ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Изящная дилемма
Дьюпонтские студентки, едва поступив на первый курс, очень быстро усваивали правила протокола, принятые в Райлендском читальном зале Мемориальной библиотеки имени Чарльза Дьюпонта. Соблюдать этот неписаный протокол имело смысл: как-никак каждый вечер, за исключением субботы, читалка становилась тем местом, где наблюдалась самая высокая концентрация парней во всем кампусе. Большая часть зала была заставлена длинными, словно специально вытянутыми, массивными письменными столами, стилизованными под Средневековье. Противоположную входу торцевую стену рассекали на части узкие стрельчатые готические окна, уходившие в высоту Бог знает на сколько футов. Ближе к потолку они расширялись, отчего становились похожи на бутоны каких-то невиданных цветов. Сходство усиливалось тонкими, причудливо изогнутыми прожилками оконных переплетов и разноцветным витражным остеклением. Пожалуй, этот зал по роскоши и основательности интерьера уступал лишь главному читальному залу знаменитой Библиотеки Конгресса.
Практически каждый парень приходил в Райлендский читальный зал, чтобы заниматься. Девушки приходили, чтобы заниматься и охотиться на парней. Охотницы старались сесть поближе к центру зала и, естественно, лицом ко входу. Если девушка садилась спиной ко входу, это означало, что она пришла в читалку исключительно для того, чтобы позаниматься. Если же она устраивалась спиной ко входу и при этом где-нибудь в глубине зала, поблизости от витражных окон, да еще выбирала место не с краю, а посередине одного из длинных столов — то есть как можно дальше и от входа, и от боковых проходов, — это могло означать только одно: она не хочет попадаться никому на глаза. По крайней мере, так считала Шарлотта Симмонс, занявшая как раз одно из таких «отстойных» с точки зрения охоты на парней мест.
Длинный стол делили с ней еще всего два человека: худой, сутулый, явно «тормозной ботаник», сидевший также спиной ко входу и озабоченный, казалось, лишь тем, чтобы окружающие не заметили, как он сосредоточенно ковыряет мизинцем в носу, будто надеясь откопать там клад; с другой стороны стола, ближе к проходу и лицом к входным дверям, расположилась девушка, похожая на скунса. «Скунс», «вонючка» — эти слова Шарлотта за последнее время включила в свой внутренний лексикон под влиянием речи окружающих однокурсников. Что ж, порой нельзя было не признать образности и меткости таких сравнений; стоило только посмотреть на эту девушку: ну скунс скунсом. Тощая, бледная, прыщавая, черные вьющиеся волосы коротко подстрижены, но все равно торчат в разные стороны. Одета она была в футболку противного грязно-зеленого цвета, только подчеркивавшую отсутствие груди. Сходство с мальчишеской фигурой добавляла и «дьюпонтская ветровка». В общем, Шарлотта, едва взглянув на соседку, могла поспорить, что это такая же закоренелая одиночка и неудачница в личной жизни, как и она сама.
И Шарлотта бы проспорила. Буквально через несколько минут она услышала целый концерт из сдавленного хихиканья и шуршания пластиковых пакетов. Она посмотрела в сторону скунса…
Кашемировые пуловеры пастельных тонов! Три девушки — одна блондинка и две светлые шатенки — словно ниоткуда материализовались у того конца стола, где сидела «одинокий скунс», и начали весело с ней болтать притворно испуганным шепотом — но так, что все могли слышать всё, что нужно. На одной был кашемировый свитерок пастельного лимонно-кремового цвета; на другой свитерок сиреневатого оттенка — словно специально для желающих спрятаться среди зарослей цветущего вереска; наконец, на третьей — свитерок розово-маренового тона. Ни одну из этих девушек Шарлотта не знала, но пастельные кашемировые пуловеры в читальном зале ближе к вечеру были отличительным знаком, просто вопиющим о том, что их обладательницы — девушки из студенческих ассоциаций! О том же свидетельствовали и небольшие пластиковые пакеты у них в руках. Судя по всему, это были охотницы за парнями, вернувшиеся из «карамельного забега», по терминологии женских студенческих клубов, то есть с пробежки, призванной сжечь излишние калории.
Спрятавшаяся в вереске блондинка громко прошептала скунсу:
— Ну, блин, набегались, умаялись, твою мать!
— Боже мой, а это что — неужели жевательные конфеты? Кисленькие? И без сахара? — шепотом спросила скунс.
— Напиши за меня реферат про этого чертова Сурбарана — дам тебе клубничных мармеладок.
Три кашемировых свитерка столпились вокруг скунса, и представление началось: театр шепота и хихиканья давал один из своих лучших спектаклей. Этот жанр был отлично отработан охотницами на парней: присев поближе друг к другу и общаясь шепотом, якобы для того, чтобы не мешать окружающим, девчонки вели долгие разговоры, успевая не только обсудить все интересующие их проблемы, но и сделать так, чтобы их услышал весь читальный зал. Техника была отшлифована до совершенства — они смеялись шепотом, говорили шепотом, оглушали и прожевывали согласные, редуцировали гласные, и этот звуковой фон раздражал настолько, что рано или поздно кто-нибудь из пришедших действительно позаниматься наконец не выдерживал и издавал какое-нибудь тактичное, но эмоциональное восклицание вроде: «Да заткнитесь вы на хрен, мать вашу!» Шарлотту эти разговоры шепотом раздражали не меньше, чем других, даже бесили, как какой-то нестерпимый кожный зуд. Но она не рискнула ничего сказать, а подперла голову рукой и слегка прикрыла ладонью лицо: лучше сидеть тихо и не высовываться, чтобы они тебя не узнали.
Скунс с подружками устроили дегустацию своих кислых, сладких и еще черт знает каких жевательных конфет. Чавкали они при этом словно коровы, жующие жвачку, только в отличие от коров чмоканье и сглатывание слюны перемежались шепотом и хихиканьем.
— Ну что ты так в нее вцепилась?.. Эй, Дувр, я тебя спрашиваю! (Неужели кому-то действительно пришло в голову назвать собственную дочь Дувром?) Присосалась, как будто во рту целый месяц ничего сладенького не было.
— А вот и не было. По крайней мере, «Сур Патч Кидз» не было. Вы слышали, все говорят, что этот жевательный мармелад — просто отрава. Ну и что, пусть отрава, зато вкусно, а оттого что жуешь отраву, еще вкуснее. Запретный плод, сами понимаете.
— Вау-у-у-у-у… не оборачивайся, но, по-моему, это… черт, как же его зовут… в общем, Как-то-его-там Клементс из команды по лакроссу.
— Где?
— Ну да, это он и есть!
— Да не оборачивайся, я тебе говорю!
— Да мне ведь тоже интересно! Смотри, а он и правда на вид ничего, вон какая фигура.
Шепот-смех, шепот-смех.
— Может, ему тоже хочется «Сур Патч Кидз»?
— А может, он заблудился? Лично я никогда еще не видела в библиотеке ни одного игрока в лакросс. Может, он не знает, куда попал? Надо пойти спросить бедняжку, не страшно ли ему тут одному.
Шепот-смех, щепот-смех.
Шарлотта умирала от желания убрать руку от лица и обернуться, чтобы посмотреть, видела ли она когда-нибудь этого парня. У нее-то как раз есть опыт общения с ребятами из команды по лакроссу…
Она даже сама не поняла, как это получилось. Мгновение — и она мысленно перенеслась в атриум отеля, где все стоят с бокалами в руках, а Харрисон суетится вокруг нее и называет ее «наша Шарлотта», а Хойт просто сияет оттого, что его девушка заставила Харрисона пускать слюнки, а она — она сама никогда в жизни не была так счастлива, она просто на седьмом небе, она чувствует себя такой красивой, такой веселой, такой остроумной, она всем нравится, а Хойт бросает на нее такой любящий взгляд…
О, Хойт! Ну не мог тот взгляд лгать! Он был искренним! Ты ведь не настолько хороший актер, чтобы так профессионально сыграть… что ты в меня влюблен…
Внезапно все вернулось к реальности, на глаза навернулись слезы, из носа тоже вот-вот потечет, в горле запершило. Ну нет, Шарлота Симмонс не могла позволить себе расплакаться при посторонних, а тем более здесь, на глазах у целого зала, и уж тем более — на глазах у скунса и трех кашемировых пуловеров, которые почти наверняка состоят в какой-нибудь студенческой ассоциации…
Хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и отчаянно сопротивляясь душившим ее рыданиям, девушка слегка повернула руку — так, чтобы ладонь прикрывала половину лица, и осторожно, сквозь пальцы, глянула на эту компанию. Все четверо — три кашемира и скунс — смотрели в сторону входной двери. Шарлотта вдруг поняла, кого они напоминают ей в этот момент: четыре енота… с черными кругами вокруг глаз… четыре енота на вечерней охоте, только цель охоты — не еда, а парни… а одна из охотниц смотрит прямо на нее! На какой-то миг любопытство победило, Шарлотта опрометчиво убрала руку и… что называется, подставилась… теперь все они могли видеть ее!
