеннингтон, мистер Томс и Лори желают ей только добра, но каждый заданный ими вопрос об ее университетском «опыте» звучит как издевательство. В конце концов, сколько можно! Шарлотта ощутила в себе что-то вроде азарта. «А не покончить ли со всем этим раз и навсегда? Давай, покажи им всем, что осталось от мира Шарлотты Симмонс, как испортила, как изничтожила ты себя за каких-то четыре месяца!»

Ни злости, ни даже простой неприязни к миссис Томс она тоже не испытывала. Какой смысл злиться на кого-то, если не считаешь саму себя достойной уважения или хотя бы жалости. Шарлотте захотелось откинуться на спинку старенького стула, восстановленного папой, откачнуться на его задние ножки, раскинуть руки, как Иисус на кресте, посмотреть прямо на миссис Томс и сказать: «Приди, Смерть, и возьми меня. Я больше не хочу сопротивляться, не хочу бежать от тебя. Я давно тебя искала, и ты своим появлением только избавила меня от этих долгих, уже надоевших мне поисков». Шарлотта, будучи такой молодой, никогда еще не задумывалась над тем, в каком обличье приходит к людям смерть. Она не представляла, что смерть может предстать в облике женщины. Что ж, прошло всего только восемнадцать лет, а ее день уже настал, и смерть явилась к ней в образе миловидной брюнетки лет сорока с игривым изгибом губ, остающейся для всех остальных женой директора сельской школы. Шарлотта в упор смотрела на миссис Томс, а Смерть смотрела на нее в некотором замешательстве, делая вид, будто не понимает, в чем дело.

А Лори тем временем продолжала развлекать публику. Она явно была в ударе и веселилась не меньше, чем ее слушатели. Вот сейчас, например, она рассказывала гостям, что в университете штата девушки стараются не произносить длинных слов в присутствии парней: не больше трех слогов.

— Нельзя говорить, например, что ты собираешься одеться «соответствующим образом». «Соответствующим» — это же целых шесть слогов! Вместо этого можно сказать — «одеться как надо», а еще лучше «одеться в тему». Можно использовать несколько слов вместо одного — но только чтоб все были короткие. Нельзя сказать, например, «разговорчивый» — тут пять слогов. «Болтливый» — еще куда ни шло. Нет, дело не в том, что парень не способен понять слово из пяти или шести слогов. Скорее наоборот: как только девушка начинает бросаться такими словами, она сразу же начинает выглядеть… я даже не знаю, как лучше выразиться… не то чтобы слишком умной, но, по крайней мере, самостоятельной или даже самодостаточной. Такая девушка не покажется беззащитной, уязвимой, нуждающейся в покровительстве. Того и гляди, ухажера упустишь. Умная ты или нет, но в любом случае ты должна выглядеть так, будто тебе без сильной мужской руки и широкой спины — ну никак не прожить. — Да, Лори сегодня просто блистала! Она готова была рассказывать про свою студенческую жизнь еще и еще. При этом каждую новую фразу она сопровождала неотразимой улыбкой, которая, казалось, была заранее заготовлена в уголках ее губ.

Перед тем как подавать десерт, мама приняла предложение Лори и миссис Томс помочь ей убрать грязные тарелки со стола Мисс Пеннингтон тоже сделала попытку присоединиться к добровольцам, но мама решительно сказала:

— Ну уж нет, мисс Пеннингтон, вы, пожалуйста, сидите. Я вам очень признательна, но помощниц у меня сегодня и так хватает. У нас кухня такая, что в ней особо не развернешься.

И учительница не стала особо настаивать.

Мистер Томс завел какой-то разговор с папой. Мисс Пеннингтон наклонилась к Шарлотте и сказала ласковым, проникновенным голосом:

— Я так рада видеть тебя, Шарлотта. Я тебя каждый день без конца вспоминала все это время. У меня столько вопросов к тебе накопилось — просто умираю от любопытства.

— Я тоже очень рада вас видеть, мисс Пеннингтон, — ответила Шарлотта Она пыталась улыбнуться, но актерских способностей на это не хватало. Девушка просто смотрела на свою старую учительницу, подсознательно отмечая произошедшие в той перемены — чуть глубже стали морщины, чуть заметнее сеточка сосудов под кожей.