Заметили или нет — не важно. Больше смотреть в их сторону она не рискнула. Кровь бешено стучала в висках. В любой момент они…
Что же делать? Если уйти из библиотеки прямо сейчас, то, скорее всего, у нее не хватит времени подготовиться к экзамену по нейрофизиологии, а если не получится хорошо сдать экзамен, и так-то не слишком блестящая ситуация, сложившаяся у нее с успеваемостью, грозит перерасти в катастрофу. Шарлотте столько всего еще нужно прочесть, причем именно в тех книгах, которые есть только в читальном зале и на дом не выдаются…
Лишь напрягая изо всех сил брюшные мышцы, она могла сдерживать сопровождавшие рыдания судороги. Шарлотта прекрасно знала, как это бывает: судорога проходит от солнечного сплетения через грудную клетку, через легкие, трахею, горло, и вся верхняя часть тела начинает конвульсивно вздрагивать. Этого нельзя допустить — здесь, при всех… Она встала и порывистыми, резкими движениями запихнула — именно запихнула — книги и тетради в рюкзак, потом задвинула стул — почему-то это получилось у нее громче, чем хотелось бы, и резкий звук эхом разнесся по всему огромному залу, — и поспешила к выходу. Будь у енотов какое-нибудь лучевое оружие вроде лазера, они все равно не могли бы сверлить ее спину больнее, чем четырьмя парами своих накрашенных, обрамленных покрытыми тушью ресницами глаз. Впрочем, даже будь у самой Шарлотты глаза и уши на затылке, она все равно не могла бы более отчетливо увидеть этих намазанных блеском губ, и ее слух не обжег бы сильнее, словно горячим паром, кашемирово-скунсовый шепот.
Ослепленная наворачивающимися слезами, Шарлотта бросилась к летающей двери читального зала и… нажала-толкнула-надавила-приложилась…
— О, ч-черт! — послышался мужской голос по ту сторону двери…
Шарлотта перехватила одну из створок, заглянула за нее и, лишь опустив глаза, обнаружила парня, стоящего на четвереньках. Книги валялись по всему полу. Две из них упали в раскрытом виде, страницами вниз, и у одной из них при этом даже разошелся переплет. Подобрав несколько книг, парень обернулся через плечо и посмотрел на нее, прямо скажем, не слишком ласковым взглядом…
— Господи! Эдам! — воскликнула Шарлотта. — Я не знала, что там кто-нибудь… Извини, пожалуйста! Не понимаю, как это получилось! — Она так и осталась стоять на месте, придерживая полуоткрытую дверь рукой.
Эдам с мрачным видом сел на пол, поджал под себя ноги и хмуро уставился на Шарлотту. Похоже, он только сейчас узнал ее. Изобразив на лице что-то вроде улыбки, парень сказал:
— Зачем тебе вообще дверь, шла бы прямо напролом через стену!
Судя по выражению его лица и по тому, как он покачал головой, Эдам явно не прочь был добавить к своим словам: «Ну ты и идиотка», но почему-то все-таки сдержался и даже продолжал улыбаться… более или менее приветливо.
— Честное слово, Эдам, мне даже в голову не пришло, что там за дверью кто-то есть! Пожалуйста, извини!
— Шарлотта, но дверь же наполовину стеклянная.
— Ш-ш-ш-ш-ш! — донесся из недр читального зала многоголосый шипяще-свистящий хор. Почти одновременно к этой оратории присоединились солисты:
— Между прочим, здесь люди пытаются заниматься!
Другой голос, еще более раздраженный:
— Выйдите на хрен в коридор и закройте эту гребаную дверь!
Шарлотта закрыла дверь, а Эдам тем временем встал на ноги и окинул взглядом разбросанные по полу книги.
— Да, похоже, это единственный способ столкнуться со мной… вернее, мне столкнуться с тобой… в общем, повидаться с тобой…
— Правда, извини! Я так торопилась!
— Да ладно, ничего страшного, в конце концов ничего не сломано, так что не беспокойся. — С этими словами он нагнулся и стал собирать раскиданные и даже растрепанные книги. — Целую вечность тебя не видел. — Потом поднял на нее взгляд: — Ты куда подевалась-то? Прячешься, что ли?
Шарлотта пожала плечами и поспешно опустила глаза, якобы разглядывая книги, а на самом деле скрывая подступающие слезы.
— Это все о Генрихе Восьмом и о разрыве Англии с римско-католической церковью, — пояснил Эдам, заметив, куда смотрит девушка.
Все, поток прорвался. Больше сдерживать слезы у нее не было сил.
— Шарлотта! Да что случилось?
Она подняла голову, чувствуя, как слезы текут по лицу, потом снова ее опустила.
— Да так, ничего, просто неудачный день, вот и все.
Ну вот, первая легкая судорога уже пробежала по телу.
— А мне кажется, тут дело не просто в плохом дне. Может, я могу чем-то помочь?
Дальше сдерживать конвульсии было невозможно. Она уткнулась в плечо Эдаму и зарыдала.
— Постой-ка, дай я их положу.
Парень наклонился и сложил книги прямо на пол у стены. Разогнувшись, слегка приобнял Шарлотту, а она, положив голову ему на грудь, продолжала судорожно рыдать.
— Эй, ну все, все, успокойся. Ш-ш-ш, — сказал Эдам. Проходившие мимо студенты смотрели на них. — Может, пойдем вниз? В зале открытого доступа можно забраться куда-нибудь между стеллажами и поговорить спокойно.
Шарлотта могла только покивать, не отрывая головы от его груди и с трудом переводя дыхание.
Эдам оставил книги прямо на полу и, продолжая обнимать Шарлотту, медленно повел девушку к лестнице.
— О, Эдам, — сказала она слабым, прерываемым рыданиями голосом, — но ты не должен… А как же книги?
— Ха. Не волнуйся. Никто их не тронет. Это сплошные тайны из истории религии. Никто не поймет, в чем суть матрицы этих книг. Если разобраться, то разрыв Генриха Восьмого с Римом был важнейшим событием в новейшей истории. После этого начала развиваться вся современная наука. Думаешь, случайно все отцы-основатели современной биологии, в особенности науки о человеке, были англичанами либо голландцами… Ой!
Эдам даже замолчал от неожиданности, когда Шарлотта обняла его за талию и пошла рядом, положив голову ему на плечо. Впрочем, рыдания продолжали душить ее, отчего голова скатывалась с плеча Эдама то вперед, то назад.
— Все будет хорошо, — заверил ее Эдам. — Тебе просто надо выплакаться. Я с тобой, милая.
Даже несмотря на слезы, на ужасное состояние, на всю глубину ее страданий, слова «я с тобой, милая» как-то покоробили Шарлотту… показались ей какими-то страшно неуместными… пафосными… в общем, отстойными… Ну какая она ему, спрашивается, «милая»? И «тебе надо выплакаться» — это еще что значит? На основании какой убогой теории, придуманной убогими для убогих, Эдам предлагает ей такое решение проблемы? Там, в горах, где она выросла, принято было «держаться», и этому было свое объяснение: считалось, что эмоциональный раздрай заразителен для окружающих… Там, в горах, мужчины сильные… Но в то же самое время Шарлотта понимала… что у нее нет никого, кроме Эдама.
Не прошло и суток, как она вернулась в Дьюпонт, а ее уже захлестнула такая волна одиночества, которая не шла ни в какое сравнение с тем, что испытала девочка, впервые приехавшая из далекой горной деревушки в блистательный Дьюпонт пять месяцев назад. Ведь в первом семестре какое-то время ей удалось прожить, сохраняя иллюзию, что она завела подруг — Беттину и Мими. Глаза у Шарлотты открылись, когда она узнала, что Беттина и Мими злорадствовали по ее адресу. Какие там близкие подруги! Всего лишь временный союз трех девчонок, решивших вместе пройти первый круг ада одиночества. Тоже мне, Тайная ложа избранных… Они держались друг за друга, потому что так просто-напросто было теплее, а кроме того, втроем легче убеждать себя в том, будто на самом деле ничего неприятного не происходит, никакие они не неудачницы и одиночество вовсе не их удел: вот, смотрите, у каждой есть целых две подруги. То одиночество, которое навалилось на Шарлотту после возвращения с каникул, уже нельзя было диагностировать как обычное «доброкачественное» заболевание — тоску по дому. Тоска по дому — это диагноз, но не приговор. Однако у Шарлотты не было даже этой надежды. Последняя поездка домой подтвердила ее худшие предположения: дом 1709 по Каунти-Роуд в Спарте, округ Аллегани, больше не был для нее тем убежищем, куда она могла вернуться в трудную минуту.
В общем, не было больше для Шарлотты ни дома, ни просто какого-нибудь места, где она могла бы мирно и спокойно приклонить голову. Автобусное путешествие из Спарты заняло почти двенадцать часов, считая два часа, потраченных на ожидание на автовокзале в Филадельфии автобуса в Честер, и полчаса, которые ей пришлось прождать уже в Честере местного автобуса в дьюпонтский кампус. Входя около полуночи в Эджертон-хаус и поднимаясь в комнату 516, Шарлотта молила Бога, чтобы Беверли не оказалось дома. Бог внял ее молитвам. Беверли уже вернулась — полуоткрытые сумки с багажом валялись на кровати и по всей ее половине комнаты, там, где она их побросала, — но успела куда-то смылиться. Шарлотта, не распаковывая вещи и почти не раздеваясь, выключила свет и повалилась на кровать. Она провалялась в ужасном состоянии, не смыкая глаз, мучимая бессонницей, почти до трех часов ночи, когда заявилась Беверли — пьяная в хлам, невнятно бормочущая в хмельном бреду какую-то чушь. Шарлотта притворилась спящей. Так она и пролежала без сна всю ночь напролет, слушая, как Беверли храпит, сопит, бормочет, икает и рыгает в пьяном забытьи. В шесть утра Шарлотта встала. Естественно, вылезать из кровати в такую рань без уважительной причины не стал бы ни один нормальный человек. Что уж говорить о девушке в депрессии: в таком состоянии тебя охватывает полное безразличие ко всему на свете, и вставать с кровати вообще не хочется. Вот почему Шарлотте пришлось присоединить всю силу воли к мучившему ее страху перед унижением, презрительным сочувствием и язвительными приколами соседки. Очень уж ей хотелось одеться, собраться и уйти из общежития, прежде чем эта инопланетянка придет в сознание. При мысли о том, как Беверли будет оглядывать ее с ног до головы, задавать вопросы, выдавать в ее адрес саркастические комментарии третьего уровня — или же, наоборот, станет полностью игнорировать, как это было в первый месяц их пребывания в Дьюпонте, — при этой мысли Шарлотту передернуло. Нет, этого вынести она не могла.
Едва поднявшись с кровати, Шарлотта поняла, насколько ее вымотала бессонная ночь и как… как ей, оказывается, хочется спать. Голова раскалывалась. Она умылась холодной водой, энергично плеща себе в лицо, но это не помогло. С каждой минутой спать хотелось все больше. Вернувшись из умывальной в комнату, девушка стала одеваться, причем каждое движение только еще больше нагоняло сонливость. При этом она ужасно боялась разбудить Беверли, храпевшую в свое удовольствие. Как же это все унизительно! Какая она несчастная и убогая! Надо же было опуститься так низко, чтобы впадать в истерику при одной лишь мысли о том, что соседка заметит ее присутствие в комнате! Не иметь ни старых друзей, ни новых друзей… бояться сделать хотя бы самый элементарный жест, чтобы подружиться с кем-то… какая чудовищно тоскливая и безнадежная жизнь! Ну почему, почему Богу не было угодно прибрать ее душу сегодня ночью?
Как ни старалась Шарлотта тянуть время, но к столовой она подошла еще до открытия. Во всем огромном зале оказалось всего несколько студентов. Мало кто завтракал в такую рань. Закончив есть, девушка надела свою старую клетчатую куртку, натянула капюшон так, чтобы он закрывал большую часть лица, и отправилась на занятия. В тот день у нее было две пары: история средних веков и французский. Ни на одном из занятий Шарлотта не произнесла ни слова. После французского она снова нахлобучила поглубже капюшон и поспешно перебралась в библиотеку, где постаралась сесть в самом укромном уголке, чтобы никому не попадаться на глаза. На ланч она не пошла Ей становилось плохо при одной только мысли о том, что придется идти через весь кампус в середине дня, когда повсюду полно народу. После обеда, когда в читальном зале студентов было меньше всего, Шарлотта постаралась сосредоточиться на монографии под заглавием: «Рассмотрение концепций „эго“, „разума“, „души“ и „самости“ с точки зрения нейрофизиологии». В какой-то момент ей вдруг стало страшно. Как же так: ее, посвятившую целый семестр изучению понятия свободы воли, разбиравшуюся в этом вопросе с позиции хладнокровного, объективного и просвещенного наблюдателя, загнали в угол! В тупик! Идти некуда, учиться незачем… остается только сидеть и ждать, куда занесут тебя сила всемирного тяготения и законы инерции. Посокрушавшись по этому поводу, Шарлотта рассчитала время и вышла из библиотеки довольно поздно, чтобы на улице было уже достаточно темно и чтобы не стоять под дверями столовой, открывающейся на ужин ровно в половине шестого. Наскоро проглотив тарелку каких-то спагетти, девушка выскочила из столовой, когда остальные желающие поужинать только-только подтягивались ко входу. Снабдив организм определенной порцией углеводов, она вернулась в читальный зал с твердым намерением сосредоточиться на чисто теоретическом, концептуальном изучении нейрофизиологии, не позволяя этой убийственной по силе воздействия науке наложить лапы на ее собственную центральную нервную систему, и в первую очередь на химический аналог электронно-вычислительной машины — головной мозг. Что ж, этому благородному во всех отношениях порыву так и не суждено было реализоваться — через некоторое время Шарлотта оказалась в объятиях Эдама, который назвал ее «милой», напомнил, что он «с ней», но… больше поплакаться было некому.
Ласково обнимая свою «милую», Эдам привел ее на первый этаж — в книгохранилище открытого доступа. Здесь действительно было где затеряться и, укрывшись от посторонних глаз, спокойно поговорить. Бесконечные ряды металлических стеллажей, стоявших близко друг к другу, уходили, казалось, куда-то за горизонт. Книги стояли на них плотными шеренгами ряд за рядом. Полки поднимались от пола до самого потолка — к счастью, не очень высокого. Если бы не небольшая высота помещения — всего семь с половиной футов, — у человека, попавшего сюда, могло бы возникнуть ощущение, будто стеллажи вот-вот сомкнутся над ним, а книги рухнут и погребут его под толщей знаний. Впрочем, даже при невысоких потолках книгохранилище все равно поражало воображение своими масштабами. Стеллажи стояли на расстоянии всего тридцати дюймов друг от друга. Окон в этом помещении не было, и освещалось оно довольно скромно — рядами бледных, болезненно-голубых ламп дневного света, висевших на потолке в проходах между стеллажами. Эти лампы давали дополнительное ощущение уходящей вдаль перспективы, и дальние стеллажи просто терялись где-то вдали, в полумраке, пропитанном и насыщенном пылью с десятков тысяч почти не используемых, фактически мертвых книг. Впрочем, если подходить к делу строго, скорее следовало говорить о биополе, об особом излучении, исходящем от старых, некогда востребованных, а потом оказавшихся ненужными книг, потому что пыли как таковой в этом помещении быть просто не могло. Величественно парящая башня библиотеки, включая самые старые помещения, была не так давно переоборудована по последнему слову техники: ее оснастили новейшей системой отопления, вентиляции и пылеулавливания. Слишком уж большое внимание уделялось таким вопросам в свете охвативших общество в последнее время самых причудливых фобий, включая боязнь получить астму или аллергию из-за того, что где-то в подвале библиотеки лежат пыльные книги, и университету было дешевле раскошелиться на последние чудеса воздухоочистительной техники двадцать первого века, чем разбираться с жалобами недовольных.
Эдам продолжал покровительственно обнимать Шарлотту за плечи, и для того, чтобы протиснуться в узкий лаз между двумя рядами стеллажей, им пришлось тесно прижаться друг к другу.
Так они шли довольно долго, пока не забрались в какой-то дальний угол, где сходились под углом два стеллажа.
Шарлотта худо-бедно смогла наконец справиться со слезами, и Эдам спросил:
— Ну так что случилось-то?
— Да нет, на самом деле, наверное, ничего страшного, просто я наделала таких глупостей. Тебе это неинтересно будет знать… если ты, конечно, уже не знаешь.
— Уже не знаю? Что я должен знать?
— Значит, не знаешь.
— Да что случилось-то, Шарлотта?
— Вот скажи мне, у тебя такое бывало: живешь ты, живешь и вдруг совершаешь такой поступок, который совершенно не соответствует твоему характеру, идет вразрез со всеми твоими убеждениями и представлениями о жизни и морали? То есть ты сначала делаешь что-то неправильное, а потом страшно жалеешь об этом и не знаешь, как жить дальше?
— Ну… я… как бы тебе сказать… да, думаю, бывало… Ты рассказывай, рассказывай…
— Я, наверное, неправильно выразилась. В общем, это такой поступок… такой ужасный поступок, за который тебе потом… не просто стыдно, а сквозь землю провалиться хочется. Вроде бы уже и времени много прошло, а ты все думаешь и думаешь о нем.
— Шарлотта, хватит ходить вокруг да около. Ума не приложу, к чему ты клонишь.
— Знаешь, еще до рождественских каникул у меня был один очень интересный уикенд. Повеселилась, одним словом. — Шарлотта сказала это без тени улыбки на лице.
— Да что же такое ты могла сделать?
Девушка повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.
— Эдам, — тихо и мягко сказала она, — обещай, что ты не будешь меня ненавидеть.
— Да с какой стати? О чем ты говоришь?
И там, сидя прямо на полу между стеллажами, она рассказала ему всю историю. Всю — от начала до конца.
Выслушав рассказ Шарлотты, Эдам ничего не сказал. Некоторое время он молча сидел, прижимая ее к себе. Девушка доверчиво положила голову ему на плечо и закрыла глаза. Так они просидели довольно долго, не говоря ни слова. Шарлотте было уютно в объятиях Эдама, несмотря на то что руки у него оказались ужасно костлявые. Он внушал ей доверие. Она твердо знала, что Эдам не станет пользоваться моментом и давать волю рукам. Его ладони не будут сновать по ее телу туда и сюда… туда… и сюда… Не станет он гладить ее по коленке — якобы для того, чтобы успокоить и ободрить. Чего-чего, а хитрости и коварства в нем не было совсем. Эдам обнял ее, чтобы успокоить и защитить. В какой-то момент он даже начал укачивать Шарлотту — так нежно, как ребенка. Если бы не странная обстановка и не сознание, что все это происходит в гигантском хранилище на девять миллионов книг, Шарлотта просто могла бы мирно заснуть.