— Что-то тебя сегодня совсем не слышно. — Мисс Пеннингтон чуть наклонила голову и улыбнулась мудрой, всепонимающей улыбкой. — Время от времени я вообще забываю, что ты здесь, в комнате. Ощущение такое, словно мыслями ты где-то далеко.

— Да я понимаю, — сказала Шарлотта и тяжело вздохнула. При этом вместе с выдохом девушка как-то вся обмякла, словно кости перестали поддерживать изнутри ее тело. — Но на самом деле, мисс Пеннингтон, я просто так у-уста-ала-а — Она позволила себе перейти на тот самый деревенский диалект, от которого старательно отучала себя в Дьюпонте. Лишь договорив фразу, Шарлотта поняла, что сделала это пусть и неосознанно, но не бесцельно. Подсознательно она пыталась таким образом вызвать к себе жалость — ну пожалейте маленькую деревенскую девочку. — Всю неделю пришлось та-ак много заниматься: у нас был зачет по нейрофизиологии, так его сдать оказалось даже труднее, чем итоговый экзамен за семестр. Я всю неделю, представляете, почти не спала. — Ну вот, опять рваная недовыстроенная фраза: явно для того, чтобы разжалобить, представить себя в та-ако-ом несчастненьком образе.

— Ну да, понимаю, — сказала мисс Пеннингтон таким тоном, что сразу было ясно: на самом деле ничего она не понимает.

Шарлотта стала судорожно выстраивать целую стратегию каких-то объяснений и извинений, чтобы оттянуть решающий момент.

— Это был просто какой-то кошмар, мисс Пеннингтон. Вдруг в последний момент я выяснила, что целая тема, которую я считала дополнительной, на самом деле входит в зачетный материал — о взаимосвязях между мозжечковой миндалиной и мозговыми зонами Вернике и Брока и все такое… и все это нужно было выучить к зачету… а у меня времени не то что в обрез, а совсем не было… А он ведь как занятия ведет… мистер Старлинг-то… сначала рассказывает по теме, а потом дает тему, по которой нужно самостоятельно написать работу… а я перепутала и готовилась не по той теме. Если б вы знали, мисс Пеннингтон, как я перепугалась, когда все выяснилось. Оказалось, у меня почти половина материала для зачета еще не выучена.

Опять рваные фразы, вопросительные интонации, растянутые гласные — все неспроста. Все подсознательно хорошо просчитано.

Перед тем как ответить Шарлотте, мисс Пеннингтон молча смотрела на нее чуть дольше, чем обычно… явно давая девушке что-то понять… и голова ее была так наклонена в сторону… иронически?

— Видишь ли, Шарлотта, я, конечно, твоя бывшая учительница, но надеюсь, ты не сомневаешься, что отношусь я к тебе как к родной дочери. Твоя жизнь, твоя учеба — все это для меня очень важно. А мы ведь с тобой так долго не виделись, ни о чем не говорили.

— Да я все понимаю… Вы меня простите, мисс Пеннингтон, что я не писала, но самое ужасное — я даже не могу понять, куда уходит время… почему я так многого не успеваю…

— Если хочешь — только если действительно хочешь, — загляни ко мне в гости, пока ты здесь. Иногда бывает очень полезно поговорить с кем-нибудь, кто хорошо тебя знает, но оказался чуть в стороне и некоторое время тебя не видел. Так что если хочешь — заходи.

Шарлотта слушала, опустив голову, потом снова посмотрела на учительницу.

— Спасибо, мисс Пеннингтон. Я очень хочу поговорить. Это будет… мне бы хотелось… в общем, я… — Как она ни пыталась придать своему голосу нормальную, естественную интонацию, слова все равно слетали с губ с каким-то клацаньем, похожим на перестук пустых бутылок в мешке.

— Тогда позвони, когда надумаешь, — в любое время, — сказала мисс Пеннингтон. Ее слова тоже прозвучали чуть суховато.