Наконец, все еще продолжая обнимать ее, Эдам сказал:
— Да уж… — Долгая пауза. — Да, досталось тебе, Шарлотта. Но этот парень — просто редкостный урод! Ты ведь гораздо лучше, чем он! На самом деле эти крутые парни из братств — просто полный отстой, Шарлотта. Они женоненавистники. Вернее, они самые настоящие сексисты. Таких жлобов просто свет не видывал. Скоты форменные, настоящие животные. Причем животные в буквальном смысле слова. Они остановились в развитии где-то на самом нижнем уровне человекообразных, а выше подняться при всей своей крутизне не могут. Просто кучка тупых идиотов. В общем, ты пойми: в том, что произошло, твоей вины нет. Я думаю, ты сама это видишь. Это все из-за того, что они так относятся к людям. Мне ведь приходилось с ними общаться. У них стадное мышление, и самое страшное — это попасть под их влияние. Они стараются создать вокруг себя такую атмосферу, как будто… как будто… ну, как бы тебе объяснить… якобы они единственные по-настоящему крутые, а если ты не допущен в их круг и не смеешься над их идиотскими приколами, то ты чмо и неудачник. Как тебя только угораздило оказаться в их компании? С ними же так скучно. Время, проведенное в любом таком клубе, считай, потеряно. Зря потраченные нервные клетки и душевные силы. От них лучше держаться подальше и даже не дышать с ним одним воздухом — здоровее будешь. — Прокашлявшись, Эдам решил продолжить свою обвинительную речь: — С ними в одной комнате окажешься — считай, вечер пропал. Остроумие с их точки зрения — это матерные приколы и оскорбления в адрес окружающих. Шарлотта, они же не просто ниже тебя, их с тобой даже сравнивать бессмысленно! Ты посмотри на себя: у тебя все впереди, ты можешь сама строить свою жизнь, делать что захочешь, стать кем захочешь. Ты красивая, умная, и самое главное — тебе интересен окружающий мир! Знаешь, тебе сейчас больше всего помогло бы какое-нибудь приключение! Но, конечно, я имею в виду настоящее приключение, а не эти официальные балы студенческих братств.
Эдам все говорил и говорил, голос его становился все сильнее и громче, он жестикулировал все энергичнее и в какой-то момент даже сбил с переносицы очки. Перехватив их у самого пола, парень даже не удосужился водрузить очки обратно на нос: такое целенаправленное действие, несомненно, прервало бы поток его красноречия, а этого он сейчас позволить себе не мог. Размахивая зажатыми в руке очками, Эдам продолжал разглагольствовать:
— Ты ведь совсем не такая, как они. Ты принадлежишь к другому виду. Хотя о чем я говорю: ни к какому виду ты не принадлежишь! Ты уникальная! Таких, как ты, больше нет! Произошла какая-то ужасная ошибка — иначе я не могу объяснить тот факт, что ты уравняла себя с этим стадом. Ведь ты… ты — Шарлотта Симмонс!
«Я — Шарлотта Симмонс». Эдам, не знавший мисс Пеннингтон, никогда даже не слышавший ее имени, сделал тот же вывод, нашел тот же самый аргумент. Впрочем, это совпадение ничуть ее не порадовало. В этих словах, как Шарлотта теперь понимала, на самом деле никогда не было никакого смысла. Просто им обоим — и мисс Пеннингтон, и Эдаму — удалось, как им казалось, вложить слова похвалы в красивую и эффектную формулу. Шарлотте же сейчас было не до похвал и уж тем более не до грубой, откровенной лести. Девушка в депрессии упивается презрением к самой себе и не может позволить ют так запросто вывести себя из этого состояния. «Да, я — Шарлотта Симмонс…» Нечего сказать… как жалко, как убого звучат теперь эти слова похвалы самой себе… с некоторых пор они потеряли всякий смысл вместе со всеми похвальными речами в ее адрес… Единственным утешением для нее остались костлявые объятия Эдама.
После того, как прозвучала ключевая, словно являющаяся паролем фраза «Ты — Шарлотта Симмонс», она перестала слушать Эдама, что, однако, ничуть не помешало ему говорить дальше. Девушка сжалась в комок и едва не лежала у него на коленях, а он все продолжал что-то размеренно и монотонно бубнить, опасаясь, что если его голос прервется, то этому нежданно-негаданно привалившему счастью придет конец. Шарлотта прислонилась к его груди головой и спиной и слушала, не разбирая слов, его воркование, которое убаюкивало ее и уносило куда-то прочь от чудовищных реалий окружающего мира. Ей казалось, что здесь, в подземелье, тускло освещенном нездоровым голубоватым светом, где нельзя понять, день сейчас или ночь, в самой глубине этой книжной каменоломни, куда сами ее хранители, наверное, забыли путь, в бесконечном металлическом лесу стеллажей с мертвыми книгами, их двоих никто и ничто не потревожит.
Время, проведенное в убаюкивающих объятиях Эдама, под его столь же убаюкивающий голос, действительно показалось Шарлотте вечностью: вечностью тепла и какого-то благоговейного покоя. Ее нервные окончания словно купались в потоке его речи… Вот только… о чем он говорит?.. да, впрочем, это неважно.
Эдам же тем временем продолжал:
— Понимаешь, — Шарлотта напряглась, ожидая, что следующим словом будет «милая», но, к счастью, этого не последовало, — это ведь и есть Дьюпонт, и это тот самый Дьюпонт, о котором ты мечтала, просто ты его еще для себя не нашла. Вот увидишь — здесь есть другая, настоящая жизнь. Здесь есть настоящие люди — интеллектуалы, как ты сама однажды выразилась, и кое с кем из них ты уже знакома. Может быть, на первый взгляд они и не производят особого впечатления, но на самом деле это не так. Можешь мне поверить. Тот же Эдгар Таттл — мы и глазом моргнуть не успеем, как он уже станет известнейшим ученым, мыслителем или общественным деятелем. У него такие мозги… такая концептуальная мощь… помнишь, как-то раз он предложил нам свою трактовку такого социального феномена, как… чирлидеры? Это произошло просто в ходе обычного разговора с друзьями. Его вообще всегда интересно слушать. Можно с ним не соглашаться, но в любом случае всякую чушь он городить не будет. А Роджер? Есть у него, конечно, слабость — страсть к дурацким шуткам, — но он в то же время отличается таким цепким и пытливым умом. Можно сказать, просто блестящим. А Камилла? Главное, не следует заблуждаться по поводу ее склонности нецензурно выражаться. Любит она иногда повыпендриваться, что греха таить. Строит из тебя такую резкую и острую на язык лесбиянку. Но я думаю, что на самом деле она похожа на Камиллу Палья. Она специально занимает самую ультрарадикальную позицию по поводу чего бы то ни было, эта позиция всегда крайне левая, потому что оттуда удобнее наносить удары — что левой, что правой: противник все равно не готов к такой манере ведения поединка. Да, порой от Камиллы и своим достается, ее лучше не трогать, чуть что срывается на крик. Но зато рядом с ней можно быть уверенным в том, что никто — никто — не наедет на тебя с какой-нибудь лажей. Вот о таких людях, Шарлотта, ты еще услышишь, о них еще вся страна заговорит.
Эдгар Таттл… концептуальная сила… Камилла… ультрарадикальная позиция… Слова Эдама журчали, как теплая вода в ванной. Шарлотта успокоилась и устроилась поудобнее, свернувшись калачиком у него под боком. Больше всего ей сейчас хотелось поймать течение если не мысли, то хотя бы просто слов Эдама и плыть по волнам этого теплого потока долго-долго, далеко-далеко.