Десерт имел оглушительный успех: и пирог, и мороженое удались на редкость хорошо. Пирог мама испекла сама начинка была из яблок с изюмом, гвоздикой и еще какими-то специями, названия которых Шарлотта никогда не могла запомнить. Мама подала пирог прямо из духовки, горячим, а к нему — сбитое от руки мороженое с ванилью и вишнями. От аромата гвоздики и печеных яблок просто голова шла кругом. Даже Шарлотта, которая едва притронулась к индейке и другим блюдам, отдала должное маминому пирогу. Комплименты и восторженные возгласы раздавались со всех сторон; мама просто сияла Папа вел себя как настоящий хозяин дома, главный Мужчина за столом. Время от времени он улыбался и говорил что-нибудь вроде: «Положи себе еще, Зак, — теперь они с мистером Томсом были друг для друга Билли и Заком, — пока пирог не остыл… свеженький, с пылу с жару — потом как ни разогревай, такого вкуса уже не будет!» На какое-то время Шарлотта даже забыла обо всех своих тревогах, проблемах и страданиях. Мамин пирог оказал на нее просто магическое действие: все переживания и неприятности на несколько минут отошли на второй план, показавшись незначительными и уж явно не идущими ни в какое сравнение с тем удовольствием, которое дарили ей три чувства обоняние, вкус и осязание. Девушке хотелось, чтобы время остановилось, чтобы так было всегда.

Но чуда не произошло: пирог был съеден, вновь настало время мыть посуду, и все женщины приняли в этом участие, включая даже мисс Пеннингтон, — все, кроме Шарлотты, которая так и осталась на своем стуле во главе стола отчаянно пытаясь усилием воли хоть еще ненадолго удержать мгновения ускользающего счастья. Мистер Томс передвинулся поближе к «Билли», и они заговорили о каких-то своих, мужских делах. Шарлотта, рассеянно глядя на них, пыталась все тем же усилием воли отогнать вновь наваливающиеся тяжелые мысли. Она настолько погрузилась в себя, что даже вздрогнула когда Лори с размаху приземлилась на тот стул, где во время обеда сидела мисс Пеннингтон.

Лори наклонилась к Шарлотте с широкой улыбкой на лице, заглянула ей в глаза и вкрадчиво поинтересовалась:

— Ну-у?

— Что «ну»? — переспросила Шарлотта.

— Как что? Мы же с тобой не говорили с тех пор, как ты в тот раз по телефону мне звонила, а ведь уже три месяца прошло. А говорили мы тогда на одну… очень деликатную тему. — Улыбка стала еще шире.

Шарлотта почувствовала, как краснеет, но никак не могла придумать, что сказать в ответ.

— С тебя должок — давай, выкладывай, — сказала Лори. — Будем считать, что это гонорар за мою консультацию.

За то время, что они не виделись, Лори успела набрать несколько фунтов, что выразилось в основном в ее округлившихся щеках и подбородке. В свитере с высоким воротником она выглядела если не полной, то во всяком случае пухленькой девушкой. Но это ее не портило: наоборот, никогда раньше Шарлотта не видела Лори такой хорошенькой. А главное — она казалась просто земным воплощением счастья.

Покраснев до корней волос, земное воплощение Страдания сообщило:

— Да что выкладывать? На самом деле ничего такого и не было.

— Так уж и ничего? — передразнила Лори. — Знаешь что, — ее глаза сверкали, как две трехсотваттные лампочки, а улыбка растянулась от уха до уха, — я тебе не верю!

Шарлотта онемела от паники. Может, миссис Томс что-нибудь рассказала Лори в кухне? И теперь Лори — лишь орудие в когтистых лапах Смерти? Лори, которая всегда была ее лучшей подругой и поддерживала даже в самые трудные минуты жизни?

— Я не… нет, ничего такого… — испуганно пробормотала она.

Голос Лори, наоборот, звучал звонко, как колокольчик, когда она почти пропела:

— Не верю я тебе, Шарлотта… Я ведь тебя знаю, Шарлотта… Это же я, Лори, твоя старая подруга, Шарлотта… И нечего меня грузить, Шарлотта… И нечего меня парить, Шарлотта…

«Грузить, парить — студенческий сленг».

Чувствуя, что паранойя просто приставила пистолет к ее виску, Шарлотта тем не менее не могла откровенно врать Лори.

— Практически ничего, — сказала она дрожащим голосом.

— Шарлотта, да что с тобой сегодня? Ты какая-то несчастная. Что случилось-то?

В этот момент мама, мисс Пеннингтон и миссис Томс вернулись из кухни. Прежде чем встать и пересесть на свое место, Лори шепнула:

— Слушай, нам нужно поговорить. Серьезно. — Серьезно. — Позвони мне завтра, или я сама тебе позвоню. Сядем где-нибудь спокойно и поговорим о том, о сем. Ведь столько времени не виделись. Договорились?

— Договорились, — сказала Шарлотта и несколько раз кивнула с мрачным видом, прежде чем Лори вернулась на свое место.

— Ну… кто-нибудь хочет кофе? — спросила мама. — Мисс Пеннингтон — вы как?

Шарлотта то порывалась позвонить мисс Пеннингтон и Лори — ведь она была так многим им обязана, — то честно признавалась себе, что страх не позволит ей протянуть руку к трубке и набрать номер. Лори звонила несколько раз, и Шарлотте приходилось придумывать какие-то отговорки и извинения, все менее убедительные и логичные. Голос ее звучал безжизненно и уныло. В итоге Лори сдалась. Гораздо больше Шарлотта переживала по поводу мисс Пеннингтон. Чувство вины постепенно накапливалось в ней. Едва ли не каждый вечер она обещала себе, что позвонит завтра утром, но с утра неизменно находила повод отложить звонок до вечера. В тот вечер Шарлотта решила лечь спать пораньше — лишь бы не видеть, как подозрительно косятся на нее мама с папой и даже Бадди. Она прекрасно понимала, что не проспит и пары часов, но лучше уж неподвижно лежать в кровати и смотреть в потолок, чем ловить на себе косые взгляды и увиливать от разговоров.

На следующее утро она натянула мамину старую парку с капюшоном и поехала в Спарту… просто чтобы убить время. Медленно проезжая мимо кафе «Сосна», она вдруг увидела на тротуаре симпатичного парня в короткой, так называемой шоферской куртке.

«О Боже мой…»

— Чтоб меня! Ну ни хрена себе! Девушка из Дьюпонта!

Застигнутая врасплох, Шарлотта ответила:

— Привет, Чаннинг.

— Ну, как тебе старый добрый Дьюпонт?

— Ничего, в порядке. — Никаких эмоций в связи с неожиданной встречей она не испытывала. — А у тебя как дела?

— Да если честно, хреново, — признался Чаннинг. — Работы здесь никакой не найти. После Нового года мы с Мэттом и Дэйвом едем в Шарлотт — хотим поступить в морскую пехоту. Посмотрим, что получится. Слушай, хорошо, что я тебя встретил. Вообще-то я хотел с тобой повидаться, только к вам домой мне соваться резона нет. Короче, ты меня извини за то, что мы тогда у тебя дома устроили. Ты меня, небось, с тех пор ненавидишь?

Шарлотта откинула капюшон.

— Ничего подобного, Чаннинг. Я тебя никогда не ненавидела. На самом деле я часто тебя вспоминала.

— Да ладно, не свисти…

— Правда. Ты ведь мне всегда нравился, и не говори, что ты этого не знал.

Чаннинг расплылся в широкой улыбке. В этот момент он был чем-то неуловимо похож на Хойта.

— Ну, если такое дело… может, зайдем посидим? — Парень махнул рукой в сторону кафе.

Шарлотта покачала головой.

— С тех пор уже много времени прошло, Чаннинг. Я просто хотела, чтобы ты это знал. — С этими словами она снова накинула капюшон и поехала дальше.

Как-то раз поутру, когда Шарлотта совершала очередной пятнадцатифутовый переход между гостиной и своей комнатой, мама перехватила ее и, приобняв, сказала:

— Шарлотта, я ведь твоя мама, а ты моя маленькая девочка. Так было, так есть и так будет всегда, неважно, близко ты или далеко и сколько тебе лет. И раз я твоя мама, то хочу понять, что с тобой творится, что у тебя неладно. Расскажи, не бойся, что бы это ни было. Главное — рассказать маме. Тебе сразу станет легче, и мы вместе подумаем, как быть дальше. Обещаю, что пойму тебя и постараюсь помочь.