— Ты сама посмотри, как оно все происходит: вот феминизм — откуда он появился? В один прекрасный день двадцатого века, совсем не так давно, некоторые бизнесмены, конгрессмены и сенаторы, государственные чиновники — но самое смешное, что и бизнесмены тоже — словно проснулись и в один голос заявили: «Слушайте, ребята, пора уже предоставить женщинам право проникать в наши сплоченные ряды и занимать важные должности, пора уже платить им нормальные деньги и пора уже перестать обращаться с ними как с женщинами. Почему и зачем это нужно, мы еще и сами не знаем, но считаем, что пора менять наше отношение к женщинам в общественной и деловой жизни». Вот и посмотри, к чему это привело! Взять тот же Дьюпонт! Лет тридцать пять — сорок назад здесь вообще не было студенток женского пола, так же, как и в Йеле, в Гарварде, в Принстоне, — и вдруг, чуть ли не прямо на следующий день, они появились повсюду. И самое интересное, что никто по этому поводу не протестовал и не дискутировал. Даже крупные бизнесмены — и то не пикнули! Никто! Никто — ни Конгресс, ни законодательная власть Пенсильвании, ни администрация университетов, ни пресса — никто не оспаривал прав женщин. Вот и оказывается, что идея может мгновенно распространиться в обществе лишь благодаря своей внутренней силе и энергии. Горстка людей, не имевшая ни власти, ни денег, за которой не стояла какая-либо структура или организация, сформулировала идею, которая смогла утвердиться и оказать влияние и в политике, и в экономике, и… и… в общем, везде, среди всех, кто что-то решает в этом мире! Люди еще ничего сообразить не успели, а мир изменился, причем радикально! А идея заключалась в том, что женщины — это не пол, то есть не группа людей, определяемых по тендерному признаку, по крайней мере с социальной, а не с физиологической точки зрения. На самом деле они представляют собой класс, да-да, угнетаемый класс обслуживающего персонала, предназначением которого является обеспечение комфортного существования господствующего класса, именуемого в просторечии мужчинами. Вот она — правильно сформулированная концепция! С одной стороны, вроде бы мысль и очевидная — настолько очевидная, что раньше никому даже в голову не приходило сформулировать ее и довести до сведения общества. Эту работу взяла на себя горстка женщин — Симона де Бовуар, Дорис Лессинг, Бетти Фриден и… и… забыл… в общем, еще несколько их соратниц. И за короткий промежуток времени они добились того, что все — не только мужчины, но и сами женщины — стали смотреть на женщину и ее права совершенно иначе. Можно, конечно, назвать этих женщин-подвижниц интеллектуалками, по-своему это правильно, но, на мой взгляд, они сделали для общества гораздо больше, чем те, кого мы привычно так называем. Эти женщины… они… они… ну как бы тебе сказать? Наверно, правильно их назвать матрицей процесса. Узнаешь корень «мать» в слове «матрица»? Они создали идею, а обыкновенные интеллектуалы — они выступают вроде как продавцы автомобилей, которые им поставляют производители, то есть матрицы. Вот и мы, «Мутанты Миллениума», должны стать не перепродавцами чужих концепций, а матрицей. Мы уже поднялись на такой уровень, до которого этим парням из студенческих братств и им подобным личностям…
Что он там такое говорит — про законодательную власть Пенсильвании… тендерные признаки… пол… угнетаемый класс и господствующий класс… продавцов автомобилей?.. Эти обрывки мыслей напоминали Шарлотте мусор, выброшенный прибоем на морской берег. Впрочем, что-то из этого мусора оседало в ее мозгу, но в основном девушка радовалась другому: простому человеческому теплу. Это тепло — тепло рук Эдама, тепло его плеча — согревало ее застывшую, казалось, навеки замерзшую душу. У нее было ощущение, что еще немного — и ее душа разогреется до привычной, нормальной температуры человеческого тела: 98,6 по Фаренгейту… Когда у души, тела и окружающей среды одна и та же температура, очень легко отключиться от всего и перестать воспринимать как то, что происходит в тебе самой, так и происходящее вокруг тебя…
Шарлотта физически ощущала, как напряжение уходит из ее нервов… как накопленные за время самобичевания и горьких размышлений токсины выводятся из ее мозга… Время не то остановилось, не то вообще исчезло… а ее тело, впервые за долгие недели по-настоящему расслабившись, уткнулось в костлявый бок Эдама и блаженно погрузилось в теплый бульон его слов… Этот бульон был крепким, наваристым, как и подобает бульону из хорошей мозговой кости, и он лился, лился, лился на нее…
Каким красноречивым и, само собой, убедительным казался себе Эдам, когда произносил свою утешительную речь. Вскоре, впрочем, он убедился в том, что обладает еще и способностями гипнотизера, а его слова могут служить едва ли не колдовскими заклинаниями. В какой-то момент он замолчал и, посмотрев на Шарлотту, не без удивления обнаружил, что это прекрасное юное создание, оказавшееся в его объятиях, вот уже некоторое время не слушает его. Он даже выгнул шею, чтобы заглянуть ей прямо в лицо. Она что, уснула? Да, ее глаза были закрыты, а тело — полностью расслаблено, но при этом дыхание ее не было похоже на дыхание спящего человека.
Эдам замолчал, хотя и не без сожаления: как-никак он как раз подошел к очень важному моменту в своей речи — собирался рассказать Шарлотте, как большинство так называемых «интеллектуалов» примитивно понимает положения теории Дарвина, причем они не считают нужным даже ознакомиться с этой теорией в первоисточнике, а не по искажающим ее пересказам. Ему казалось, что упомянуть сейчас о Дарвине будет как нельзя более кстати: Шарлотта, насколько он помнил, интересовалась его трудами. Что ж, не договорил — ну и ладно, подумал Эдам, главное, что сейчас она с ним, в его объятиях. Странное, конечно, здесь место для таких разговоров — прямо на бетонном полу между стеллажей со старыми книгами. Разговор начался, надо признать, тоже не слишком весело. Тема мрачная и не особо приятная… и все-таки — Шарлотта с ним, в его объятиях… Сколько времени он мечтал об этом, хотя, конечно, не в таком месте, но это же не важно… А может быть, надо поцеловать ее — поцеловать прямо в губы, нежно и мягко? Пусть это будет тот поцелуй, который утешит девушку после всех переживаний… Нет, не пойдет. После всего, что ей пришлось пережить, она может не воспринять это как утешение. А главное, в том положении, в котором сидел сейчас Эдам, это было невозможно. Ее голова лежала у него на груди.
Даже изогнув шею изо всех сил, он едва мог посмотреть девушке в лицо. Чтобы дотянуться губами до ее рта, надо пошевелиться всем телом, потревожить Шарлотту, а значит — разрушить хрупкие чары заклинания, усыпившего и успокоившего ее. Кроме того, ему пришлось бы снять очки и положить их… куда? Примерно в трехтысячный раз Эдам подумал, что надо будет все-таки собраться и сделать операцию по лазерной коррекции зрения. А вдруг он окажется тем единственным на пять тысяч пациентов, глаз которого в самый неподходящий момент вздрогнет и сместится на какую-то шестнадцатую долю дюйма, и в результате лазерный луч обожжет ему глазное яблоко?
Эдам сидел и смотрел куда-то вдаль — в пронизанный тусклым сиянием слабых ламп полумрак библиотеки. «Что зря метаться, — думал он, — нужно быть благодарным судьбе за то, что я просто обнимаю ее… за то, что она со мной рядом». Впрочем, это счастье, пожалуй, несколько затянулось. Две точки, которыми его тазовые кости упирались в бетонный пол, начали напоминать о своем существовании. Одна нога у него затекла и онемела. Странное, оказывается, это чувство: держать возлюбленную в объятиях, зная при этом, что она практически без сознания: не то заколдована, не то погружена в транс, а может быть, просто впала в стрессовую кому — о таком явлении Эдаму доводилось читать и слышать. Он посмотрел на часы. «Ничего себе! Да мы здесь, оказывается, уже больше часа сидим, и похоже, что она просто потеряла счет времени и совершенно не отдает себе отчета в том, где мы оказались и что мы здесь делаем».
Эдам посидел еще некоторое время неподвижно, но вскоре это стало невыносимо… Для начала он слегка сжал объятия… Никакого результата… Тогда он попытался снова покачать Шарлотту… Безрезультатно… Наконец парень наклонился, насколько смог, к ее уху и прошептал: «Шарлотта… Шарлотта…» Прошло несколько секунд — никакого результата… но потом девушка все же оторвала голову от его груди и посмотрела на Эдама с нескрываемым разочарованием.
— Извини, — сказал он, — но, по-моему, нам пора идти. Мне кажется, вредно сидеть так долго на бетонном полу.
Шарлотта еще мгновение смотрела — не то разочарованно, не то даже с досадой, — но затем все же пришла в себя и стала подниматься. Эдам вскочил, как пружина, — настолько он устал сидеть неподвижно. Кроме того, ему доставило нескрываемое удовольствие подать ей руку и помочь встать. Шарлотта поблагодарила его — как-то рассеянно, даже машинально, — но в следующую секунду, не говоря ни слова, просунула руку под его локоть и склонила голову ему на плечо. Так они и пошли в сторону лестницы.
Когда они вышли в огромный готический вестибюль, она убрала голову с его плеча, но при этом еще сильнее вцепилась в его руку.
— Ну что, тебе лучше? — спросил Эдам. — Хотя бы чуточку?
— Да.
Главный двор университета был укутан снежным одеялом дюймов в семь-восемь толщиной. Верхний слой снега, подтаивавший днем, вечером схватывался корочкой наста, которая, в свою очередь, не то подтаивала, не то просто сверкала в тех местах, где на нее падали светлые круги от низких декоративных фонарей. Над всем этим великолепием проносились через неравные промежутки времени порывы резкого пронизывающего ветра. В темноте исполинские громады готических зданий, выходивших на Главный двор, напоминали силуэты кораблей, вмерзших в арктический лед.
Эдам мечтал только об одном — чтобы все это… никогда не кончалось. Он с трепетом вспоминал, как держал Шарлотту в объятиях, и судорожно старался придумать, как быть дальше…
— Слушай, я что-то проголодался, — попытался он забросить первую удочку. — Давай заглянем на минутку к «Мистеру Рейону». Я угощаю.
— Нет! — В этом вскрике он услышал не столько отказ, сколько испуг. — Я лучше домой пойду. Хочу спать.
Она глубоко натянула на голову капюшон своей клетчатой куртки-парки, и теперь Эдам совсем не видел ее лица.
Когда они пошли по дорожке, Шарлотта снова положила голову на его плечо. Близость ее тела и в особенности прикосновение некоторых выпуклостей к руке Эдама приводили молодого человека в состояние восторженного возбуждения. Мысленно он перебирал одну за другой возможные модели и стратегии своих действий, но все они мгновенно отвергались по одной-единственной причине: Эдам просто не имел права на какие-либо вольности или даже на проявление настойчивости — ведь он встретил Шарлотту в очень трудную минуту, когда она была вся в слезах, пережив тяжелую душевную травму, став жертвой ненасытного сексуального аппетита этой сейнт-реевской скотины — Торпа. Эдам просто ненавидел наглого похотливого ублюдка.
И парень покорно брел в сторону Малого двора, где, как он прекрасно понимал, ему в голову так и не придут нужные слова Он не сможет ни утешить Шарлотту, ни рассказать ей о тех чувствах, которые она в нем будит: ему не хватит ни нежности, ни бойкости, ни крутизны, ни легкомыслия, ни… ни… ни…
Не успели они пройти и сотни метров, как Шарлотта не просто вцепилась в его руку, а буквально повисла на Эдаме, вынудив его даже остановиться, и заглянула ему в лицо. В ее глазах, смотревших откуда-то из глубин капюшона, отражались огни фонарей. Она сказала слабым голосом:
— Эдам… пожалуйста… не оставляй меня одну.