Вот! Вот оно, то самое мгновение: рассказать маме… прямо сейчас… все… покончить разом со всей этой мучительной недоговоренностью! Шарлотта уже была готова… но какие подыскать слова, чтобы рассказать?.. «Мама, я потеряла девственность»… ей и этих-то слов не выговорить… но ведь на самом деле, мама, я ее вовсе не потеряла, я позволила отобрать ее одному парню из студенческого братства, который напоил меня чуть не до потери сознания, и я пошла на это, потому что хотела быть как все, быть «одной из них»… и я позволила ему танцевать со мной при всех, прижимаясь ко мне своими гениталиями, потому что, понимаешь ли, все это делали, а потом я позволила ему по-всякому лапать меня и обжиматься со мной прямо в лифте, потому что я хотела, чтобы он меня захотел…

Ты можешь понять это, мама, тебе знакомо это чувство?.. А потом мы оказались в номере, да, я ведь еще не сказала, что мы остановились в одном и том же номере, и там были две кровати, и на одной должны были спать мы, а на второй другая пара… да, я забыла об этом сказать… и по-своему это было даже интересно, по-своему, интересно в грязном смысле этого слова, потому что посреди ночи я проснулась и увидела, как эта другая пара трахается, да, другого слова и не подберешь, они оба были голые и делали это как бык с коровой… он входил в нее сзади… навалился и так грубо толкал толкал толкал… Но тот парень, который лишил меня девственности, сделал это не так, хотя он тоже был пьяный… он хорошо подготовился, натянул презерватив, когда у него была эрекция… а эта его штука показалась мне похожей на киянку или круглый молоток… а потом он тоже толкал толкал толкал раз-раз-раз-раз, но это не было как у быка с коровой, потому что он был лицом ко мне… но когда все кончилось, он перекатился на спину и даже не посмотрел на меня… И все, что он потом сказал, это что подо мной на покрывале кровь, и тут уж он оторвался, тут уж поприкалывался… да, «поприкалывался», это так они говорят, мама… и он рассказал своим знакомым, как и что у нас с ним было. Я с тех пор его ни разу не видела, не считая тех четырех часов, что мы ехали обратно в Дьюпонт… да, я ведь не сказала тебе, что мы для этого ездили в Вашингтон. Ну вот вроде и все. И это одна из причин, почему я в такой депрессии, но дело еще в том, что я так увлеклась этим парнем из студенческого братства, так много времени потратила на встречи с ним, что в итоге запустила учебу и теперь не знаю…

Господи, да какая там вторая причина, она и про первую-то рассказать не успеет! Мама ведь в этом отношении человек очень строгих принципов! Нельзя поддаваться на ее уговоры, она же сама не знает, как отреагирует на такие «новости». Да, мама искренне считает, что хочет помочь, что откровенный разговор пойдет дочери только на пользу, но при этом совершенно не догадывается, чтб ее сейчас мучает. Мама перестанет слушать, как только услышит слово «девственность». Да что там, если даже сказать ей: «Мы с одним парнем остановились в гостинице», она и до конца фразы-то не дослушает. А что будет потом, лучше и не думать. В общем, страх и чувство стыда парализовали Шарлотту, и она не могла выдавить из себя ни слова.

В конце концов она ограничилась дежурной отговоркой:

— Да нет, мам, ничего особенного. Я просто ужасно переутомилась. Две недели перед каникулами я почти не спала.

Мама не стала притворяться, будто верит в эти сказки, но вопросов больше не задавала.

Рождественским утром Бадди и Сэм, как всегда, проснулись рано, еще до рассвета. Шарлотта не спала и прекрасно слышала, как они начали возиться в своей комнате, а потом потихоньку выскользнули в гостиную. Услышав, что и мама с папой встали, она тоже вышла в гостиную и встретила родителей улыбкой и поздравлениями. Она готовилась к этому всю ночь почти без сна: нужно было во что бы то ни стало сыграть роль хорошей девочки, искренне радующейся Рождеству вместе со всей семьей.

Мальчишки, не потратив много времени на поздравления, встали на четвереньки и залезли под елку, где лежали подарки. С первого взгляда было понятно, что главным сюрпризом должна стать большая, завернутая в блестящую фольгу и перевязанная лентой коробка, на которой было написано: «Шарлотте от всей семьи». Обычно все открывали свои подарки по очереди, начиная с самого младшего — Сэма — и заканчивая самым старшим — папой. Но на этот раз все, даже Сэм, согласились, что Шарлотта должна первой открыть два своих маленьких подарка, а большая коробка пусть подождет. Потом, уже после того, как подарки откроют мама с папой, Шарлотта узнает, какой сюрприз они ей приготовили.

И вот наконец торжественный момент наступил: все четверо — Сэм, Бадди, мама и папа, затаив дыхание, следили за тем, как Шарлотта осторожно разворачивает шуршащую фольгу.

— Не тяни, давай быстрее, — поторопила мама. — Что ты возишься? Снимай бумагу, и дело с концом.