Парень замер на месте как вкопанный и на несколько секунд онемел: его одолевали сомнения, не ослышался ли он и правильно ли понял ее слова.
— Понимаешь, не могу я возвращаться сейчас туда, в общежитие, — сказала она. — Не могу находиться в одной комнате с соседкой. У меня там такое чувство, будто меня посадили в банку с… в общем, Эдам, не могу я, не могу, и все… — Чувствовалось, что Шарлотта опять с трудом подавляет подступающие слезы. — Можно, я побуду с тобой?
— Ну конечно.
Воображение у Эдама было хоть и богатое, но все-таки недостаточно буйное, чтобы воспринять и быстро переработать то, что он услышал. Опасаясь какого-то подвоха, он решил разыграть роль галантного кавалера, благородного рыцаря.
— Каково бы ни было ваше желание… — Тут он вдруг замолчал. Какой к черту из него рыцарь и кавалер. Что комедию-то ломать? Лучше быть самим собой. — Как скажешь, — закончил он.
Шарлотта прищурилась, фонари перестали отражаться в ее глазах. Она повернула голову так, что перед Эдамом оказалось не ее лицо, а козырек капюшона: ни дать ни взять забрало рыцарского шлема. Он подумал, что, наверное, никогда не сможет ее понять. Потом девушка слегка отодвинула «забрало» и посмотрела ему прямо в глаза.
— Эдам, мне просто надо где-то переночевать. На диване, на полу — все равно где. Мне нужно лечь и выспаться. И я не могу быть эдна. Я не могу тебе этого объяснить. Ты ведь мой единственный друг… — Внезапно Шарлотта зарыдала и последние слова договорила прерывающимся голосом: — Мой… един… ствен… ный… друг!
Договорив, она снова спрятала лицо в капюшоне и уткнулась в его куртку, содрогаясь от рыданий. Эдаму ничего не оставалось, как обнять ее обеими руками.
— Конечно, ты можешь побыть у меня. — Шарлотта тотчас же перестала плакать. «Какая она все-таки храбрая!» — Я тебя не оставлю. Можешь оставаться у меня, сколько хочешь. У меня и запасной матрас есть. И я всегда буду с тобой. То есть я неправильно сказал про матрас: я буду спать на матрасе, а ты на кровати.
— Нет… нет… — Она опять захлюпала носом. — Я где-нибудь… — всхлип, — …в уголке, чтобы тебе не мешать. Я не… — всхлип, — …не заслужила… — Слова, прерываемые чередой всхлипов, превращались в нечто нечленораздельное: «заслу-жи-жи-жи-ла-ла…»
Эдам, хоть и был интеллектуалом высокого полета, как-то не сообразил, что оказался наедине с девушкой, пребывающей в типичной депрессии, которая в очередной раз сделала ужасное открытие о том, до чего она плохая и до чего несчастная, и именно это лишило ее возможно внятно выражаться.
Шарлотта обняла Эдама за талию и снова положила голову ему на плечо, а он, в свою очередь, обхватил ее за плечи и покрепче прижал к себе. Идти так было не очень удобно: у Эдама шаг был несколько шире, чем у Шарлотты, но именно так, приголубившись, они и прошли все семь кварталов, отделявших Главный двор от старого дома в Городе Бога, где жил Эдам.
По дороге они говорили очень мало. Шарлотта по большей части продолжала тихонько хныкать, а Эдам время от времени прерывал ее, чтобы сообщить: «Ну вот, уже скоро», «Все будет в порядке», «Не расстраивайся», «Я тебя не оставлю, милая». Это «я тебя не оставлю, милая» особенно успокаивало девушку, а Эдам в перерывах между всеми этими мужественным репликами изо всех сил, просто яростно напрягал мозг и центральную нервную систему, чтобы наконец разобраться в сложившейся ситуации, преодолеть шок и понять, что делать дальше.
В какой-то момент его охватила эйфория. Сбылась его самая заветная мечта, она стала явью — просто так, без всяких усилий с его стороны! Всю дорогу Шарлотта шла, не отодвигаясь от него, — держа его под руку, склонив голову ему на плечо! Она сама попросила не оставлять ее. Разве что не сказала вслух: «Возьми меня! Я твоя!» Эдам был на седьмом небе от счастья — каким он его себе представлял, от осознания того, что счастье уже подходит к его дому и готово постучать в дверь. И Дьюпонт, и все окружающее, и весь мир, весь космос, все сущее сжалось до крохотного пространства, где были только двое — он и Шарлотта Симмонс. Эдаму казалось, что он парит где-то между неверием в собственное счастье и самим счастьем, между предчувствием любви и любовью.
С другой стороны, ему никак не удавалось избавиться от коловших его мозг изнутри сомнений. Слишком уж все это хорошо, чтобы быть правдой. Ну, так получилось, что ты в буквальном смысле налетел на нее — вернее, она на тебя — в библиотеке. Бабах! — и вдруг через какой-то час она уже идет вместе с ним к нему домой. Значит ли это, что она принадлежит ему? Но ведь все случилось именно из-за того, что ее первый сексуальный опыт оказался таким неприятным и мучительным! Из-за того, что Шарлотта страдает от психологической травмы в связи с тем, что потеряла девственность! И что же он с этого имеет? Ему-то как раз больше всего на свете хотелось потерять собственную невинность именно с этой девушкой, которая сама была так невинна и не стала бы смотреть на него презрительно и свысока из-за отсутствия у него сексуального опыта и, следовательно, неловкости в сфере интимных отношений.
Но при всем этом — она ведь очень скоро окажется у него дома, и не просто зайдет на минутку, а останется на всю ночь, будет спать в одной комнате с ним — по той простой причине, что в его квартире только и есть одна комната, и комната эта очень маленькая, и кровать — настоящая кровать — тоже только одна, ну а дальше… как часто бывает в жизни: одно вытекает из другого, что-то следует из чего-то и так далее — разве нет?
И все-таки — как можно тащить в постель девушку, которая пришла к тебе в слезах и в отчаянии, в поисках защиты, после того, как над ней фактически надругался этот похотливый жлоб из студенческого клуба?
Но при этом…
…И в таком лихорадочном режиме мозг Эдама работал всю дорогу, пока они шли от кампуса к его дому: «вкл.»/«выкл.»/ «вкл.»/«выкл.»/«вкл.»/«выкл.», и бинарная схема без конца перебирала варианты и готова была просто сгореть.
Чем ближе они подходили к его дому, тем больше Эдам беспокоился: его возбуждали мысли о том чудесном и необыкновенном, что может случиться, и о том, как это может произойти… и в то же время он страшно боялся той секунды, когда это произойдет: что подумает его возлюбленная, когда переступит порог его дома, что скажет, как отнесется к тому, что увидит? Эх, знал бы заранее — навел бы порядок, а так повсюду грязь, шмотки валяются… да и вообще особой чистоплотностью в быту он не отличался… Сам дом стоял в глубине квартала, застроенного унылыми кирпичными коттеджами с крохотными газончиками перед каждым входом. Сооружено это «чудо архитектуры» было в начале двадцатого века на маленьких, нарезанных, как лоскутки, участках земли. Дома стояли на расстоянии буквально семи футов друг от друга, и в узкие щели между ними никогда не заглядывали солнечные лучи. Из этих не то проулков, не то проходов, не то просто узких лазов между соседними домами постоянно пахло сыростью и плесенью. Сами кирпичи, из которых были сложены стены, давно потемнели от грязи, пыли и в первую очередь от въевшейся в них угольной копоти. Деревянные балки карнизов, перекрытий, стропил, а также подоконники, оконные рамы, ставни, входные двери и маленькие крылечки — все это красилось редко и недобросовестно, а потому это хозяйство давно уже начало гнить и теперь скрипело, прогибалось, трескалось и шелушилось. Несколько поколений наружной проводки, спасаемой от непогоды многочисленными слоями белой краски, расходились по стенам домов причудливыми веерообразными узорами. Практически все водосточные трубы, проходившие по углам зданий, давно пора было менять. Впрочем, заниматься обновлением этих «апартаментов» никто не спешил. В свое время эти дома были построены как дешевое жилье для небогатых семей, но впоследствии перепланированы и разделены на маленькие квартирки.
Впрочем, сегодня Шарлотте было не до созерцания местных достопримечательностей. Всю дорогу она изо всех сил цеплялась за Эдама и продолжала хныкать. К двери его квартиры вела небольшая, но крутая и узкая лестница, выкрашенная темно-коричневой краской. Края ее ступеней были обиты полосками металла, глухо звякавшими под ногами. Подниматься по этой узкой лесенке вдвоем было невозможно. Эдам хотел бы пропустить Шарлотту вперед, но в данной конкретной ситуации подобная вежливость была просто неуместной. Достав из кармана ключи, он первым поднялся на четыре ступеньки, отделявшие его от двери квартиры, и вынужден был проделать это упражнение вполоборота, потому что Шарлотта продолжала отчаянно цепляться за его руку, не желая отпускать от себя хотя бы на миг. Это осложнялось странным, нетипичным для Эдама состоянием: от любви, восторга и бушевавших в душе сомнений у него не на шутку закружилась голова. Руки дрожали, и даже на то, чтобы открыть три запертых на все обороты замка, ему потребовалось гораздо больше времени, чем обычно. Наконец он открыл дверь, на ощупь щелкнул выключателем — и в душе у него все оборвалось…
…Ибо он увидел свое жилище глазами своей возлюбленной. Да уж! Считать это «квартирой» можно было только в насмешку! Это же просто какая-то щель! Похоже, кто-то неплохо прикололся, назвав квартирой узкую, вытянутую каморку, получившуюся при делении на четыре части двух бывших смежных комнат. Остальные три каморки снимали студенты-выпускники. Доставшиеся Эдаму хоромы едва достигали десяти футов в ширину и казались еще меньше и теснее из-за того, что часть потолка и одной из стен была срезана наклонной крышей. Каждый вошедший в комнату невольно втягивал голову в плечи, хотя на самом деле по большей части помещения можно было ходить, не пригибаясь. Имевшаяся в распоряжении съемщика «кухня» состояла из малюсеньких «плиты», «раковины» и «холодильника», которые благодаря какому-то чуду компоновочного искусства удалось впихнуть в пространство, когда-то — в лучшей жизни — выделенное под стенной шкаф. Эдаму казалось, будто его мозг просто чешется от сыпи бесконечных кавычек, которыми приходилось снабжать название почти каждого предмета, составлявшего обстановку его жилища. Он-то уже привык, но как оценит всё это девушка его мечты — оставалось только догадываться. Взять ту же «кровать» — на самом деле это был просто-напросто матрас, положенный на простую дешевую дверь, купленную по случаю распродажи на какой-то строительной базе и покоившуюся на четырех шлакоблоках, подсунутых под углы. И это бы еще полбеды: самое ужасное — белье, одеяло и подушка на «кровати». Настоящее крысиное гнездо! И везде, что в гнезде, что по всему пыльному полу, раскиданы грязные носки, кроссовки, тапочки, трусы, носовые платки, спортивные штаны, футболки, смятые полотенца… Как же все это, оказывается, воняет! А ведь Эдам привык вдыхать этот воздух, по крайней мере, с вечера до утра. Можно только гадать, как отреагирует на все это Шарлотта. Хорошо еще, если просто упадет в обморок. Тогда она хотя бы останется здесь на некоторое время, а не развернется и не уйдет в ночь, так и не ознакомившись с самым большим позорищем так называемой квартиры Эдама: санузел… располагался… в общем холле… и им пользовались все четверо бедняг, обреченных на существование в четырех каморках!
Эдам боязливо посмотрел на Шарлотту. Она, в свою очередь, смотрела на него с выражением страдания на лице.
Немного помявшись, парень сказал:
— Я понимаю, это не совсем то, что ты…
— О, Эдам! — воскликнула она. — Спа… спа… спа… спа… спа… — «спасибо» тонуло во всхлипах и слезах, — …сибо тебе… — С этими словами девушка обхватила его обеими руками и прижалась головой к его груди. Она сбивчиво заговорила, уткнувшись в его куртку, из-за чего голос звучал глухо и невнятно: — Я так устала, Эдам. Мне так плохо. Побудь со мной, пожалуйста. Ты даже не представляешь, как я себя ужасно чувствую. Сегодня ночью я не смогу быть одна. Я… я этого не вынесу, Эдам, не вынесу… Я больше не мо… мо… мо… мо… мо… могу. — Руки Шарлотты ощутимо сжимали его грудную клетку.
Тем временем в мозгу самого Эдама, особенно в вышеупомянутой зоне Вернике, мысли просто бурлили; одной из этих мыслей почему-то было наблюдение, что у нее совсем уже исчез провинциальный, если не сказать — деревенский акцент.
— Не волнуйся, милая, — заявил он. — Я здесь, с тобой, и я останусь с тобой.
Шарлотта тем временем перестала плакать, ослабила свою хватку и выпрямилась.
— Эдам, Эдам, Эдам, — сказала она, качая головой в восхищенном изумлении, — я даже не знаю, как тебя отблагодарить…
«Ага, вот оно!»
— …За все, что ты сделал. Мне так плохо, и я так устала. — Пауза. — Ты вроде бы говорил, что у тебя есть матрас?
— Я сейчас его достану, только ты на нем спать не будешь. Ты же моя гостья и ляжешь на кровати. Я только перестелю белье, и…
— Нет…
— Никаких «нет», Шарлотта. В конце концов, это моя квартира, и я буду делать то, что считаю нужным.
— Ну пожалуйста, не надо из-за меня…
— Я тебе говорю: я буду делать то, что считаю нужным.
Гостья уступила и, опустив голову, смиренно кивнула. Потом снова подняла глаза, такие большие и лучистые; казалось, ей просто не оторвать взгляд от этого мужественного и благородного человека. Его радостное возбуждение росло, росло, росло, росло, росло…
— А где у тебя ванная?
Что ж, рано или поздно этот вопрос должен был прозвучать. Эдам напрягся. А ведь эта чертова ванная там, в общем холле. Одна на четверых. Собравшись с духом, он постарался как можно более непринужденно набросать перед Шарлоттой общий план своего дома и важнейший внутренний маршрут.
— Выходишь за дверь, — с этими словами Эдам кивнул в сторону торцевой крышки своего пенала, — и там, сразу налево? Первая дверь? — Можно было сделать еще пару уточняющих замечаний, но он вдруг запнулся. Ну вот, этого еще не хватало. Он вдруг понял, что стал говорить, как раньше Шарлотта, на нервной почве превращая утвердительные предложения в вопросительные.
Самой же Шарлотте, судя по всему, было глубоко наплевать на внезапно возникшие «географические» особенности его произношения. Такие мелочи ее давно уже не волновали.
— Да-а-а… и дверь в ванную лучше закрывать, пока ты там? На всякий случай?
Не успела Шарлотта скрыться за дверью, как Эдам судорожно бросился наводить хотя бы видимость порядка. Первым делом он перестелил постель, сменив белье. Грязное постельное белье вместе с валявшимися на кровати предметами одежды он скинул прямо на пол. Тем временем в его мозгу и по всей его нервной системе пробегали в разные стороны как синаптические, так и дендритические группы импульсов, причем все это происходило одновременно. Он чувствовал, что вконец запутался. Ну что, спрашивается делать дальше? Нужно ли проявлять инициативу, и если да, то в каких пределах?
К тому моменту, как Шарлотта вернулась, Эдам так ничего и не придумал. Услышав звук открываемой двери, он обернулся и просто онемел от изумления: Шарлотта улыбалась ему — нежно, робко и в то же время так очаровательно! Она опять подошла к нему вплотную, снова обняла его обеими руками, прижалась щекой к его груди — и он непроизвольно, но пылко сам обнял ее. Через секунду Эдам, все так же не понимая, что делает, подался вперед нижней частью тела, по всей видимости, рассчитывая, что ему удастся прижаться к ней лобком и бедрами, вот только… почему-то ничего не произошло. Шарлотта то ли случайно, то ли намеренно успела податься назад.
— Ой, Эдам, Эдам, Эдам, — сказала она, и объект ее восхищения почувствовал, как шевелятся ее челюстные мышцы под прижатой к его груди щекой. — Когда-нибудь я смогу объяснить тебе… найду слова, чтобы объяснить… Знаешь, вчера ночью я молилась. Я просила Бога, чтобы он прибрал мою душу. Но я не смогла уснуть, а Бог присылает своих ангелов только за душами спящих. Ты такой хороший человек, Эдам. Я уверена, ты никогда в жизни не сделаешь ничего такого, из-за чего не сможешь спать…
— Ш-ш-ш-ш. Перестань, Шарлотта, хватит заниматься самобичеванием. Ты же ничего плохого не сделала! Это с тобой поступили плохо — вот и вся разница.
Шарлотта опустила руки и чуть отодвинулась. Однако сам Эдам при этом не стал убирать ладони с ее плеч, и они стояли, глядя друг на друга. Вот он, самый подходящий момент для поцелуя — долгого и страстного; но только во взгляде Шарлотты он не мог прочесть призывного «вот мои губы, поцелуй меня». Напротив, она покачала головой.
— Извини, Эдам, — сказала она. — Я не хотела… Нельзя же в конце концов рассчитывать, что другие люди…
— Ну что за глупости.
— Как жаль, мне просто не хватает слов, чтобы объяснить все, что со мной происходит. Понимаешь, я ведь была… просто в отчаянии, Эдам. Ты вытащил меня… прямо с края пропасти. Слава Богу, что я ударила дверью тебя, а не кого-то другого. — Последние слова Шарлотта произнесла с улыбкой… с едва заметной улыбкой.
— Ну, тогда нам, наверно, стоит обоим поблагодарить за это Бога, — сказал Эдам. Он очень рассчитывал, что эта фраза послужит прозрачным намеком, не понять который не сможет даже Шарлотта, даже сегодня, даже в ее нынешнем состоянии.
Девушка действительно посмотрела ему в глаза — если не с подозрением, то, по крайней мере, с пристальным вниманием.
— Мне надо попробовать поспать, — сказала она, бросив взгляд в сторону кровати. — Я так устала. И свет выключать не надо. Если хочешь заниматься или… что-то делать, то пожалуйста. Меня это не беспокоит.
«Если хочешь что-то делать, то пожалуйста — меня это не беспокоит?» Эдам воспринял слова Шарлотты как дурной знак. Разжав объятия, он поклонился ей и жестом обеих рук показал на кровать, словно в шутку представляя своей даме столь важный предмет мебели.