Под фольгой оказалась старая коробка из-под набора ножей для газонокосилки, а в ней… компьютер с полноразмерным монитором. Раньше Шарлотта никогда не слышала о такой фирме: «Каурго». Она действительно была изумлена и без труда сыграла не просто удивление, а удивление радостное и восторженное.

— Ну ничего себе! — воскликнула она. — Нет, это просто невероятно! Откуда же это? Даже не верится!

Шарлотта переводила благодарный взгляд с одного лица на другое.

— Это мы его сделали! — гордо заявил Сэм, и вскоре выяснилось, что эти слова произнесены им по праву. Оказывается, папа где-то раздобыл старый, списанный и уже не работающий компьютер и вместе с Сэмом и Бадди решил его починить. Они разобрали машину, прочистили все что можно, долго искали замену вышедшим из строя деталям — это оказалось делом нелегким, потому что фирма «Каурго» перестала выпускать компьютеры еще несколько лет назад, и запасные части на такие старые модели уже не производились. В итоге поиски все же увенчались успехом, и компьютер снова заработал. Судя по рассказам Бадди и Сэма, папа подключил их к «проекту» буквально с первых шагов, так что Сэм действительно был недалек от истины, когда заявил: «Это мы его сделали».

— Это потому что ты у нас отличница! — пояснил Сэм смысл подарка. — Вот мы и подумали, что у тебя обязательно должен быть собственный компьютер.

Шарлотта подхватила Сэма на руки и прижала к себе, потом обняла Бадди, папу и маму. Она готова была разрыдаться, но слез не оказалось. Слезы, какими бы горькими они ни были, свидетельствуют о том, что у человека остались какие-то нормальные эмоции и что он способен чувствовать, переживать — в общем, функционировать как нормальное человеческое существо. Шарлотта же была в состоянии только проявлять ангельское терпение, выслушивая, как Сэм, Бадди и папа с истинно рождественским удовольствием объясняют ей, как работает произведение их инженерного мастерства. Никаких инструкций к «Каурго», естественно, не сохранилось. Приходилось учиться управлять этой редкой машиной прямо по рабочему меню. Папа признался, что Бадди и даже Сэм лучше него разбираются во всем, что касается программ и пользовательских навыков. Его, как старую собаку, уже не выучишь новым фокусам, а вот эта парочка чувствует себя возле компьютера как рыбы в воде. Нужно было видеть, какой гордостью преисполнились мальчишки, когда услышали эти слова! Шарлотта снова обняла братьев и сказала, что это лучший рождественский подарок за всю ее жизнь, что она сама не знает, как обходилась без компьютера там, в университете, и больше всего ей дорого то, что они собрали его своими руками. На самом деле именно это и было ценно в подарке, потому что Шарлотта не представляла, где можно будет установить его в комнате общежития. Ей было вполне достаточно тех компьютеров, которые имелись в библиотеке. От одной мысли об общежитии… о ее комнате… куда в любой момент может войти Беверли… у нее по коже пробежали мурашки. Сам факт, что придется возвращаться… туда… повергал девушку в ужас. Возвращение казалось таким далеким — почти что невозможным.

Тем не менее всему на свете бывает конец, и наступил день, когда мама, папа, Бадди и Сэм повезли Шарлотту обратно на автобусную станцию в Гэлакс. Папа лично проследил за тем, как в бездонное чрево грузового отсека автобуса погрузили драгоценный подарок, который еще дома не просто положили в коробку из-под ножей для газонокосилки, а упаковали по всем правилам: завернули в тряпки, проложили пенопластом, набили все свободное пространство скомканными газетами и закрыли экран монитора старым резиновым ковриком из ванной.

Шарлотте ужасно хотелось расплакаться, когда она прощалась со своими, но слезы так и не появились, а в горле пересохло от нервозности и страха перед тем, что ждало ее впереди. Этот страх не шел ни в какое сравнение с тем волнением, какое она испытывала в прошлый раз, когда впервые ехала через хребет Голубых гор… туда… в то самое место. Что ж, по крайней мере одну вещь эта поездка домой на каникулы помогла ей понять: больше никогда округ Аллегани не будет для нее домом; впрочем, не будет домом и любое другое место… а меньше всего Дью… колледж, куда Шарлотта возвращалась. Никакого дома, кроме автобуса. Пусть бы эта поездка никогда не кончалась.