— Конечно, разумеется! Ваша постель ждет вас.
Шарлотта явно не была намерена вникать в тонкую иронию собеседника и уж тем более читать намеки разной степени прозрачности. Она повернулась, подошла к кровати и забралась под одеяло прямо в чем была, не раздеваясь, а потом укрылась с головой.
Чуть раздосадованный таким оборотом дела Эдам стал вытаскивать из-под кровати тот самый запасной матрасик. Обтянутый тканью кусок поролона оказался покрыт толстым слоем пыли. Эдам посчитал возможным мысленно попенять Шарлотте на то, что она согласилась получить кровать в свое единоличное пользование, не заставив слишком долго себя уговаривать. Отказалась один раз для проформы — и все.
Не глядя на гостью, он стал прикидывать, как лучше расположить запасное спальное место. Вдруг с кровати донесся слабый голос:
— Эдам? О, Эдам, я даже не знаю, как тебя благодарить… ты сегодня просто спас мне жизнь… спас… мне… жизнь, Эдам… Я этого никогда не забу-у-у-у… — всхлипы, — …у-у-уду… О, Эдам, не оставляй меня!
— Все хорошо, Шарлотта, — сказал он. — Я здесь. Попытайся уснуть. — К своему удивлению, эти слова он произнес не так тепло и нежно, как следовало бы.
Обмахнув пыль с матраса, Эдам положил его на пол, бросил на него пару старых драных одеял, свернул… нет, не свернул, а скомкал свою чертову куртку, сделав из нее подушку, выключил чертов свет, в темноте разделся до трусов и футболки, лег на чертов матрас и, издав тяжелый, по-собачьи глубокий вздох, погрузился в сон…
Клиника! Почет и уважение пациенток! Несчастные анорексичные девушки — бледные, костлявые, почти лишенные какого-либо намека на существование молочных желез, — и все они тянутся к нему белыми, как бумага, тощими руками с длинными тонкими пальцами… Прямо перед ним — бледная, мертвенно-бледная дистрофичка, у которой по неведомой причине образовался животик: не то округлость, не то припухлость размером с небольшую дыньку. Она спрашивает: почему? Почему? Почему? Все очень просто, отвечает почтенный консультант, — и это он! Вы начали есть, и ваше тело накапливает жир в том месте, где он всегда скапливается быстрее всего, то есть — в области живота. Красивая девушка, стоящая у него за спиной, — он не видит ее, но почему-то знает, что она красивая, — говорит негромким, мягким голосом:
— Но это ведь не так, Эдам… Эдам?.. Эдам?.. Эдам!.. Эдам!..
Он проснулся в темноте.
— Эдам! — с отчаянной тоской повторил тот же голос. Постепенно возвращаясь из бездонных глубин сна в реальность, он понял, что это Шарлотта, и она лежит на его кровати, а он на полу, на запасном матрасе.
— Эдам!
— Что такое?
— Я… не… знаю… что происходит! — Она словно выдавливала из себя слова по одному. — Пожалуйста, обними меня! Пожалуйста, обними меня!
А сколько времени? Темно — хоть глаз выколи, который час — вообще непонятно. Он откинул одеяла и, привстав на матрасе, наклонился к кровати. Как только он коснулся постели, то сразу почувствовал, что она дрожит от рыданий Шарлотты.
— Ну, что случилось?
— Я не… знаю… Обними меня… Эдам.
Шарлотта лежала на боку лицом к нему. Это он сумел разобрать даже в темноте. Наклонившись, он просунул руку под ее шею, а второй обнял ее за плечи. Девушку трясло, как в лихорадке.
— Эдам, я так… мне так… побудь со мной рядом. Пожалуй, ляг рядом. Я так боюсь!
— Рядом с тобой?
— Да! Обними меня! Прижми меня к себе! Мне кажется, что я вылезаю из кожи! Пожалуйста!
Смущенный, взволнованный, сбитый с толку и возбужденный, он забрался на кровать и лег поближе к Шарлотте. Его колени прижались к ее бедрам. Шарлотта перевернулась на другой бок и оказалась спиной к нему.
Она продолжала ужасно дрожать.
— Обними меня! Я не понимаю, что происходит! О Господи, ну пожалуйста! Обними меня!
Эту просьбу он выполнил. Его грудь оказалась прижата к ее спине. Эдам чувствовал застежку ее лифчика. Головой он уткнулся в ее затылок. Шарлотту по-прежнему била дрожь.
— Боже мой… обними крепче… И ногами прижмись… пожалуйста!
Шарлотта свернулась комочком в позе эмбриона, и ему пришлось поджать ноги, чтобы снова коснуться ее бедер. Если бы кто-то сейчас посмотрел на них сверху, Эдам напомнил бы ему положенный на бок стул, а Шарлотта как бы сидела на этом стуле.
Желание, возбуждение, похоть — все это куда-то пропало. Она наконец-то была в его постели, и при этом с ней явно творилось что-то неладное. Все ее тело было напряжено и как будто сведено судорогой.
— Держи меня крепче, Эдам… Держи меня в моей коже… Крепче…
Далеко не сразу ее дрожь стихла, мышцы расслабились, а дыхание стало более или менее нормальным. Все это время Эдам лежал неподвижно, погруженный в свои мысли. А это ведь все из-за проклятого Хойта Торпа. Мысленно Эдам давно уже растер ненавистного типа в порошок, скрутил в бараний рог, помножил на ноль и заставил просить пощады. В какой-то момент ему даже удалось мысленно взять Хойта в захват «полный нельсон», запрещенный на студенческих борцовских соревнованиях, то есть просунуть руки противнику под мышки и сцепить их в замок сзади у него на шее. Если все сделать правильно — а Эдам именно так и сделал, — то Хойту придется или просить пощады или умереть от перелома шейного отдела позвоночника. «Что, ты думал, у меня кишка тонка, жалкий ублюдок, дерьма кусок? Сейчас посмотрим, как ты запоешь…» Пальцы его все сильнее сжимались на шее Хойта Торпа, он давил давил, давил, давил его голову вниз, к груди, все сильнее, пока этот трус и ничтожество, не способный даже умереть как мужчина, не закричал, не застонал и не взмолился о пощаде.
Погруженный в такие кровожадные мысли, Эдам продолжал обнимать любимую девушку и прижимать ее к себе крепко-крепко, чтобы она не сорвала с себя собственную кожу.
Так они пролежали очень долго. Эдаму даже успели наскучить всякие экзотические и изощренные способы мести Хойту Торпу, и он вдруг задумался о другом: если разобраться, то поступок этого сейнт-реевского братца — просто варварство… зло в чистом виде. С точки зрения «Мутанта Миллениума», возводить какое бы то ни было проявление зла в абсолют было если не отстойно, то уж во всяком случае не круто. Но, несмотря на это, Эдам, сжимавший в объятиях возлюбленную, мысленно повторял про себя: «Да, теперь я знаю, что такое Зло».
Примерно в это же время, без четверти три ночи, тот самый Хойт Торп, которого кое-кто уже записал в символы мирового зла, сидел в библиотеке вместе с Вэнсом и Джулианом. Сам он развалился, как обычно, в кожаном кресле и держал в руках банку с пивом. Но главной причиной его хорошего настроения в столь поздний час был не алкоголь, а несколько дорожек кокаина, которые парень успел занюхать через соломинку. В таком состоянии он как никогда хорошо осознавал свою избранность и понимал, что мало кому в этом мире даны от рождения столь ярко выраженные качества лидера, предводителя воинов. Кроме того, Хойт не мог нарадоваться на свое творческое воображение: он был уверен, что его способности к творческому самовыражению ничуть не уступают талантам тех французских поэтов, которые курили гашиш или делали еще что-то в этом роде; правда, вспомнить, как звали хоть кого-нибудь из них, ему не удалось. Естественно, такой талант не мог не стремиться вырваться наружу.
— …Охренеть чего придумали: «Эгей, натурал, где в натуре твой брат гей?» Твою мать! Это значит, мне, натуралу, какой-то пидор теперь, оказывается, брат… «Эгей», понимаешь ли… День братания натуралов с геями… ну, ё-моё… я им устрою День рваной задницы… И они еще хотят, чтобы весь кампус взялся за руки — «натурал и брат твой гей» — и вышел на демонстрацию в поддержку этих гребаных сексуальных меньшинств… и всем рекомендуют надеть голубые джинсы, чтобы проявить «солидарность»! Я им такую солидарность устрою! Хрен они получат, а не мою солидарность. — В подтверждение своих намерений Хойт сделал выразительный жест средним пальцем. — Мужики, у меня есть предложение. Давайте в день этих гребаных пидоров и лесбиянок выйдем не в голубеньких джинсах и не в розовых маечках, а в армейских штанах цвета хаки. Хотя лучше даже не в штанах, а в шортах. Представляете себе картину? Охренеть!
В поисках поддержки он посмотрел на Вэнса и Джулиана. Глаза его сверкали, как и подобает глазам творца, на которого снизошло вдохновение.
— Точно, охренеть. Я в том смысле, что идея охрененная, — сказал Джулиан. — А ты в курсе, что зима на дворе? По ночам до пятнадцати градусов мороза доходит.
— Ну так ведь в этом-то и весь прикол! — радостно пояснил Хойт. — В этом и прикол! От вас не убудет, яйца не отморозите — зато уж они поймут, что мы о них думаем и на что намекаем!
Вэнс и Джулиан многозначительно переглянулись.
